Яблоки - глава xxii - вечер танцев в ресторане

В ресторане гостиницы, расположенной в центре города Петро­­павловска, 7-го ноября сидели уютно за столиком шестеро наших ста­рых друзей, все в добром здравии.

В связи с большим праздником, несмотря на все свои идейные рас­хождения с коммунизмом, а может быть оттого, что много уже было про­дано и можно было расслабиться, на столе при­сут­ство­вали и водка, и шампанское, и коньяк. Впрочем, и в будни от спирт­но­го далеко не все отказывались.

Беседа была, как и водится, обо всем сразу. Казалось, на шабаш­ке уже все темы изъездили вдоль и поперек, но продажа и вообще меняю­щиеся обстоятельства дают новую пищу для разговора и даже для философствования.

— Не заканчивается полоса удачи, а, Арнольд? — спросила Любаша.

— Она, Любочка, теперь никогда не закончится.

— Арнольд теперь состоятельный человек, — улыбнулся приятно Саша Рубашевский, — а научили его Леха и Митя, пребывающие в бедственном положении,

— Говорят, Леха, — комично и мечтательно заговорила слегка за­хмелевшая Виолетта, — нашел сладких мужиков. Вот бы, Сашенька, и те­бе научиться, а то мы с тобой плохо стоим на продаже. Три пятьсот пока всего лишь на троих.

— С какой легкостью может проскочить реплика, — улыбнулся Арнольд, — и все принимают всерьез. Оказывается, Леха меня многому научил, а теперь и Саше пришло время поучиться у него уму-разуму.

— А что, седовласый ветеран, интеллектуал-игрок считает зазор­ным поучиться у нашего Лехи-музыканта?

— Он, Леха ваш, купил несколько колод здесь в магазине, делает замесы готовые и раздает ловленые мизера “сладким мужикам”. Это, ко­нечно, тоже дело, если его сегодня-завтра не побьют “сладкие мужики”. Но если он чему и научил меня вместе с Митей...

— ... то теории прочного тыла, — упредил не без ехидства Алик Заславский.

— В чем-то ты прав, юноша.

— А он всегда прав, как только заходим в область морали, — сказал Дмитрий. — Он один знает, кто честный — кто нечестный, кто узкий — кто широкий, у кого перед кем моральный долг, кто уже готов к разговору с Богом, а кому еще надо усовершенствоваться. Вот каков у нас Алик.

— Да, Митя, — рассуждал между тем Арнольд, — хорошая теория насчет тыла, но с одним изъяном.

— Правильно, Арнольд, — не отставал Алик. — Вот у Мити в жизни не будет столь желанного тыла.

— Алик! Это так тягостно, что ты все понимаешь.

— Интересно другое, — задумчиво говорил Подриз. — Везение поло­сой идет. Юноша прав, без риска денег не выиграешь. Но я заметил, что отложенные омертвевшие деньги очень увеличивают везение. Я один раз недавно стал играть на отложенные, но пронесло каким-то чудом. И очень даже поднялся. Но чтобы я еще раз такой эксперимент сделал, Боже спаси. И если я дойду до нуля, то в жизни в капитал не полезу. Я пойду подносчиком камней на строительство дороги, заработаю пять рублей и с них начну новую игру.

— А если подойдешь к той черте, что надо узелок заветный развязывать, — смеясь уже и фантазируя, говорил Дмитрий, — и развя­жешь его, то в тот же вечер все и ­засадишь?

Они с Арнольдом переглянулись, словно поменялись местами в старом своем споре.

— А надо сделать так, чтобы не подойти к этой ­черте, — улыб­нулся Арнольд.

— А как же это сделаешь? Ведь прелесть игры в азарте, а азарт — болезнь. Вот если бы ты сейчас весь свой капитал... двадцатка у тебя отложена намертво?

— Совершенно справедливо.

— Так вот если бы эту двадцатку ты мог поставить против двухсот тысяч и было бы три шанса из четырех, поставил бы ты, Арнольд?

— Ни в коем случае. Я ведь говорю, что вы с Лехой очень по­влияли на меня, — смеялся Арнольд. — Мне теперь дурно делается от одной мысли, что пришлось бы снова от нуля карабкаться. А возраст?! И будь даже тысяча шансов против одного. Я как вспомню стос с Пырсовым и с телехранителями...

— А что собственно за деньги двадцать тысяч? — спросил вдруг Саша.

Арнольд посмотрел на него подозрительно.

— А тридцать, Саша, хорошие деньги? Будет у меня тридцать в ближайшие дни. Тебе бы хватило, чтобы всю жизнь потом работать созерцателем, философом и ­писателем?

— Сколько “Волга” новенькая стоит? Тридцать или больше? А сколько дом богатый стоит? И сколько людей играющих за один вечер эти двадцать тысяч выигрывают и проигрывают? Я считаю, Арнольд, что надо еще подразнить судьбу. Стыдно такому великому игроку не иметь сто тысяч хотя бы.

Арнольд вспомнил недавние замечания Аркадия на ту же тему, по­дивился, что таким разным людям приходят в голову мысли-близнецы, и снова улыбнулся, как будто не поддаваясь на про­вокации и показывая, что его вполне устраивает этот маленький капитал.

