Сольфеджио поминальной ягоды

Сольфеджио поминальной ягоды


     Самая  сладкая земляника ─ на кладбище. Так говорила бабушка. На старом кладбище, между редких берез.  Она рассказывала, что там земляника растет прямо на холмиках забытых могил, у которых уже нет никаких знаков, плит, крестов.


     Удивительно, но такой красивой и сладкой земляники, как здесь, я никогда не ела. Теперь я вспоминаю бабушкино лицо, глаза со светлым, растворенным в пространстве воспоминаний взглядом и, кажется, начинаю понимать, почему она при разговоре о землянике всегда приходила в восторженное состояние маленькой девочки.
     Эта земляника, наверное, такая же, как та ─ бабушкина. Между деревьями, на прогалинах она особенно сладкая. А лес здесь очень отличается от нашего леса Озёр: другой запах, другой голос, другие звуки.
     Какая чудная ягода! Встречаются гроздья необычайной красоты. В негустой зеленой траве ─ красные-красные капли. Странно, вот у этой кисти только что было пять ягод, стало шесть. Семь!  Но эти две последние выглядят как-то непохоже на другие. Надеваю очки, чтобы лучше рассмотреть…

     Бабушкины рассказы о её детстве у меня всегда ассоциировались с земляникой.
Слово это она произносила странно, с паузой посередине и от этого оно приобретало объем, наполнялось множеством смыслов.
     Три года назад я вместе с несколькими своими сокурсниками Технологического института Олбани участвовала в Фейербаховских чтениях Йенского университета. Последний день в Йене был целиком отведён под культурную программу: экскурсию в Ваймер – родину Гёте и Шиллера.
     Выйдя из маленькой русской церкви, под которой находится усыпальница этих великих немцев, экскурсовод начал описывать красоты местного ландшафта: окрестности Ваймера знамениты своими буковыми лесами; одно из ближайших от Ваймера мест так и называется Бухенвальд.

… шестая, седьмая, как раздавленные, запёкшиеся ноты на зелёном листе. Над кистью земляники – чёрное голенище сапога…

Бухенвальд. Буковый лес... Как-то я сказала бабушке, что воспоминания о необычайном вкусе земляники на кладбище связаны с воспоминаниями детства и что земляника та, возможно,  ничем особым не выделялась: просто в детстве все ощущения более контрастные и впечатляющие. На замечание это она среагировала паузой, прерванной глубоким вздохом. Она рассказала, как в середине июля сорок четвёртого года они грузили камень в каменоломнях Бухенвальда. Вместе с другими детьми тринадцати-четырнадцати лет она стояла на сортировке булыжника. Иногда в работе возникали паузы из-за перебоя в подаче вагонеток и тогда те, кто был в состоянии ходить, брели к ближайшей опушке леса, собирали землянику. Она тоже была красная, сладкая. Но не такая, как на старом кладбище, в России.

… у сапога – исцарапанное дуло, отбойник, потертый временем и невыпускающей его рукой… 

     В Бухенвальд вела лишь одна узкоколейка. Два раза в неделю, со стороны Ваймера приходил состав с людьми. Назад он уходил гружённый камнем для мостовой.
     Экскурсионный автобус осторожно въехал на площадь у бывших казарм охранников лагеря.
Серая комната с голым бетонным полом, измеритель роста со скрытым отверстием для дула в затылок. Две тележки, похожие на тележки развозки товара в старом супермаркете, в них возили тела в крематорий, топки которого рядом; он до сих пор, как заметил экскурсовод, в рабочем состоянии.

… Куртка чёрно-зеленого цвета, на белом фоне изображение волка. С рукава – рваный след свежей охры.
Чёрная косынка на чёрной голове.

 –  Кайдэ барасэм дэ?..  Куда идешь?

Четыре зрачка встретились.
 
В сером сыром углу лежали живые цветы, сухарь на полунаполненном стакане, на стене выскоблено:  «Дашенька, родная моя». Два подростка в кепках «California» шумно говорят по-английски, смеются, едят биг-маки.  Не могу удержаться – вырвало тут же, прямо на серый бетон.

  – Как тэбя завут?

Чёрная борода, чёрные пальцы. Ноги не слушаются. Не могу сделать ни шагу.
Губы пересыхают на странном привкусе земляники.

Бабушка… Когда ей было тяжело, она читала стихи…

Руки не слушаются. Откуда-то из глубины сами идут слова:

  Что в имени тебе моём?
  Оно умрёт, как шум печальный
  Волны, плеснувшей в берег дальний,
  Как звук ночной в лесу глухом.

Чёрное в зрачках замирает: «О, Аллах! Эта еврейка совсем не похожа на ту. Откуда она знает такие слова?»

…Оно на памятном листке
Оставит мёртвый след, подобный
Узору надписи надгробной
На непонятном языке.
 
«Та всё время кричала, звала своего бога. Неверная. И бог её, неверный – не помог!»
 
…Что в нём? Забытое давно
В волнениях новых и мятежных
Твоей душе не даст оно
Воспоминаний чистых, нежных.

«Откуда, откуда эта знает такие слова?!»

…Но в день печали, в тишине,
Произнеси его тоскуя;
Скажи: есть память обо мне,
Есть в мире сердце…

«О, Аллах!  О, Аллах! Зачем ты говоришь мне эти слова?!»

Ноги  медленно повернули, оставляя сзади черное застывшее пятно.
Меж деревьев показался оффроад с голубой полосой и большими буквами «UN» по кузову.



В левом углу моего рабочего стола лежит высохшая кисть земляники на стареньком томике Пушкина.
Кисть в пять ягод и две капли запекшейся крови на зелёном листе.