Защита Набокова от Б. Бойда

Полный текст на:

http://magazines.russ.ru/zvezda/2002/1/bo-pr.html


Опубликовано в журнале:
«Звезда» 2002, №1
ЭССЕИСТИКА И КРИТИКА
БРАЙАН БОЙД
Жизнь биографа
Перевод с английского Марии Маликовой
 
В детстве я жил в маленьком приморском поселке, отделенном от Европы двенадцатью тысячами миль, — о Карле Великом я тогда, возможно, слышал, но не мог и представить себе, что буду награжден премией имени его первого биографа.
.
Как же меня угораздило стать биографом? Как это вообще происходит? Для начала, как советует поговорка, поймайте зайца — найдите свой предмет. Впрочем, это уже предполагает исходное желание стать биографом Но, наверное, большинство из тех, кто берется за написание биографии, начинает со страстного интереса к какой-то конкретной личности и, задав себе вопрос, каким образом лучше всего воплотить интерес к нему или к ней, вдруг решает: а почему бы не в биографии?
В отношении Набокова со мной все произошло именно так. Я не выбирал его — он сам меня выбрал, когда мне было шестнадцать. На первом курсе университета, в семнадцать лет, я написал курсовую работу о Набокове, а потом и магистерское сочинение, и диссертацию. Я опубликовал тысячи страниц о нем и подготовил к изданию еще тысячи страниц, написанных им. Я много раз пытался перестать писать о нем, но, хотя после его смерти прошла уже четверть века, он продолжает давать мне новые задания и делать предложения, от которых я не могу отказаться.
У меня есть аспирант, который исследует тему "Набоков и юмор", ибо Набоков на самом деле был одним из величайших юмористов.
Набокова признавали величайшим стилистом своего времени, но при этом писателем бессердечным, которому нечем поделиться с людьми, кроме блестящего способа сообщить им об этом. На мой взгляд, это совсем не так:

В случае с Набоковым это было просто. После того как я закончил докторскую диссертацию, по условиям стипендии я должен был вернуться из Канады домой в Новую Зеландию. В процессе работы над диссертацией мне пришлось прослеживать все набоковские публикации, и я обнаружил, что существующая библиография Эндрю Филда чудовищно неточна. Дописав сочинение, я решил, что раз я теперь могу составить новую полную библиографию, включив в нее все сведения об обстоятельствах жизни Набокова во время написания каждого из его произведений, которые мне удалось обнаружить, я смогу тем самым компенсировать недостаток точных сведений в биографии Набокова, авторство которой также принадлежит Филду. Так что прежде чем возвратиться в Новую Зеландию, я посетил все основные библиотеки на северо-востоке Соединенных Штатов. Набоков неоднократно утверждал, что писателям следует уничтожать черновики, что важно только законченное произведение. Исследователи приняли это за чистую монету и не предпринимали попыток поиска архивных материалов, но я обнаружил много интересного в Библиотеке Конгресса, в библиотеках Корнельского и Йельского университетов и в других хранилищах.
Стипендия моя закончилась, денег за десять лет учебы я не скопил, поэтому пришлось купить месячный проездной билет на автобусы линии "Грейхаунд". Это давало право на неограниченное число поездок за удивительно низкую плату. Чтобы сэкономить на жилье, я использовал автобус в качестве гостиницы: то есть я целый день работал, например в библиотеке Корнеля, и вечером, даже если мне не нужно было перемещаться в другую библиотеку, я все равно садился на автобус, идущий в южном направлении в другой штат, и ехал до полуночи, обрабатывая собранный за день материал, сходил часа в два утра, пересаживался на другой автобус, идущий обратно, в северном направлении, и снова оказывался у дверей библиотеки к моменту ее открытия — не очень свежий и чистый, но достаточно молодой, чтобы не утратить задора. Так продолжалось два месяца.

