Что водочка натурально делает

Опыт медленного чтения
Случаи из жизни
Владимир Набоков.


     За стеною Павел Романович с хохотом  рассказывал,  как  от
него ушла жена.
     Я  не  выдержала  этого  ужасного  звука


//...//

  и,  не  спросясь
зеркала,


//...//

 в мятом платье, в котором  валялась  после  обеда,  и,
вероятно,  с печатью подушки на щеке, выскочила туда, то есть в
хозяйскую столовую, где застаю такую картину: мой хозяин, некто
Пришвин  (не  родственник   писателя)


//тогда какой смысл?//

  поощрительно   слушает,
безостановочно набивая папиросы, а Павел Романович ходит кругом
стола  с  кошмарным  лицом,


//...//

  до  того бледный, что кажется даже
побледнела его  чистоплотно  обритая  голова,--  чистоплотность
особенно русская, инженерно-военная какая-то,


//...//

но которая сейчас
напоминает мне что-то нехорошее, страшное, вроде как каторжное.
Он  пришел  собственно к моему брату, который как раз уехал, но
это ему в сущности все равно, его горе должно говорить,  и  вот
он  нашел довольного слушателя в едва знакомом, малосимпатичном
человеке и, хохоча, причем глаза  не  участвуют,


//...//

 рассказывает,
как  жена  собирала  по квартире вещи, как по ошибке увезла его
любимое пенсне, как все ее родственники были в  курсе  дела  до
него,  как  --  "Вот  интересно",-- вдруг обращается он прямо к
Пришвину, богомольному  вдовцу,  а  то  все  больше  говорил  в
пространство,--  "вот  интересно, как будет на том свете, будет
ли она там жить со мной или с этим холуем?"


//...//

 "Пойдемте  ко  мне,
Павел  Романович",-- сказала я своим самым хрустальным


//...//

тоном, и
только тогда он заметил  мое  присутствие,  я  стояла,  грустно
прижавшись  к  углу  темного буфета, с которым словно сливалась
моя небольшая фигура в черном платье,-- да, я  ношу  траур,  по
всем,  по  всем, по себе, по России, по зародышам, выскобленным
из меня. 


//   //

Мы  перешли  в  мою  комнатку,  крохотную,  там  едва
помещается  шелковое ложе поперек себя шире и на низком столике
стеклянная бомба лампы, налитая водой, и в этой атмосфере моего
личного уюта


//...//

Павел Романович сразу сде-.  дался  другим,  молча
сел,  потер воспаленные глаза. Я свернулась рядом, похлопала по
подушкам  и  задумалась,  женской  облокоченной  задумчивостью,



//...//

глядя на него, на его голубую голову,



//...//

на крепкие плечи, которым
бы шел скорее китель, а не этот двубортный пиджак. Я глядела на
него  и  все  удивлялась,  как  могла  некогда  увлекаться этим
низкорослым, коренастым мужчиной с простым лицом  (только  зубы
больно  хороши,  это нужно признать),


//по зубам тоже выбирают...//

а ведь увлекалась же я им
два года тому назад, когда он еще только собирался жениться  на
своей  красавице,--  и  как  еще  увлекалась, как плакала из-за
него, как снилась мне  эта  тонкая  цепочка  на  его  волосатой
кисти! 


//сны нежные, эротические//

Из  заднего  кармана  он  добыл  свой большой и, как он
выражался  "боевой"  портсигар  и,  удрученно  кивая,  постучал
несколько раз, больше раз, чем обычно, папиросой о крышку. "Да,
Марья  Васильевна,-- сказал он наконец сквозь зубы, закуривая и
поднимая треугольные брови,-- да, никто не мог думать, что  оно
так  случится,  верил в бабу, крепко верил". После его припадка
разговорчивости все казалось теперь страшно тихим, слышно  было
как  дождь  капает  о  подоконник,  как за стеной щелкает своей
набивалкой Пришвин. Оттого ли,  что  день  был  пасмурный,  или
оттого,  что  такое  несчастье, как несчастье Павла Романовича,
требует и от видимого мира распада, затмения, но мне сдавалось,
что уже давно вечер, хотя было всего три часа дня,  и  мне  еще
предстояло  ехать  за город по братнему делу. "Какая сволочь,--
сказал Павел Романович со свистом,-- ведь она и только  она  ее
свела  с  ним, она мне всегда была противна, я от Леночки этого
не  скрывал.  Какая  сволочь!  Вы  ее  кажется  видали,--   под
шестьдесят,  красится  в  гнедую масть, жирна, горбата от жира.


