Сценарий

 В космическом сценарии,
 этот танец – ерунда...

А вот его сюжет.
И участвуют в этом «сюжете» не такие Димы... как: Дима Палтус, Дима Нудельштрокс, Дима Известков... а – совсем новый Дима, о котором сейчас и пойдёт, а, ещё лучше, если польётся... родная русская речь!
Итак, дело было в понедельник. Переболевший недавно гонореей Дима (сделаем сразу сноску: гонорея – в смысле – болезнь гонора) после кратковременного выздоровления, нанесённого ему в результате наезда «Жигулей» на перебегавшего дорогу Диму, – снова заболел, после трёх недель больницы, своей гонореей, а так же болезнью, подхваченной нашим пациентом на прохладном осеннем ветру – болезнью доллара... Или, более точное её название, – гонорарией... Это, ещё, увы, гораздо более тяжёлая форма первоначальной стадии заболевания души...
Но мы вернёмся к нашему, уже начинающему становиться позорным, сценарию.
Итак – дело в понедельник... Дима, т. е. Димитрий Самосволович Гондон, знаменитый на всю страну газетчик, редактор утренней городской газеты «Горожанка», сидит утром небритый в холодном заляпанном цементом туалете и вдыхая строительную пыль, рвёт на кусочки свою собственную газету, дабы утолить ею нужные его природе нужды... И надрываясь потоками крови, прибивающей литрами к его вазообразной голове, где нет ни одного крепкого волоса, а посредине этой головы –
вообще метеоритная пустыня, – в муках и надеждах и пустых упованиях на снисхождение его пищеварящей системы Дима смотрит на белый потолочек его новой уборной и рычит от боли. Ноги затекли, а глаза, выпуклые от слёз, мазохистски рыскают в обречённых поисках хоть чего-то отрадного для них, для диминых глаз. И находят эти закованные в длинные ресницы хитроватые глазищи на «удлинённом» потолке массивную лепнину, фасона «Жлоб и солнце», – это когда довольно-таки грубые, вовсе некультурные люди... заказывают себе на дом шедевры и памятники старины, антиквар, короче, и получают п о д д е л к и. А почему подделки, спросите вы? – Да потому, что денег у этих, некультурных, навалом, а вот вкуса... вовсе нет, и доверяют поэтому они это дело всяким мошенникам, якобы специалистам, которые
их и обманывают. Подсовывают им всяческую дрянь. И по делам им. Надо своей головой думать!

А сейчас я капельку расскажу о Димитрином жилище. Сразу скажу – Дима богатый, поэтому и жилище у него большое. А живёт Дима в натуральном хрущовском доме, хрущобе. Но живёт не так, как значительная часть его соседей, в основном, городских пенсионеров, ветхих бабушек и дедушек, а совсем, ну совсем по-другому...
Недавно Дима справлял новоселье, и это значит – в доме он нов. Но зачем же, снова спросите вы, с такими деньгами и сразу в хрущобу?! Когда в вашем городе столько прекрасных домов, новых, светлых и чистых... Или можно хотя бы, на худой конец, частный домик нанять, небольшой дворец на пикантном бережку тихой речки... И вам я отвечу – такой уже есть у Димы, и другое, в большом новострое, тоже уже имеется...
Поэтому Дима за новшества, за взаимозаменяемый быт, за прогресс в сфере уюта и домашнего очага! За демократию эгоиста!..
А купил, приобрёл эту хрущёвскую благодать он у своего покойного свёкра, бывшего родственником Никития Хрущова, да, да, того самого – лысого и с пупырышком на ветренном лице.
Раньше, в застойные, как их называют, времена этот родственник, в общем-то, продядя генсека, Соловей Хрюшев, занимал, как дореволюционный профессор, целый этаж массивной городской хрущобы! В этой знаменательной хрущобе томились ещё кроме этого партийца разные доктора наук, деятели культур и искусств, но им, в отличие от Хрюшева, не было позволено расселяться на целых этажах, да и кто это себе мог позволить – ведь настоящих родственников у знаменитого Хрущова было только ограниченное количество, а полковников КГБ, с таким зоологическим именем, как Хрюшев – ОДИН на целом свете!
 И вот Дима откупает у усопшего купчую, лишь купчую... И пользуясь этой бумажкой надуривает, не без помощи влиятельных друзей, районный жилотдел.
 ...И пока этот отдел разворачивал запоздавший ремонтец на третьем и четвёртом и ещё частично пятом этажах стыдливого вида девятиэтажного дома, тянущегося полквартала, и отпугивающего до сих пор гостей района, – Дима захватил целых два (2!) этажа вышеназванного дома и замахнулся своей рукой на третий (3)! Но могущественные милицейские деятели – во главах с отважными капитаном городской милиции Ю. Гаишниковым и подполковником районной милиции Н. Бегунком, заручившихся в неравной борьбе с хитрым олигархом именем главного прокурора города, ворвались на злосчастный третий, по порядку, этаж, и смело сразились со спрутом, который в этот чёрный день уже занёс «наверх» свои чемоданы, и положил на них сверху свёрнутый в трубу палестинский коврик, в закаблученных лепестках. И в этом сражении обоим карабинерам удалось отстоять, и оставить за «честью» жилотдела и в жилфонде города, целых пол этажа! И то, чудом, Дима в тот день устал как собака, по его, диминым собственным словам.
Но смех и грех ситуации состоял в том, однако, что Дима был самым хитрым олигархом в округе, и сейчас вы в этом сами убедитесь.
Да – смелые милиционеры оправдали надежду горадминистрации, которой Димин «финт» уж совсем не понравился, ведь отселённых на период ремонта жильцов надо было куда-то возвращать, они же не могли долгое время проживать где-то уплотнённо... И вот горадминистратор Л. Обмельченко при вспышечном салюте вручает двум милиционерам за мужественно выполненный долг – по коробке конфет и саблю, всё чисто символически. И пока милиционеры делят между собой в коридоре титановую саблю, Дима в это время с помощью работников стройотряда и захваченных на углу грузчиков овощного магазина «Плод и яблоко», вносит на пятый, вожделенный этаж свежвыпиленные козлы и расставляет их там по длине всего этажа... И когда прибыли на место жилищно-строительного преступления «форды» с государственными гербами ГАИ, чтоб «ухватить Диму за яйца...», Дима в утреннем белом с катышками халате встретил толпы серых орлов и чёрных воронов, с чашкой кофе в руке и шоколадным пирожным «Киевский Сувениритет» – самым его любимым пирожным, – и жрал это пирожное, нарочито размазывая его какао по холёным своим щёчкам. А стоял просто опёршись на сосновый спил, вальяжно так, и делал вид, что не понимает – в чём же дело! Ну ему поднесли грамоту из райотдела, с чёткой подисью тамошнего олигарха, Савельего-Краморова, с отпечатком его печати и дружеским приветом, почему-то опасаясь димину древесину при приближении к Диме... как будто это были заградительные ежи, рассредоточенные Димой против городской милиции... за толстыми шестами которых ещё спрятались пьяные грузчики с краденными пистолетами «ТТ» и деревянными гранатами...
  Итак, Дима обманул и милицию, и горадминистратора, в того числе. И сделал так, что окунул грамоту в кофе, а затем вытер ею при всех зад; он уже с утра был без нижнего белья и поджидал в таком виде милицию... Но это ещё полбеды: на личный мобильный телефон майора милиции Б. Роттова он наговорил на десять с лишним минут с вражеским себе олигархом, покровителем райсобеса и жилслужбы района, и сказал ему нечто такое, за что Диму действительно можно было и убить. Нет, не за хамство по отношению к богачу искомого района, а за выходку в отношении невинных отселённых граждан... И это злодеяние он начал с плевка в лицо Роттову и показанием ему фиги, потом демонстрацией поросячьей задницы всем подчинённым майора, и наконец выгоняньем их всех во двор, где как раз происходили скромные похороны какого-то старичка...
Отряды и наряды милиционеров распугали всех женщин в платках, и побежали от злостного трепета в яр, что проходил с одного боку улицы, и там, в этом яру, устроили облаву на бомжей, прятавшихся там в старинных полуразрушенных домиках типа «Тарас Шевченко», и арестовав всех тамошних бездомных и бродяг некоторые подрались друг с другом.
Вот как доказывается хитрость; она диктуется наглостью!..
Но возвратимся к квартире Димы... Что же предпринял Дима в отношении жилплощади отнимаемой им у мирных граждан, и что «предложил» Дима этим гражданам взамен на оккупированные квартиры? А предложил он им свои сомнительной чистоты и красоты глазки, предложил свои глуповатые комментарии, предложил любить и боготворить его за его кретинскую газетёнку, которую в Париже на главном бульваре и драный кот не стал бы читать... Но то, что не сгодится мурзику – сгодится всем честным гражданам, моим соотечественникам... рассуждал Дима. И по своему, по-хамски, он был прав. А с квартирами вот как он поступил.
Позвонил, значит, Леониду Сергеевичу Обмельченко, главе горадминистрации, и заявил ему очень уверенным тоном, что, мол, – два этажа его, это железно, а с третьим он ещё в угоду вельмишановных и на радость временным отселенцам – поцеремонился, поцеремонился... и решил взять себе лишь половину его, «третьего» этажа. «А на второй – может хоть и сам Обмельченко жить!..»
 Но Леониду Сергеевичу было и так где жить, поэтому он удовлетворился хоть и резким, но уже ясным зявлением Димы и пошёл обедать.

Улица на которой заселился Дима была «любимой» улицей мэра. Это была Новоказановая, «15а»... – это по причине того крутого дома, что длился почти квартал... И эту улицу мэр переделал на свой лад, из неё он сделал проспект Новых грёз.
Раскопал, значит, всю улицу, убрал трамвай, что ползал там с шестьдесят второго года, и вырыл посередине огромный тоннель в три уровня, в нём он ничего не сделал, а просто закрыл изнутри плиткой, а сверху стеклом и закрыл в него ход. Всё это он проделал, конечно же, не самолично. С тех пор на новоиспечённый проспект стали свозить пачками железные заборчики всеизогнутых форм и с конвеерным гулом подгонять апельсиновые и банановые вездеходы для асфальтоукладывания. Пока не согнали со всех концов города строительную технику, не успокоились. Мэр, почувствовав прилив власти, сам прокатился на оранжевом кране, установленном на освободившихся трамвайных полосах вдоль великой стройки и обратно. Своим личным тоннелем он гордился больше, чем даже жители города и, в особенности, обитатели ранее тихой улицы Новоказановой.
В жаркие дни тоннель Мэра так нагревался изнутри, что его «стеклянные» колпаки стали покрываться мелкими трещинками и мутнеть, а когда становилось особенно жарко, вся постройка начинала глухо, откуда-то изнутри гудеть и даже свистеть. А зимой прозрачные его латы стали скоропостижно обростать какими-то сверхживучими водорослями, а летом в образовавшемся болотце вырос репчатый лук. В связи с неподдающимся объяснению «простоем» нового дорогостоящего объекта и его скоропостижным гниением-разложением, город всколыхнули подземные слухи, что тоннель собираются якобы отдать зоопарку; потом, что подарить обществу Любителей парниковых растений, затем по городу проехался ещё слух, что там сделают то ли городской аквариум, где будут плавать акулы, то ли населят террариум, или уж на худой конец пустят туда Птичий рынок, т. к. вот уже несколько лет тот страдает от нехватки места – лишнего хомяка негде сбыть. Но мэр поступил иначе: по его приказу натаскали грязи в керамический рай, и запустили туда самых настоящих свиней, диких свиней. И они страшно блеяли там день и ночь на трёх этажах сооружения и не давали никому в округе покоя, несмотря на то, что тоннель после поступивших многочисленных жалоб наглухо заперли и обмотали ещё в три слоя мешковиной, чтоб свиньи хоть ночью спали. Каждое утро к «оранжерее» прибегал дед Макар, ночевавший неподалёку в пристройке летнего кафе, которое он заодно охранял, и палубными руками закатывал тяжеленные маркизы и связывал наверху белыми верёвками. И снова с пяти часов утра начиналось пагубное для всего микрорайона хрю-хрю... Затем однажды загнанные свиньи выбежали на волю, сбив с ног старика Макара, когда он нёс им завтрак в бидоне и забыл притянуть калитку, и растоптали бедного, спасаясь от ужасного тоннеля, в котором их гноил их мэр тринадцать месяцев подряд.
А на проспекте, накануне заасфальтированном усилиями сотен рабочих, ещё дымящемуся в эти утренние часы, пробежали сквозь ряд жёлтых машин понукаемые воздухом свободы ножки сотен свиней и отпечатались на этом драгоценном «Европроэкте» уже до окончания времён... Теперь это уже был не какой-то там еврообъект! а натуральный голливудский променад им. следов всех звёзд, только в отечественном исполнении...
На месте былого триумфа милицейскими экспертами и специальной правительственной комиссией во главе с миллионером Аркадием Харченко, который всю бурду профинансировал, был обнаружен мёртвый старик с проваленной грудной клеткой, загаженный до безнадёги Центр торговли «Родничок», и истыканный рытвинами и рытвинками Проспект Новых Грёз... А на стоявшего перед главным входом в «Родничок» в мыльных туфлях и белом костюме Аркадия Харченко, с перекошенной от злости мордой, из глубин земного шара неожиданно вылетела заспанная худая свинья, и прогоркло хрюкая, укусила его за локоть, думая про него наверное, что он мэр... В критический момент всем работникам правопорядка почудилось, что это из стеклянной гробницы вылетело лицо газетного олигарха Димы и набросилось на их кительного альбиноса... Поэтому никто сразу не кинулся спасать локоть миллионера, а закрылся от «привидения» руками и присел на асфальт, – ведь все боялись Диму!.. Размахивая окровавленной рукой А. Харченко перекричал всю дичь, что здесь орала несколько месяцев, и поклялся на своей крови свалить мэра, заменив его своей кандидатурой!
 
