Кинекот. глава 2 часть 1

Генеалогическое древо



...Рассказы моего отца о нем самом можно было бы запросто вывести в отдельное повествование, будь у автора на то хотя бы сил. Длинными ночами - сначала за шахматами, потом - за водочкой слушал я эти рассказы, переслушивал...

Папа всегда хотел кушать хорошо, но кушал всегда плохо. Как только это стало возможно по возрасту - стал подрабатывать... Где? Да на лесозаводе!

Вот приходит, бывало... Да, должен пояснить, что некоторые фразы и даже целые абзацы я могу воспроизвести с точностью необычайной! За то хвала рассказчику - и в сотый раз не сбивался, фактов не искажал, к цифрам нолики не приписывал...
Так вот,



Рассказ моего отца о цементе, бревнах, позвоночнике и мечте его высокой.


...бывало приходит на станцию вагон с цементом. А тогда цемент не так возили как сегодня - что ты! Просто насыпят в вагон сколько по весу можно - и так и везут. Ну вот, майку снимешь, рожу замотаешь - и кидаешь его весь день лопатой. Шестьдесят тонн. А за то - десять рублей. Что ты! На десять рублей можно было месяц питаться! Это блатная была работа, ее все хотели.
А вечером придешь домой - цемент в брови так въедается, что не отмыть. Так и ходишь с цементными бровями, пока они не вылезут.
- Так что же ты, без бровей ходил?
- А начорта они мне, брови? Ну, потом, правда стали цемент в мешки бумажные сыпать - так все равно половина по дороге рвется. А денег уже - по три пятьдесят на лицо, за те же шестьдесят тонн. Тоже - взвалишь мешок на хребет - и побежал!
- А чего бегать -то?
- Чего бегать! Мужики же в бригаду потом не возьмут, если будешь плохо работать! Ну вот, пока мешки лежат у двери - благодать, а потом то нужно их из дальнего угла вагона тащить о-о-о-о, мука.
Вот я себе на этом цементе-то спину и надорвал. Я бы может быть выше тебя бы был ростом, если бы это ну, позвоночник не посадил на цементе. А жрать - то надо, так и таскал.
Ну бревна, конечно были тоже, но это так, мелочи, их просто катить надо и на машину вкатывать, ерунда, дешевка.
А тогда стипендия была - пятнадцать рублей. Нет, это в технических вузах а в юридическом это было тринадцать пятьдесят. Я школу то хорошо закончил, ну и надо бы вроде поступать куда-то, а я думаю - зачем поступать, куда поступать? Че я там делать буду в городе, деревенщина немытая?

Ну а потом мне говорят люди, что не поступишь сейчас - так и будешь всю жизнь бревна разгружать. Поехал. А тогда проще было - учиться редко кто хотел, прошел легко по конкурсу. Я же тогда в летную школу поступать хотел. По зрению не прошел. Потому может у меня все так и получилось...

А я знаешь, как хотел? Я хотел на самолете высоко-высоко в небо подняться, а потом со всего полету в землю. И все.
- И все?
- Ну да, все.
Все.

Ну а когда по зрению не прошел - тогда мне уже все равно что делать было...

Основным мотивом моего отца является мотив несчастного детства, из которого непосредственно вытекает мотив неудачной спортивной юности, а затем и жизни.

Первые картинки с участием моего отца запечатлела моя детская память на фоне грамот. Почетных грамот за спортивные достижения.
Это был:
Волейбол, футбол, стрельба из лука, настольный теннис, бег на различные дистанции со всевозможным количеством преград, и - ну конечно - лыжи. Все, кроме водных и горных.
Вот. Во всех этих видах спорта мой отец добился высших достижений, заняв все первые спортивные места города Асино, бывшей деревни.
 
Он пеняет на детство -дескать, тело не задалось на корешках
А мне - то думается: он просто не смог выбрать что-то одно.
Почему я это знаю? Потому что я такой же. Хочу прожить сто жизней и в каждой из них быть первым...
Это наше, семейное.
Я еще расскажу, конечно, об отце, но не теперь.