// впечатляет //
Тем временем кто-то послал Вере Набоковой мою диссертацию. Прочитав ее, она написала мне, приглашая приехать. Я собирался вернуться в Новую Зеландию через Тихий океан, но вместо этого полетел через Европу и провел четыре дня в Монтрё, приставая к Вере с расспросами до позднего вечера, что, как я выяснил потом, нарушало ее распорядок. Из моих вопросов она поняла, что мне известно о библиографии и жизни Набокова многое из того, что знала только она. Два месяца спустя она написала мне письмо, в котором спрашивала, не хочу ли я поработать над каталогизацией архива ее мужа. Я перевел дух и согласился. Я провел два лета южного полушария или две зимы северного полушария, разбирая архив и одновременно работая над задуманной библиографией.
Вера Набокова была исключительно частным человеком и, как она сама признавала, по натуре очень недоверчивым. Они с Набоковым были болезненно травмированы историей с Эндрю Филдом, который написал биографию Набокова, пестрящую следами завистливого соперничества, безосновательными предположениями и невероятными ошибками (он умудрился датировать русскую революцию 1916 годом и, когда ему на это указали, продолжал настаивать на своем). Я думал, что после случая с Филдом Вера никогда не согласится на другую биографию. Но однажды, пытаясь уклониться от моих настойчивых просьб показать мне письма Набокова к матери, которые я очень хотел прочитать, она заметила: "Зачем вам это, если вы составляете библиографию? Конечно, если бы вы писали биографию, я бы вам все показала". Я промолчал: тогда я только начал преподавать в университете, нужно было готовить новые курсы, и на биографию времени не было. Но я подал на стипендию и, как только получил ее, написал Вере, напоминая о когда-то ею сказанном. Возразить ей было нечего, и я получил разрешение начать работу. На протяжении полутора лет моей работы в архиве Монтрё я виделся с ней каждый день, но она оставалась настороже

// и это впечатляет //
и ни разу не обратилась ко мне по имени до тех пор, пока не прочла чернового варианта первой главы моей будущей книги — это было через пять лет после нашей первой встречи. Много времени спустя, в последний год ее жизни, когда сам процесс чтения стал для нее физически болезненным, она держала мою биографию на прикроватном столике, чтобы иногда ее перечитывать. Меня это очень тронуло.
Когда пишешь биографию человека, еще живущего или умершего недавно, очень важно завоевать доверие его самого или наследников, чтобы получить доступ к материалам и завязать знакомства. Как видите, мне это далось легко. Конечно, добиваясь доверия, нужно одновременно отстаивать собственную интеллектуальную независимость. Это тонкая задача, особенно для такого недипломатичного и резкого по натуре человека, как я. Вера имела собственные твердые мнения, но при этом уважала мою независимость — отчасти потому, что знала степень моей увлеченности Набоковым, хотя я и позволял себе прямо высказывать критические замечания в тех случаях, когда, по моему представлению, его произведения не дотягивали до его обычного уровня.
Но есть, наверное, более сильная форма влияния, которое оказывает на тебя объект исследования. Если ты уважаешь того, чью биографию пишешь, то ты уважаешь и его представление о том, что значимо, а что нет, — так же, как и свое представление об этом. Набоков обладал уникальной памятью и способностью воплощать свои воспоминания в словах. Он был против того, чтобы кто-либо писал о нем иначе, как используя его собственные воспоминания и формулировки. Он, конечно, не мог проверить то, что пишу я, но его представление о важности точных и образных подробностей несомненно в какой-то степени на меня влияло.

