Идущий в лучах восходящего солнца часть 1

Идущий в лучах восходящего солнца





ПредПролог
Нечасто, раз в тысячу лет, они открывают глаза, они отряхиваются ото сна, расправляют крылья, разминают лапы... Великие и непобедимые, держащие основу мира, составляющие его порядок и одновременно движенье. Никто не осмелился дать им имя, никто не набрался духу описать их вид. И никто никогда не мог их понять. Каждый их вздох полон тайн, сужение зрачка содержит неразгаданную головоломку... Её так никто и не разгадает, потому что иначе изменится сущность самого бытия.
Давно, очень давно они породили богов, великанов, титанов... Боги создали животных и людей. Люди придумали машины... и войну. А потом случилось страшное, боги переняли людские страсти, людские желания, людские страхи... и войну. Боги начали убивать. Друг друга и людей. Поколения гибли от гнева богов, но не это было самым страшным. Боги пошли войной против Них. И это означало лишь одно — конец всего сущего, потому что никто и никогда не сможет победить Их, а если такое и случится, исчезнет основа всего. Всё исчезнет, так или иначе. Великий гнев или великая пустота, причина не имеет значения. Но вряд ли это волновало богов, а люди ничего не могли сделать. Но тогда к Ним пришёл один из богов.
— Я пришёл к вам за советом, — сказал он. — За мудростью.
— Ты бог, — ответили они. — Враг наш!
— Я не враг вам, — ответил бог. — Я хочу сохранить то, что мы создали. То что создали вы, и то что создали боги.
— А люди? Хочешь ли ты сохранить творения людей? — спросили Они.
— Нет! — воскликнул бог, но он понимал, что уже слишком поздно: боги научились слишком многому от людей.
— Как ты можешь доказать нам, что желаешь прекращения обречённой войны? — спросили Они. — Что используешь мудрость не против нас?
— Я не знаю, — честно ответил бог.
— Что ж, тогда мы не можем помочь тебе...
Они уже собрались уйти прочь, когда бог закричал:
— Погодите! Просите всё что угодно, я всё сделаю для вас, всё отдам!
Задумались Великие, а потом сказали:
— Хорошо, отдай нам свой глаз взамен на мудрость.
И воцарился Один благодаря своей мудрости надо всеми богами. Но недолго продолжался покой. Боги поняли, что не следует воевать с Великими, но вновь начала проливаться кровь людей, а потом и богов...


Проша почти вечность. Войны стали самой сущностью богов. Битва за трон, за власть надо всем миром, разве что кроме Великих. Калейдоскопом сменялись властители, и казалось конца этому не видно, но однажды поднялась огромная армия и во главе её стоял Иегова. И сам он один был достоин этой армии. Его могущество покоряло, порабощало. Не было ему равных. Многие воскликнули: "Пришёл тот, кто будет править до скончания века!" И Иегова начал править. А вокруг никто не задумывался откуда у него такая мощь, как он стал могущественнее сотни богов вместе взятых...
Но прошло время и в обители Великих зажёгся огонёк.
— Кто принёс свет в наш дом?! — воскликнули Они.
— Я хочу знать: вы ли дали Иегове силу?
— Ты дерзок! — отозвались Они.
— Почему вы это сделали?
— Да, ты дерзок! — повторили Они.
— Я ищу не такой ответ! — закричал тот, кто принёс свет. — Почему?!
— Какое тебе дело? — ответили Великие.
— Просто мне интересно, как... силой ли, хитростью ли... можно заставить Великих следовать своей воле.
Воцарилось холодное молчание.
— Хорошо, — наконец сказали Они. — Мы ответим тебе. Он пришёл к нам с просьбой дать ему возможность остановить войны, тогда...
Великие хотели сказать что-то ещё, но громкий смех заглушил слова.
— А вы смотрели, как он использует вашу силу? — спросил бог.
И тогда Они открыли глаза и увидели порабощённых богов, увидели несчастных людей...
— Кто ты? — спросили Великие.
— Моё имя Люцифер.
Вновь замолчали Великие, долго не произносили ни звука...
И стоял перед ними Люцифер, крохотная фигурка мерцающая неверным светом.
— Мы не дадим тебе силы, — сказали Они. — Мы не дадим тебе ничего. Но мы покажем тебе путь в место, куда не проникнет никто без твоего ведома, без твоего на то позволения. Мы создадим для тебя землю, лежащую ниже даже земель великанов.
Великие замолчали, но Люцифер продолжал стоять перед ними.
— Тебе мало? — и в Их голосе послышалась злость.
— После того как Архиман уничтожил моего отца, у меня оставались братья и сёстры... Теперь их нет, никого. Он убил их всех! Да, мне мало! Я хочу мести!
В третий раз Великие погрузились в раздумья.
— Ты прав, — наконец произнесли Они. — Нельзя одному всё время владеть такой несокрушимой силой. Мы дадим тебе возможность мести, но это станет делом всей твоей жизни...
— Это и есть моя жизнь!
— Тогда слушай... и слушайте все!