— Разве можно так рисковать? — начал он с веселой улыбкой и покачивая шутливо головой, но потом продолжил неожиданно и как-то не к месту серьезно. — Это же бездна. Мне даже не верится, что я с Бобби за одни сутки дважды последние двадцать пять рублей на кон ставил. А перед этим какие чудеса с футболом были. Я, конечно, бла­годарен юношам за их комплементы, — гово­рил он, лукаво глядя на Алика и Сашу, — но узелок развя­зывать не собираюсь. Я его наоборот округлю и на срочный вклад. С государством тоже не хочу играть ни в спортлото, ни в лотерею, ни в золотой заем, ни даже на бегах. Я загадал — пока узелок целый, счастье не отвернется.

— Это то же суеверие, а от него до азарта рукой подать. Короче говоря, я уверен, — подвел итог Алик, разливая водку из пуза­того графина, — что ты все спустишь, Арнольд.

— А как все изменились после шабашки, — сказала Любаша. — Особенно Саша.

— Ты думаешь, можно сильно измениться? — серьезно спросил Алик. — А вот Митя как-то мне говорил, что мы мало меняемся. Мы вою жизнь проигрываем одну и ту же пластинку. Молчу, молчу. Давай­те выпьем за Сашу, чтобы его не покидало хорошее расположение духа.

Они выпили, и тут заиграла музыка. Саша поднялся и протянул руку Виолетте. Внушительная эта пара вышла в центр пятачка для танцев, довольно, впрочем, обширного, — так что было где развер­нуться. Тут же пятачок стал заполняться. Были тут и другие про­давцы яблок, были короли рынка — перекупщики и кавказской, и монголоидной, и иной какой-нибудь внешности — с местными девицами. При­сутствовала и местная молодежь. Ан­самбль играл неплохо, ритм всех быстро захватил, и плясали кто во что горазд. Но очень беспомощ­ных пар не было — вполне при­лич­ное общество, типичный ресторанный “полусвет”, собравшийся Бог весть откуда.

Без перерыва оркестр начал следующий номер, еще более ритмичную вещь, за которой уже не все поспевали, ­а если и гнались за ритмом, то ноги у них заплетались. Как и на всех подобных пятачках, которых великое множество по необъятному отечеству, начался очень сильный разброд. Кто ритма не выдер­живал, начинал просто топтаться, местная молодежь силилась изобразить брейк, появившийся тогда. Иные из местных, про­гнувшись назад чуть ли не до пола, являли пе­чальное зрелище, партнерши таким парням не требовались. И все это вместе было вполне сносно, так сказать, удовлетворительно, не портило танце­вальный вечер, но и не могло слишком завладеть чьим-то вниманием.

И вот постепенно всеобщий интерес стала привлекать наша пара. Словно боги спустились в круг, где плясала заурядная публика. Саша был в вельветовых джинсах и в симпатичном пи­джаке, Виолетта — в юб­ке, которая не взлетала вверх при риско­ванных движениях, но и ос­тавляла свободу. Поразительно! — они никогда не танцевали друг с другом, а получилось необыкновенно. О том, чтобы исполнить какой-то танец, имеющий название и порядок, не могло быть и речи. Все строилось на интуиции и ритмической свободе, темп не был им помехой — иногда они в течение нескольких тактов музыки уменьшали темп, кивая друг другу с наслаждением, словно одобряя партнера за ­понимание.

Саша, как мы помним, иногда передвигался кошачьей поход­кой. Он и здесь с ней не расстался. Но то, что в обкуренном, мрач­ном и затуманенном его состоянии представляло нечто вроде вызо­ва окружаю­щим, теперь было подчинено только танцу, ритму. И он до того ока­зался силен в импровизации, что иногда вообще останавливался, да­вая понять, что душой танца все равно должна быть партнерша и он не собирается ее затмевать.

Оставшаяся за столиком четверка одновременно, наверное, могла бы подумать о том, что Егорку хватил бы удар от этого зрелища тут же на месте. От Виолетты нельзя было глаз оторвать: соединились незаурядная сексапильность, кокетство и ритм — властелин танца. В изобретательности Виолетта уступала Саше, но его галантность и скромность оставляли ее все время в центре внимания. Иногда она делала пируэт, не отрывая руки, но совсем не так, как дилетанты. Обернувшись под его рукой, она оказывалась в его объятиях, и тут же он ее отпускал с улыбкой.

Скоро они остались одни, ансамбль продлил номер, и они самозабвенно отдавались танцу, а не так, как бывает у некоторых солистов в подобных обстоятельствах, когда тащатся из последних сил, лишь бы дождаться конца музыки. Ансамбль играл еще минут пять или семь после того, как круг очистился, и ни малейшей скуки не заметили бы вы ни у танцоров, ни у зрителей. Улыбаясь и чуть-чуть тяжело дыша, прошли они к столику под аплодисменты, но в этот вечер Виолетта еще раз всех поразила совсем уже необыкновенным манером.

