Русские литературы?

Полный текст на:

http://www.plexus.org.il/texts/hazan_russ.htm

Больше двух десятилетий назад, в апреле 1978 г., в Женеве состоялся международный симпозиум на тему: Одна или две русских литературы? Деловито, а порой и весьма горячо обсуждалась проблема того, гомогенна ли русская литература или, в связи с политической междоусобицей, начало которой положил Октябрь, следует говорить о двух литературах - той, что, при всей внутренней сложности и разнородности, декларировала отказ от "солнца чужого", и той, что променяла родину на свободу [см. Одна или две 1981]. Я далек от желания задним числом корректировать позиции спорящих или выносить окончательные суждения - мне хочется лишь посвятить несколько заметок этой, как представляется, все еще не устаревшей и далеко не завершенной полемике.
 Чтобы полноценно осознать подлинную историю русской литературы ХХ века, понимаемую как единый, хотя и многослойный процесс, необходимо, по-видимому, не простое выявление и арифметическое сложение написанных текстов (что само по себе тоже остается важной задачей), но создание новой герменевтической ситуации, ключевая роль в которой принадлежит непрерывной культурной традиции. Бесспорно, последняя проявляла себя в разные эпохи, у разных авторов и по разные стороны государственной границы, однако было и нечто общее, неизменное, то, что не упразднилось ни железобетонными советскими декретами, ни идеологическим трюкачеством, ни особым статусом литературы в изгнании1.
 Один из эффективных способов, позволяющих обнаружить небезынтересные скрещения двух ветвей русской литературы - метропольной и эмигрантской, - высвечивание общих образно-метафорических и лингвистических структур. Воспользовавшись термином Р. Якобсона, им можно было бы присвоить имя "колеблющихся характеристик" некоего искомого единства или, по крайней мере, сводной типологической картины. Художественные произведения, написанные на разных берегах и, скорее всего, независимо друг от друга, обнаруживают разительное сходство, непредсказуемые ауканья. Существует ли внятное объяснение этому феномену? Правомерно ли здесь говорить (исключая, понятное дело, случайные совпадения) о каких-либо типовых и глубинных дискурсах национальной культуры? Последний вопрос звучит явно риторически и предполагает безусловную позитивную реакцию2.
 Но его можно сформулировать иначе. Модель сосуществования двух крупных "литературных империй" в рамках единой русской литературы ХХ века - несмотря на их взаимное непризнание, беззастенчивую обоюдную ложь и отсутствие (иногда абсолютное) адекватной информации - принципиально не исключает наличия межтекстовых "соответствий" и/или "соотношений" вне "бытия как присутствия" в понимании Деррида. Предельным выражением такого "внесистемного единства" должно, по-видимому, являться возникновение "контакта" между ничего о нем не подозревающими текстами. Как я постараюсь показать ниже, этот феномен имеет право на изучение.
 Здесь необходима одна существенная оговорка. В дальнейшем - из желания представить картину более стереоскопичной и контрастной - я употребляю по отношению к двум составным частям послереволюционной русской литературы ХХ века, "советской" и "эмигрантской", безоттеночные определения: "враждебные", "непримиримые" и т. п. Действительность же, как известно, изобиловала оттенками. Не говоря уже о том, что понятием "советская литература" комплекс существовавшей в советской империи литературы не исчерпывается (неизданные произведения, "самиздат" и пр.), эмиграция в этом смысле также не была явлением однородным. Тут тоже наличествовали различные идеологические ориентации и движения, включая, между прочим, "Союз возвращения на родину"; просоветские настроения не были большой редкостью ни в самой жизни, ни в литературе, ни в публицистике, связывавшей ту и другую. Помимо того, пусть нечасто, но происходили выезды советских писателей за границу. Представители "двух миров" встречались, а стало быть, хотя и под надзором советской тайной полиции, шел все же обмен информацией - передавались свежие новости об общих знакомых3, рождались писательские сплетни, расходились слухи. Письма перлюстрировались, конечно, однако все равно служили важным каналом связи, выполняя, среди прочего, роль ничем не заменимой творческой, межтекстовой, имагнитивной коммуникации. Наконец, в эмиграции свободно читали практически все, что выходило в Советском Союзе, и с бoльшим или меньшим пристрастием следили за происходящим, то наматывая на ус, то споря и не соглашаясь, а то проводя критическую классификацию, в высшей степени парадоксальную. Приведу пример, отнюдь не самый крайний, хотя по-своему и показательный: в составленной М. Слонимом и Ж. Риви "L"Anthologie de la litterature sovietique (1918 - 1934)" (Paris: La Nouvelle Revie Francaise, 1935) среди советских авторов и их произведений значились М. Цветаева и А. Ремизов, что, естественно, не могло не вызвать недоумевающих вопросов по поводу корректности столь неожиданного подхода (см., например, отклик Ю. Мандельштама в парижской газете "Возрождение" от 15 августа 1935).
 Такого рода "оттенкам" несть числа. И все же перегородки, или, если воспользоваться лексиконом более поздней эпохи, "железные занавесы" представляются в этой ситуации куда более типическими и более, так сказать, "нормативными". Из этого и будем исходить.



 1

 Сначала о том, что подлежит экспликации.
 Было бы весьма интересно составить антологию из описаний Парижа (апеллирую к нему в качестве эмигрантской столицы второй половины 20 - 30-х гг.), в котором пересеклись пути: а) "коренных" эмигрантов; б) "полуэмигрантов" (типа, скажем, "советского парижанина" И. Эренбурга); в) тех, кто приезжал сюда в качестве "командировочных" и даже какое-то время, обычно весьма недолгое, здесь жил, но, как, предположим, И. Бабель, четко отмежевывался, во всяком случае внешне, от эмигрантского круга и духа; и, наконец, г) русских писателей-билингвов, ушедших со временем во французскую литературу.