//...//

Весьма жаль, что Коля уехал.  Когда  он  вернется,  пускай  мне
позвонит немедленно. Я, как вы знаете, простой, прямой человек,
и  я давно Леночке говорил, у тебя мать дурная, вредная. Теперь
вот какая вещь: может быть мне Коля поможет сварганить письмо к
старухе, формальное так сказать заявление, что я отлично знаю и
понимаю, чье это влияние, кто это мою жену подталкивал,-- вот в
таком духе и абсолютно вежливо, конечно".
     Я молчала. Впервые он был у меня, именно у меня, визиты  к
брату  не считались, впервые сидел у меня на кауче.



//на ложе?//
ронял пепел
на мои разноцветные подушки,-- но то, что прежде  было  бы  для
меня  райским  удовольствием,  теперь  вовсе  меня не радовало.
Давно уже добрые люди доносили,


//...//

что его брак неудачен, что  его
жена  оказалась  дрянной,  взбалмошной  дурой,-- и дальновидная
молва давно давала ей  в  любовники  как  раз  того  оригинала,
который  ныне  прельстился  ее  коровьей  красотой.


//...//

  Катастрофа
поэтому не являлась для меня сюрпризом,-- мало  того,  я  может
быть  и ожидала, что когда-нибудь Павел Романович вот так будет
прибит ко мне. Но нет,-- как я ни  скребла  по  самому  донышку
души,  не  находила  я радости, а напротив мне было так тяжело,
так тяжело, что просто не умею  выразить.  Все  мои  романы  по
какому-то  секретному  соглашению  между их героями всегда были
как на подбор бездарны и трагичны, или  точнее  бездарностью  и
обуславливалась  их  трагичность. 


//...//

Их вступления


//...//

мне вспоминать
совестно, развязки -- противно,-- а средней части, то есть  как
раз  самой  сути,  как  бы  вовсе  и нет, а вспоминается только
какое-то вялое копошение, как сквозь  мутную  воду  или  липкий
туман.  Мое  увлечение Павлом Романовичем было хоть тем славно,
что оно  не  походило  на  все  другое,  оставаясь  холодным  и
прелестным,



//...//

--  но  сейчас и оно, такое уже далекое, минувшее,--
обратным  порядком  заимствовало  от  настоящего  дня   оттенок
несчастья,  неудачи, даже просто какого-то конфуза, из-за того,
что мне теперь приходилось выслушивать эти жалобы на  жену,  на
тещу.
     "Поскорее  бы Коля вернулся,-- сказал Павел Романович.-- У
меня еще есть один план и, кажется, неплохой.  А  пока  что  я,
пожалуй, пойду".
     Я  молчала,  горестно глядя на него и прикрыв рот бахромой
черной шали. Он подошел к окну, по  стеклу  которого,  стуча  и
жужжа,  кубарем  поднималась  муха  и  опять съезжала; потом он
потрогал корешки книг на полке.  Как  большинство  людей,  мало
читающих,  он  питал  пристрастие  к  словарям и теперь вытащил
толстозадый том с одуванчиком и  девицей  в  рыжих  локонах  на
обложке. "Прекрасная штука",-- сказал он, втиснул слона обратно
и  вдруг  громко  зарыдал.  Я  усадила  его  рядом  с собой, он
покачнулся, рыдая все пуще, и  уткнулся  лицом  в  мои  колени.
Легкими  пальцами  я  касалась  его  горячей наждачной головы и
розового крепкого затылка, который мне так нравится в мужчинах.
Понемножку его рыдания утихли.  Он  мягко  укусил  меня  сквозь
платье


//...//

и выпрямился. "Знаете что,-- сказал он, звучно шлепнув в
большие  полые ладони


//...//

(у меня был волжский дядюшка, который так
показывал,  как  коровы  кладут  пироги),--  пойдемте  ко  мне,
голубушка.  Я  оставаться  один  нс  в  силах.  Мы  вот  вместе
поужинаем, водочки трахнем,


//старинное выражение какое...//

затем в кино, а?"
     Я не могла не согласиться, хотя знала, что  буду  об  этом
жалеть.  Отменяя  по  телефону  дело, я видела себя в зеркале и
себе самой казалась монашкой  со  строгим  восковым  лицом,  но
через  минуту,  пудрясь  и  надевая шляпу, я как бы окунулась в
свои огромные, черные, опытные глаза,


//...//

и в них был блеск  отнюдь
не  монашеский,--  даже  сквозь  вуалетку  они  горели, ух, как
горели.