Пропустив один номер ансамбля, они вышли опять на пятачок, станцевали скромно в общей массе. Закончив этот номер, пианист так, между прочим, стал примеряться к следующему, не стесняясь и очень непринужденно. И вдруг Виолетте показалась фальшивой нота или что-то она хотела бы услышать иначе. Зайдя на помост, она стала что-то пояснять пианисту и прикоснулась раза два к клавишам.

Парень оказался симпатяга, да и трудно было устоять против очарования Виолетты. Он подвинулся, приглашая Виолетту сесть рядом. Вдвоем у них не очень получалось, но Виолетта явно не прочь была завладеть инструментом. Парень уступил, Виолетта бросила ту вещь, что они пытались сыграть вдвоем, а вместо этого заиграла простенькую песенку, людям постарше знакомую давно. Она тихонько напевала, а играла не аккомпанемент, а точь-в-точь то, что напевала:

Как у нас в садочке,

Как у нас в садочке

Сол-ныш-ко гре-ет.

И любовь, как роза,

И любовь, как роза,

Нам рас-цве-та-ет!

 

Пам! Пам! Пам!

 

Каждый день гляжу в окно я, как ты

Бродишь по се-лу.

Дала бы розочку, дала бы розочку,

Да не по-сме-ю...

Музыканты включились, Виолетта играла не сбиваясь, в хорошем темпе и с большим задором. Уступивший ей место пиа­нист дирижировал. Парень на ударных инструментах тоже импро­ви­зировал, и получилось замечательно.

Это был вечер Саши и Виолетты. Она сыграла еще две-три популяр­ные песни, не отпуская внимания публики. Саша, остав­шись без парт­нерши, повел на пятачок Любашу. Понимая, что Люба­ша солисткой тан­цевать не согласится, он проявил и тактичность, и находчивость. Они с Любашей танцевали очень легко, но без искрометности, как с Виолеттой. Ну просто все получалось прекрасно в этот вечер. Виолетта хорошим темпом распаляла зал, и каждый раз танцы кончались под аплодисменты.

Алкоголь между тем делал свое дело. Алик рассуждал:

— Что за бредни все это? Вот Виолетта при такой внешности и таких дарованиях оказывается на шабашке среди грязи, беспросветно­го мата и татуировок. Если это не болезнь, то что это?

— Если я не ошибаюсь, наш юный друг утверждает, что наша бо­гиня...

— У нас, Арнольд, три богини. Жаль, что Людки нет с Бобби. Вообще был бы потолок.

— Тем не менее наш юный друг даже под музыку предпочитает в каждом из нас искать психическую неполноценность. Разве это не свинство, Митя, с его стороны? И не признак, в свою очередь, неко­торого расстройства?

— Нет, нет, Арнольд, Людка в полном порядке, — подмигнул Ар­нольду Алик. — Саша, сегодня твой день, Виолетта богиня, Любаша тоже. Замечательная и очень странная бригада.

— Алик, кончай препарировать, — сказала Любаша. — Сегодня вечер отдыха.

— А что я такого сказал? — изумился пьяный Алик. — Замечатель­ная бригада. — Тут тебе и под гитару романс исполнят, и нравствен­ность по полкам разложат, и компьютер свой есть... Все, все, замолкаю. Я совершенно чистосердечно восхищаюсь. Митя прав, не всем же рисковать или на пятом этаже творить добро.

— Алик, Митя больше тебя рисковал. Ты бы вообще сейчас ябло­ки не продавал и не разглагольствовал бы здесь.

— Этот последний разговор с Кузьмичом? Да, это загадка сплошная. Признаю, мужественно человек за свои яблоки сражался.

— Устал я от тебя, Алик, безумно, — грустно сказал чуть пьяный Дмитрий. — Допродать бы скорее. А вообще пора собрание устраивать, с общаком разобраться. Расчеты там головоломные.

— А сколько мне причитается? — весело спросил ­Арнольд.

— Очень много, Арнольд. Надо долго считать, чтоб из этой трясины выбраться... Кепка, Повар, Людка...

— Как жаль, что я поздно пришел, — сказал только что освобо­дившийся от “сладких мужиков” Леха. Говорят, тут Виолетта блистала. Мы еще поиграем с ней в четыре руки на этой сцене под занавес, хоть эстрада и ресторан не мое амплуа. А что касается Кепки, — вдруг обеспокоился он, вспомнив последние слова Дмитрия, — его яблоки ­арестованы.

— Не будь гнидой, Леха, — заметил как бы вскользь пьяный Алик. — Кепкины яблоки у Бобби на подворье, и Повара.

— Это другой вопрос. А Кепкины арестованы. Разве не стоят во­семь штук полутора тонн яблок?

— Я это разматывать не намерен, — сказал Дми­трий. — Нам осталось допродать три без малого и до свидания. Что касается долгов, вы уж сами как-нибудь. Скорее бы Кепка объявился и распорядился своими яблоками и ­долгами.

— А ты ведь и так опоздал, — припомнил Арнольд. — Ты же гово­рил, что в начале ноября должен выйти.

