Через стекло

 Когда человек умирает… для нас… он, – я запнулся, не зная, как закончить мысль, и пытаясь уловить ее смысл, – продолжает жить в прошлом. – Я, наконец, понял, как в ее глазах упростить смерть и уменьшить боль. – Время – не прямая, время – спираль.
 Я тебя не понимаю, – она смотрела сквозь меня.
 Поскольку будущее эфемерно, по сути, его нет… Ты меня слушаешь?
 Да, да. – Она не слушала. Пустым стеклом глаз она стучалась в стекло окна. Я случайно прочитал ее мысли: «Если открыть окно, он залезет в него. Все вернется».
 Ничего не возвращается. – Она не слушала, но слышала. Я подумал: «Стоит ли продолжать?» Но мысль увлекла меня сама по себе. – Будущего нет, настоящее мимолетно, вечно и неизменно лишь прошлое. – «Неизменно ли? Именно поэтому – реально».
 Чушь какая-то. – Она ждала соболезнований. Она хотела рыдать у меня на плече.

Это становилось скучно. Мне было радостно, что они умирают, что они смертны. Его смерть нужна мне как начало рассказа.

Злость прошла. Аделаида была прелестна и глупа, но это я её создал. Осталась досада:

 Он живет в твоем воображении и снах. И умрет, когда ты его забудешь. – Это было жестоко, как любить через стекло, без ответа.

Я вышел из дома: «Хотел утешить, а сказал глупость». Все, что я сказал, было ложью, но в тот момент я верил. Такая полуправда была спасением для нее. Потому что…

У нее умер муж – Поль Вальер, мой лучший друг. Тогда я думал, что лучший друг – тот, которого уже нет. Поль прострелил себе голову. Он умер в ожидании рассвета.

Остановившись на противоположной стороне улицы, я посмотрел на дом Вальер. Старый, как мечта, ветхий, как религия, неухоженный, как мысли поэта. В окне появилась Аделаида. Через окно она умоляла меня все вернуть, ибо думала, что я имею силу. Наверное, я бы мог…

Всю ночь Поль Вальер сидел в маленькой  находящейся в запустении и беспорядке комнате, что служила рабочим кабинетом. Она представляла собой загроможденное разбросанными повсюду книгами пространство, отгороженное от всего мира занавешенным окном и огромной картиной Валентина Криставаля, деда Поля. Тот в пору своего романтического увлечения Анной де Вруа написал «Ожидая дверь», где на темно-синем фоне в таинственном лунном свете сидел мальчик и смотрел на бесчисленное количество дверей. Подсчитывать их количество было любимым занятием жены Валентина, но цифры всегда получались различные. Поль сидел в кожаном кресле и пил кофе, курил, не чувствуя зарождающуюся смерть,  и думал. Мысли его были обращены к финалу книги, которую он создавал с первого дня своего рождения. На столе красного дерева стояла пепельница, переполненная окурками, вокруг которой лежали крупицы пепла, и кипа белых девственных листов, которые утешал искусственный свет лампы. Но финал книги был давно предрешен, о чем Поль говорил мне за два дня до самоубийства. Иного выхода нет, потому непонятно, какие в действительности мысли бродили по этому больному человеческому мозгу. Человек – это загадка и познание его есть единственное удовольствие пребывания здесь, даже после точки. Читать чужие мысли, что весьма соблазнительно, не могу позволить себе даже я. Вернее, я читаю мысли, которые создаю сам, но не те, что рождаются вне меня.

Выстрел, потрясший мое воображение и разбивший стекла, не мог разбудить ни Аделаиды Вальер, ни Сюзанны – их дочки, ни соседей, ни прохожих. Стена была слишком прочна…

«Мама любит тебя, Поль. И папа любит тебя, Поль. Море греет тебя. И солнце омывает тебя. Но помни – не играй на тонком льде современной жизни. Папочка… Еще один кирпич в стене. Мамочка… Еще один кирпич в стене. А школа? Учителя – просто прелесть, черви. Больно? Это тоже стена. Управляемое сознание суть образования.