Биографу автобиография полезна, но его дело не в том, чтобы просто ее повторить. К счастью, автобиографии редко бывают совершенно откровенны. Набоков, охранявший свою частную жизнь с истинной страстью, избегал писать в своей автобиографии о тех, кто еще жив, исключая себя самого, но трогательным образом закончил "Другие берега" открытым обращением к неназванной "ты" — как мы можем догадаться, своей жене. Поппер, погруженный исключительно в область идей, в своей автобиографии упоминает один раз, что женат, тут же поспешно извиняется, что позволил себе личное высказывание, и идет дальше.
Хотя Набокова часто превозносили как изысканнейшего стилиста своего времени, у многих читателей нарочитость его стиля вызывает раздражение. Им кажется, что стиль слишком отвлекает внимание на себя, так что оказывается непригоден для выражения подлинных чувств или даже просто для того, чтобы что-нибудь высказать. Я пытаюсь продемонстрировать ошибочность этой точки зрения
Завоевав доверенность Веры, я имел неограниченный доступ к этому дневнику. Но обычно проблема поиска материалов и неравномерной документированности разных этапов жизни не решается так просто.
Каждый период жизни Набокова представлял свои специфические проблемы. В 1917-м, когда его семья бежала из Петрограда в Крым, и потом в 1919 году из Крыма в Лондон, им пришлось бросить почти все, что принадлежало русским годам. Сведения о первых двадцати годах жизни Набокова, помимо тех, что он сообщил в "Других берегах", находились с большим трудом, в особенности потому, что мои изыскания в Советском Союзе пришлись на эпоху до гласности, когда Набоков еще был persona non grata. Мне нужно было поехать в Выру, родовое имение Набоковых, которое находится на большем расстоянии от Ленинграда, чем то, на которое я имел право удаляться. В свой второй визит в Выру я целый день ходил с фотоаппаратом. Около четырех часов дня — время, к которому в советской деревне, кажется, уже не остается ни одного трезвого — ко мне подошел местный житель. "Как ты сюда попал?" — Он узнал во мне иностранца и заключил, видимо, из того, как много я фотографирую, что я принимаю местные березы и ели за ловко замаскированные ракеты. Я сделал вид, что ничего не понимаю: "Электричкой, а потом автобусом", — как будто по ошибке сел не на тот номер. Мы стояли на мосту через реку Оредежь, по которой когда-то Набоков катал на лодке свою первую возлюбленную, "Тамару" из "Других берегов". Мужчина покраснел от ярости и приблизил свое лицо ко мне, так что водочные пары вытеснили все ароматы лета. "Ты что здесь делаешь?" Упоминание имени Набокова могло обречь меня... — нет, конечно, я не попал бы в Гулаг, но мог быть выдворен из страны или, по крайней мере, подвергнут допросу с пристрастием в стенах КГБ, о чем я знал по рассказам друзей, занимавшихся гораздо менее предосудительными делами. Я заметил, что во время нашего разговора по шоссе проехала милицейская машина, и не сомневался, что мой новый знакомый готов обратиться к властям. И тут я нашел выход. Имение бабки Набокова на той стороне Оредежи сгорело, но там была установлена мемориальная доска, сообщавшая, что когда-то оно принадлежало Кондратию Рылееву. Рылеев, как и другие декабристы, был канонизирован советской властью как предтеча их святой революции. И я ответил своему добровольному следователю правду, но только малую часть правды: "Я приехал, чтобы увидеть дом Рылеева". — "Молодец! — воскликнул он и заключил меня в объятия. — Наш человек!" Я чуть не потерял сознание от облегчения и окутавшего меня самогонного духа.
Та поездка в Выру показала мне, что, хотя Набоков вполне заслужил свою репутацию человека с экстраординарной памятью, нарисованная им карта трех родовых имений на последней странице "Speak, Memory" неверна — с чем вынуждена была согласиться и его сестра, когда я ей на это указал.
Что касается следующих двадцати лет жизни Набокова, с 1919 по 1940-й, годы эмиграции, задача была еще сложнее. Посвятив двенадцать глав "Других берегов" своему детству, Набоков отвел только три на годы эмиграции. Я был предоставлен самому себе. К началу 1930-х годов многие в русской эмиграции почувствовали, что Набоков уже затмил первого писателя эмиграции, Ивана Бунина, который вскоре получил Нобелевскую премию по литературе, первую присужденную русскому писателю. В последующее десятилетие Набоков подтвердил свою принадлежность к числу величайших русских писателей ХХ века. Когда в 1940 году немецкие танки катились по Франции, они с женой снова должны были бежать. Ко времени окончания войны те читатели и тот культурный контекст, к которым обращался в своих книгах Набоков, перестали существовать. Свидетельства их существования были уничтожены бомбами союзников (в Берлине), вывезены во время советской оккупации (в Праге) или сожжены немцами — равно как и архивы и коллекции бабочек, которые Набоков, уезжая из Парижа, оставил у своего друга Ильи Фондаминского, также ставшего жертвой фашистов и уничтоженного.