Но мы сильно отвлеклись от Диминых квартирных тягот, от смысловой подоплеки деяний мэра, и того понедельника, с рассказа про который всё и началось...
Зачем, значит, горадминистратор расстроил трёхслойную усыпальню, стоимостью в не один миллион капусты... и затем заканарил туда груду свиней, из родного его села?! А затем, чтобы досадить благополучному Диме!.. Который, по мнению мэра, «утратил респект перед всесильными мира сего...» Вот в такие времена мы с вами живём!
Ну что ж, существа с копытцами и пятачками «откуковали» своё под балконами диминой улицы... Дима, однако, с неё не съехал, с улицы, а сделал наоборот такое, перед чем смерть одинокого старика, укушенный Харченко и протоптанный проспект... просто бледнеют. И я предлагаю читателю в этом в который раз убедиться.
 А вот что он сделал Димитрий. Расселился, значит, уже на всех трёх этажах убого дома, но расселился так, что третий по счёту этаж был занят им лишь наполовину, СООБРАЗНО уговору... Но занят, поделен был он не вдоль, и не поперёк, как было бы ещё – куда ни шло: сносно... А по-диминому хитро.
Это значило, что при подготовке к вселению на «новую «хату» Дима приказал строителям – демонтировать все стены к шутовой матери через все парадные и ликвидировать два уровня потолка, на двух этажах... И сформировать одну- единственную квартиру из этого, и наделить её единым потолком... и выполнить эту задачу так, чтоб заветный потолок его квартиры оканчиваясь на «третьем» этаже...
занимал высоту третьего этажа только наполовину, по уговору... И строители так сделали.
 Теперь уже вселившийся в дом Димитрий имеет высоченный потолок, как в Петергофе. Окна его квартир... соединённых между собой бесчисленными холлами и переходами – выделяются на общем фоне обычных, обветшалых стандартных жилых окон хрущобы. И выделяются они так. Красновато-коричневато-желтоватым оттенком какого-то волшебного дерева, переливаясь лаком, заполняют привычный квадрат оконного выреза таким образом, что в залепленных цементом пустотах – отныне завелись округлые, «старовынны» окнышки, уютные такие...
Одинокий замок рыцаря Айвенго прямо... посреди пошлой бетонной идиллии никому не нужного теперь быта, в созвездиях обычных и плакучих ив, перед ржавыми снарядами для детского триминга, среди высохших кафельных фонтанчиков, забитых сухими листьями и веточками, и мозаированных голубым кафе с зубоврачебной надписью «Рыбка», и забытых вездеходиков «Запорожец» на земляных островках в море чахлой, лейкемийной травки...
А всем своим «невозвращенцам»... Дима отвалил на память кой-какой «подарок «о прошлой жизни»... – Длинную, похожую на вентиляционную, шахту: остатки располовиненного коридора – т.е. фрагменты стен и потолок, усеянный как недугом, чёрными диверсионными поджогами и заскорузлыми пыльными ореолами вокруг ламп, и никому не нужными признаниями в любви, выскобленными на карцерной зелёной краске.
Не оставил им, значит, практически ничего! А то, что осталось – так то даже крысам и насекомым в напёрстки только сгодится...
А в квартире Димы, прямо в ней, останавливалось пять лифтов – сколько насчитывалось парадных. Понятно: что лифты он «приватизировал», забрал себе... а жильцам, на оставшиеся от ремонта стройматериалы и с помощью демонтированной лестницы-перехода через трамвайные пути – Дима установил наружную лестницу, – это для тех жильцов, кто жил над Димой. А те кто ещё жил под ним, карабкались древним способом по ступенькам, минуя диминых швейцаров.
И так бы оно продолжалось и дальше, Димин беспредел, если бы не одно событие, заставившее содрогнуться не только Диму...


Сидеть в холодном помещении да ещё на холодном предмете – дело не из приятных. А именно холодным предметом был Димин унитаз из ракетного аллюминия, который был «на новоселье», под общий смех, преподнесён Диме вице-президентом NASA Роджером Мурром и его дочкой, Мэри Попинс Мурр, которую под сенью этого дела хотел кролевидный холостяк в тёмных очках «насватать» знаменитому Диме. Второй такой «унитаз» существовал только на борту американского «Аполло»... Дима принял весёлый и функциональный подарочек, суть механизма которого заключалась в пневматическом всасывании дерьма и его распылении по воздуху; поэтому труба от димитриевского толчка была направлена не вниз, а вверх, на крышу дома. А осадки, конечно же, – народу...
Дима в это прохладное, обледенелое утро, ровно в понедельник, «заседал»... и думал, думал, думал о том, что и слава Богу, что он не взял в жену американскую крольчиху... В детстве его однажды укусил старый кролик. С тех пор он кроликов избегает и побаивается. Свиней тоже перестал любить – мэр его достал...
Я рассказал ранее, что, отселённым на период «ремонта» людям было оставлено после битвы мозгового отдела Димы и жилотдела крохотное пространство, ещё гораздо более тесненькое, чем то, подаренное диким кабанам и свиньям... И вот на наружной поверхности этого социума возлежала пыль и грязь, а с другой его стороны, под толщей потолка – гнездилась, извивалась и устраивала водовороты и фонтаны гипсовая украшательская лепка на самых разных фонах – в зависимости от того, какой период дня или погоды выбирал для отдельного помещения, залы, хозяин Дима, у которого потолок ассоциировался с небом, с небосклоном. Хоть он и был бездарем, но понимал эту художественную деталь, необходимую при обустраивании интерьера. Лепные украшения однако были хамского, нарочитого фасона. «Жлоб и солнце» – как уже было сказано. Бывают ещё и такие варианты, как: «Жлоб и рай», «Жлоб и нептун», и ещё один – «Жлоб и мир братьев Гримм» – это – примитивный «Евроремонт». Но откуда Дима черпал себе вкус?! Непременно спросите вы. И я укажу вам на соответствующие знамения...
Итак, сидение-заседание в уборной, где под невидимым в небе... потолком, в помещении сделанном в манере «Зимний день», отчего становилось ещё более зябко, под тяжеленным плафоном, светящим как зимнее солнце, скрючился на холодном полу Дима и под его ногами валялся в золотом переплёте «Альберт Камю», около него стояла высокая свеча, затёкшая парафином, напоминавшая нечто с отрубленной головой и вправленное в магический рыцарский канделябр. Дима сидел и только бесцельно чиркал спичками и кидал затем их мощи в серебряный поднос, который у него был поставлен на книгу Монтиньяка, повествующую о пользе питания для человеческого организма. А за спиной у Димы лежал Свияш, мастер бытовой мистики, – и смотрел хитровато чернобелыми глазами Диме то в свитер, то под свитер, на обнажённую плоть. Но ничего не выходило... Потом зазвонил в прихожей зале телефон и сразу же Димин компьютер, настроенный на всемирную электронную сеть, дал автоматический ответ: «Димы нет. Он или в ванной или в уборной. Или принимает в Февральском зале пищу; если вам что-то от него нужно, перезвоните ему на мобильный телефон или пришлите короткую новость. Дима будет этому рад! Чао-чао!»
В этот раз звонил Жорж Писсуаров, генеральный секретарь российско-украинского общества по вывозу останков затонувшей в море атомной подводной лодки «Витязь». Он хотел переслать Диме последние данные о вытащенной из воды лодке и утилизации её экипажа и аппаратуры. Более точными данными, могущими снабдить газету сенсацией, обладал по сведениям Жоржа бывший президент Украины Ле Маркович Ярмольник и его верный слуга Митя Харитоннов. И Жорж переслал Диме эти имевшиеся у него первичные данные. Поэтому, когда это произошло, у Димы пикнуло где-то сзади и сразу разродилось сверлящим нервы лилипутским оркестриком... – Дима прочитал новость на светящемся игрушечном экранчике, где у него прямо за «новостью» выплыла баба с огромными грудями и показала ему зубы... Быстро выключил телефон, портативный мультимедийный коммуникатор, и углубился мыслями и душой в назревавший в недрах утренний понос. И надулся, набычился от
ненависти к своему пищеварению, к самой придуманной Богом системе.
 И замелькали ястребы перед глазами, и внизу как-будто порвалась бумага, и закружилось и завертелось, потом, когда Дима очнулся, перед глазами качались красные шлюпки, а внутри что-то тоненько говорило «Жорж, жорж». «Этой свинье, – вдруг сказал Дима, – Харитонну – ещё факсы посылать, обойдётся-обосрётся!»

Но история Димы началась, как вы понимаете, не с кабинета «00». Его данная история началась в понедельник утром, в сентябрьский понедельник утром. Когда все послушные дети разбежались по своим школам, а один, лысый даун и олигофрен – остался сидеть на космическом унитазе в норковых тапочках, и нервно мигая, перелистывать том Монтиньяка и понравившиеся абзацы закладывать туалетной бумагой, и делать на нежной ладони выписки, чтоб через пять минут их смыть болгарским мылом «Иванна» под обжигающей душу водой.