— Я Аркадию заявления послал: за свой счет и, на всякий случай, на расчет.

— Невероятно, Митя. Неужели службе конец?

— Я еще при встрече хотел ему дать, но страшно было. А в сов­хоз возвращаться еще страшнее. Мне и сейчас не верится, что мы выб­рались оттуда так счастливо.

— Что правда, то правда, — бормотал Алик. — Было очень интерес­но. И выбрались счастливо, но не все, к сожалению...

— Он мне говорил, что ты можешь уволиться. А вообще-то, когда мы прощались, ему не до того было. Я еще много тебе, Митя, не рассказал. И самое интересное, что все эти сюжеты еще пересекать­ся могут. Надо бы уезжать поскорее.

— Арнольд! Неужели сюжеты пересекаться будут? Неужели Пырсов “со товарищи” в Харьков приезжал?

— Вполне возможно, — Арнольд многозначи­тельно поднял палец.

Действительно, законченности не чувствовалось. Ясно было, что Кепкины и Повара яблоки будут проданы. Объявится Кепка в Харькове, и с кого же ему получать? И сколько получать? При­дется ли ему ехать в Ленинград? Но сколько будет перед этим тягостных разговоров! И где сейчас Кепка? И как он узнает о переадресовке вагонов? По-преж­нему все в тумане, и не видно конца эпопеи. А что, если взбесившийся Кепка начнет ворошить всю историю, не получив деньги сполна, то есть столько, сколько ему причитается по его представлениям. Скорее всего Бобби, при всей его щедрости, оценит эту сумму совсем иначе. Нет, ничем это не чревато. Леха будет молчать как рыба, а их с Кузьмичом тайна так и умрет между ними.

Очень тяжело было об этом думать. То ему представлялся страшный Кузьмич, то суд, а на суде главный свидетель — Алик, обкуренный, непримиримый и призывающий сознаться во всем и раскаяться. Иногда Дмитрию делалось стыдно и тошно, что он должен опасаться раскрытия чужих преступлений, будучи сам чистым, как стеклышко...

У них с Любашей набралось почти шесть тонн после скрупулез­нейших расчетов и тяжелейшего собрания. Никто, конечно, не оспари­вал его надбавки за ведение бухгалтерии, но все равно было о чем спорить до хрипоты. Теперь уже, слава Богу, в кармане лежал аккре­дитив на шесть тысяч. Оставшиеся их ящики хранились, как и прежде, вместе с Боббиными. Все строилось исключительно на доверии, и каж­дый брал ящики, не перебирая, пока они не кончатся. Как близок был финиш! А если торговля, игра и всякие авантюры будут затягиваться, то можно и плюнуть на общак и уехать, оставив свою долю.

Алик, Саша и Виолетта торгуют втроем. Бобби так и остается суперменом и повез вместе с Людкой четыре тонны в район продавать по четыре или дороже. Арнольд почти не продает, а играет, получает долги, ждет общака, который очень много ему задолжал, а яблоки свои отдаст, скорее всего, оптом.

Они с Любашей в отдельном номере, за который пришлось отдать ящик яблок и платить по семь рублей в сутки, но это мелочь на фоне всех яблочных дел. Жизнь великолепна, такой хорошей жизни у него еще не было. Вот если бы только кошки не скребли. Даже бо­лезнь — и та мало досаждает, но зато теперь не идет из головы про­клятая тайна. Кепка, Повар... О Филимоне лучше вообще не думать... И так хочется поставить последнюю точку. И поскорее бы! Не жаль расставаться с номером в гостинице, лишь бы было ощущение законченности эпопеи. Алкоголь очень притупил все страхи, как Алик ему ни досаждал. “Кепка, Пырсов, Кузьмич... Какое мне дело до них... Саша уже плывет слегка, но я в полном порядке. Все очень славно, и надо пойти потанцевать с Любочкой. Сейчас, минутку, какой же мы с ней танец можем танцевать? А ведь мы танцевали как-то. Надо обязательно разучить танцы, ритмичные...”

Саша, который уже склонялся к обычной своей манере поведения и мрачнел, вдруг необыкновенно оживился и, глядя на дверь, где что-то происходило, торжественно провозгласил:

— Линии непременно пересекутся, в чем господа смогут убедить­ся через несколько секунд.

Все повернули головы в направлении двери и застыли в изумле­нии. Кепка, преодолев небольшое упрямство швейцара, что и привлек­ло внимание Саши, двигался теперь к ним и уже раз­глядел их. Скоро они сообразили, что худенькая девушка в джин­сах — это уже знако­мая некоторым Ольга. А когда Кепка, ху­дой и изможденный, без всяких своих развязных приемов и без слов сел за соседний столик, воцари­лась действительно немая сцена...

Ресторанный вечер близился к завершению, и соседний столик ос­вободился, но было еще довольно весело. Подошли, тут же заметив Кепку, Метла и Сироп, тоже находившиеся в зале.

