В поисках жанра итоги?

Полный текст на:

http://magazines.russ.ru/october/2002/8/aks.html

В городе, где я живу, существует – и явно процветает – несколько огромных книжных магазинов. В один из них, “Бордерс”, я нередко захожу по соседству: то журнальчик подцеплю, то дискетку с музыкой, то справочник понадобится. Есть там “островок поэзии”, четыре массивных этажерки с изданиями этого древнейшего вида словесности. Там я выискиваю переводы для своего класса. Нельзя сказать, что русская муза забыта. Вот несколько сборников Ахматовой, есть Мандельштам, много Бродского. Переводами Пушкина не балуют, зато можно налететь на толстенный том набоковских комментариев к “Евгению Онегину”.
Гигантская экспозиция этого магазина открывается столом новинок у самого входа. Попасть на этот стол считается большой удачей писателя. Оттуда как бы прямая дорога в список бестселлеров. Увы, не всегда. На собственном примере, увы-увы, знаю, что не всегда, увы. Недавний мой роман The New Sweet Style (“Новый сладостный стиль”) лежал на этом столе, а продажа была плачевная.
Как-то раз в конце прошлого года я решил задержаться возле стола новинок и посмотреть, на что клюет здешний народ. Топтался вокруг не менее получаса, даже стал опасаться, как бы не подумали, что хочу слямзить чего. Что там было выставлено в тот день?
Тревога по поводу предназначения романа возникла еще в начале шестидесятых. Летом 1963 года в Ленинграде собрался конгресс Европейского сообщества писателей; тема была обозначена недвусмысленно: “Судьба романа”. Прибыли лучшие подвижники жанра: Натали Саррот и Ален Роб-Грийе из Франции, Уильям Голдинг и Энгус Уилсон из Англии, Генрих Бёлль из Германии, Альберто Моравиа и Итало Кальвино из Италии, Тадеуш Ружевич и Ежи Анджиевский из Польши, Илья Эренбург и Константин Симонов из Москвы...
Меня тоже пригласили как представителя нового поколения советских романистов. Идеологические комиссары были весьма озабочены повесткой дня. Их команда во главе с Иваном Анисимовым проводила закулисные совещания, спущала циркуляры, как дать отпор буржуазии. Роман был ведущим жанром советской литературы, множество весомых томов было написано советскими живыми классиками, их уровень был отмечен Сталинскими и Ленинскими премиями. Наша братия называла эти опусы “кирпичами”. Мы еще не были знакомы с работами Бахтина, однако уже подозревали, что “кирпичи” имеют к жанру романа весьма отдаленное отношение. Сейчас, конечно, каждый скажет, что советский роман был не романом, а “советским эпосом”, то есть монологическим дискурсом.
Михаил Бахтин в своей книге “Эпос и роман” писал: “Роман – это иная порода, и с ним, и в нем рождается будущее всей литературы”. Это можно понять так, что эпос как бы вытесан из камня, а роман рожден живым. Бахтин подчеркивал амбивалентность романа. С одной стороны, в те времена, когда роман становится доминирующим жанром, доминирующей дисциплиной литературоведения становится эпистемология. С другой стороны, роман отвергает всякое определение своей специфики. Это единственный жанр, который находится в постоянном развитии, то есть он всегда не завершен. Эпос же в своей основе является завершенной формой. В этом, очевидно, и состояла главная специфика романов социалистического реализма. Вместе с Дьердем Лукачем Бахтин считает роман “жанром становления”. У этого жанра нет твердого канона или нормы, он всегда простирается за пределы своих постоянно расширяющихся границ. Каждый роман оживляет и наполняет новой энергией генетический концепт жанра просто самим фактом своего существования.
Теперь, отставив в сторону сарказм, слегка углубимся в генезис. В отличие от поэзии, театра и эпики, которые возникли немедленно после того, как человек принял вертикальное положение, роман является весьма молодым жанром. Это дитя Ренессанса, и оно было рождено не в пещерах, а на рынке. Именно рынок, то есть народившийся капитализм, был колыбелью этого жанра. Рынок объединил ранее изолированные группы людей в одну ликующую толпу. Заморские гости прибывали со своими товарами, а заодно с новыми идеями, новыми вкусами и развлечениями, новыми историями, шутками и карнавальными несуразностями. В воздухе был дух новой эпохи, жаркое дыхание капитализма чувствовалось по всей Европе, и Россия, несмотря на свою отдаленность, не была исключением. Постепенно, а с приходом Петра бурно и стремительно, она открывалась ганзейским торговым путям и культурному обмену. Рынок взломал внутреннюю самодостаточность. Торговый народ жаждал увидеть и услышать не-авторитарные образы и слова, возникшие за пределами церкви и государства.