...В понедельник утром редактор городской газеты «Горожанка» и коредактор приложения «Крепись, пенсионер!», Димитрий Самуилович Гондон, человек лет тридцати, распластался на бархатном диване красного цвета и чуть слышно пукнул...
  С этого началось его падение. На кухне кипятился кофе в это время и на противне дымились свежие круасаны, но есть не хотелось. В это утро не хотелось ни есть, ни пить, ни, тем более – идти на работу. Тем более, что чуть раньше электронного будильника «Салют», насквозь прокуренного ещё в семидесятые годы его папой, служившим на Дальнем востоке культурным атташе Кремля, – позвонил приятель и заместитель Редактора – Кофий (Кромской), и рассказал Димитрию «астрологический расклад», план на предстоящий день. В этот день Диме, как редактору, уже советовалось: не пить горячий чай, не заигрывать с сотрудницами, не бегать через дорогу, и главное – не лезть в «Астрологическую колонку», потом, не пререкаться с редакционным астрологом, не набирать скорость свыше 120 к/м в час на участке загороднего шоссе ведущего из села в город, – т. к. у Димы был ещё домик на берегу тихой речки... в тридцати километрах от города...
...А ещё Дима недавно женился на своей сверстнице, Любови Соловей-Птичка, певице, но тут же развёлся. Потому что у неё был невыносимый характер. Впрочем – как и у него. Потом снова женился, но уже на настоящей красавице. Неподдельной. У которой было всё тело настоящее, без уловок и ухищрений, без показухи. Дима даже стеснялся её, как природного явления, как лесной гарпии на курьих ногах и или ещё хуже – русалочки. Так как у него у самого были недавно уже удалены электрическим ножом морщинки под глазами, развилка на лбу промеж бровей, кое-что внизу на теле пореставрировали, подтянули, подлатали, увеличили размер ног и убрали надоевший живот, уже даже записался на очередь к великому хирургу Марику Смешанному-Дупу, чтоб тот ему «волос наростил»... И всё это ему пришлось сделать перед женитьбой на красавице, и сделать не по своей воле, а по воле одного человечка из редакционного круга – Миколки Струпеня, культурного героя эпохи полного застоя – который сам уже где-то «здыхался» пяточных шпор; и собирался с первой получкой вот-вот взяться за давнюю язву в желудке, которую хоть и пытались «отмолить» у него в селе, но всё напрасно – молитвы не помогли. Только вот непонятно: как это он, этот тип Миколка бегал на своих шпорах всю жизнь и жил с язвой до этого времени?! Когда такие серьёзные заболевания требуют незамедлительного врачевания?.. То-то. Не обманул ли он Гондона?! А ещё он повёл Диму к какой-то гадалке, которая нагадала ему развод и женитьбу, потом снова – развод, а потом опять – женитьбу, и снова развод и затем женитьбу... И как раз эта гадалка «отгадала» Миколке язву, когда заперлась с ним в одном помещении, и когда она вышла, держалась уже за с в о й живот... А Миколка протянул длинную руку, как-будто она у него удлинилась, его коротенькая обычная рука – и потребовала ДОЛЛАРЫ! И причём много, чтоб задобрить свой поход к незамужней гадалке... Которой потом п р и ш л о с ь выйти замуж за короткорукого уродца, и растить с ним сына, похожего в точности на отца.
Развод и женитьба. Хватит с Димы! Неужели, чтобы поженившись, больше уже не разводиться – нужно полюбить и взять в жёны гадалку, как это сделал Струпень?! Ведь он, Струпень, постоянно женился и разводился, постоянно. И теперь уже обрёл своё счастье с женщиной, которая очаровала его там у себя – какими-то заговорами... Если бы Дима сам знал хоть какие-нибудь заговоры, наговоры и наветы, и ещё знал, как провести в жизнь СГЛАЗ, то его жизнь заметно бы улучшилась, в этом он уверен, и пищеварение бы перестало мучить...
Итак, Дима ещё раз женился... В тридцать лет уже от женщины не отвертишься, – как это ещё удаётся в пятнадцать... И на радостях, на радостях – как ночной ёж, который успел перебежать дорогу перед машиной, – «закупил» себе совсем новую Тойоту. Прямо с японского острова. С правым рулём и навигационной системой «De luxe», – грибница на островитянских иероглифах. Дима чувствовал себя в ней, как герои Кира Булычёва в его тайнах третьей планеты. Но несмотря на этот небольшой конфуз, и даже пару милицейских штрафов, – Дима ощущал счастье от этой сравнительно недорогой покупки и новой жены! Ведь он её, эту златоглазую и златоглавую, оторвал прямо на конкурсе красоты «Девицы Закарпатья» – куда ездил с корреспондентским визитом его коллега и через компьютер скоренько переслал Диме её светлый облик. Дима попросил завернуть...
Со жратвой всё было в порядке... Жрали немилосердно. Ещё в детстве папа привозил и присылал бумажные пакеты с копчёными осетровыми рыбами с дальнего, дальнего востока. Консервы Дима почти не видал. Даже «консервированные крабы», или морель какая ценная... – всё доставалось его семье в свежем или хорошо приготовленном виде. Даже апельсиновый сок или персики, а то и ананасы, – всё они даже зимой – надавливали сами, и потом пили эти чудесные напитки из абсолютно свежих фруктов. И таким образом заправлялись витаминами на зиму. Пили даже овощи. Например, морковь и полуовощ – лимон. Смешивали их – и тянули коктейль.
Нет, вру, – иногда приходилось питаться консервами, причём даже продолжительное время – в туристских походах, когда не было лишних трёх рублей на балкарские шашлыки. Ведь такой поход – не сон спящей красавицы, – то забудешь где-нибудь свой вещмешок, то отстанешь от группы, то просто по балде дадут в тёмном закоулке, в пригорском туалете – и даже лимонад не за что будет купить, чтоб смочить лысину.
Вот короткий рассказ про консервы. Поехали Дима и комсомольская группа из его школы – «Восторг Седьмого ноября» – в составе которой были большинство юные женщины, – в турпоход, в вылазку куда-то за город на электричке. Так, чтобы потренироваться в походных условиях, да познакомиться лучше. Было это в 84, в 85, может быть, году. Тогда у Димы ещё не было лысины и окружавшая его тесным ореолом кровь десяти венер бушевала по-своему уже при тусклом свете тамбура загороднего поезда, куда они как неформалы микрорайона забрели с гитарой... И стоял худодельный, сгорбленный от своей хилости Девчёнкин и подпирая собой постоянно одёргиваемую дверь читал на скучных тетрадных листах написанные им в классе стихи. Комсомолки в спортивных штанах и осенних курточках рассеянно слушали его признания и при особо сильных толчках поезда хватали своих сопроводителей за рукава и ещё сильнее притирались к прыщеватым своим джонам леннонам и нагловатым солдатикам, как из «Тирз фо Фирз». Дима стоял поодаль и жевал клубничные жвачки, и глотал их, притёршись пузом к зелёным рёбрам толстой двери, и смотря в вялое своё отраженьице в окне отпивал «Буратино» и икал. В пол двенадцатого прибыли на «пересылочную» турбазу, чтоб там переспать ночь. В коридорах противно воняла желтоватая уборная, где горела тусклая лампочка и за распахнутым окном пиликали сверчки, а ещё отдавала сыростью утренняя трава... Кто хотел – помыли в замыленной раковине ступни и отправились спать. А Дима ещё долго чихвостил руки новым мылом и скоблил розовой складной щёткой зубную полость, сгорбившись безответно в недружелюбном, далёком сельском туалете. Ночью, после долгой и томительной отсидки за картонной ширмой, с противными капельками и грубым серым ведром, где лежала поломанная швабра и схоженный, чёрный с краю веничек, – Дима вышел опухший от слабого света, с сонными мешками под глазами и окунулся в мутной, непросматриваемой комнате, где все уже давно спали. А когда он пошёл в бытовку за полотенцем, в комнате уже против него изготовились... При приходе в палату всё было тихо, но как только он лёг и уже стал засыпать, к нему пристали. Стащили с сонного трусы, с толстых, нежных ног – и понесли в женскую. Он прикрылся мыльницей и тюбиком с зубной пастой, так как вблизи больше ничего его не было... Даже мокрое полотенце пропало, унеслось. А рядом, заваленный тяжёлыми брезентовыми торбами и рюкзаками и тщательно посыпанный куртками, отбывал свой загробный сон Девчёнкин с задранным журавлиным носом и прозрачными, как выпаренные грибы, ушами. Когда вообще никто не спал. А из коридора, из соседней палаты – доносился убийственный и, какой-то, – известный ещё с детсада, девчачий хохот, тайный заговор... И к нему пристёгивался и смешивался грубоватый, как сминаемая жесть, ребяческий восторг, от добытых трофеев их классного счастливчика... Изгоя – от зависти к нему, к отличнику, и шута, от замкнутости, необщительности, отсутствия у него чувства юмора, чувства товарищества, высокомерия по отношению к подростающему поколению женщин, безынтереса к изменениям в их душевной и органической природе; будто бы его клубничные резинки закрывали, заменяли ему растущий, углубляющийся, интерес к противоположному полу в его классе?.. Могли это сделать?!
Так получилось, что, наконец женившись, Дима потерял интерес, всякий интерес к женщине... За офицальными поцелуями, за тисканьем в свете отвёрнутых прожекторов, за зазеркальными марш-бросками и попытками переплыть стикс полный стыда на одном дыхании – он не рассматривал, не просматривал такого, как общая судьба, как безнадёжное плесканье вдвоём в мире ненужных никому дел... за телом своей жены.
А пока он лежал с голым животом и оголёнными конечностями и боясь пошевелиться хныкал. А в окно светила луна, и делая из раскинутого трупом Девчёнкина ожившего вампира, закрывала и укрывала своих преступников подростковой сексуалогии под сенью не безразличия, а потакания им. И пришло время, настал тот момент, когда ночь объявляет безумие – открытым, и про Диму под шуршание уснувших кустов все забыли. Его раздетость никому не приглянулась. В три часа ночи на сельском полуострове, в забытой несломимым правилом города халупе, нашлись более интересные предметы, для их изучения. И укрывшись гигиеническим набором, выставив полный зад лунному зайчику, Дима уснул сном разведчика. Уткнув свою физиономию в простынь, отдающую мочой. А веселье, совместная радость продолжалась, сыпались шероховатые анекдоты, шёпот, хихиканье, отделялись от тишины, и загадочные всякие звуки наполняли фиолетовую темноту коридоров и комнат и переполняли её, как зерном, трепетом. Казалось, что вот-вот вылетит летучая мышь и размахивая полотном крыльев, унесёт всех шушукающих куда-то в отдалённый одинокий замок, и там им придётся вместе жить, и воспитывать вместе детей... Пока подростки сходили в соседнем помещении окончательно с ума, Дима спал и ему снился огромный пластмассовый подсолнух, за которым топорщились зубья бумажной травы. И он лежал, и целовал сухими губами пыль на полу. У Димы в эту ночь случилось особое течение, известное почти всем паренькам в ломком этом возрасте...
Утром все спали, все раскиданные весьма неаккуратно по комнатам, переплетясь частенько один с другим, вповалку, как солдаты на поле вчерашнего боя... И похрапывали. Дима встал раньше всех, а Девчёнкин позже всех... Дима пошёл сначала в уборную, потом из неё в бытовку, и всё это время он закрывался от утренних лучей пожелтевшей простынкой, словно римский герой, ступая по склизлому плиточному полу голыми пятками. В шесть утра, переодевшись во всё новое, сварил себе кофе с помощью захваченного из дому походного кипятильника и галантной банки с россыпью размолотых зёрен, накрытой крепкой зубчатой крышкой с разорванным сертификатом, потом вытянул из рюкзака коробку шоколадных конфет и «позавтракал» ею в гордом одиночестве. Сидя на окне, свесив одну ногу вниз, он любовался «видом» со второго этажа: засыпанный листьями коридор между выцветшим высоким голубым забором и стенами «турбазы», где под ворохом пряталась изгнившая сторожка, укрытая толем, и терялись и проглядывали то тут, то там всякие дворницкие радости. То колесо от тачки, то скелет самой тачки, то метёлка, то ободранный баллон с трафареткой на красной краске – «ГАЗ!», в капельках росы. И вид остриженных полей, и отдельный рёв ранних электрических поездов... Приглушённые гудки за далёкой, осенней полоской бора. Какие-то фигурки у тёмного, оживающего, только просыпающегося, пробуждающегося в эти минуты леса, – может, грибники. И белый автобус, круглый сзади. И с капотом. Что ухает за ними по кочкам, по бездорожью на высоких зубчатых колёсиках; столбы и вышки, пунктиры телефонных линий и провисшие, как детская скакалка, провода высокого напряжения, уходящие за горизонт, запутались в обрывках тумана... «Есть ли любовь?» – впервые наверное завертелось в голове у Димы это... «О чём кричат, кого они зовут, эти железные со звездой создания в этот ранний час, и помолчав, динамично простукивают, отбивают километры далёкого своего пути, и отбывают затем, уносятся вдаль; звуча, как ритмы вдруг включившейся песни, проигравшей быстро о чём-то главном, важном, и уже убывающей, умолкающей, оставляющей за собой искры и огоньки рифм, которые гаснут, высвобождая снова привычные свет и тьму...
...И всё нормально. Желудок не мучает, не давит возраст, угрожая каждый год стать преклонным... Молодость, юность живёт сама натуральная в груди, в венах живёт. Бьётся, как сердце... выплёскивает свои алые волны в мозг. До маразма, до склероза далеко, как же ещё далеко..!
...И иди, люби, познавай, узнавай мир, пока это так легко, и так интересно!.. Пока волос к волосу, кость да в кость, упругие мышцы да гладкая кожа, и главное – чувство к чувству. Чистое чувство, без примесей грязи...
 Потом был шумный подъём, потом ходили и побаивались взглянуть друг на друга: наговорили от возбуждения и ото сна такого, таких вещей друг другу – что мама родная!.. Даже уже привыкшие, притёршиеся один к другому любовники не часто осмелятся заговорить на такие именно темы, за такие дела... Но надо было продолжать путь, перед этим, однако, надо было позавтракать. Ведь кроме Димы и его кофейного «набора» – со вчера с позднего вечера, с ночи – никто нифига не ел, все травились шутками, смешными историями и запретными темами. Когда основательно рассвело, комсомольский набор ушёл в путь-дорогу. Завтракать решили где-нибудь на опушке леса. Над Димой неохотно посмеивались; трусы ему так и не возвратили. Все были утомлены чем-то, сосредоточенны. Сам Дима, однако, не в пример себе – стал вдруг уделять внимание женскому полу... Пытался что-то шутить, заговаривать, заискивать даже вроде. И когда он наконец это сделал, сломил своё внутреннее табу – толстозадого, но в общем-то худого и довольно-таки неуклюжего человека – он воспрял и ободрился, помолодел прямо духом, что-то в нём проснулось. Но его усилия, его старания привнести бодрость и какой-то даже мушкетёрский дух в компанию, не увенчались успехом. В первую очередь – у женщин, у девушек; казалось бы, они должны были сразу обрадоваться, ожить – ведь Дима сломал табу, – но они проявили вялость и даже недоброжелательность, доходящую местами до отчуждения, до пренебрежения. И это, конечно же, приготовило хорошую почву для Диминой моральной травмы, это могло стать, явиться для подростка Димы ударом, обвалом. И так оно произошло; вместо поддержки он получил пинок, его лягнули в грудь, в живот, ниже живота... Они шли молча смотря в землю, в комья грязи, в клоки травы, их куртки-штормовки развевались на ветру, и никто не замечал ни ветра, ни поля ни леса, ни друг друга. Даже стихотворец Девчёнкин тащил, как муравей, тяжеленную палатку
и его не заботил ни Дима, ни тем более виды и образы осенней природы, его вообще ничего не заботило, кроме собственных грибных ушей. Пришли вяло на какой-то вязкий обмысок, облысок под лесом, и расположились каждый по отдельности. Стали доставать консервы, помидоры, помятые яйца и куриные ножки. Оказалось, когда хотели препарировать банки со свиной тушёнкой, «Завтра Туризма», – не было открывачек, и даже ножей не нашлось, всё забыли в пакете, который остался на полочке в поезде... Все уже испугались голодной смерти, когда вступился, как истинный джентельмен и мушкетёр, – Дима, вытянув на свет хороший пище-походный набор «Слава» и предложил его в качестве спасательного круга... «Народ» зарделся от радости и бросился пилить им банки. Одну банку даже разрешили открепить Диме. И когда Дима это делал, он обхватил зубастую жесть осторожно двумя пальцами и перевернув цилиндрик с мясной добавкой, стал его растряхивать, чтоб содержимое выпало на картонную тарелку. И когда оно, мясо, вывалилось, Дима объявил собравшейся вокруг действия аудитории: «О, наконец ВЫКАКА...»
...Его возненавидели, все женщины подряд, даже не помогло то, что он почти спас им жизни, будущим советским матерям и работницам..! Он им, наверное, был неприятен и они не спешили это скрывать... Поездка, вобщем, за город была неудачной, не выдалась, как приятный и полезный и оздаравливающий опыт. Как толчок к взрослению. И опять Дима стоял в поезде углублённый внутрь себя, и что-то там попивал, отвернувшись от всех. Может, СОК. Восполнял им выпитые из него соки, услащал надломленную веру. По приезде, уже в школе – он ещё больше замкнулся, перестал разговаривать. Приходил в школу, как на работу и уходил, завершив какие-то скучные дела, до следующего дня, и завтра всё начиналось сначала...
С этой поездки, с этого времени, Дима как будто бы повзрослел; «заматерел»... Даже допускал от себя хамства, чего раньше от него, тихони, не ждали. Как будто что-то себе решил. Смотрел уже иначе на мир. Особенно это касалось женщин, его сверстниц, и даже старших чем он. Он им не только, так сказать, не доверял, не верил им, их женской манере... а ещё и недоброжелательно поглядывал, когда его зацепляли, или на прямую обращались к нему, просили его о чём-то. Даже с матерью он стал грубее и неискренен. Он был травмирован «взрослеющей» жизнью; понять его не только не могли, но никто и не пытался. По-человечески понять. Ведь его выделяющееся материальное положение, его домашний уют: скрашивали ему его сидение дома, или в своей красивой одежде он мог пойти на улицу, но в его юной, пацанячьей жизни царила тоска, мучило одиночество, делало его жизнь даже какой-то неприличной, какой-то виновной... Несвойственной детству и уж тем более молодости. Какой-то – н е п о л н о ц е н н о й выглядела его жизнь на фоне других детей... Как будто бы он сам, такой маленький, всего-то школьник, – мог быть виноватым в своём положении: в каком-то – о, ужас – коренном пороке подростающего... а может быть, и всего человечества..!
Где-то шаталась молодёжь, где-то днём, и вечером по тёмным районам, в дискретной, туманной жизни родного и чужого... какого чужого города для тех, кто не был посвящён в главную тайну его событий, кто не входил в доверие его людей... За кем «не приходили» каждый божий вечер накрашенные и напудренные друзья с серебристой радиолой на плече и не вызывали объект своей нужды – вниз, на лестницу, на улицу, покататься на чьей-то «папкиной» машине... Кого-то забыли. Кого-то явно забыли, и этим забытым был Дима... От скуки и тоски, которую неспособно переварить человеческое, юное человеческое сердце – он купил себе аквариум и отнюдь следил в нём за проворными рыбками, водяным паучком и ленивым китайским крабиком. И ещё
увлёкся книгами... Всё это «помогало»... пока он не стал окончательно взрослеть... И укрываться, окутываться, обростать, как корой, комплексами собственной неполноценности.
А что такое комплекс неполноценности в его предвыпускном возрасте – это надо испытать на себе какому-нибудь диплом-педагогу; или профессору с научным стажем..!