Метла изо всех сил старался здесь поправить свои финансовые дела. Что касается его долга Лехе, то он после бесчисленных перево­дов был обозначен хоть по минимуму, но очень точно — три тысячи рублей, и было тому немало свидетелей. Метла, несмотря на все это, отдавать не собирался, и Леха с беспокойством думал о скором фи­нише. И вот Леха, привыкший к мысли, что от Кепкиных яблок что-то ему перепадет, чуть не с ужасом глядит на эту ­троицу.

Алик первым обрел дар речи.

— А где же Повар твой, Кепка?

— На квартире он, сердце у него болит сильно. А Филимон по­весился в камере.

— Какой ужас! — прошептали почти вместе Любаша и Виолетта. Дмитрий застонал от отчаяния. Он не мог прийти в себя весь остаток вечера, и все последующие события отдавались в его мозгу одним и тем же странным вопросом: что же его теперь больше всего угнетает? Угрызения совести, бесконечность при­ключений или болезнь?

Леха ерзал на стуле — нельзя было придумать хуже для него сообщения, так сильно он надеялся на “арестованные” Кепкины яблоки. Не с Метлы, так с Кепки, но две-три тысячи должен он получить. Он все выкраивал хоть какой-то капитал и немало преуспел. Приезжих в гостинице он слегка подергал, но больше заниматься этим не хо­тел. У Вити в шашки отбил целых триста рублей, мелкие долги собрал. Из всего этого сделал он себе тоже аккредитивчик на одну ты­сячу, была у него и сберкнижка. С Бобби он работал простым продав­цом, но времени у него на это было мало, а охоты вовсе не было. Боб­би просто отдавал ему за пятьдесят рублей ящик, и чтобы продать его за семьдесят пять, немало надо было потрудиться. Продавать по три или даже по два пятьдесят — это было для него истязание. Леха продал всего три ящика и ждал теперь Бобби. В любом случае он надеялся уехать с четырьмя тысячами. И вдруг такой удар, такой ог­ромный моральный урон. А что будет дальше?.. Освоившись быстро, этот Кепка не только не отдаст ни копейки, но и Метлу научит не отдавать. Да Метлу и учить не надо, но сейчас у Лехи есть хоть моральное право требовать с Метлы, а теперь, с приездом Кепки, он быстро его лишится. И за что все это? За какую провинность?

Кепка после двух рюмок стал, как всегда, словоохотливым, не­смотря на большую усталость и многие потрясения. Закуску ему принесли обширную стараниями Арнольда, водка тоже нашлась и ему, и другим, даже Метла и Сироп помянули несчастного Филимона, которого почти не ­знали.

— Я ж когда до мусора-следователя ходил, он у меня и у Пова­ра паспорта отнял. А когда Филимон повесился в областной тюрьме чи больнице... мы так и не узнали где... ну, он по­понтовался еще, а потом отдал нам паспорта и сказал, что Фили­мон повесился. Повар, когда услыхал это, я думал, он полностью отъедет и его в дурку придется отвозить. Он то Кузьмича хотел поехать зарезать, то в область ехать Филимона хоронить. Он же теперь полнейший доходяга, не осталось ни мозгов, ни тела. А сильно, Митя, он помог тогда! Я ж Мишу гнилого уже видел...

Кепка пил, закусывал и рассказывал.

— Ну мы ж пустые совершенно, поехали снова в свой совхоз, Ольга бабки одолжила. А приехали сюда — сразу на базар. А там уже закрыто. Нет, понял Арнольд? — сейчас бы ошибка получилась! Э литл мистэйк[51], как Бобби выражается. Та я дурею от такой мысли: шо б мы делали, если б вы у Кокчетаве были? Я ведь и до Сиропа домой звонил... ну узнал, что он у Петропавловске, а какой понт? Но я ж помню те закидоны про переадресовки, про цены... И угадал! А где же Миша? Не пойму, чего он с вами не бухает... та его накормить — четвертак нужен. Он продает с Колей и с Вальком-сантехником, дело не в том... Я Витю Гребенщикова встретил, они с Юрой Кацманом и с Левой торгуют и живут там, при своих яблоках. И мы там рядом на квартиру стали. Бабки отдали последние... Такая дыра, я не догоняю, как там вообще жить можно. Они Повара увидели и ни за ка­кие деньги пускать не хотели. Хорошо, что Юра Кацман поручился. Ну слава Богу, что братков нашел. Давай, Оленька, дернем еще по одной...

Ольга от двух рюмок была уже пьяная, а Кепка, выпивший пять-шесть, очень пьяный: сказалась усталость после тяжелейшей доро­ги. Но рассуждал он пока здраво.

— Ладно, парни, завтра ударный день. Где наши яблоки с По­варом?

— Завтра, Кепка, продолжение праздника — 61-ой годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. А яблоки у Бобби на базе, там и наши. И Повара, разумеется. Девятого собрание, в общак нужно будет вернуть из первых денег.

— Митя, все в ажуре! Ты ж бухгалтер, я торчу, козырный бухгал­тер, мышь не проскочит. Та все получишь, шо ты мандражируешь?

— Бобби нужно дождаться, — выдавил Леха чужим голосом. — Он в райцентре торгует.

— При чем тут Бобби? А сколько у Повара ящиков?