Сестра




Когда меня, новорожденного, принесли домой - первое, что сделала моя сестра - покрасила мне уши акварелью и обула в большие онучи.

Это было короткое время, когда мы жили с отцом. Мы - это я, мама, сестра и свежеописаный Александр Никифорович, не помнящий родства.

Сестре моей тогда было 7 лет, и в связи с тем, что у девочки горе - отец не родной - многое ей прощалось.
В том числе и шалости со мной. Хотя, с другой стороны - ей приходилось кучу времени тратить на то, чтобы нянькаться со мной, вместо того, чтобы тратить свое время на себя. Как все
нормальные девченки в ее возрасте, она играла в куклы - и вот когда ей принесли куклу живую, она сначала была рада, а потом, когда поняла, что живые куклы срутся поминутно - радость опала. Куклу эту нельзя было заставить заткнуться ничем а ее вонючие пеленки скоро заполонили все пространство для игр.
 
Сказать по совести, я до сих пор так и не определился в своем отношении к сестре: так и не понял - какая она?
Но в романе это не самое важное место.

Почему -то пришло в голову: а что если ножку мне не в роддоме покалечили, а сестренка мне ее поломала тогда в детстве, да быстренько в пеленки, чтобы не заметили?
Надо будет при случае спросить...

Вспомнил одну фотографию: она стоит, выпятив попу вбок, на фоне свежекупленного отцом мотоцикла “Ява”
Такой, с удивительно конической фарой. “Ява Сто” он назывался. Хорошая была машина! Ходкая...

Как работящей семье дали им жилье от государства - хорошие полдома с двумя аж печками. А как выйдешь с крыльца - огромная куча опилок.
Откуда? Да с лесозавода!

Опилки эти и стали первым элементом незнакомого мира для неизвестно кем и как и за что еб твою мать покалеченного младенчика, произведенного на свет с участием всех преждевыведенных характеров...

Обеденный перерыв - вот что было отведено для меня. Все остальное время родители работали. Кажется, отец еще и учился заочно... Помню какие-то чертежи были на столе, сидя на котором я произнес свое первое слово: “Килька!”
Да, именно килька. Ни “мама” и не “папа”.
Прозаично, но ничего не поделать.



Доктор Селиванов

 
К тому времени методов лечения таких случаев было несколько, но все они давали обязательную проблему: укорочение конечности на несколько сантиметров, что обеспечивало хромоту на всю жизнь. Мало кто брался лечить такие случаи.

Кстати о методах: трасплантат, имплантат, и погружной метод типа “ласточкин хвост”. Что делает в таком случае приличная мать с ребенком, которому едва испольнилочь несолько месяцев? Она консультируется и выясняет, что надо подождать пока ребенок подрастет, поскольку лечение очень травматичное, требует общего наркоза да и вообще... Но мама моя - человек деревенский. Деревня это такое место, где на первом месте - хребет, на втором - ноги, на третьем - руки, а голова - это для шапки или кепки...

Так что: "Чем ему таким жить - уж лучше и не жить вовсе!".

“...У нас в Первомайке был старик - кости сломанные руками складывал! Их бы закрепить, да оставить, пусть срастаются, да ты же разве же можешь спокойно?”
Подлец я, подлец... Не мог я, младенец, полежать неподвижно каких-то паршивых три недели: все мне то в туалет то наоборот надо. 

Я не мог.

Меня мазали сырым тестом, вместо гипса, меня пичкали медом и яичной скорлупой, я вонял, блевал, но целее не становился...

Разочаровавшись во всех методах лечения и во всех ответах, мама через каких-то третих лиц, когда-то читавших журнал “Огонек” узнала о смелом хирурге - экспериментаторе Селиванове, проживающем и практикующем в кузбасском городе Новокузнецк. Туда она и направилась с младенцем и - не знаю как - ей удалось предложить меня, юного, в качестве операционного поля.