Однако рассказ о Диме затягивается...
  Всё упирается не в его победы-поражения; у меня, скорее, был другой план повествования, более краткий, нежели этот «психоанализ» развития индивидуума. Сочувствия к Диме у меня не так много. Кроме того, для меня одна важная грань его биографии – тёмное пятно, – я не знаю: не испытал, что такое НИКОГДА НЕ НУЖДАТЬСЯ...
 И как это развивает или развращает человека... Не знаю...


  Комната с аж двумя «о». Формула отхожего места. Но мы будем говорить не о физике и даже не химии, – мы будем говорить о том, что нельзя потрогать немытыми руками. Мы будем говорить о душе.
Чем плоха жизнь, когда в холодильнике «Атабаска 3000» слишком много еды, а из специального его краника в дверце валится лёд и плещется вода?.. Когда связки сосисок выбрасываются на вас, как чужие звери, и бьют вас пружинистыми пальцами по лицу, а сыр гимнастическим блином падает вам на ногу, высвобождая место для новых жертв... Коими становятся десятки разнообразных коробочек и стаканчиков; каких не было даже у Стаханова, – он бедняга знал лишь обычный, столовский стакан, наверное, – с гранями да ржавым обжигающим чаем. Но в этой развёрнутой перспективе, было нечто большее: там стояли полки засахаренных простокваш, «йогуртов», всякое молочко, ряженки, твороги, и детские сырки завёрнутые в шоколад: Димочка любил иной раз побаловать свой диатез...
Дима прибегал иногда домой с работы, «запаренный», замыленый – и первым делом бросался к холодильнику, и в расход шли сырки, угрожающе сладкие и с капризными, немодными названиями, «Незнайка», «Слон и мартышка», «Бармалей» и сырный шарик «Колобок». В детстве и до десятого класса Дима потреблял внутрь зубную пасту, пока он однажды не попробовал лиманскую пасту «А соль»...
Да, да. Это всё ещё о Диме, о редакторе, о тайном обладателе миллиона, и даже, может быть, не одного, долларов. Тайном, – это от врождённой скромности, как неизлечимого порока. Её даже развязностью, бесстыдством и бессовестностью нельзя прикрыть, побороть... Как талант... Как слишком яркий талант, который не спрячешь в плавки, не укроешь под пыльным париком; как, вобщем-то, и обратное, – противоположное ему. А у Димы кроме скромности, было ещё и это, противоположное... но об этом мы уже говорили.
Любимый фильм Димы – «Чучело» (есть такой фильм), – немаловажная деталь!..
  Ведь он его посмотрел ещё в целлофановом возрасте, в начальной школе. Где у них был сырой и неуютный «актовый» зал, куда их иногда водили вместо уроков; то их хотели чехвостить, а то развлекать. Этот фильм, однако, свалился на синие и коричневые плечи задуренных от уроков школьников нелёгким бременем ощущения ОТВЕТСТВЕННОСТИ! И, конечно, – надо было отыскать «чучело» и у себя в классе... Особенно удовлетворённо чувствовала себя их классный руководитель, классовод, костлявая женщина уже давно немолодого возраста, злая, как длинная ржавая пила, с двухсторонним «приводом». Она уже давно нашла это самое чучело, и только искала повода, ему как можно сильне навредить. Но было это трудно, – ведь «чучело» хорошо училось, и мало разговаривало, на злобу шпионам, и ещё смотрело большими непростыми глазками, похожими на листики-«арабески», – эти глазки и отпугивали товарищ-учительницу, у кого самой глаза были, как юбилейные рубли по ленину в каждом.