— Девяносто восемь, — ответил Дмитрий.

— А у меня?

— Шестьдесят четыре.

— А справки?

— На Повара есть. А на твою печать забыли поставить, но под­пись агронома есть и штамп.

— Пошли, Митя, я возьму их.

— Пожалуйста, в любой момент, но, по-моему, лучше завтра — верней будет. А сейчас расходиться надо.

— Я как подумаю про нашу хату... правильно ты, Алик, говоришь: нормальное советское гетто, или как там? Та тут братки столько слов знают! Выпьем за братков золотых! А чего ж Миша-придурок с Сашей и с Аликом не торгуют?

— А кто же, Кепка, тут больший, чем ты, придурок? — спросил мрачный Саша.

Ансамбль начал заключительное выступление, надеясь собрать побольше десятирублевок за заказы от пьяных людей. Виолетта отказывалась танцевать и теперь была озабочена лишь одной мыслью: благополучно отвести Сашу в номер.

Тогда Саша стал уговаривать Ольгу станцевать последний раз, потянул ее за руку со словами: “Виолетточка, раз ты не хочешь, мы сейчас с Ольгой спляшем, и на этом вечер танцев закончен”.

Ольга пошатывалась и не знала, как себя вести, и в конце кон­цов Саше удалось завлечь ее на пятачок. Он стал искать подхо­дящую купюру и извлек наконец двадцать пять рублей, явно собираясь отдать их в оркестр. Пианист, оказавшийся на редкость честным и симпатичным человеком, не собирался брать у Саши столь щедрый взнос, считая Сашу и Виолетту тоже арти­стами в этот вечер, тем более, что Саша был сильно пьян и непо­нятно, в чем мог заключаться его заказ. Понимая, что его товари­щи охотно возьмут взнос, пианист сделал знак Виолетте, которая тут же и подошла.

— Сашенька, не надо так разбрасываться, мы и без того хуже всех стоим.

Она взяла Сашу за руку. Он, слегка шатаясь, сделал с Ольгой какие-то движения, потом поддавшись на уговоры Виолетты, очень галантно поцеловал руки Ольге и Виолетте и так и подвел их к сто­лику, держа за руки, но улыбался он как-то криво, и все обаяние его улетучилось.

Между тем Кепка, видя краем глаза, что Саша вернулся с Ольгой, вел на высоких тонах разговор с Лехой. Разговор зашел уже в такие дебри, что выйти из него без скандала было затруднительно.

— Шо ты, музыкант, все время понты гонишь? При чем тут мои или Повара? Та я погружу завтра и свои, и Повара — и на район. По четыре отлетят яблочки.

— А с кого мне восемь получать?

— Ты шо, совсем заболел? Г...н ты штопаный! Ты ж шесть скостил.

— Не успел я тебе тогда скостить, мы так ни к чему и не приш­ли. А если бы и скостил, то как с тебя две оставшиеся получить?

— То до яблок не касается, понял, гнилушка? Ты подлянкой своей Филимона угробил. А мы с Поваром сколько мордовались? И с Ольгой! Смотри, Оля, на этого жлоба!

Тут же Кепка выпил все, что было недопито на столе. Арнольд, расплатившись, покинул зал. Алик сидел пьяный и молчал, хоть и помнил, что обязан оказать Кепке моральную поддержку. Сироп и Метла тоже ушли.

Кепка стал перетягивать Ольгу к себе, желая ей показать, из-за чьих козней они столько мытарились, а заодно и демонстри­руя Саше свое ревнивое отношение.

Виолетта усадила Сашу. Дмитрий, чувствуя себя изрядно захме­левшим, стоял рядом о Любашей, собираясь прощаться. Саша сидел теперь не в обычной своей позе с закрытыми глазами, а наблюдая назревающий скандал. Сам он тоже излучал волны опасной напряжен­ности. Алик же норовил в арбитры и моралисты.

— Кепка прав, — слабо ворочал он языком. — Человеческая жизнь все выкупает с лихвой. Не спасли мы Филимона, а могли. Какие уж тут счеты, Леха?

Леха, единственный трезвый среди споривших, заговорил с сильнейшим раздражением и прямо, без обиняков.

— Я ни Филимона не убивал, ни чужих денег не присваивал, ни от долгов не пытался уклониться. Отчего кругом столько жуликов и моралистов? Да мало ли кто умер, в конце концов. Я свои хочу получить, законнейшие деньги. Арестованы твои яблоки! Бобби при­едет, с ним и говори. Интересно, если бы я тебе или идиоту этому Метле проиграл несколько тысяч, вы бы слезли с меня? Да вы бы меня под асфальт загнали, паразиты.

Кепка, нетвердо стоя на ногах, двигался уже расправиться с Лехой, но Алик оказался на пути и все продолжал судить и развен­чивать Леху:

— А кто у нас шулером работает? Может, ты и Кепку таким же способом обыграл? А кто показаний не дал следователю?

— Да что же ты лезешь все время с бредом своим? Я по человеческим законам требую, а не по божеским. Сам болтаешь про третий этаж, тошнит от настырности твоей.

