Гумилев Лев глазами подростка

Полный текст на:

http://www.plexus.org.il/texts/rogachevsky_gumil.htm

 Вроде бы не пристало тридцатипятилетнему приниматься за написание мемуаров. Рановато еще. И однако, двадцать лет спустя после моей первой встречи со Львом Николаевичем Гумилевым, уже не так-то просто восстановить в памяти даже его облик. Смутно помнится невысокий, смешной, острый на язык, картавящий человечек с бородавкой то ли на подбородке, то ли у носа. А может, бородавки и не было. Что же до содержания наших с ним разговоров, то если бы не мои записные книжки, куда я по горячим следам заносил конспекты сказанного, основательно подзабылось бы и оно. Так что пора последовать мудрому совету человека, познакомившего меня с Л. Н., а потом убеждавшего усесться за работу над воспоминаниями, "пока не поздно" .
 Человек этот, назову его Астроном, в свое время занимал довольно влиятельное положение в дискуссионном клубе Дома ученых Новосибирского академгородка2. Если не ошибаюсь, именно по инициативе этого клуба в конце семидесятых полуопальный тогда Л. Н. был приглашен в Академгородок с циклом лекций. Кажется, Астроном вел переговоры о приезде Гумилева и занимался устройством его пребывания в Новосибирске - так эти двое и познакомились. Лекции вызвали большой резонанс. Тогда я был еще слишком мал, чтобы интересоваться проблемами этногенеза, которые занимали Л. Н. и его слушателей, и на лекциях не присутствовал. Но во мне уже обозначился интерес к поэзии отца Л. Н., Николая Степановича. Я выучил наизусть несколько его стихотворений (в том числе особенно поразившую меня "Волшебную скрипку") и с усердием, достойным лучшего применения, от руки переписал два его стихотворных сборника, "Романтические цветы" и "Жемчуга", которые, также в рукописной форме, раздобыл у приятеля. Нелишним будет напомнить, что в тот период в Советском Союзе Н. С. Гумилев практически не переиздавался, доступа к его прижизненным (а тем более - к позднейшим заграничным) изданиям почти ни у кого не было, доступ к множительной технике контролировался госбезопасностью, а печатные машинки были дефицитным товаром. О возглавлявшемся Н. С. акмеизме по имевшимся в моем распоряжении источникам тоже толком ничего разузнать было нельзя. К кому же еще, думал я, обращаться с расспросами об этой литературной группировке, как не к сыну двух ее ведущих представителей, Н. С. Гумилева и А. А. Ахматовой?3 Поэтому, собираясь в 1981 году во время школьных каникул посмотреть на зимний Ленинград, я заручился рекомендательным письмом Астронома к Л. Н. и, после предварительного телефонного звонка, 4 января в восемь часов вечера переступил порог квартиры в доме № 4 по Большой Московской улице, где Л. Н. проживал.
 Это оказалась коммуналка. Не помню, пришло ли мне в голову, что ситуацию, при которой именитый ученый, доктор наук вынужден ютиться в одной комнате, не назовешь нормальной (в Академгородке доктора наук, как правило, не только жили в отдельных многокомнатных квартирах, но и пользовались большим количеством дополнительных льгот - в частности, им по домам регулярно развозили специальные продуктовые заказы из особого распределителя). Не помню и соседей по квартире - по всей вероятности, я с ними не столкнулся. Если ничего не путаю, в тот вечер соседи смотрели телевизор на коммунальной кухне. Телевизор как будто принадлежал Л. Н., но он специально выставил его на кухню для общего пользования - и тем заслужил особое соседское благоволение. Позже Л. Н. рассказывал мне, что с некоторыми соседями по квартире у него были сложные отношения. Один сосед, милиционер, в отсутствие Л. Н. производил у него в комнате незаконные обыски (не столько из любопытства, сколько по приказу), а потом в минуты пьяной откровенности признавался в содеянном и говорил Л. Н.: "Лев, ты мне как отец родной! То, что у тебя слева на полках стоит (художественная литература) - тут я все понимаю. А что справа (научная) - ни *** не понимаю. И то, что ты сам пишешь, - хунь-хунь, хунь-хунь - не пойму. Скажи, ты за Китай пишешь или против?" - "Против Китая", - отвечал Л. Н. - "Тогда пиши больше, Лев Николаевич!" ("Какое-то время спустя, - добавил Л. Н., - милиционер повесился. Совестливый оказался".)