...Но, понос, и в чём же дело?!
А дело было в очередной свадьбе и единственном на всю жизнь Тридцатилетии, которые совпали в диминой судьбе, как две капли воды, или вина, или шампанского.
  Отмечали весело. Приглашён был весь «бомонд» Украинской державы. Вернее, – почти весь... самые достойные из него... Исключения составляли прямые наместники господа бога на земле разве что, и Сам Бог...
  Просто, п о д о л г у отлучаться от алтаря и от «пульта» управления державой, – высокопоставленые чиновники не могут; не в праве они. Но так, приехать и уехать – это можно... почему бы нет..?!
А знавал их Дима, Главных людей страны – всех. А те, с кем он ещё не успел ознакомиться лично – те несомненно слышали о нём. Ведь кроме известности самой газеты, – они, редакторский стан, – устраивают также «Фестиваль» по нескольку раз в год, – на котором слабым голосом задушенного петуха поёт иногда Миколка Струпень, прославляет всю челядь... И их показывают по телевизору. Поэтому все эти люди, и может даже, – сам дух святой троицы – (в которую – по долгу службы, Диме, приходилось не то что бы верить, а так сказать – инвестировать...), были более или менее ему близки, а им он – знаком.
 Архиерей, монах, протопоп, митрополит, и Блаженнейший Предстоятель Украинского Государства Отец Девствий Вселенский Любимый, и даже, – царь Машиах III – гость из ближайшей городской синагоги, раввин, со своим перевзрослым принцем, – пожаловали – частично – на великосветский праздник: то приезжая, заезжая на рюмку водки, то снова уезжая, убегая на другие чьи-то веселины. Поэтому в этот день машины так и чиркали перед диминым домом. Как спички. То они зажигались, воспламенялись огнями, то пускали отблески красноватого тления задних фонарей, убегая под проливной дождь, что лился непрекращаемо в этот праздничный для Димы день.
Пан отец Алексий Грынь – прямой друг Димы: священник Лавровой церкви Святого Труда и Блаженной Почести Калюжного монастыря Железнодорожного района города: прибыл несворачивая из своего вновь отстроенного храма, надстроенного над городским вокзалом – чтоб пожать ручку своего крёстного финансиста и милотворителя – Димы С. Гондона. И поцеловать шершавой щекой и слезящимся глазом того в тщательно отмасленую лысину, чтобы потом горело красное пятно весь вечер...
Шизофреник, Рав Бордюхай Протвин, желец никольского иудейского монастыря им. Дмитрия Ильича Ульянова, передал огромный букет роз и поздравительную открытку с изображением генерала Власова на переднем фоне, и щепец им в засобственную приготовленого чёрного хлеба с тмином. Хлеб и открытку Дима выкинул в унитаз, и нажал «пуск».
Дальнейшие извращенцы: Сайгак Трепещанской и Черепецкой котельни, святой шаман всетуманского царства имени святого Блуды – раб Борщ Свекольник II во сметане – прибыл во главе повозки имени святого цыганского козыря Будтолая, весь разодетый в разнообразные тряпки, кольца и кривошею саблю – и откозырял низкий поклон дому панелей, назвав Диму «святым скотом книгопечати»... и воцарился вон под серенаду милицейских свистков.
  Надеждой всего вечера была лишь одна, – даже не новообручённая собственная жена, а настоящая НАДЕЖДА, – некая Надежда Чепрага. «– Министр красоты несуществующей Украины...» Дима её давно уже любил и боготворил, ещё больше чем Софию Ротару. (– И обе они пели...) Поэтому твёрдо решил: На ней «в «ближайшее время жениться...» Но как он намеревался это сделать – он не подумал.
И даже Президент приехал. Привёз кучу подарков. Целый самосвал, в котором привезли живого медведя, который сверкая синими пятнами на буром меху – исполнил сначала «ламбаду», а потом под «Рикки Мартина»... Сплясал-станцевал, и повалился навзничь во дворе перед входом в дом.
Президент подарил Диме ещё одну хату. Поменьше, конечно, но такую приятную квартирку, в очень живописном месте, где-то в кустах на пригорке – с видом на реку и заречные вечерние огоньки. В Лысогорках; в излюбленном местечке президента.
Золотой ключик был принят на ура! Утром уже можно было тащить туда цветастую раскладушку, чтобы добить под утренним солнцем остатки своей новобрачной ночи. Под звон колоколов, под скрип портовых кранов, под лай диких собак, под гудки речных пароходов. С бодуна и в рай, что называется...
 

А сегодня туманный день. Жена, моя новая супруга спит. Я же сижу, и сижу, и не знаю, когда я выйду. Я бы с удовольствием... Но вдруг в корзине из-под белья, грязного нашего белья, я нащупал БОВИНА. Я его недавно получил в подарок от его родственников: материал называется «Я Бовин». Просто – Я Бовин... А я Дима. Дима с фамилией, которую на фронтон книги не возложешь, – надо бы новую подыскать себе, или одолжить у жены, на время: ясное дело... Но у жены тоже не блаженная фамилия – Бобачник. Она дочь всеизвестного Бобачника, непадающей звезды телеэкранов, Януса Бобачника, Вероника Бобачник. Но о ней пару слов позже; о юной и беспредельно неотвратимой; героине национального фонда женской красоты Украины. В красоте которой было всё настоящее; только она не очень хорошо в литературных и других подобных возбуждающих и интересующих Диму культвопросах разбиралась... – она предпочитала спать, запутавшись в своих волосах; спать до Второго пришествия, и не быть отвлечённой от этого; кроме Иисуса Христа, кроме Мессии... А в связи с тем, что в Диме не было никаких признаков мессии, она зарывалась ещё сильнее в подушку, прямо под наволочку, залезала вовнутрь одеяла, и провожала там дни.
Работал Дима... Интервьюировал Бовина тоже он, Дима. И в толстой книжонке, где был допрошен Бовин Александр, Дима задал ему такой вопрос, – для тогда ещё только предполагаемой для печати книги под титулом: «Пять лет без суда и оправки»...
– Простите, Александр, меня за хамство, Вы провели пятёрик в Израиле, – у Вас сейчас ч и с т а я совесть перед лидерами КПСС..? – Да я б их судил, – ответил не мигая Бовин, – мне б только дали функции. И громко добро засмеялся. На что Дима хихикнул, подтвердил почему-то задыхаясь слова Бовина, и придвинулся к толстому человеку как можно ближе...
А потом вышла книга «Пять лет среди евреев и мидийцев в пустыне Демонов», где было рассказано о сложной и обильной судьбе этого отнюдь не стокилограммового человека: человека служившего пасынком советско-российской системы в Израиле на протяжении десяти лет, и ни одной зимы... Но ещё раньше, я упомянул кое-какое издание под названием: «Я Бовин», – так вот это – Димино личное. То просто кассета, на которой отображена их более тесная дружба, их общение. Её просил передать Бовин, как память об их незабываемой встрече вдвоём, за бокалом красного вина.
И ещё пару слов касающихся лично посла (бывшего): за определённое время до столкновения с Димой, на израильской земле, под пение радужных птичек за окном, Александром Евгеньевичем был встречен ещё один н е м е н е е замечательный, чем Дима, человечек... Ясик Шаранских. Этакий приземистый, советский слепень с разваленной фигурой. Который сиял в стоячем положении голой пластилиновой головкой на фоне сине-снежного флага и фотоснимка тель-авивского пляжа, у себя рабочем кабинетике, (а он был высокозадвинутым чиновником вынятым из эмигрантов низкого толка в израильскую правительственную тучу), – и непринуждённо гипнотизировал Бовина... Чтобы выманить податливого тучного славянина наружу, на колючую от солнца веранду, и на фоне голубого моря обнять того, обливающегося потом. И поцеловать упругим колбасным носиком в растянутую шею. И тихо, как цикада, признаться любимому Саше... (Сашеньке), что Саша... по их общему мнению – «Филосемит..!»
  Это к тому, что Бовин евреем не был. Но ему вменяли то, что он без ума от еврейского народу! Поэтому к нему все лезли.


С момента встречи, с интервью, Димина кривая стала падать, как башенный кран, плохо привинченный к дому... Дима заболел, новой для себя болезнью...
  Теперь пришлось прятаться; теперь особенно его раздражал один чернобородый, черноглазый и чернобровый, красивый, фактурный тип, Кофий Крамской (Кромской) – его редакционный коллега. Он смотрел каждый раз на Диму такими умными глазами, всепонимающими, серьёзными, глубокими, но взгляд его и губы были и улыбчивы, искренние и добродушные и лукавые по-детски. И этот взгляд – Дима чувствовал даже на расстоянии, даже спиной – особенно когда отливал из колбы себе кофе, дымящийся и чёрный такой – как этот мужчина... и уголки его молочной рубашки становились розовыми, прилипая к телу.
И началось это уже давно, эти посматривания из угла, где царил астрологический бульон Кофия. Иногда они – эти необъяснимые сигналы доходили до невозможного. У Димы потом, после сигналов – весь остаток дня зудели ноги, побаливали и жужжали, и он ещё стал больше потеть, просто мокрым приходить к себе домой, и очень беспокойно спать. Вздрагивая от тонких вздохов жены...
  Со временем эти состояния, всё учащаясь, переросли в депрессию, которая закрепилась в стойкой мании... Дима боялся об этом с кем-либо говорить. Не доверял, и боялся тайных сил и неведанных возможностей смуглого Кофия, который постоянно что-то там крутил, мутил, со своими предсказаниями, предчувствиями, предугаданиями, непонятными высказываниями и, довольно-таки едкими шуточками и замечаниями... Шутки Дима старался не слушать, не слышать, отгораживаться хоть листом бумаги от них. Но это, даже если за редким исключением удавалось, – то взгляд пробивал все барьеры, ломал все преграды, прожигал насквозь, и становился с каждым днём всё сильнее.
  В конце одного из дней Дима понёсся в большую церковь на Онаньевом бульваре, и оттуда вышел в славные тополя и к благородным белым плитам и к старинному фонтану, – с огромным крестом на плаще, и был на месте замочен весёлыми струями воды.
А по улицам разносились запахи канифоли, которую носил на себе Кофий. То был, может быть, его особый одеколон, а может и его – АЛХИМИЯ... Поэтому не выдержав наконец напора и швырнув позолоченный крест об стену, Дима, корчась от приступов этой эссенции, сбежал однажды вечером домой к Струпеню, Миколке. И нажаловался от своего имени на Кофия и его штучки.
Дима сидел на шестнадцатом этаже перед широким окном, и видел миллион огней, вдалеке за серым каналом и тучами верб.
Струпень писал картину и травил горячие напитки. То чай, то какой-то белый шоколад в чашке, «Глаз блондина»... В перерывах, между питиём и болтовней с Димой, Струпень пожёвывал из банки какие-то консервы, и утомлённо выдыхался, обтирая свитером рот; за кисти он почти не брался в этот вечер.
В этот вечер они с Димой побежали по «бабам»... На станции метро «Левый берег», однако, они потеряли друг дружку из виду. Димины приключения кончились в этот день в Гидропарке, где под чёрным небом его залавливал бывший учитель зоологии из его же школы – Станислав Станиславович Берий.
Который носился в рваном халате по белу пляжу, хлопал в ладоши, и кричал: «Ату его»!.. Самое страшное, что Диму он так и не узнал. После этого вечера, едва не утонувший... Дима, кажется, сбросил килограммов пять...
Диме как-то рассказывали, что этот препод «психбольной»... Значит, ловит на переменках детей, засовывает им руки в школьные брюки... И там всё переворачивает, вверх будяком. И неизвестно, что он у них искал... но Диме он ставил пятаки на всю страницу, и это вполне устраивало Дмитрия... А на сегодня пришёлся «генеральный экзамен», как видно.