Пусть эту силу получит достойный. Но не тот, кто сможет править богами. Нет, это слишком легко... Пусть нашу мощь получит тот, кто сможет править людьми! Пускай один раз за тысячу лет начинается игра. У одного из вас рождается наследник от земной женщины и только она будет его женщиной до следующего активного участия в игре. И только этот ребёнок будет его сыном на следующие две тысячи лет. И этот ребёнок и мать его должны дважды прийти на землю. Первый раз наследник приходит родившись от избранной женщины, второй же раз они придут раздельно и должен наследник править людьми, но править своей волей, а не силой или законом! И отец может помогать своему сыну, но как только он вмешался в его судьбу, тотчас же и противник его может помешать ему. И будут на земле четверо от пассивной стороны, и призваны они убить наследника. Если пал наследник не от болезней и старости, то мы забираем его себе! Силу получит тот, кто дважды придёт на землю, будет править и умрёт своей смертью!




 Пролог
Он стоял у окна, глядя в багровую даль. Уже прошло несколько часов, но тяжёлое падение минут сейчас не беспокоило его. Если бросить на него беглый взгляд, то можно было бы сказать, что он ничем не отличается от других. Среднего роста, обычного телосложения, разве что сложенные за спиной крылья слегка поблескивают своей белизной. Но уже со второго взгляда, когда ваши глаза встретились, когда вы почувствовали всю затягивающую глубину его взора, тогда вы несомненно усомнитесь в своём первоначальном мнении и ещё долго будете вспоминать его спокойное лицо со слегка надменной улыбкой. Не стоит уж и говорить, что стоит ему расправить крылья, вспыхнуть ярким белым пламенем, и ни у кого не останется и тени сомнения, кто именно стоит перед ним. Люцифер. Ангел света.
Но сейчас крылья были сложены, и даже цепкий взгляд направлен куда-то внутрь. Люцифер пребывал в раздумье и ещё долго не отходил бы от окна, если бы тяжёлая оббитая железом дверь не отворилась и не вошёл один из дворецких.
— Метатрон, — коротко бросил дворецкий.
Люцифер, не оборачиваясь, кивнул.
Жертвы и палачи, смерть и хохот, и всё это под овации ублажённых зрителей. Только они, казалось бы лишь пассивные наблюдатели, решают кому быть жертвой, а кому палачом...
Через две минуты дверь вновь скрипнула и через порог переступил Метатрон.
Ангел Метатрон. Ближайший к Иегове. Главный гонец, дипломат и глашатай. Именно он излагал подданным волю владыки, пребывал на переговоры к ангелам и с посланиями к людям. Он с вершины горы показал Моисею землю обетованную и шествовал впереди евреев в пустыне, вздымая воды морские и сотворяя влагу из камня. Он истолковывал Аврааму священные слова, которыми Бог сотворил мир, и обучил Моисея заповедям, когда тот сорок дней и ночей находился на горе Синай. Впрочем, это лишь одна из легенд созидания...
Если сравнить его с Люцифером, то результат был совсем не в пользу последнего. Метатрон в полтора раза выше и шире, с идеально правильным лицом, обрамлённым в золотые кудри блестящих волос. Весь его вид излучал ледяное спокойствие и непоколебимую уверенность в себе. В последнее время он никогда не улыбался, не позволял себе ни одного лишнего движения. Не изменяла ему хладнокровность и во время встреч с властителями Ада.
Он перешагнул порог, сделал несколько шагов и остановился, выжидающе глядя на спину Люцифера. Но тот не спешил радостно простирать руки своему гостю. Люцифер ещё несколько минут молча выждал и лишь тогда повернулся.
Метатрон молча смотрел на него.
— Я слушаю, — произнёс Люцифер.
— Время игры. Судьба вновь вращает своё колесо.
— Ты пришёл только для того, чтобы сказать мне это? — улыбнулся Люцифер.