В семнадцатом столетии феномен мигрирующих историй распространялся по всей Европе, создавая доселе неслыханную культуру развлечений. Развитие печатного дела превращало рукописи в торговый предмет, удобный для продажи и приносящий прибыль. На рынке распространялись всевозможные интерпретации эллинических, византийских и более поздних повестей вроде: “Аполлон, царь Тирский”, “Бова Королевич”, “История Мелузины Великолепной”, “Полезная и увлекательная повесть об Отто, императоре Римском, и о его супруге императрице Олунде”. Эти опусы проходили через череду переводов, скажем, с итальянского на французский или наоборот, потом на немецкий, потом на польский, прежде чем попасть в Россию и выйти на невообразимом русском. Все эти книги выходили без указания имени авторов, не говоря уже о переводчиках, то есть они были чистейшим продуктом рынка.
К концу семнадцатого столетия в московской продаже появилось множество и отечественных анонимных сочинений, в основном сатирического наклонения, среди них хорошо известные “Шемякин суд”, “Повесть о Ерше Ершовиче”, “Сказание о роскошном житии и веселии”, “Азбука о голом и небогатом человеке” и наконец “Повесть о Фроле Скобееве”, первый текст, Девятнадцатый век ознаменовался бурным продвижением нашего жанра. Тому способствовало появление нового общественного феномена, названного по имени культовой фигуры из “туманного Альбиона” байронизмом. Новый персонаж явился, чтобы возглавить европейский романтизм: молодой бунтовщик против светских условностей, одинокий герой, смелый до безрассудства, надменный, циничный, но мечтающий о неслыханной любви, меланхолик и мизантроп, иронически отвергающий любого типа экзальтацию.
Вообще-то байронизм возник в мировой литературе за столетия до рождения Джорджа Байрона. Вспомним “Сатирикон”. Герой-автор Петрониуса Арбитра с его сардоническим отношением к обществу появился в древнем Риме (и был, кстати сказать, возрожден девятнадцать столетий спустя Федерико Феллини в одноименном фильме). Мы можем предположить, что это была вполне аутентичная фигура нероновского декаданса.
имеющий признаки плутовского романа. Феномен авторства появился только в восемнадцатом веке и окончательно утвердился лишь к концу столетия.


Этот вид романа, равно как и тип автора, видимо, завершился на писателях нашего поколения, как в России, так и в Польше, так и в эмиграции, так и в Англии (“энгри-янг-мэны”), так и в Америке (”битники”, Бэрроуз, Апдайк и Рот). В шестидесятые годы роман самовыражения достиг своего пика. Очевидно, и сам жанр романа к этому времени достиг высшего предела, акмэ. Потом роман начал вступать в зону медленного, но неумолимого упадка. Внезапно было замечено, что читающая публика теряет энтузиазм по отношению к роману самовыражения, а полумифические фигуры “писателей XX века” в их широких твидовых пальто с фляжками виски в карманах приходятся уже не ко двору – сродни персонажам далеких киносезонов.
Новые имена на книжном рынке сегодня не представляют, как прежде, ни художественных, ни идеологических, ни даже поколенческих групп. Никаких “движений” в литературе больше не существует, поскольку байронизм в новеллистике выдохся, и никто не жаждет больше создать новый тип романа самовыражения. Конечно, хотелось бы, чтобы Том Клэнси сказал: “Ядерная подлодка – это я!”, однако сомнительно, что этот автор склонен к столь сильной исповедальности.
Вместе с упадком жанра угасают и творческие амбиции авторов. Даже литературная ярмарка тщеславия, похоже, становится явлением прошлого. Несколько лет назад Джонатан Ярдли справедливо заметил, что нынче никто не стремится выбиться в первые номера, утвердиться в неоспоримых гениях. Кажется, даже и время таких едких замечаний ушло в прошлое. Байронический автор-герой превращается в рычажок индустрии, ему сейчас нужна только своевременная хорошая смазка. Не помню, чтобы за два последних десятилетия какой-нибудь роман произвел сенсацию за пределами списка бестселлеров.