Но уже сегодня, наутро, после «пляжной трагедии», почудилось, что был сглажен вроде... Если такое вообще возможно...
Но кто мог? Кофий?!
А может, Струпень, да, сам Струпень! Он же там лазит всюду... ходит к гадалкам постоянно, к бабкам каким-то. Недавно совсем, припоминаю что-то, – спал у какого-то лешего. И тот присыпал ему вроде бы малиной. От которой Струпень вроде как заново ожил. – Кишки себе навсегда почистил.
Но нет. Как же Струпень мог на такое решиться... Себе позволить сглазить своего друга, коллегу по работе?..
Ведь он боится этих волшебников всех. И ведь трус он, трус трусом... Куда ему до таких выходок: этому синему цыплёнку, этому карьеристу. Он же на суспендере у меня. Я ж его... имею...
– Фу-у, о чём это я? Неужели это...
И вот Кофий... По-прежнему сидит и посматривает, и так каждый день... Посматривает угрюмым взглядом, кстати...
– Надоело!! – Приведу однажды Гену-салагая, узнает у меня тогда! Козёл! Плевать, что сильный... Что предсказывает судьбы... – Всё не предскажешь!.. Плевать, что маг чёрный этот хер. Колдун, блин, факир, йог, кащей бессмертный. Волланд!... – Да как-нибудь трахнем! Ничего... не таких лапали... Раздвинем ещё ноги...
  Но в стороне от этой бравады. После утомительных гонок в безлюдном Гидропарке, Дима и сам не заметил, как изменился. Изменения вошли в его лоно так же, как когда-то лимонад «Буратино». Пока он ещё был зелёным листом и без признаков морального и нравственного фоллаута, когда был ещё девственной натурой; восприимчивой такой... Теперь, однако, дни побежали как в мультике... Теперь на глазах у Кофия Кромского, ему на радость и в ехидину, – стал взрослеть и огрубевать на своём рабочем месте Дима. Стал чаще и уверенней почёсывать змейку на штанах, и не стесняться Кромского. Мало того, нагло посматривать в его сторону. Бросая, наверное, вызов опытному волшебнику... Который успел за свою жизнь немало «предсказать»; но не наколдовал и доллара из свёрнутого в трубочку кленового листа и поломанного жёлудя!.. Но разболтал Диме уже моче-половую систему в состояние утиля, как выразился сам пострадавший в откровенном разговоре с Кофием, но это было позже... А пока Дима страдал изменениями. Прыщи у него, правда, заново не выскочили и ночью он не стал горцевать по стадиону, как это требовал когда-то учебник анатомии... чтоб подросток не концентрировал своё внимание ниже пояса, и не фокусировал там руки... Он просто на всё стал смотреть уже по-другому: свою «духовную реформу» он начал с Кофия, и постепенно перестроился, сам того не примечая, полностью на кофиевый ритм... И объяснить эти вещи нельзя было никаким научным фитиём, в этом случае оставалось положиться лишь на магию, и сидеть, молча ожидая, чем всё кончится.
  И оставалось ещё предположить, что... астролог приходит каждое утро на службу и, доставая из диминого сейфа рыцарский пакет кофя, всыпает туда несколько семечек ч у ж д ы х м у ж ч и н е элементов, гормонов тобишь, – и завинчивает тот, закалывает скобкой, и ставит обратно, что не отличишь, Дима это поставил или собственное его привидение. Но Дима оказался на тот момент в стороне от таких догадок, он был занят, и очень зря, надо сказать: ведь начиная с выпадения волос – а у Димы их и так не было – отвалилось бы всё достоинство, и компенсировалось взамен арбузной грудью и к. л. т. о. р. о. м.
А пока политика, политика, дебаты, выборы президента. Урожай готовых в пищу этих... ахиллесовых хлопьев. Выроботку кефира мэр одобрил ещё в прошлом году... Сладкими булочками можно уже стеклить тротуары... Непрестанный приплод теста доходит до печатания иудейской пасхальной мацы где-то в пяти видах... А в городе – новый вокзал. Но деньги на рельсы с поездом казна ещё затрудняется выплатить. ...И опять мэр, не сходит со строк: поднял недавно за грудки чемпиона-боксёра, и носился с ним довольный от счастья, как будто себе сына выродил! А в бывшем кукольном театре, где сейчас расположились американские хасиды (такой тип религиозничающих евреев), была набита морда Эдику Мясову – русскому коллеге Димы, когда тот хотел изобразить этих хасидов моющимися в бане... И про «звёзды»: Киркоров в Москве сбрил волосы. И стал похож... и стал похож... На кого – как вы думаете?!
– На Диму...
В этом круговороте, в этой затрапезной суете, с покупкой намечающемуся о б щ е м у сыну связки плюшевых бананов со опущеной шкуркой – чтоб сделать его к трём годам настоящим сексуальным идиотом и невротиком, с воображением старой гурии, – в это время, собираясь подарить этому миру сына и уже заранее набирая всяческую ерунду для его благ, Дима утратил остатки мужского чутья и способности заботиться о женщине. Поэтому он забросил жену, которой оставалось в перерывах между сном и едой лежать на диване и запрокинув голову и выставив руки вперёд, читать «Малыш и Карлсон»... А ему – просиживать на работе и не работать на работе, а пленить туманным взглядом смугловолосого Кофия, и зло отмахиваться, как от мухи, когда между ними проходила его секретарша или другие работницы их газетного треста. В эти дни Дима стал писать много гадостей, пошлостей и напрасных обвинений...
Например, в вечернем номере газеты, на первой странице, он поместил большую фотографию Гарбуза, Леся Петровича, из «Мёда и пчёлки», бедного-разваленного журнала для немочных пенсионеров и уцелевших частных пасечников, и назвал того «неробой», который хочет обмануть судьбу и наладить старый строй, вернуть себе нечестным путём якобы прежние ноги, и ещё руки подладить!
Во даёт! А вдруг ему раньше, при его строе, – лучше жилось?..
Разве это преступление хотеть лучше жить?!

Но у Димы сегодня развод рельсов, паровозы не ходят, пароходы не дымят, печь не топит, короче говоря – расстройство. И тут таблетки не помогут, когда дело в нервах, в разбитом стрессом организме, и когда этому организму ничего не хочется; осталась вялая жадность, ни к чему не ведущая в этой жизни. Вот так он вчера наелся тыквы из рук родительницы его жены, «мамы» его вобщем, новой, – и теперь не может успокоиться его бренное тело, томит душку.
А тыква была большой и в ней курилось мясо свиное да с пловом, политое вином «Чёртов монах». Дима выел всю тыкву и закусил пирожным «Сувениритет», его любимым с заварным кремом. А потом съел несколько яблок, зелёных «антоновка», и выпил три стакана манго со льдом, и ещё выкурил несмело сигарету – свадьба всё-таки, Тридцатилетие, юбилей великого ужаса перед скорой... смертью. Собственно говоря, она – смерть – и есть то, перед чем живут, против чего живут, почему живут. А ни считают каждый новый день, в поисках того, чем его убить, схоронить поскорее, избавиться от него. Такое желание появляется, когда невинное, полное любопытством веселье вдруг сменяется жёлтой тоской, с растерянностью, вечным ожиданием чего-то, что непонятно когда должно прийти, и что никогда не придёт.
Теперь виновник свадьбы и своего рождества, Дима Гондон сидит в горильем свитере перед раскрытой в коридор дверью и плачет, как дитя. Жена его не любит, никто его не любит, даже собственные кишки на него злятся...
  Ладно, наконец он вышел из этого туалета наружу и в одном свитере залез в душ, и сжимая холодную трубку душа в ослабшем кулаке, залил себе её в зад. А потом вылез весь промоченный, голодный и бледный из ванной и наотмашь громко чихая, залез обратно в постель, юркнул туда, и понял, что сегодня на работу не пойдёт.
  Протянул усталые руки к жене, чтоб обвить её, как домашний цветок обвивает палочку, когда ему нечего в вазоне поделать, или не на что упасть. Но она, как будто предчувствуя, откатилась в самый угол вертепа и ещё послала недовольный звук; Дима бросился за ней, по горячим следам, но она вообще упала на пол, и стянула туда всё одеяло. Дима надрываясь стал шарить рукой под кроватью, но ему показалось вдруг, что она исчезла навсегда... И когда он скатился на пол вслед за ней, даже книги её не увидел на ковре, заложенной чёрной перчаткой, – жена исчезла... на второй день после свадьбы...
Но тут вдруг ему явилась жена, совершенно без одежды, только в чёрных перчатках, и вероломно напала сзади, вцепившись в горилий свитер. Её волосы взвились белым пламенем и осели на лысой голове, шее и плечах диминых, а сверху легла песочная грудь, и ноги её преградили Диме всякий путь к отступлению, очки её рассыпались кинематографическим блеском и рот, обведённый красным, отобразил раскаты улыбки, посылающей вызов пошлости бытия.
И, несмотря на то, что серебристая кружевная одежда осталась лежать в тени на полу, мерцая двумя снежными сугробами, Дима на этот раз добровольно отпрянул от своей бисквитной дивы, которую ещё украсила пара тёмных вишен на выступах, и золотой клочок волос снизу сзади – то, что дала природа. Картинка Дали, да и только!
Дима побежал от марсианки сам, вспоминая сразу обоих – А. Толстого и Рея Бредбери, – их странные рассказы о необычных, загадочных людях. Обитающих, как будто, на других планетах...
Дима убежал от неё на кухню. Ведь он не был необычным человеком, он был просто человечком, в хаосе чайников, коктейлеров, кухонных плит и ржавых булочек.
Он хотел не жену, он хотел только её булочки и зефиры. Её вишнёвый пирог...
  Он был импотентом. И это давно так. Безволие, склизлость, лень, зелёная плесень в голове, но какой ампломб зато, какая самонадеянность, и самовлюблённость, прямо сахарный мальчик! С такими данными, как у Димы, надо было жениться на Лолите из «кабаре», – то же невыносимое существо, только старше и опытней, научило бы Диму уму-разуму с розово-тёмным оттенком; изучил бы всю хореографию вместе с ней, от головы до пяток. Или вообще – не надо было жениться... Оставить жену кому-нибудь другому, получше себя самого. А то снял её, как пальто с вешалки, и понёс в отдалённую комнату, запрятал поглубже в синекуры. Чтоб не сбежала, а жила у него под ногой, чтоб готовила ему и убирала, а он в это время будет лежать на кушетке и изучать книгу «Окончательная радость секса» под редакцией Родиона Мухина...
И вращать под его редакцией рукой.

Нет – не удалась, не удаётся, и не удастся семейная жизнь!..
Будет жена рожать, то хорошо, главное от меня, а воспитанием займётся шоколадный колобок, – я ведь занят. У меня не всегда есть время для того, чтоб этот ребёнок появился. Не то что бы для ласок и слов!
Да, я к ней хорошо отношусь, но на её мир мне наплевать, главное, чтобы была под рукой, – мне нравятся её части тела. А души нет, я её не видел... не вылетала наружу, когда она спала... Да и зачем она? Душа?!
У меня ведь тоже нет души... И я живу. Не умер до сих пор.
Душу придумали попы. Я это уже давно заметил... Чтоб морочить людям головы и сдирать с этих голов деньги затем, за то что промыли, подмыли им их души. Возвратили в грешное тело чистыми, как куски масла. Но они мажут этим маслом себе хлеб, эти попы, это я тоже знаю.
Хоть и пишу другое...
Мне жена нужна для презентации, для выхода, для празднования дня рождения моих друзей, едренть! – Братьев Быковских.
Которые организовали во Дворце Спорта клуб для одиноких мужчин...
И мне надо в этот клуб, в их драм-вагон, в это кабаре, в эту «Пиковую даму». У меня ностальгия по временам, давно ушедшим от нас!
Жену я ушлю к подружкам, а сам заберу с собой Струпеня, Володю Подгуляева, саксофониста из группы «Драка», и Митю Мазенсона, моего любовника.
Втроём мы классно покувырляем, пойдём потом разобъём витрину у Михаила Ватрунина – костюмера из Шклова: золотого миллионера эпохи неонепа и скрытого космополитизма... Закрытого от борцов за «чистоту наций» на ключ от своего сундука.
А потом зайдём за Сашей Пчёлкиным, это второй наш любовник. Что-то вроде Вуди Алена и этого с париком, Энди Ворхолла, вот, – и будем уже гулять вчетвером до утра, до газетного подъёма. И не страшен нам серый волк – ничего нам за это не будет, вот увидите!..
Я – Дима. Мне можно весь белый свет...

