Если у вас не бывает бессонницы...

Если у вас не бывает бессонницы…




“Если у вас не бывает бессонницы, то вы и не спите по-настоящему,” – говорил Эдвард Нортон. Или Тайлер Дердон. Или кто им там сценарий писал.
“Все становится нереалным.”

Даже при обязателном, ежедневном курении “не табака”, последнии два-три дня уже можно считать плотным закуром. В этот день я начал раскуриваться уже в пол-шестого утра. Потому что бессонница. Потому что не спалось. Компьютер, первый “пень”, хрипел и надрывался, перекачивая пачку Мр3-шек с “омена.ру”, а я пил быстро остывающий кофе, дымил сигаретой и пялился на экран. Часам к девяти я стал обладателем всего последнего альбома “Алисы”, плюс к этому десятка три композиций Татоо, Ночных снайперов, Тотала и ремиксов Земфиры.
К десяти мне было на лекцию и, под завязку набравшись кофеином, я вышел на улицу. Погода была сказочная, когда при нуле градусов снег, еще не отойдя от ночного холода, становится плотным, но не тает.
В автобусе со мной ехал один давний знакомый, медик, который, в свое время, привозил для меня стафф из Нарвы. А теперь ему светит радужная перспектива стать главным хирургом и, вообще, большой шишкой в этом городе. Хотя у меня он больше ассоциируется не с шишкой, а с нарывом. Злокачественным.
Разговор с обычных приветствий перешел на проблемы образования и работы. Он сказал, что, если бы можно было повернуть время вспять, то он никогда не пошел бы на медицину.
“Да, ну,” – лениво изобразил я недоверие, - “тебе же это нравится.”
На что он ответил: “Мне просто нравится резать”, и по доброму посмотрел мне в глаза, - “Я мог бы найти и что-нибудь другое.”
“Что, например? Стать киллерменом, да?”
“Ну, почему, не только это”, - легко отозвался он, - “есть ведь много чего еще…”
Я как-то сразу потерял интерес к многообразию этого “чего-то еще” и стал подумывать, а не выйти ли мне на остановку раньше. Но времени до лекции оставалось в обрез. “Кроме того,” – подумал я, - “когда мне еще удастся подцепить такого удачного персонажа.” И остался. Как оказалось – не зря.
Нервно повышая голос, он начал распостранятся на тему своей будущей работы в Нарве.
“Ты имеешь представление, сколько в этом городе вич-инфицированных?”, - спросил он. – “От них надо избавляться. Мочить, понимаешь? Они же почти все наркоманы. И так все передохнут.”
“Наркоманы тоже люди,” – тихо сказал я, сглатывая что-то, похожее на приступ тошноты.
“Я считаю, что наркотики – это не болезнь, это стиль жизни. И лечить их бесполезно. Если я делаю такому человеку операцию, то потенциально рискую заразиться. На фиг мне это надо? Пусть лучше он сдохнет. Всем будет лучше.”
Что ж, не поспоришь, тупая железная логика.
“А кого ты считаешь наркоманом? Тринадцатилетнего пацаненка, который первый раз вмазался и сразу подхватил спид? Он, что ли, наркоман?”, - я уже с трудом сдерживал неприязнь, но, все-таки, пытался сохранить чистоту эксперимента.
“А вот он возмет свой старый шприц и пойдет заражать осталных. Мне один тут, ему лет шестнадцать-семнадцать, так и сказал. Почему я, говорит, должен один умирать, пусть и другие со мной. Это тебе как?”
Я не нашел, что ответить. К моему невероятному облегчению автобус подъехал к нужной остановке и я вышел. Такой вот диалог. Ощущения были не из приятных, как будто окатили грязью. Выродок Гипократа! Повезло Наташе, что она не вышла за этого человека замуж. Но это уже другая история.

Лекция прошла в полусонном режиме. Что вполне логично, если не спать ночь. Девушка по правую руку, кажется, Ксения, откровенно заигрывала, глуповато хихикая на каждом слове. Другая, то ли Таня, то ли Юля, открыто завела разговор о завтрашнем посвящении студентов и спросила, не иду ли я туда. Я чувствовал себя все хуже и хуже и мне было не до флирта и интрижек. Дождавшись конца занятия, я по-быстрому покинул помещение и вышел на воздух. По дороге домой чуть не заснул пару раз а автобусе, но все-таки заставил себя доташиться до места жительства.
Заварив крепкого чая и затянувшись парою машек цветов, я пришел в относителную норму. Скачял пару песен “Мумий Тролля”,  перекинулся воинственно-нейтральными мейлами с Настей, и собрался было принять горизонтальное положение, когда зазвонил телефон.