Поль, мама не разрешает тебе летать, но разрешает петь. Мама не подпустит плохих людей к тебе. Мама оградит тебя. Создаст уют и покой. Но это тоже кирпич.

Поль, ты чувствуешь пропасть? Ты же состоишь из пустоты. Уже падаешь?

Маленькая черная тетрадка со стихами… Кирпич… Стена».

А последний кирпич положила Аделаида, я подал ей, на их свадьбе три года назад. Их любовь была суррогатом обыденной устроенности жизни. Однажды Поль мне сказал, туша сигарету в переполненной пепельнице: «Любовь – это лишь вопрос привычки». Он привыкал к своему телу, раздражавшему полнотой, привыкал к порокам, коих определило общество, привыкал к цветущей Аделаиде и крошечной Сюзане. Ничто не могло удивить его. Он мгновенно привыкал и был готов привыкнуть ко всему.

Причиной его самоубийства была книга. Он решил, что ради творчества нужно чем-то жертвовать. И если природа забыла взять у него эту жертву, он отдал сам, выбрав самое ценное – любовь. Ибо не возможно абсолютное счастье, но только в этом он оказался прав.

Суть повествования в том, что Поль не писал книгу. Он проживал ее или писал жизнь, что должна была превзойти вселенную полутора килограммов мозгов. Когда луна, прощаясь, постучала в окно, Поль говорил: «Понимаешь… создать творение, которое было бы выше жизни… Нет, которое было бы… началом жизни и ее концом». Финал требовал смерти своего автора, об этом он тоже мне рассказывал. Я никогда его не отговаривал, потому что не люблю спорить с богом, коим считал себя Поль: «Сутью книги, что есть жизнь». Возможно, он был прав. Но мне было неприятно соглашаться. В конце концов, хочется быть единственным творцом. Я крутил пальцем у виска и шел домой, пил водку и звонил ему ночью: «Ты псих. Иди к черту». На большее у меня не хватала смелости и я вешал трубку: «Я ничего не могу изменить. Все развивается по уже написанному сценарию», - думал я, засыпая, но при этом продолжал надеяться на величайшую случайность. Наконец, он поставил точку в большом предложении.

Поль застрелился потому, что выбрал творчество, но не жизнь, а существовать в двух плоскостях не может никто. Вот поэтому он жив, а я мертв. Он мне доказывал, кричал и обзывал идиотом: «Творец должен быть свободным от того, чтобы жить. Условности существования не позволяют увидеть мир целиком. Я сделал выбор». Я отвечал: «А что будет с Аделаидой? Сюзаной?» Иногда он не мог вспомнить, кто это, иногда отвечал: «Бывает. Очень жаль».

Он не был психом, он был богом, и он умер, а я остаюсь бедный дух творчества.

После похорон я сидел в маленьком кафе, где всегда чистые столы и грязный пол. Напротив меня сидел отец Грезо, священник из Руанна, разочаровавшийся в Боге, но верящий в добро, творимое человеком. После пятого бокала вина он начинал верить в любовь. Пока я рассказывал о смерти Поля Вальер, он смотрел на бокал красного вина и тихо шептал: «Bien». Выслушав меня, он сказал: «Сдается мне, что ты не прав. Он не застрелился. Не было в этом необходимости. Он, может быть, обдумывал это, но такой финал был бы предсказуемым и не интересным. Он обманул тебя… вернее, провел как читателя. Он умер от разрыва сердца, а выстрел дописал потом».Это было странно. «Я не мог ошибиться, я читал…» «Ты этого не заметил. Его сердце перестало биться просто потому, что оно не для жизни… нет… не для существования человека. Оно для любви. А Поль отказался от нее. Прекрасно понимая, кстати, что отказывается от жизни». Ново. Я не думал об этом и сказал: «Возможно».


Год спустя я был приглашен на ужин к Полю и Аделаиде Вальер. Странно, когда тебя приглашает человек, умерший год назад. Я знал, кто умер тогда, но не знал, с кем встречаюсь сегодня. Год назад застрелился писатель Поль Вальер, а от разрыва сердца умер человек Поль Вальер.