После дозы гормонов, отнюдь не целительной, Богом уготованная тяга к Женщине, проявляющаяся уже в раннем возрасте у Мужчины в образе любопытства и «конкурентноспособностей», – угасла у Димы, я боюсь, навсегда...
Последней в этой печальной цепи – была женщина на высокой римской колонне, которая размахивала руками на главной улице города и приветствовала тем самым самолёты, показывая одновременно, куда им надо упасть, если в них находились террористы-самобийцы... Об этой женщине-героине Дима и вся его редакционная семья – накатали поэму, переполненную диферамбами, и сделали восемьсот фото-портретов ко дню её открытия. (Это был такой себе дорогостоящий памятничек – умирающей эпохе партэгоизма и лженародности, недавно «выбитый» из земли и направленный в небо, как одноимённая ракета; под ним люди из народа с удовольствием собирали бутылки пустые пива.) Дима даже взлетел на вертолёте, чтоб вплотную приблизиться к виновнице торжества – и потрогать её, пользуясь случаем.
  Когда он это сделал, придерживая на животе фотоаппарат, тот вдруг отцепился и свалился вниз на толпу правительственных гуляющих. Одним из гуляк был плотный гражданин в хорошем молочнококтейльном костюме, страшно низенького роста, – это был мэр города, Лёня Обмельченко. Под сапогом которого город зацвёл и запах, и вот уже который год, – то цветёт, то пахнет, но никак не плодоносит. Этот Лёня недавно вдоль каналов на левом берегу реки проложил бетонные дорожки и расставил вокруг спортивные тренажёры, теперь там по утрам вдоль водицы бегают уцелевшие пенсионеры, а по ночам лобызаются широкомасштабные толпы пацанов, выделываясь друг перед другом и их девчёнками, на всю катюху. И главное – никто не ломает этот буряк, прошли времена всеобщей собственности; теперь это собственность города, а город – собственность мэра, а мэр свою собственность бережёт... Так вот, фотоаппарат упал вниз, и прибил мэра.

***
Но вернёмся к делам женским. Дима не любил свою жену, чего она от него очень хотела. Но он не умел любить. Вернее, – умел, но не мог. Поэтому считал, что влюбиться ещё можно... но полюбить, это уж извините, это уж слишком. Да и кто заслужил этого?! Чтоб Дима его любил... Ладно, ему просто было некогда, бывает же такое... Не зря же говорит американская поговорка: «время деньги, а потехам час».
А может, и зря... Живём ведь один раз! Все деньги мира не накопишь, а старым хреном ограду мира не разобьёшь!
  Итак, он поссорился со своей женой сегодня, в понедельник вечером. Намертво поссорился. Она не могла добиться от него любви, а он от неё материнского патронажа... Вот и поссорились. Разбили горшки, как говорится у народа.
Она убежала дочитывать «Карлсона» куда-то к себе, в потайные дебри ихнего «Зимнего дворца». А Дима, разнервированный, лёг в жарком свитере на раскидайскую, сельскую раскладушку всю в цвете и заснул отрешённым мальчишеским фиолетовым сном. Был тёплый сентябрь. Ветер не дул. На балконе, где устроился он, было спокойно, легко и просто.
Размеренно работали лёгкие и ритмично подрагивало сердце. Слышна была даже кровь в венах. Но Дима ничего не заметил. Он уткнулся в толстую, как жаба, подушку и всё лицо и лоб вспотели. И ему опять приснился подсолнух. Жаль, что ему не приснились ни лес, ни поле, ни старая водовозка на истлевших колёсах на берегу деревни, ни набурмосенный бордовый паровозик на жёлтой подставке, вихляющий среди зелёных елей и рыжих сосен в искрящемся солнечном колодце, в долине низких гор и блёклых холмов, на далёком островке его юности...
  В два часа ночи Дима пробудился, – время, когда ничего не хочется. Встал и пошёл на кухню. В графине стоял старый пятидневный компот, Дима беспорядочно порыскал глазами по углам и сцепился, как два вагона, – с графином, через пару минут он его испил до дна, на ходу ещё прожёвывая разваренные яблоки. Мутясь от приступов раннего осеннего сна, Дима, как жалкая огородная мушка, – налился и нахватался ночной жадности от вкуса компота, и из-за этого пошёл ещё в погребок за добавочным каким-нибудь фруктом. Вернулся к кухонной мойке с большой, похожей на фонарь, грушей и потасовал её под напором горячей воды, обжигая кисельные ладони. Пошёл обратно в кровать с грушей, и непонятно, заснул или нет...
Утром был вторник утро, одиннадцатое число сентября, от рождества Христового. В этот день Дима встал бодро и сухо, как довольный школьник, и бросился было уже к завтраку, цепенея от холодной прелести утренней пасты во рту, но тут его оборвала боль в желудке. И он подчинился физическому порядку вещей в мире, и побежал в ближайший пункт по сдаче домашнего анализа. Но «анализ» и не хотел сдаваться, – в этом Дима убедился в первые же часы после открытого заседания на горшке. Что-то не ладилось, не клеилось в его молодом организме, произошёл непредвиденный случай, случился, значит, задвиг, что-то груша сделала... А жена, Верочка, выспалась, и уже прибежала рассказывать свой очередной сон Диме, забыв о вчерашнем скандале. Она притягивала створки халата и натягивала их одну на другую на худом животе, и так кутаясь и прислонившись к грозной, рельефной двери туалета, что-то торопливо рассказывала и одёргивала нетерпеливо свои волосы.
Но Дима ничего не слышал, он сейчас думал о каком-нибудь бульоне, для вечно больных желудком. О госпитальном пюре со свёклой в собственном соку. О стакане простого чая с президентской долькой сахара и, может, с зелёным колёсиком настоящего лимона, чтоб отдать необходимую дань богу природы, лечащему и несущему эстафету выздоровления для таких, как Дима. Закоренелых пищевых снобов, нарушителей единственной гастрономической конвенции, и гурманов с маленькой буквы. Но на этот раз, с грушей, приключилась серьёзная история...
Что же приснилось нынешней жене Димы Гондона, Веронике. Ей в эту ночь приснился «особенный», какой-то «космический» сон... Такое даже никогда не снилось гению ХХ века Альберту Эйнштейну... Это ей снился вселенский пожар видный с крыши их дома, и её муж Дима, выбегающий из под обломков падающих зданий с раздавленной тыквой вместо головы... И когда она это всё рассказала, постояла немного под воротами, постучала для уверенности филигранным кулачком по дубовому срезу и, запахиваясь в облако своих эксклюзивных духов, побрела, побрела, и повалилась обратно в сон.
Дима же проводил напряжённую работу на этом утреннем ринге. Из-за этого всё сказанное проскочило, как холостая пуля... Дима с лицом цвета зелёных щей поднялся с лафета, оправил халатик, и так вызверился, что стакан с зубными щётками затарахтел... Потом инфарктно слил воду. Ему надо было сейчас срочно найти крючок, или спицу какую-нибудь, но жена, как назло, не занималась ни вязанием, ни слесарным делом...
Ушёл на работу, как было.
  А на работе сегодня гром горой – никто не работает, ещё больше обычного – пришло сообщение с другой стороны океана, что вроде какие-то самолёты там протаранили солнечные лучи, пролетели над тучей и упали на дом в миллион окон и тысячу дверей... И что был большой пожар, а в данные минуты башенная постройка центра торговли, что в Нью-Йорке, пробитая пассажирским лайнером – уже падает вниз, на колени. И что по редакции с утра скакал Кофий Крамской, и размахивая кулаками кричал, что ещё вчера предсказал точный сценарий происшествия – но никто его не слушал, он даже позвонил Диме в два ночи, когда Диме снился подсолнух, и разбудил его на самом интересном месте, поэтому Дима, страдающий расстройством сна, встал и пошёл на кухню, за сладкой жидкостью, а потом достал грушу, и вставил её себе узким концом в задницу...
 И вот теперь все говорят о катастрофе, а Дима сидит... с грушей, и не может пошевелиться и сказать слово, своё слово... И кто его надоумил это сделать, какой идиот?! А может, он сам, этот идиот, этот непутёвый муж, дурак и плохой любовник. И проныра ко всему!
В пол первого приехали санитары, и забрали надорванного от страха и ужаса поражения Кофия, – ведь это означало для Кромского увольнение, но разве только увольнение? Ведь это было для него начало конца, прорисованного в его личных звёздах на небе заранее. Но просто по долгу службы, а в эту службу входило предсказание и корректировка «судьбы», Кромскому приходилось смотреть на Димины джинсы и вместо прощупывания звёздных путей, он прощупывал глазами их складки и выпуклости. И потом принёс ещё в чайном конвертике гормоны, и напоил ими вместе с кофе Диму, и сделал из этого розовощёкого баловня – почти женщину, – трансвестита... И уже изменённого, переименовал за глаза, и тем самым подчинил себе редактора Диму окончательно... Взял над ним власть, и получал от Димы удовольствие, насиловал на расстоянии в кривь и вкось, ещё покруче Кашпировского, с его «море волнуется раз, море волнуется два...»! И когда изнасилованья с помощью телепатии дошли до ручки, происходя каждый день по нескольку, а иногда – по десятку раз, и когда у Димы уже стала набухать грудь, завинчиваясь в смородиновые почки на кончиках – Дима бросился к последнему средству, с садовой груше, – чтоб не впасть окончательно в депрессию. Ведь Кромской отобрал у него последние ценности, покусился на жену, на свободу, на рабочее место в конце концов. А что такое Дима без карьеры – это нищий бомж, мишень для милиционера...
Поэтому Кромского теперь тащили по редакции, и он, задевая столы, хватался за все бумаги подряд и опрокидывал чашки с кофе. Однако, самое страшное он сделал почти сразу после прихода Димы, – от отчаянья заявил, что он видит какой-то посторонний предмет в димином туловище, и если ему не верят – то могут проверить – там лежит румяная груша... Дима, конечно, опешил. Но подняться и спокойно уйти, нормально раставляя ноги и раскованно пошучивая – по его привычке – он уже не смог. Он только бессмысленно наорал на Кофия, и швырнул в него колбу с горячим кофе...
Колба ударилась об стену и стекла брызгами на огромный кофиевый астрологический календарь, который Кофий заполнял точными рассчётами вот уже три долгих года, даже бегал в планетарий и в гидромедцентр, справляясь там о важных ему обстоятельствах...
Календарь, записанный мелкими каракулями и бантиками с хвостиками, и утыканный какими-то латинскими терминами, совсем непонятными для Димы, и усеянный сплошь цифрами, вмиг промок, свернулся в три погибели, и потёк.
Тогда Крамской страшно взревел, и кинулся на Диму с кулаками, а кулаки у него были такими крепкими, что он один раз дотронулся до Димы, и тот взлетел, как перо. Но пока летел, у него от испуга вылетела груша и скатилась по штанине вниз, и упала на середину комнаты на паркет. Так что все, включая женщин, могли её лицезреть.
Потом понесли Диму сообща с облитым кровью лицом в туалет, под кран, где он громко плакал, кричал и брыкался, загребая ногами шершавый пол. И пока ему отмывали лицо, в шуме машин за окном наметился звук сирены, который неотвратимо приближался к дому на Розовом Бульваре.
И вот когда увезли с Розового Бульвара Кофия, закутанного в толстый шерстяной свитер; и завязанный по рукавам, машина скорой выехала на главный проспект города – Семеренков проспект; и там вдоль зелёных валов и мощных цепных ограждений, шла длинная процессия рабочих и несла на большом сине-жёлтом полотне-носилках огромный кардинальский гроб полированного дерева, с завитками, и совсем хамского фасона.
Это хоронили неделю назад убитого Л. Обмельченко, бывшего мэром в этом городе. И решили его так поздно хоронить, потому что должны были решить, кто станет на его место. И наконец стали двое, – Котяхович и Игорь Горошенко, двое военных, старый и молодой. В этот день они захватили димину власть.
Траурная бригада дошла до реки и гомон, гогот, плеск аплодисментов и свист раздались тогда, когда гроб вместе со знаменем плюхнулся в свинцовую воду и там потонул.
Жёлтые «пазы» с чёрными линиями возвращались сегодня вверх по крутой горке и беспрерывно сигналили. За ними тащился ракетовоз с двумя баллистическими ракетами и приветственно бибикал Америке, великой и благополучной.
А сзади ерзал по брусчатке инвалид в машине цвета дубового веника – Харченко, и размахивая целой рукой орал «Гитлер капут!», в открывшееся пространство.