Глупо было бы сказать, что я помню эти муки, причиняемые мне веселым и добродушным хирургом Селивановым, но только так же глупо было бы утверждать, что ничего не помню - каждый человек, что приходил или входил и рассматривал меня, испуганного малыша,  - приходил для того, чтобы причинить мне еще боль.
Это ощущение еще долгие годы приходило в мой дом с каждым новым человеком...

Эксперименты начались с простой зачистки костей. Это было не очень интересно хирургу и потому он очевидно не слишком - то и старался...

Когда из гипса в очередной раз вынули развалившуюся в новом сгибе ножку - он предложил тут же, не откладывая, вставить мне трансплантат: кусочек кости свежего трупа многократно внедрялся в мою еще розовенькую, но уже весьма искромсаную ножку. Шансов у такой пересадки был минимум, причем отрицательный. Мне же конкретно повезло даже больше - уже второй акт эксперимента закончился остеомиелитом. Это когда косточки в тебе гниют - от сустава до сустава сжирается гноем кость. А может быть и дальше поднимится, если не повезет.... Это сифилис кости...
Веселенькая такая зеленая сопля гноя сочится из свищей  круглосуточно. А потом вдруг свищь закроется! “Опа! Дело-то видать к выздоровлению! Вот это все из-за меду!” - порадуется мама. Ан нет: вот уже в новом месте свищик...
Это однако было совсем небольно и даже весело: внутри свища всегда так забавно чесалось и было очень приятно колупать там всякими палочками и спичечками, забавно тумкая по кости...
 
Мама моя, человек крепких убеждений, сохраняла доброе и приятельское отношение к доктору невообразимо долго. Меня кормили медом килограммами, старались успокоить меня и настроить на новый подвиг. Селиванов давно смотрел на меня как художник на давно начатое, но все никак не заканчивающееся полотно, мимоходом добавляя к моей истории болезни новые штрихи со словами “а что если ему вот сюда и сюда железки впердолить а потом их болтом схуярить?”

Эти его слова конечно я помнить не могу, но думаю, что настроение передано точно.
Попутно - параллельно - мамуля подрабатывала у Селиванова в операционной: держала больных за уши во время трепанации убеждая их в том, что в конце концов все будет хорошо...

Уж не знаю как у них это все закончилось - а только вдруг Селиванов совершенно охладел к моему “интересненькому случаю” и меня надолго оставили в покое, забинтовав ножку в гипсик. Мама никогда не рассказывала как именно произошло их расставание, но я бы не удивился узнав, что Селиванов нас просто выгнал из больницы, потому что его гениальные руки уже повставляли в мою бедную ножку все существующие в природе приборы и материалы.


...Последнее, на что уговорил мою мамочку раскрасневншийся от восторга доктор (хотя не уверен - может быть именно мамочка уговаривала новатора на эксперименты) так вот - это имплантация. Железная трубка в которую с обоих концов вставлялись мои косточки, должна была сыграть роль своеобразного внутреннего протеза... Но трубка о своем высоком предназначении ничего не знала и оставалась просто куском железа. Кроме интенсивных потоков гноя из ран на ноге и всенощного бдения у кровати моей маменьки, смелый естествоиспытатель Селиванов ничем положительным в моей жизни не отличился. Смутно помню, что нелегальность нашего положения заставляла меня некоторое время находиться в одной палате с инфекционными больными, что выработало у меня стойкий иммунитет ко всем их формам: переболел.

Долго ли коротко длилось мое лечение, но Селивановская эпопея в моей жизни закончилась и примерно одновременно с этим я стал относиться к себе осознанно, как к личности: я понимал что я человек и  что у меня могут быть собственные мысли, о которых совершенно необязательно докладывать матери. Что творилось в моей большой голове, когда я кидал камушки в речку с мостика - не помню конечно, но творилось многое.