Обычно, если я нахожусь дома днем, то никогда не беру трубку. Для связи есть и мобильник. Но в этот раз телефон надрывался слишком уж долго и упорно для ординарного случая.
На другом конце провода была мать.
“Ну, наконец-то,” – сказала она, - “Отец дома?”
“Нет. А что?”
“У тети Веры умер сын, Андрей.”
Бедная тетя Вера. Она похоронила лет десять назад одного, Вовку, а теперь еще и это.
“А что случилось?” – спросил я, имея на этот счет свои подозрения.
“Не знаю. Но думаю, что передозировка.”
Моя мама имеет о передозировках примерно такое же представление, какое имеет среднестатистический наркоман о скорости движения крови в малом круге кровообращения. То есть ноль. Но, возможно, что в этот раз она не так уж и ошибалась.

Надо сказать пару слов об Андрее. Мы с ним состояли в дальнем родстве, четвероюродные братья, что-то в этом духе. Ему было в районе 35 лет и мы с ним никогда не видели друг друга. Если не считать случайной встречи в баре, когда мы оба ждали… не важно, чего мы ждали, но кто это был я узнал уже потом.
В начале этой зимы, ближе к полуночи, ко мне зашел Юрис, практически невменяемый от горя, шока и гигантского количества алкоголя в организме. В Таллинне вышла из окна восьмого этажа девушка Оксана, его старая хорошая знакомая. Стандартная беда – героин. Три дня продержалась после лечебницы и… Я ее видел только раз, тогда же, в баре. Симпатичная, светловолосая. Они жили с Андреем уже не один год, нерасписанные, без детей. Какие уж тут дети…

Я позвонил отцу, объяснил ситуацию. Он приехал домой, позвонил тете Вере, договорился на три часа. Пока он пил кофе, я, перед выходом, хорошенько раскурился (несмотря на всю трагичность ситуации, было жалко терять возможность такого экспириенса) и мы поехали.
У подьезда нас уже ждал дядя Сергей, отец Андрея. Он судорожно курил сигарету, из глаз по одной вытекали слезы. Тут же стоял белый, скользкий катафалк «Бъюик», с широко распахнутой пятой дверью. Поднявшись на четвертый этаж, мы вошли в квартиру.
На кровати лежал.., лежало… Не знаю, как сказать. Человек не может ТАК выглядеть. “Все становится нереалным.” Лицо, руки, невероятно худые, были пепельно-белого цвета, похожего на цвет обычной клавиатуры. Ощущение восковой фигуры. И никаких ощущений, что он был живым еще несколько часов назад. Это не было ЧЕЛОВЕКОМ. И от этого становилось жутко.
”Ты тоже так хочешь?”
Нет. Одно дело прикладывать к виску мощный пневматический пистолет (итальянский, фирма Гамо, инструкция предусмотрительно предупреждает о его фатальной убойности), с легкой надеждой, что он на этот раз случайно окажется заряженым, и другое дело видеть ЭТО. Водитель катафалка, плотно сложенный, бритый мужик, выполняющий свою “обычную” работу, приподнял голову покойного, подкладывая под нее полотенце. Несмотря на свою восковость, шея тошнотворно-податливо изогнулась, еше более увеличивая чувство нереалности.
Мне вспомнился случай, как мы сбили зайца, перебегавшего дорогу. Мы возвращались из Йыхви, где отыграли концерт. Скорость была приличная, больше ста. В свете фар что-то метнулось и сразу последовал удар. “Мы сбили котенка, мы сбили котенка!” – почему-то принялся повторять Леха. Мы все вышли из машины, но пришлось пройти порядочное расстояние, прежде чем увидели серый   комок. Это был заяц, довольно крупный. Ударом ему порвало горло и перебило все кости, отчего он стал похож на шерстяной мешок с произвольным содержимым. Мы все стояли вокруг, не решаясь прикоснуться. Наконец, кто-то, кажется, Ерш, перевернул его какой-то доской и лапы неестественно легко, как вареные макаронины, без малейших признаков костяной основы, переметнулись на другую сторону. И от этой легкости, неестественности всех чуть не стошнило. С шеей Андрея ситуация была похожа. Как и ощущения.