//...//

По  дороге,  в  трамвае  Павел  Романович  стал  чужим,
угрюмым,  я рассказывала ему про колину службу, а у него шнырял
взгляд, он явно не слушал. Приехали. В трех небольших комнатах,
которые он со своей Леночкой занимал, господствовал невероятный
беспорядок, точно самые  вещи,  его  и  ее,  передрались  между
собой.  Чтобы  развлечь  Павла  Романовича,  я стала изображать
субретку,



//...//

надела всеми забытый в углу кухни передничек,  внесла
успокоение  в  ряды  мебели, чистенько накрыла на стол, так что
Павел Романович наконец опять шлепнул в ладони и решил  сварить
борщ, он очень гордился своими поварскими способностями.
     После  первых  двух-трех  рюмок, он пришел в необыкновенно
бодрое, деловитое настроение, точно в самом деле  был  какой-то
план,  к  выполнению  которого  надо  было приступить. Не знаю,
заразился ли он сам от себя той напускной серьезностью, которой
умеющий выпить мужчина обставляет  водку, 



//сам ВВ похоже был непьющим//

или  же  впрямь  ему
казалось,  что  еще  у  меня  в  комнате мы с ним вместе начали
что-то такое вырабатывать, обсуждать, но он зарядил самопишущее
перо, с многозначительным видом принес досье,-- письма  жены  к
нему,  когда  он  весной  уезжал  в  Бремен или куда-то, и стал
приводить из них  цитаты,  доказывающие,  что  она  именно  его
любит,  а  не  того.  При  этом он что-то бодро приговаривал,--
"так-с", "отлично-с", "вот,  изволите  видеть",--  и  продолжал
пить.  Рассуждение  его  сводилось к тому, что если Леночка ему
писала "мысленно ласкаю тебя, павианыч милый", то она не  может
любить  другого,  а посему заблуждается, и нужно ей заблуждение
это  растолковать.  Еще  выпив,   он   переменился,   потемнел,
погрубел,   почему-то  разулся,  а  потом  снова,  как  давеча,
разрыдался и рыдая ходил по комнатам, словно не было меня, и со
всей  силой  босой  ступней  отпихивал  стул,  когда  на   него
натыкался.  Он  докончил  между  тем  графин, и тогда наступила
третья фаза, заключительная часть этого пьяного  силлогизма,  в
которой  сочетались  по всем правилам диалектики первоначальная
деловитость и последовавшая за нею мрачность.  Теперь  выходило
так, что мы с ним установили кое-что (что именно, было довольно
неясно),   в   чрезвычайно   неблаговидном  свете  рисующее  ее
любовника,  и  план  состоял  в  том,  чтобы  я,  как   бы   по
собственному почину, отправилась к ней и "предупредила", причем
надо  было  зараз  дать  ей  понять  и  то, что Павел Романович
абсолютно против всякого вмешательства, и то,  что  его  советы
носят характер ангельского бескорыстия. Не успела я опомниться,
как уже окруженная и стесненная густым шепотом Павла Романовича
тут  же поспешно обувавшегося, звонила ей по телефону и только,
когда услышала ее голос, высокий, глупо звонкий,--  вдруг  ясно
поняла,  что  я  пьяна  и  делаю глупости.


//...//

Я разъединила, но он
принялся целовать мои  холодные,  мон  сжимающиеся  руки,  и  я
позвонила  опять,  была  признана  без энтузиазма, сказала, что
должна ее  повидать,  по  делу,  и  она  с  некоторой  запинкой
согласилась,  чтобы  я пришла к ней тотчас. Тут, то есть, когда
уже мы вместе с Павлом Романовичем вышли из дома, оказалось что
план наш созрел окoнчaтeльнo и  поразительно  прост:  я  должна
была  ей сказать, что у Павла Романовича есть нечто сообщить ей
исключительно  важное,--  -никак,  никак   не   касающееся   их
расхождения (на это он особенно напирал, смакуя такую тактику),
и что он ее ждет в пивной напротив.
     Я  как-то  очень  долго  поднималась  по  лестнице, и меня
почему-то страшно мучила мысль,