— Про этажи — это Митя изобрел. Вон он стоит, взирает. Но ты извини, Леха-музыкант, ты по человеческим законам должен ему ябло­ки отдать, а уж потом разбираться. Митя должен ему отдать, а тебя мы вообще не знаем. Другое дело — общак, расчеты по общаку: если Митя не доверяет ему вследствие его неуравновешенного харак­тера, то пусть придержит десять ящиков. А тебя мы не знаем.

— Вот тебе яблоки, — закричал Леха, приходя в бешенство и делая выразительный жест. — Арестованы яблоки!

Что способна водка сделать с человеком! Будь Кепка сейчас трезвее, он бы без труда сообразил, что не Леха распоряжается яб­локами. Но в пьяном рассудке родилось совершенно искаженное представ­ление о действительности. Теперь и безобидное предло­же­ние Савель­ева не торопиться со справкой было частью злокознен­ного плана. И необыкновенно отчетливо представлялось ему, разуму вопреки, что Леха теперь доверенное лицо Бобби и отказы­ва­ется по приказу Бобби выдавать и его, Кепкины, яблоки, и Поваровы впредь до особого ка­кого-то разбирательства, а сам Бобби будет не скоро. Схвативши бутылку, он замахнулся не в шутку. Ольга повисла у не­го на руке с криком:

— Ой, ты шо, Васек?! Та пусть этот пидар рыжий болтает. По­лучим завтра все.

Кепка вырывался и грубо отталкивал ее, а Саша заметил очень равнодушно:

— Он уже швырялся бутылками, волчонок. Брось ты его, поеха­ли с нами. Смотри, чем Алик тебя не устраивает? Один из безупречнейших людей, каких я встречал. А его, Васька твоего, все равно посадят.

— Вот ты как заговорил, говнюшка мохнатая? — зашелся Кепка в пароксизме отчаяния и ненависти. — Сволочь! Сволочь! Падло! Убью тебя!

Теперь Кепка рвался к Саше, а Ольга все так же висела на нем. Алик загораживал Сашу, спокойно смотревшего на Кепку, и увещевал друга чуть не плача:

— Ну разве можно так, Саша? Это же несправедливо до последней степени. Он столько пережил. Мне стыдно, Саша, за тебя. Зачем дразниться? А ты, Кепка, успокойся.

И Алик стал хватать его за свободную руку. Не в силах сразу вырвать руки, Кепка принялся пинать Сашу ногами. Саша встал и ударил Кепку в лицо.

— Я обид не забываю, скотина!

Получалось уже совсем скверно. Выходило так, что один держит пьяного, а другой бьет. От бешенства он стал извиваться и мгновен­но высвободил руки. Сашу он тем не менее никак не мог одолеть, по­тому что все время промахивался. Видя тщету своих пьяных усилий, он схватился за вилку и, не задумываясь, пустил ее в ход. Леха по­ка стоял с Дмитрием и с Любашей и жаловался, что эксцессам конца не будет и что он устал иметь дело с сумасшедшими людьми.

Когда же Дмитрий увидел, что вилка пошла в ход и даже оцара­пала Саше шею, он бросился к Кепке и Саше разнимать. Он и опасал­ся большого несчастья, и не хотел выглядеть равнодушным или тру­сом перед Любашей. И даже Леха зачем-то приблизился снова вплотную. Кепка же, чьи движения уже почти перешли в конвульсии, хри­пел, задыхаясь:

— Так вы усе заодно, суки! Сволочи! И ты, еврейчик, и ты, Митя, гнида поганая. А ты, ты, — он задыхался и хватался руками за скатерть, — ты, сука рыжая, все равно ж тебя зарежу!

Скатерть поползла на пол, и Кепка повалился на битые фуже­ры, но, к счастью, не поранился. Он вставал, тяжело опираясь рукой на пол и снова рискуя порезать руку.

— Дружинники, — первый заметил Леха.

Рядом уже стояла официантка со скорбным видом, но без осо­бых волнений, зная наперед, что деньги за посуду получит с лих­вой.

— Если в милицию попадем, аккредитивов не видать, — прошеп­тал Леха.

Не успели Дмитрий и услышавшие это страшное пророчество Виолетта и Любаша осознать всю опасность положения, как навстречу уже двигался милиционер. Еще целых два маячили в дверях, тут же был и швейцар — одним словом, полная комиссия.

Дмитрий подошел к Любаше, и они вдвоем, стараясь иметь не­принужденный и уверенный вид, пошли из зала, но милиционер веж­ливо преградил им путь.

— Минуточку, граждане. Вы не торопитесь.

— Что значит не торопитесь, — возмущалась Любаша очень естест­венно. — Мы идем в гостиницу.

— В самом деле, какая связь между ними и нами? — сердито, но сдержанно говорил Леха.

Опасность была так велика, что все они готовы были держать себя в руках. Виолетта чуть ли не силой взяла у Саши аккредитив и тут же присоединилась к тройке, взяв Леху под руку.

— Позвольте нам выйти, мы вам покажем, в каких номерах живем. И если вам понадобятся свидетели... А то что же сейчас среди ночи говорить?