Протезка





Действительно все последствия операций на мне тогдашнем младенце, сказались только позже, гораздо позже, обнаружив себя как крайнее “психопатство” и отрицательное отношение ко всем, вновь приходящим людям: я боялся их и заранее ненавидел за то, что они пришли, потому что еще младенцем узнал для чего они приходят: они приходят причинять мне боль.

Хлещущий из сына зеленый гной и невысыхающие от слез глаза заставили Маминьку временно разочароваться во всех видах лечения, она согласилась временно считать меня не больным, а инвалидом и решилась сделать мне протез.
Но даже эта простая с виду процедура - изготовление протеза - стоила мне многого.

Местоположение "Института протезирования" уже само по себе достойно восхищения: он располагался на самой высокой точке города, на единственной в нем заселенной горе, в месте под названием - прошу внимания: "Нижняя Островская"... Тогда как Верхняя Островская находилась буквально в яме... Наверное это было сделано по принципу Гренландия - Исландия: какому врагу придет в голову искать в яме что-нибудь верхнее?

По первости, маменька таскала меня туда,  что называется “на горбу” - посадив тогда уже жирного кабана, на свои плечи. Но потом это стало от стыда практически невозможным и я ходил сам.
Часто мы ходили туда вдвоем только для того, чтобы узнать: а не готово ли еще? “Ну чо я одна то пойду? А вдруг чо надо будет примерить или спросят чего?”
В регистратуре нам, смертельно усталым, вежливо отвечали, что “...нет, еще не готовою” и мы с маминькой отправлялись в обратный четырехкилометровый
путь, но уже - вот счастье - под уклон.

В гору я вбирался на туторе. Тутор -  изготовленный из твердеющего пластика съемный каркасик, удерживающий обломки ноги в прямом положении. Но хвататло такого тутора ненадолго.

Четыре пересадки нужно было сделать, чтобы только доехать до этой горы.
В гору ходила "Десятка" - автобус типа “Шайтан - Арба”.
Вся дорога туда-сюда занимала у него около часа, но никто никогда не знал: когда будет автобус и будет ли он вообще: рельеф его маршрута предполагал частые поломки и обеденные перерывы...

Мы не могли рисковать и опаздывать: может быть именно поэтому мы с маминькой взбирались на эту гору пешком.
Когда я прочитал про Голгофу, я нашел много общего в описаниях этого пути. Мы часто останавливались, отдыхали, я часто плакал или точнее - рыдал, за весь путь мы успевали два-три раза в хлам поссориться с маминькой  и помириться столько же раз. Каждый поворот или приметное здание - становились моими ориентирами, вешками на жизненном пути.


- Вон, я его уже вижу!  Давай, мам, дойдем до магазина, давай мам, купим что-нибудь!
- Хватит жрать! Иди, давай, а то опоздаем!

Мама никогда не опаздывала: мама всегда приходила минимум на полчаса раньше и сидела, сидела у кабинетов, начиная волноваться только через сорок пять минут после назначенного ей времени.

Первое, что предложили нам умные врачи института протезирования после предварительных обмеров: отрезать болтающуюся часть ноги, чтобы потом, на культурную культю сделать приличный протез. Разумеется, маминька категорически отказалась от этого богохульства и врачам пришлось думать как бы это все соединить воедино..
Не помню сколько было примерок и подгонок, но гору ту боюсь смертельно, хотя на “Тойоте” влететь - за четыре минуты - так себе, возвышенность...

Пять, десять, сто восхождений и родился некий аппарат, между двумя металлическими шинами довольно лихо фиксирующий мою уродливую ногу в прямом направлении и компенсирующий недостаток в длине - около 13 сантиметров на тот момент.
Мне, помню, очень понравилось, но мама мне строго настрого запретила думать, что это навсегда: это временно, до того момента, когда новый доктор - Илизаров возьмет меня за ногу...