 Мы можем не идти. Последнее дружеское обязательство перед Полем я исполнил год назад.
 Нет, дорогой. Мы давно никуда не выбирались.
 Давай сходим в ресторан.
 И давно ни с кем не виделись.
 Я не знаю, о чем говорить с этим человеком.
 Придумаешь.
 Хорошо. Но я пойду позже.
 Почему?
 Я хочу зайти на его могилу.

Я знал, что прекрасный осенний вечер, когда мудрая старость нисходила на землю, будет испорчен ужином в доме милой Аделаиды. Я представил, какой разговор получился бы у нас с Полем, если бы умер не он, а тот, который ожидает меня к ужину.

 Другого выходя не было. Ты же знаешь, умирают не тогда, когда должно, а когда можно. Такой минуты человек может ожидать столетия…
 Но ты же сам говорил, смерти нет.
 Говорил, но повторять это стало пресно. Смерть – это второй шанс, в котором ты нам отказываешь.
 Не правда. Я всегда даю второй шанс. И третий. Сколько угодно. Но вы никогда не возвращаетесь.
 Мы любим существование.
 Вы не можете любить того, чего не знаете.
 Ты всегда был надменен. Это потому, что ты не знаешь нас… Мы тебе благодарны, но не более…

Я постучал. Улыбка Поля Вальер распахнула дверь. «Hi. How are you?», - проговорив сладким голосом. Мне не хотелось смотреть на него. Я прошел, не раздеваясь и не останавливаясь, в маленькую комнату, где он застрелился. На картине не было ни дверей, ни человека. Зато появилось солнце. Нет. Картины вообще не было.

«Когда ему становилось скучно, он ложился на грязную постель гостиничного номера, превращавшегося в полевые лилии, что, как говорил Человек, не заботятся ни о пище, ни об одежде, и умирал; и пока солнце поднималось на покрытый пышными облаками небосклон и скатывалось, чтобы мучить несчастных под землей, в смерти он ждал оживляющую мысль, чтобы начать новую игру. В гостиницу приводили новых заключенных: одни отрешенно принимали участь медленной смерти, другие надменно шагали по камере, пытаясь скрыть страх за равнодушием и презрением, третьи молили о пощаде; затем каждый в свое время, когда солнце отсчитывало столетия, пил кровь Человека, ел плоть Человека, ибо так поступали и стражники, и заключенные, и судьи, пытался любить отражение своего величия в приводимых к нему женщинах и постепенно начинал думать, что это и есть то, что до рождения ему обещали в качестве жизни. Все это время лежащий на грязной постели ожидал мысли и был мертв. Даже когда в сияющих одеждах к нему пришел Человек пригласить в свой дом, он не шелохнулся, ибо игра, предлагаемая Человеком, не была игрой, но победой, что равнозначно скуке; поэтому он продолжал быть мертвым. И трава превращалась в кровь, в кровь – в сталь, а та рассыпалась под силой дождей и ветров. А когда однажды уставшее и больное солнце не вышло на свою ежедневную прогулку, он проснулся с мыслью, но, проснувшись, не мог ее вспомнить. Казалось бы, вот та дорога и вот та дверь, за которой прячется исчезнувшая мысль, но дорога постоянно сворачивала, а дверь ускользала от ключа, и мысль так и осталась неразгаданной. Ему показалось, что он что-то упустил». Я опустил перо. Чернила стали растекаться.

Я вспомнил Поля Вальер, который умер много лет назад. Я знаю, это, как обычно, ложный выход, но никак не мог вспомнить, что с ним произошло дальше. Я посмотрел в разбросанных по маленькой комнате книгах, но там ничего не было. Я не счел нужным будить Прозерпину, ведь она могла ничего не помнить. Я спустился на первый этаж. Работал телевизор. «Наверное, забыла выключить». Налил стакан молока, внизу всегда жарко, и спустился в подвал к Аиду.

 Мне нужен Поль Вальер. Я хочу с ним поговорить.
 Не могу тебе помочь.
 Почему?
 Его не существует.
 Как не существует? Я создал его. Он давно должен быть здесь.
 Нет. Его никогда не существовало. Его не могло быть.
 Почему?
 Ты это знаешь не хуже меня. Ты породил нереального человека.