//...//

что последний раз, когда  мы  с
нею  виделись, я была в той же шляпе и с той же черной лисой на
плече. Леночка зато вышла ко мне нарядная, только что,  видимо,
завитая, но плохо завитая, да и вообще подурневшая, с какими-то
пожилыми  припухлостями 


//...//

вокруг  шикарно намазанного рта, из-за
которых весь этот шик пропадал напрасно. "Я не  верю,  что  это
так  важно,--  сказала  она, глядя на меня с любопытством,-- но
если  он  думает,  что  мы  еще  не  обо   всем   переговорили,
пожалуйста,  я  согласна,  только  прошу при свидетелях, одна я
боюсь с ним остаться, довольно, господа".
     Когда мы вошли в пивную, Павел Романович сидел  облокотясь
о  стол, тер мизинцем красные, голые глаза и длинно, однотонно,
рассказывал  что-то,  какой-то  "случай  из  жизни"  совершенно
незнакомому  немцу,  сидевшему  за  его столом, огромного роста
мужчине с прилизанным пробором, но с темным пухом сзади на шеей
с обкусанными  ногтями.  "С  другой  стороны,--  говорил  Павел
Романович,--  мой  отец  не  хотел влипнуть в историю и поэтому
решил его окружить забором. Хорошо-с. От нас было  до  них  как
примерно:.."  Он рассеянно кивнул жене и продолжал как ни в чем
не бывало: "...примерно до трамвая, так что никаких претензий у
них быть не могло. Но согласитесь, что  провести  всю  осень  в
Вильне  без  света  не  шутка.  Тогда,  скрепя сердце...". было
совершенно непонятно,  о  чем  он  рассказывает.  Немец  слушал
прилежно, слегка раскрыв рот, он с трудом понимал по-русски,


//однако...//

но
самый  процесс  понимания  доставлял ему удовольствие. Леночка,
сидевшая так близко от меня, что я  чувствовала  ее  неприятную
теплоту, 


//...//

принялась  рыться  в  своей  сумке. "Этому решению,--
говорил Павел Романович,-- посодействовала болезнь  отца.  Если
вы там действительно жили, то, конечно, помните улицу. По ночам
там  темно, и часто случается..." "Павлик,-- сказала Леночка,--
вот твое пенсне, я нечаянно увезла  в  сумке",  "По  ночам  там
темно",--   повторил   Павел   Романович;   растворил,  говоря,
футлярчик, который она ему перебросила через стол, надел пенсне
и, вынув револьвер начал в жену стрелять.
     Она с воплем упала под стол,  увлекая  меня  за  собой,  а
немец, отпрянувший от Павла Романовича, споткнулся о нас и тоже
упал,  так  что  мы.  трое как-то спутались на полу, ноя успела
увидеть, как подскочивший к стрелявшему официант  со  страшным:
наслаждением:   


//...//

и   силой   ударил   его   по  темени  железной
пепельницей. Потом  было  обычное  в  таких  случаях  медленное
приведение  разбитого  мира  в  порядок,


//...//

--  с  участием  зевак,
полиции,  санитаров.  Фальшиво  стонущая, 


//...//

навылет  раненная  в
толстое  загорелое  плечо,  Леночка была отвезена в больницу, а
вот как Павла  Романовича  уводили,  я  не  видела.  Когда  все
кончилось,  то есть когда все опять заняли свои места-- фонари,
дома, звезды,--



//...//

я очутилась на пустынной улице вместе с немцем;
громадный, с обнаженной головой,  в  просторном  макинтоше,  он
словно  плыл  рядом  со  мной.  Мне  сначала  казалось,  что он
провожает меня домой, но внезапно сообразила,  что  это  я  его
провожаю.  Медленно,  веско,  но  не  без  поэзии, почему-то на
дурном французском языке, он объяснил мне у своих ворот, что не
может повести меня  к  себе,  потому  что  живет  с  приятелем,
который  заменяет  ему  и  отца, и брата, и жену.


//супер!!//

Его извинения
показались мне столь оскорбительными,



//давно это было...//

что я велела ему  вызвать
немедленно  таксомотор и отвезти меня восвояси, но он испуганно
улыбнулся и захлопнул мне дверь в лицо,-- и вот я  уже  шла  по
мокрой,--   хотя   дождь   давно  перестал,--  мокрой  и  точно
пристыженной  улице,,


//...//

  совсем  одна,  как  мне  от  века   идти
полагается,  и  перед глазами у меня все поднимался, поднимался
Павел Романович, стирая с бедной своей головы кровь и пепел.

//...//