Тетя Вера рассказала, что он болел уже целый месяц. Жаловался на боли в груди, не мог есть, только пил соки, кефир, йогурт. Но врачей звать запретил. Почему? Не понятно. Скорую вызвали только в последний день. Последний для него. Диагноз (я не уверен в его точности, как и в откровенности тети): рак пищевода. На одной из ног, ниже бедра – набух нарыв. Потом такой же появился и на другой ноге. Уже перед самым финалом начался бред. “Мама, дай мне перчатки, у меня руки мерзнут.” Тетя Вера, со слезами, начала было объяснять, что отец-то их потерял, но Андрей вдруг говорит: “Вон они, возле люстры. Смотри, сколько там перчаток…” После того, как он уже затих, горлом вдруг пошла кровь, пачкая чистые, приготовленные для похорон простыни.

Водитель катафалка развернул бурную деятельность. Еще до нашего приезда он успел протереть тело спиртом, одеть на него костюм. Теперь, расстелив на полу простынь, они вместе с моим отцом переложили на нее покойника. “Делайте как я,” – с сильным акцентом сказал он, связывая концы простыни в двойной узел. – “А теперь подняли и понесли.” Вперед ногами.
Отец нес нижнюю часть тела, я с водителем – остальное. На первом этаже стоял открытый гроб. Переложив туда останки, мы вынесли гроб на улицу, все так же вперед ногами. В момент установки его в катафалке, от очередного толчка, машина взвыла во всю мощь своей сигнализации и замигала боковыми огнями. Своеобразное прощание с домом. С домом в самом широком смысле этого слова.
“Бъюик” поехал первым, наша “Сиерра” – следом. На одном из перекрестков был перекопан большой участок дороги и пришлось ждать, пока отъедет грузовик. У магазина “Кивилинн” (в свете трагического события название “каменный город” смотрелось достаточно мрачно) между машинами вклинился автобус, и на какое-то время мы потеряли катафалк. Хотя дорога на кладбище одна… И мне хотелось ехать и ехать, без остановок и разговоров, в полной тишине, вечно…

Подъехав к ограде, мы вышли из машины и медленно направились к светло-серому модерну – местному крематорию. Я был уже здесь однажды, пару лет назад, на похоронах еще одного своего родственника, бизнесмена, кем-то и за что-то убитого в дачном поселке, где он строил свой дом.
Я и отец шли немного впереди, родители Андрея - чуть сзади. Я слышал, как тетя Вера говорит: “А костюм-то мы ему какой хороший купили. У него такого никогда и не было. И всего сорок крон. А ездили в похоронное бюро, там костюмы по восемсот да по тыще, и то не такие хорошие.” Вот так бытовуха подменяет жестокие факты, не давая людям сойти с ума.
Водитель катафалка крикнул из машины чтобы мы зашли внутрь здания и попросили открыть холодильную камеру. Мы зашли все вместе и дядя Сергей, обращаясь к молодому человеку за столом, произнес: “Мы труп привезли. Откройте холодильник, пожалуйста.” Если честно, меня передернуло от этого “труп”, произнесенного отцом покойного. Так сказать..., по-моему, так говорить нельзя. “Не по-русски”это, что ли. Называть трупом тело сына, с которым ты еще разговаривал меньше полу-суток  назад… Не знаю, не знаю. Хотя нельзя требовать от человека, только что потерявшего практически последнего близкого человека, чтобы он следил за такими ньюансами речи. Я развернулся и направился к выходу. Уже в дверях услышал, как человек за столом спросил: “Как зовут?” Дверь за мной закрылась и для меня осталось загадкой, кого он имел в виду: доставивших покойника или сам “труп”.

Я стоял у задней стенки крематория и курил. Подошел отец, закурил тоже. На кладбищах всегда тихо, особенно зимой. Снег прикрывает могилы, отчего кажется, что находишься в редко-засаженном ельнике.
“У них хорошие фильтры,” – вдруг сказал отец, глядя на трубу крематория. – “хотя может и не жгут сейчас никого.”
Вышли родители Андрея. Дверь холодильника распахнулась и рабочие кладбища затащили гроб внутрь. И стоит отметить тот факт, что затащили они его так, как им было удобнее. В свой последний дом Андрей Куликов вошел вперед головою. Но кроме меня этого никто не заметил. Или просто не обратил внимания.
В этот момент, до сих пор “молчавшая”, труба крематория выплюнула густое, черное облако дыма, лениво поплывшее в сторону жилого района.
“Если у вас не бывает бессонницы, то вы и не спите по-настоящему.”
Пора было ехать домой.
                30.11.2т1/08.37