— Это черт знает что. Мы больше всех пострадали... Нам же ве­чер испортили.

Дружинники окружили несчастного Кепку, который вдруг встрепе­нулся и стал с жаром доказывать, что Саша, именно Саша затеял дра­ку. Кепка привлек всеобщее внимание. Официантка, швейцар, милиция и дружинники стояли теперь вокруг Саши, Алика, Кепки. Четверка на­ша, освободившись, ушла, но швейцар спохватился, и уже отрядили было погоню, когда случившийся тут почему-то пианист одним махом помог всем, кроме Кепки.

— Я запомнил эту компанию, такие приятные и воспитанные моло­дые люди.

Пианиста все тут знали, и к его словам отнеслись неплохо, но не отпускать же просто так...

— Они пьяные в стельку, приятные люди, — воскликнула официант­ка. — А кто посуду оплатит?

— Замечательный вечер танцев получился. А где же пианистка? Виолеттой ее зовут... Но к ним пьяный, видно, подсел, отсюда и весь дебош.

— Ради Бога, я вам заплачу, — сказал Алик. — А это тоже наш товарищ.

— Чуднáя компания, — сказал дружинник.

— Яблоками они торгуют. Видно, что при деньгах, — вразумлял швейцар.

— А-а, тогда понятно. А где вы живете?

— Все в гостинице.

— Все в гостинице?

Тут Саша, у которого было рублей семьдесят, незаметно передал официантке. Алик, обнаружив неожиданную в нем на­ходчивость, отвел милиционера и дал ему целых сто рублей — все, что у него было. Он еще какое-то время пытался убеждать мили­ционера в отношении Кепки, но бедный Кепка был безнадежно пьян, перестал ориентировать­ся и бормотал:

— Не, я не в гостинице живу.

Саша же, наоборот, обрел новое дыхание и говорил с приятной улыбкой:

— У нас и в мыслях не было не то что драться, а вообще нару­шать спокойствие. Мы танцевать пришли. Впрочем, я готов пое­хать с вами, я вас нисколько не боюсь.

— Это точно, — повторил пианист, — они превосходные тан­цоры и отличные ребята.

— А те четверо убежали?

— Они с нами.

— А говорили, что не знают вас.

— С перепугу, видно.

— Ладно, время позднее. А ты откуда взялся?

Кепка, всегда шустрый и пронырливый, только бессвязно бормотал, но с ожесточением. В пьяном мозгу его явилась новая мысль, что его спровоцировали на скандал, и укрепилась прежняя — насчет яблок.

— А кто ж драку начал?

— Я во всяком случае ни за бутылки, ни за вилки не хватался, — высокомерно ответил Саша.

— Ладно, — махнул рукой милиционер, — в вытрезвителе пере­ночу­ет, а там видно будет.

— Но это же несправедливо, — бегал вокруг Алик. — Позволь­те, я вам все объясню.

— Хватит, хватит, друг! Завтра придем, протокол составим. Вы, я думаю, в гостинице побудете еще, — усмехнулся милиционер. — А ты в вытрезвителе переночуешь.

Милиционер этот, бывший старшим среди своих товарищей, при­нял нормальное решение. Компания, хоть и чуднáя, но интел­ли­гентная, не разбежится за ночь, и при деньгах, утром можно будет и подоить их.

— Расходитесь, граждане по номерам, пока не передумал. А этот в вытрезвителе отдохнет.

Про Ольгу вообще забыли. Она хотела было вызволять своего Васю, но правильно сообразила, что еще больше запутает дело; с потерянным видом поплелась она за Аликом, пианистом и Сашей.

Когда она догнала их, ей оказал знаки внимания пианист. Алик, видя нелепость всего, что происходит, побежал снова к Кепке зачем-то. У Кепки же произошел новый последний всплеск, но вовсе не отрезвление. Он вдруг растолкал всех и бросился догонять группу. Решив, что и Ольга его бросает, он застонал от обиды и унижения. Но сделал он всего несколько нетвердых шагов, потому что его тут же схватили. Пока суд да дело, уже кто-то и машину вызвал. Кепку стали запихивать. Ольга, поняв свою ужасную ошибку, прибежала к машине. Но сколько она ни плакала и ни уговаривала, сколько ни помогал ей Алик, машина с милицией и с Кепкой уехала. Саша и пиа­нист смотрели на эту сцену. Саша как ни зол был на Кепку, почувст­вовал, что дело приняло очень скверный оборот, именно в моральном плане.

Ходить по коридорам было после всего, что произошло, отнюдь не безопасно. Что оставалось делать теперь? Алик совсем забыл, что можно пристроить Ольгу у Виолетты, которая имела свой номер. Пришлось бежать к Мите и Любаше взять денег. Уже в такси Алик по­думал, что есть же еще и Повар и так, пожалуй, будет лучше. Потом сообразил, что Повар, узнав о крушении Кепки, чего доброго, помрет. Так ни к чему и не придя, он высадил Ольгу, дал ей денег и этим же такси вернулся. В номере он застал Сашу и успокоившуюся Виолет­ту.