Мы тогда уже "стояли в очереди" к знаменитому на весь мир доктору Илизарову, творящему не просто чудеса - а невероятные чудеса!
Мама прочитала о нем в журнале "Огонек". Добрый доктор работал в созданном им в городе Кургане Курганским Научно Исследовательском Институте Экспериментальной и Клинической Ортопедии и Травматологии. Сокращенно - КНИИЭКОТ.
Ждать нам было - восемь лет...



Покинув гостеприимные стены Селивановских экспериментальных палат, нам надо было где-то жить.
Возвращаться в Асино было смерти подобно и мама попыталась найти жилье тут же, в Новокузнецке.
Это ей удалось не сразу, но удалось. Школы ничего такого предложить ей не смогли, а вот директор СГПТУ 24 нашел возможность выделить молодому педагогу с двумя детьми огромную комнату на первом этаже общежитской общаги в обмен на обещание отдать все силы в деле математического образования будущих шахтеров и горнопроходчиков. Там мы и зажили славно-преславно: долгие годы никто не резал меня ножиками а остеомиелит, побушевав еще несколько месяцев, оставил в покое мою лягушачью ножку с еще одним “суставом”посередине голени.
А остроумные они, эти ортопеды! Несросшийся перелом с закруглившимися обломками костей они назвали “ложным суставом”. То есть как бы сустав там должен быть, но не такой!
 
Итак, в нижней трети правой голени моя “нормальность” заканчивалась и начиналась маленькая, переставшая расти, стопа с кусочком косточки, бесполезным из-за разрезанных Селивановым нервов голеностопом и пятью совершенно непропорциональными пальчиками.
Однако, будучи упиханным в протез это дело позволяло мне не только ходить на себе достаточно долго - целый день - но и даже бегать!
Что я и делал, не особенно обращая внимание на внешний вид моего“бега”.

Что делал мой отец? Он сидел вечерами на крылечке маминого дома, курил сигареты, сбрасывая пепел в щелочку в крыльце, говорил сам себе “Умгу”. Ну вот, пожалуй и все.



Пшел в школу!



Школа № 47,  в которую я был направлен для получения необходимых мне знаний, быстро заполнила собой всю пустоту моего маленького мирка маленькой комнаты в гепетеушной общаге. Там и люди, там и события.

В школу я пошел с 6 лет, в класс подготовительный.
Тогда же был я устроен  в школу музыкальную № 6.

Первые уроки показались мне очень простыми и я, за несколько минут нарисовав левой рукой наклонные палочки и крючочки, был надолго свободен.
Родных моих даже смешило мое рвение к учебе, но для меня это был лишь способ наполнить время хоть ну каким-то смыслом. Итак - первый класс. Что там? Постоянно поднятая рука - на все вопросы я мог всегда ответить - не проблема совершенно, и сразу - высокомерие, вызванное к жизни моим “высоким интеллектом”. Школа дала мне уникальную возможность впервые почувствовать, что я не хуже всех, потому что хромой, а лучше всех, потому что очень умный!

Но никогда, сколько себя помню, всевидящее око не отвлекалось от просмотра на замедленной скорости всей видеозаписи моего каждого дня. За каждый свой проступок мне приходилось не только распалчиваться - но и переживать его последствия в себе глубоко и тяжело, не смотря даже на всю абсурдность таких переживаний.

Но как я мог легко отнестись к слезам матери, которая так серьезно все воспринимала, так была напугана в своем деревенском жутком детстве, так забита и запорота матерью, что боялась всего и всех?
Да и теперь, сказать по совести, смелее стала лишь чуть...
 
Вот это ощущение, друзья мои, это ощущение того, что любой человек в любое время может наказать тебя, жестоко наказать по любому поводу - вот что значит настоящее рабство - режим воспитавший не только наших родителей, но и многих из нас искалечивший.