Возвращение домой состоялось отнюдь не бравое. Дима полетел сегодня же из редакции. Сегодня же вынесли всю редакцию, с фотографиями голых тёток, и банками, баночками, и склянками, наполненными редакционным кофе, на свалку.
  Дима получил дружественный пинок под задницу и заверение, что с выплатой пенсии в стране глухо...
 Место, где разбилось сегодня димино кофейное пойло, уже замыли водой из под крана, и повесили на его место плакат с Фредди Меркьюри. Сегодня же занесли мебель – шкафы и парты, и устроили художественную студию имени группы «Queen», – для всех, желающих стать хорошими людьми.
Думали, что под вечер придёт в город Иисус Христос. Но солнце сегодня так же село за дома, как садится обычно, только вот как-то свежее стало... Люди бросились в парк. И гуляли там под большими красивыми часами, гуляли до утра, и грабили валютные кафе. Вечер – когда исполнялись мечты.
Произошло в этот вечер ещё одно ограбление. Его застал и Дима... Когда шёл, прикрывая синяки и своё популярное лицо от людей старой меховой шапкой.
Это было ограбление его дома... Правда, дом его не устоял перед ветром перемен и нью-йоркским салютом... Одна часть его рухнула – как раз та, где Дима разместил спортивный зал. Кусок финской стенки ещё свисал с уцелевшей части жилого помещения. В восемь вечера, однако, рухнуло затем и второе отделение дома по Новоказановой 15а.
А ведь строители предупреждали...
И если уж была гибель... То в неё попали ещё и те, кого можно назвать мародёрами. Мародёрами из народа. Люди – нищие духом, не только телом... Вызвавшиеся сами послужить выколоченному изнутри злу.
Погибла, к сожалению, не сумела, да и не хотела спастись – Верочка. Она спала целый день глубоким сном, и не заметила трещин, что пошли вдоль и поперёк всего строительства...
Оставим ей место в нашей волосатой памяти.


Дима бежал с «места преступления»?!.. Дима унёс ноги... Как будто ему в его воспалённый зад стреляли картечью.
Предпоследний раз его видели у газетного киоска, где он приобрёл большой «Гратис»-тюбик косметических сливок, и выел их, не отходя от кассы...
А последний раз он шёл по ноябрьскому, колючему снегу, голый, как Иванов, и размахивая недопитой бутылкой гнилостного фруктового вина «Сандра», орал: «Пуркуа па, пуркуа па?»... Это он запомнил с детства.
Какой мальчик советский не знал фильма с этим!?..
А за ним, тоже пьяный, ещё полтора квартала тащился его бывший соученик Девчёнкин, чтобы заполучить димину дурацкую бутылку, чтоб её тухло сдать.
Дима сбивался и запинался, и снова орал, заглядывая в безразличные глаза прохожих, уже привыкшие к новой власти...
Затем Дима исчез.
Его размыла предновогодняя пустота площадей и серебрящихся на земле еловых колючек...


Но на этом рассказ не закончился. Ещё одиннадцатого сентября, в день крушения мусоропроводного режима, ничего не подозревавшие два человека, которые просто веселились на пляже в гидропарке – Миколка Струпень и Вова Подгуляев, – отряхиваясь от воды, как две утки, выползли на песочный п р и г о р о к, где стояла будка для переодевания, и уткнулись в её нижний вырез глазами.
  Там топтались чьи-то плоские ободранные ступни. На обоих ребятах, разумеется, было по плавкам. Вдруг им сзади уткнулось по указательному пальцу, и воткнулись в мокрые плавки.
Ребята не посмели пошевелиться... Когда им было сказано: «– Ага, ковбои, вот вы и попались!!!»
Позади – если сильно нагнуть голову – стоял сухой ржавый человек с пепельной, колючей наждачной бородкой и громко, почти ненормально смеялся, и на ветру развевался его халат, белый, как флаг...
И от его пальца, кривого и мозолистого тут отвязался Вовка... И вмиг размахивая песок скрылся за кустами.
А из «лавочки» уже выходил Подгуляев-старший – отец Вовы... Плотный и массивный человек небольшого роста, с белой гривой на шее, и натягивая цветное полотенце через плечо, отпустил старого учителя «на волю»...
И уже опустился, кряхтя, на колени в голубой песок сам...


***
  На этом закончилась новогодняя сказка... И если для Димы она закончилась печально, как и для многих его друзей и коллег, – чересчур «состоятельных» людей, обогатившихся бог знает какими путями, и забывшими на один большой миг – кто они и зачем? И, если в один такой миг... вдруг пошла трещина, не спрашивая будущие жертвы, разумеется, – про результаты того или иного обвала; социального или строительного – что в глубине одно и тоже, то были всегда вещи, вернее, не вещи, а духи вокруг нас, что сопровождали с раннего детства наш жизненный путь, – это любимые мультики и фильмы. Которые были у каждого человека. Поэтому забыв об этих общих «весёлых» и порой очень трогательных вещах, – мы забываем тех, таких же трогательных и весёлых детей, которыми мы были, когда мультики и фильмы, приключенческие или фантастические были нам близки. И мы вместе смеялись и ждали их каждый раз на экране. Порой даже дурашливые – они не были столь горьки, сколь стали деньги для сегодняшнего человека. И в лучшем случае, они вызывали только смех. Неудачный персонаж не вызывал у нас желания, в будущем, унижать, грабить и убивать... Или «забываться» настолько, насколько забылся Дима.
И если говорить о некой верности... в данном случае – самому себе, то те хорошие и добрые фильмы и мультфильмы, показанные нам летом в лагере, или зимой в школе, и круглый год – дома, нам запомнились навсегда, сделав нас к е м - т о, и внушив нам – то ощущение радости и ценности жизни, когда можно беззаботно, как ребёнок, её любить. И в этом Верность их нам. Поэтому они нас никогда не покидали...
И вот уже в окна стучится та настоящая Мери Поппинс, отблеск дивной живой актрисы... Косо она пролетает мимо промокших домов, цепляясь своим зонтиком за провода... и опрокидывая белые тарелки телевизионных спутников... Для сошедших с ума и с пути – она мигом напомнит, с чего начиналось. А начиналось с тихой солнечной любви, и газированной тени лимонадного автомата... С мороженого и незаметного дневного фильма по телевизору: про жизнь, про войну, и про любовь!..
Она подберёт на куче мегаблоков и в паутине корявой холодной арматуры совсем размокшего «Карлсона», и унесёт его, несомненно, куда надо... Возьмёт его с собой; не забудет она.


22. 11. 2001
Рассказик о том...

Ещё на заре Диминого успеха, и восхождения по кривой газетной карьеры, явился к нему однажды на рождество Царь Машиах.
(Это такое существо, родившееся из стародавних еврейских религиозных сказок, про «свят-святых» чудотворов, невероятных людей, и «видевших Бога» людей... А «сам» Царь Машиах, в современном, религиозном понятии – это просто фантазия Хасидов (см. выше) нового времени, о лучшем будущем и понятном желании иметь в головах живых праведников и почти... самого Избавителя уже сегодня, не ожидая через пять «Аушвицев» завтра... Поэтому таким именем они называют своего лидера. «Духовного» лидера. Определяющего их «духовный» распорядок жизни и каждодневное восприятие мира. «Колодовать» он не умеет; не учитывая биржы на Уолл-стрит, из окрестностей которой он, и многие другие, выходцы.)
И почему же на рождество, и какое рождество он явился?! Возможно, он увидел в Диме, личности известной, какие-то сдобные корни... И решил немедля, пока Дима не принялся праздновать Рождество Христово... – «оприходовать» Диму.
И пришёл, значит. И попытался перевести того в свою веру. В Иудаизм. Но Дима оказался упрям и склизок. Проявил характерные черты.
 Тогда Царь Машиах задрал сарафан и показал ему нечто, что должно было шокировать Диму своей откровенностью. Но Дима не поддался. Тогда Царь Машиах ввёл третий этап «искушения»...
Он придвинул Диму к себе, и рассказал ему нечто интересное.
Что мол – фамилия Димы – Гондон, – это с еврейского!.. И сразу привёл доводы. Что, мол, первый слог «ган» – это по-еврейски «сад», а Дон и есть Дон – старая русская река... Только как он связал эти два понятия вместе, осталось для Димы непонятным... Ведь – на Дону жили казаки; причём же здесь его евреи..?! Но царь Машиях не стал объяснять... он пригласил Диму к себе в религиозные школы, и пообещал за это шерстяные брюки. Тогда Диме рассказали кое-чего про самого машияха...
Машиях всё любил разлагать. Разбивать на составные части исхожие понятия. Раскалывать закреплённые складки этикета. – Быть, одним словом, невероятной и неповторимой личностью! Эксцентриком в кругу довольно тусклой, «придавленной» библией жизни своих подчинённых – юных священнослужителей, живущих под сводами малопонятных, очень древних книг. И зажатых в келья непростых законов. А он – должен был быть светом и радостью, запоминающейся радостью, и, предметом вечного обсуждения для них...
  Вот так он стал разлагать постепенно и слова. Например, последние годы у него было помешательство на библейских терминах...
Так он разобрал русское слово «культура» – на «коль и тора», что по-еврейски: «всё библия...». Или в последний год он раскрошил ещё одно понятие: «история» – «Из торы я...»
...А твоя, говорил, фамилия, – Гандон, – «ган-дон», – донский сад, сад на Дону. Но у Димы была с «го», – Гондон.
 Но пришлось поверить этому бреду... Иначе, на что ещё оставалось пенять?!.

Михаил Го! линский.


Однажды.

Однажды надо было Диме «снять» интервью у Аллы Борисовны. Позвонил ей по нужным телефонам на дом... Это было уже давно. Сняли трубку.
– Алла Борисовна дома?! – немного волнованно спросил Дима.
– Нет, – ответил приятный мужской голос, – Её нет дома.
– А кто же это говорит? – ещё больше разволновался Дима. (У Димы была информация, что Алла Борисовна живёт одна.)
– Это... Игорь Тальков, – терпеливо ответил этот интеллигентный голос Диме.
– Но, но – вы же умерли!?.. – Дима ненашутку испугался...
– Я, да... – сказал голос. – Но Алла Борисовна – нет.

12. 09. 2002.