 Убранство в самой комнате мне тоже не запомнилось, за исключением одной детали. На стене висела чья-то средних размеров картина с изображением Н. С. Гумилева в военной форме, на фоне некоей экзотической то ли флоры, то ли фауны, что-то собою символизировавшей. Кроме Л. Н., в комнате находились его жена, художница Наталья Викторовна Симоновская, и некто К., довольно молодой еще человек непримечательной наружности. Меня стали кормить ужином (я тогда впервые в жизни попробовал миндальное печенье). Разговор поначалу действительно зашел об акмеизме. Быстро выяснилось, что тема эта Л. Н. была достаточно безразлична, но, будучи любезным хозяином, он по мере возможности удовлетворил мое любопытство. По его словам, акмеизма как литературного течения никогда не существовало. Существовал лишь круг знакомых между собой поэтов, которых объединила отрицательная реакция на символизм, и только. Эти поэты считали, что нужно заниматься делом (отсюда введенное ими понятие литературного ремесла), писать о реальных, земных вещах - не о видениях, не о Прекрасных Дамах, не о Красоте вообще, но о Красоте данной, конкретной. Поэты собирались, читали стихи. В эпоху объединений в кружки и направления им нужно было как-то назвать себя, и они назвались акмеистами. Согласно Л. Н., акмеизм просуществовал до 1914 года, до Первой мировой войны, из-за которой прекратились встречи поэтов. Акмеистов, утверждал Л. Н., было шестеро: Гумилев, Городецкий, Ахматова, Мандельштам, Зенкевич, Нарбут. Я спросил: а как же Михаил Кузмин (я уже знал, что вопрос о близости эстетики Кузмина к творческим принципам акмеистов вызывает споры)? "Кузмин, - сказал Л. Н., нимало не смущаясь тем, что разговаривает с девятиклассником, - не был акмеистом. Он был педерастом". В нескольких словах поведал Л. Н. и о судьбах акмеистов после революции: Нарбут был большим начальником, посажен, там и сгинул; Зенкевич стал переводчиком (надо же было чем-то жить!); Городецкий хорошо устроился (эта фраза была произнесена с интонационным нажимом); об остальных все и так известно.
 Более подробно говорили о Н. С. Я спросил, например, оказал ли Брюсов, по мнению Л. Н., воздействие на ранние стихи Н. С. (творчество Брюсова я тогда знал очень посредственно, да к тому же по-детски подвергал сомнению саму возможность чьего-либо влияния на моего любимого поэта). Л. Н. ответил, что следов подражания Брюсову в самом первом гумилевском сборнике, "Путь конквистадоров" (1905), не отрицает и что чужое влияние в юношеских стихах вполне естественно. Кроме того, я спросил, как и почему Н. С. оказался в составе Русского экспедиционного корпуса во Франции. Л. Н. рассказал, что во время Первой мировой войны Россия как союзное государство отправила во Францию три дивизии для охраны французских границ (оружие у французов было, людей же не хватало). Н. С. поехал в качестве переводчика (он ранее учился во Франции), возвратился в Россию только в 1918 и по возвращении открыл студию, в которой обучал поэтическому мастерству известных впоследствии советских литераторов Тихонова, Брауна и других. Тут я попросил Л. Н. прокомментировать легенду о том, будто бы ленинская телеграмма, отменяющая расстрел Гумилева-старшего в 1921, была отправлена из Москвы в Петроград, но опоздала. "В подтверждение этой версии, - отреагировал Л. Н., - ничего сказать не могу". Он подчеркнул, однако, то обстоятельство, что дело Гумилева-отца было сфабриковано евреями-чекистами Аграновым и Якобсоном (вторую фамилию я мог перепутать).