И в жизни моей детской была масса эпизодов, когда жуткий страх разрывал мою душу...
Как-то играя, по обыкновению, с придурками в напильники - (за неимением ножичков), я по нелепой случайности, поцарапал голову одного из противников этим снарядом.
Окровавленный пацаненок убежал домой и несколько часов не признавался родителям кто нанес ему эту травму, но потом из него выудили: “Юра.”
Я то есть.
“Мне не жаль тебя", сказала мне тогда мудрая учительница, "мне жаль твою мать - что с ней будет? Она так ждет квартиру - теперь ее вам не дадут, а тебя наверняка исключат из школы... “

...каким ужасным, нелепым абсурдом шандарахнули меня по голове эти совершенно бесчеловечные слова? Помню, тогда я впервые стал задумываться о смерти и о существовании вообще.
Мысли о том, что оно не прекращается никогда - не допускалось. Атеизм довлел беспрекословно, а любая религиозность вызывала в лучшем случае - сочувствие как к больному. Так вот, если доведется мне второй раз явиться миру в человечьем обличьи - пока не забыл, Господи - избави меня от рабского ужаса и от злобных тупых садистов - педагогов!
Заранее благодарен!


Пацанятке тому перевязали башку и через пару дней он забыл об этой нелепой царапине, мамочка же моя психовала меня недели три, действительно будучи уверенной, что ей, как бандитке, квартир не положено...

Впрочем - поделом.

Было тогда в школе два педагога - какая то ... Аркадьевна - старая и злобная крыса, и была некая... Кажется Ольга Петровна - милая и очень симпатичная первая моя училка. Были и молодые - не помню их. Я был левшой в детстве - то есть преимущественно левой рукой добивался успеха, так вот имено эта Петровна разрешила мне писать левой, но я гордо отказался, поскольку не видел большого труда в том, чтобы писать обеими руками. Так и получилось - теперь для меня нет, пракитически нет разницы какой рукой писать. Правой я пишу быстрее, зато левой - разборчиво. Теперь, к сожалению, это не имеет  значения - слепой десятипальцевый метод решает все...

Вот так, за пятерками и высокомерным отношением к коллегам, я прожил вполне спокойные первые три года школы, будучи лишь несколько раз побитым Вадиком Виниченко - он один не боялся запретов учителей и колотил меня от души, свободно, лежачего, сидячего - все равно. Но мне не было больно. Я даже отчасти признателен ему за это - единственный раз в жизни я был бит без злобы и ненависти - а так просто и свободно, как равного, уместив всю злобу всего лишь в удар. Удар - и нет злобы. Растворилась в пространстве моего слегка содрогнувшегося жирного тела...

Удивит ли кого-нибудь теперь ребенок, читющий уже с 3-х лет, а к 7 годам “глотающий книги” целыми полками? А тогда это удивляло всех... Тем же, кто пришел со мной в первый класс первого сентября 1976 года и не мог отличить “аз” от “буки” и  поделить 6 на 2, не слишком нравилось такое соседство - оно как то... принижало. А детей-идиотов тогда было не намного меньше чем сейчас. Может быть, поэтому, а может быть просто потому, что дети наследуют древнюю, интуитивную ненависть к физическим уродам и изгоняют их из стада - я и был изгоняем, не принимаем и бит.

Однако теперь, по прошествии столь солидного времени, когда ни хромота ни прочие физические недостатки не имеют никакого значения, а степень учености моих товарищей по поколению весьма высока, я делаю вывод, что вся проблема была в моем характере, если можно таким простым и пошлым словом описать то, в чем на самом деле была моя проблема...



Моя мама всегда говорит: “Это тебе кажется! Они не дураки и ты не лучше всех: ты просто болен тем, что тебе так кажется!”
Для той поры сей философский ход был очень убедителен для маленького пацанчика с больной ногой. 