Чтобы написать об этом периоде, мне пришлось просматривать тонны русских эмигрантских газет и журналов, где публиковались произведения Набокова или упоминалось его имя в рецензии или отчете о публичном чтении. Единственный сохранившийся экземпляр газеты, окислившиеся страницы которой рассыпались от любого прикосновения, мог быть единственным сведением о каком-нибудь событии в жизни Набокова. Ради того, чтобы увидеть один драгоценный номер, я ехал в Хельсинки, Уппсалу, Лунд, Прагу, Восточную и Западную Германию, Мюнхен, Париж, Нью-Йорк и Пало-Алто.
Следующие двадцать лет Набоков провел в США, почти одновременно профессионально занимаясь четырьмя вещами — писательством, преподаванием, научной работой и литературоведением. Тысячи людей помнят, как он преподавал в Стэнфорде, Уэлсли, Корнеле и Гарварде, но большинство из них не ведали, что это знаменитый русский писатель, который скоро станет и знаменитым американским, и поэтому не обращали на него особого внимания.
Следовало помнить это предостережение. Один из самых известных американских филологов рассказал мне, как много лет назад ходил по коридорам Голдвин Холла в Корнельском университете со сломанной рукой в гипсе. Коллеги приветствовали его вопросами о горных лыжах и подобных авариях — Набоков же радостно и оживленно воскликнул: "А! дуэль!" А потом я узнал, что все это произошло вовсе не с этим профессором, потому что другой профессор, почти такой же знаменитый, рассказал мне всю историю в мельчайших подробностях — а воспоминания первого профессора, как я сразу заметил, были весьма смутными по сравнению с его рассказами о книгах, которые он помнил с поразительной ясностью. Просто кто-то при нем рассказывал эту историю, и, передавая ее мне, он забыл, что это не его собственное воспоминание. И все же это был великий ученый, много лет работавший рядом с Набоковым. Что же говорить о тысячах анекдотических рассказов об американских годах Набокова, которые мне сообщали те, кто стоял рядом с ним в туалете (это не шутка), или слышал его лекции, или видел его в коридоре, или видел того, кто однажды его видел. Я узнал много искаженных фактов, диких предположений и очевидных сплетен.
В последние двадцать лет жизни — с 1959 по 1977-й, если быть точным — Набоков смог позволить себе уволиться из Корнельского университета и жить в роскошном швейцарском отеле. Он был мировой знаменитостью, его лицо печаталось на обложках "Ньюсуик" и "Тайм", его книги имели бешеный успех на рынке самой модной литературы, но в то же время он скрылся от публичного внимания в строго охраняемом убежище в швейцарском городке Монтрё. Он прятался за разными литературными масками, он рассылал резкие письма редакторам, протестуя против фактических неточностей и посягательств на его частную жизнь, и хотя его интервьюировали "Вог", "Лайф", "Плэйбой" и "Пипл", американское и европейское телевидение, он соглашался на интервью только если вопросы присылались заранее и в письменном виде, чтобы он мог так же письменно заготовить ответы — а потом проверить весь текст в корректуре или на пленке. Устойчивость его жизни того периода имела для меня свои преимущества — я мог интервьюировать его секретаря, консьержа, помощника консьержа и младшего консьержа в Монтрё Палас Отеле, пользоваться личной библиотекой Набокова и тщательно исследовать тонны бумаг, которые накопились в его архиве.
Набоков заслужил славу высокомерного и холодного человека, о чем, казалось, свидетельствовала роскошная крепость Монтрё Палас Отеля. Я помню, как первый раз одевался там перед ужином с Верой Набоковой. Последние восемь из девяти лет моей студенческой жизни я носил исключительно лиловые, оранжевые или ярко-зеленые комбинезоны. Зная старомодность Набоковых, я, сидя в роскошном трехкомнатном номере, который заказали мои родители в надежде улучшить мои манеры, и который мне самому теперь, при всей моей неуклюжести и застенчивости, казался необходимым для настоящего случая, чувствовал себя, как страус эму на доске для серфинга. Понадобились годы, чтобы преодолеть восторг и невоспитанность.
: вы можете не верить, но задача биографа — быть максимально кратким.
Перевод с английского Марии Маликовой
I Дополнительные сведения включены также в русский перевод биографии Набокова: Брайан Бойд. Владимир Набоков: Русские годы: Биография / Пер. с англ.— М., СПб., 2001.— (Примеч. переводчика.)
II Пер. С. Ильина цит. по: В. Набоков. Bend Sinister: Романы. Пер. с англ./ Коммент. С. Ильина. СПб., 1993, с. 43. — (Прим. переводчика.)
© 2001 Журнальный зал в РЖ, "Русский журнал" | Адрес для писем: zhz@russ.ru
По всем вопросам обращаться к Татьяне Тихоновой и Сергею Костырко | О проекте