Раньше ведущий романист имел клуб своих преданных поклонников, которые старались не пропустить ни малейших изменений в его развитии, которые понимали всё, что он хотел сказать в тексте, между строк и за текстом. В тоталитарном Советском Союзе существовал своего рода заговор между писателем и его читателями. Юрию Трифонову стоило только мигнуть, и немедленно перед его подлинными читателями выстраивалась сложная парадигма аллюзий и иллюзий. Где они, эти “активные читатели”, теперь? Их число скукоживается, как шагреневая кожа. Несколько лет назад Филип Рот с горечью высказался по поводу качества и количества читательского круга Америки. В этой стране, сказал он, осталось всего 27498 стоющих читателей.
Подсчитать было нетрудно: именно столько экземпляров его книги было тогда продано.
Что там говорить, современный человек не способен сконцентрироваться на печатных образах, не говоря уже о способности наслаждаться словесным искусством. Он живет в мире постоянного отвлекающего попискивания, чирикания, бормотания и подсвистывания – мобильники, пейджеры, лэптопы, сиди и дивиди, в постоянном потоке пестрого мелькания видеоклипов и интернетовских конфигураций – всё это не может не затормозить воображения. Роман-книга в этом бардаке пустяковых образов возвращается к своей исконной рыночной развлекательной сути и стремительно дешевеет. Именно на этом стыке возникает деконструкция жанра и увядает феномен авторства.
Появившись приблизительно четыреста лет назад на базаре как товар и просуществовав в этом качестве два столетия, роман был захвачен образованной элитой и неуправляемой богемой. В последующие два столетия этот товар терял свои товарные качества, превращался в роман-байронит, привлекая активного читателя своими новыми, доведенными до совершенства демиургическими чертами. Нынче, когда в человеческой психологии произошли столь существенные сдвиги, когда процесс демократизации, или скорее “охлосизации”, приобретает глобальный характер, роман начинает постепенный, но неумолимый спуск с вершины карнавала к своей первичной сути, к состоянию “коммодити”, то есть товара, на огромном мировом рынке и дальше, к помойке. Байроническая элита “художников слова”, “властителей дум”, “авангардных экспериментаторов” сходит на нет, роман самовыражения выходит из моды, цикл этого жанра приходит к своему завершению. Я вырос в социалистическом мире, где нам с самого начала пытались вмонтировать в башки основной лозунг: “Литература принадлежит народу!” Грубая ложь: литература в СССР никогда не принадлежала народу, партия была хозяйкой. Только на Западе я увидел, что литература действительно принадлежит народу, потому что народ платит наличными.
Россия как самая молодая капстрана составляет пока некоторое исключение. В течение долгого времени у нас, несмотря ни на что, роман, то есть большая книга вымысла, художественная литература, был становым хребтом того, что мы называли “духовная жизнь”. С отменой цензуры и всех ее институтов публика жадно устремилась к прежде запрещенным титулам. Тираж толстых журналов подскочил до сотен тысяч. Вскоре, однако, возникло пресыщение, и рынок, этот новый феномен российской жизни, немедленно ответил на новые запросы лавинами книжного мусора, неуклюжими “триллерами”, слащавыми любовными историями в духе американских титанов пера Сидни Шелдона и Даниэлы Стил.
Нынче появились признаки новой пресыщенности, и большая часть публики обратилась к “серьезным книгам”, то есть к “нон-фикшн”. Все же осталась еще довольно заметная прослойка аудитории, которая старается быть в курсе “литературного процесса” – движения постсоветского постмодернизма. Увы, внутри этого движения мы видим признаки мутных мутаций, когда желание заявить метафизическую переоценку ценностей превращается в назойливый, едва ли не графоманский повтор уродства и гиньоля.
Мы не должны бояться уменьшения своей аудитории, как раз наоборот, надо стремиться к тому, чтобы читательский круг стал уже. Это поможет создать заговор посвященных, настоящих соавторов сочинителя.
Размышляя недавно об угрозе со стороны неудержимо растущих электронных коммуникаций, я неожиданно пришел к мысли, что эта медиа может вложить лепту в создание нового “читательства”. По электронным путям легче найти доступ к принципиально не завершенному необайроническому типу романа самовыражения, к возникновению своеобразной мастерской гипертекста. Так и появится настоящая у-топия, если только и из этой мастерской не выйдут успешливые коммерсанты.
Вполне вероятно, что слово “роман” останется на рынке, хотя бы потому, что оно там и родилось: рыночные зазывалы заманивали покупателей возгласами такого рода: “Сюда! Сюда! Подлинная история любви! Настоящий роман! Новинка! Novel!” Для художественных текстов будущего можно найти другой ярлык; ну, скажем, “чудо” или просто “чудачество”.