"С раннего детства я приобрел склонность к флософии"... Что еще так наталкивает на размышлени о мировом порядке и вселенской справедливости, как не уродствво с младенчества? Как не задуматься о том почему одним все - а другим - ничего? Не знаю сколько мне теперь лет, но тогда, в детстве быть инвалидом ничего хорошего не сулило. Не раз мне приходилось, дико подпрыгивая на одной ноге, уходить от погони: гоняли меня все. Ненавидили и гоняли. Я им отвечал ненавистью. Шутки, на которые я был уже тогда весьма способен, наливали краской любую ненавистную рожу... Владелец рожи сжимал кулаки и поджидал меня с ними на выходе из школы.

Оскорбленное быдло бросалось в драку. Это было просто - сбить с ног и пинать, не давая встать, а если все-таки я - жертва - поднимался на ноги - можно было легко убежать. Так и поступала шпана - зная, что не могу догнать, дразнили из-за угла, выставляясь героем... В общем - не любил я своих потенциальных товарищей... почему-то.

///////////////////////////////////////////////////////

Когда я перерос мамино “философское убеждение” и впервые почувствовал, что “здоровые” люди  бывают в гораздо большей степени ”ненормальны” нежели я, - стал немножко выше держать голову. Я был совершенным, круглым отличником, а по тем временам это означало, что чуть ли не каждую неделю я получал похвальную грамотку или еще чего демонстративного. Получить "5" для меня не представляло никакого труда. Но, признаюсь честно, я не относился к своим пятеркам естественно и непринужденно - очень быстро это стало для меня некой “компенсацией” моего “ущерба”, поводом подумать, что я, хоть и хромой, но зато я самый умный из вас...

Не берусь обсуждать самое это утверждение, однако в любом случае - его надо было держать при себе, за зубами то есть. Но я уже тогда был максималист - и никакие авторитеты или думы о будущем не мешали мне смеяться над глупостью и хохмить над идиотами.

Как вам понравится такой малыш?
Когда же мое острословие направилось и в сторону некоторых преподавателей, дело сие дошло до мамочкиных ушей и она имела с сыном разговор как с сыном. Она снова объяснила мне, что на самом деле - я болен. И другие люди - совсем не глупее и не хуже меня, мне это только кажется!
Но я уже ей не поверил.
Все играли в футбол, а я кушал буквы.

Очень хорошо помню некоторыые свои книги. Которые перечитывал по нескольку раз. Одна из них - “Приключение желтого чемоданчика” и “Зеленая пилюля”. Я, конечно же теперь не помню автора, но на спор могу пересказать сюжет ибо прочел я эти произведения раз около десяти. Не то, чтобы не было книг... Не было хороших книг. И никто не мог мне вовремя намекнуть о существовании библиотек.
В раннем научении нет, в общем, ничего хорошего - читать детские книги быстро становится неинтересным, а после детских сразу начинаются взрослые без никакой промежуточной стадии.

Вот приду из школы, поставлю на плитку чугунную сквородку, поджарю на ней два огромных яичка - глазунью. Потом отрежу толстый - сантиметра три - ломоть белого хлеба. Нет, отрежу два: яичек мало, а хлеба - много! Надо же наесться!
Поставлю сковороду на кухонное полотенце - оно вкусным пахнет, когда нагревается, это же как приправа! и, открыв книжечку "Круглый год" на любом месте - макаю жиденький желток мякушкой, и читаю, читаю:

...Запрягу я курочку в расписные санки
Курочку -хохлушку, с красным гребешком
Постою, подумаю, погляжу на санки...
Распрягу я курочку и пойду пешком!

Это стихотворение называлось "Какой я умный" и ценилось мной на уровне шедевра!
А вот сюрреализм типа:

Жила-была
Жеа бе-а

Не люблю с тех пор... 

А это стихотворение:

Я люблю свою лошадку!
Причешу ей шерстку гладко
Гребешком приглажу хвостик
И верхом поеду в гости!

..впервые рассказало мне о существовании любви. Любовь - это когда погладили, а потом сели верхом... 
Шутка.