— Я пришёл говорить от Его имени, — ответил Метатрон и размотал кожаную верёвочку, обмотанную вокруг свитка.
— А так запомнить? — съязвил на это Люцифер, но за всеми его улыбками и ирониями скрывалось лишь необузданное волнение.
— Таковы правила, — спокойно ответил Метатрон и принялся зачитывать послание.
Люцифер слушал вполуха. Сейчас его интересовало другое, тем более что "послание" каждый раз было по сути одинаковым: пассивная сторона выражала активной согласие на начало игры, вновь уточнялись правила, действующие лица, сроки и т.д.
—… и мне надлежит пасти их, доколе стоит мой трон…, — монотонно бубнил Метатрон, а Люцифер смотрел на него и, чтобы отвлечься, вспоминал их первую встречу…
Тогда на троне восседал Вельзевул. Уже давно ушёл на покой пассивный Род, миновало время Йима, не стало Юпитера, прошло пол тысячелетия со смерти Зевса и ещё четыре сотни лет оставалось до исчезновения Вельзевула. Это был сладкий безмятежный промежуток мира и спокойствия. Даже на Земле в это время мало кто вспоминал про богов и люди либо вообще забывали про них, либо продолжали по инерции поклоняться богам давно усопшим.
А что касается Люцифера... Люцифер — один из многих, незаметная серая овечка среди других ангелов. Его задача была невелика: следить за последней, гаснущей лишь в рассветных лучах восходящего солнца звездой.
Люцифер улыбнулся. Едва ли такие времена вернутся. Все были довольны, все были при деле и никто ничего больше не хотел. Вельзевул трудился наравне со всеми — поддерживал целостность земного шара во времена землетрясений и извержения вулканов. Единый смысл всего и вся — творить. В этом было счастье для всех, в этом был закон, в этом была свобода…
Творил и Метатрон. Он писал стихи, живые словно журчанье ручья, мягкие и переливчастые. Он ходил по Землям Богов, заходил на Земли Титанов, а иногда показывался и в Землях Великанов и читал свои стихи всем встречным. И никто, даже самый лютый враг не трогал бродячего поэта... Однажды Метатрон подошёл и к Люциферу… Их встреча была не длинной, но долго ещё Люцифер вспоминал его голос, в котором то мягко шумела листва, то эхом отдавались лавины далёких гор.
А потом всё закружилось, закувыркалось. Война за войной. Вельзевул толи бежал, толи был похищен. Трон занял Марс, но он был военным, а не правителем и вскоре был вынужден отказаться от престола из-за нарастающего недовольства подданных. На какое-то мгновение приблизился к трону отец Люцифера — Астрий, но был безжалостно отброшен Архиманом...
Люциферу было что ещё вспомнить, ведь как раз после смерти отца и начался его подъём в сонм высших богов. Но Метатрон уже закончил и теперь стоял и выжидающе смотрел на владыку Ада.
— Метатрон, — в глазах Люцифера матовым блеском промелькнула грусть. — Скажи мне, зачем всё это?
— Согласен ли ты, Люцифер, с тем посланием, что я прочёл тебе? — не обращая внимания на вопрос Люцифера, спросил Метатрон.
— Убирайся... — Люцифер отвернулся и вновь устремил взгляд в багровое небо.
— Согласен ли ты, Люцифер... — начал было Метатрон, но потом развернулся, подошёл к двери и лишь когда взялся за ручку сказал, — Я расцениваю твоё молчание, как утвердительный ответ, но ты ещё можешь сказать "нет".
Через распахнувшуюся дверь влетел сквознячок и Метатрон растворился в темноте коридора.
Люцифер продолжал смотреть на багровые облака, на солнце, медленно садящееся за корявые горы, и в душе его тоже сгущались сумерки... Говорят, что лишь острота чувств и переживаний может вынести человека ли, ангела ли к вершине, но там, поднявшись над остальными, он черствеет, и только память о былой лёгкости помогает оставаться наплаву. Что ж, ещё не вечер... В переносном смысле, а в прямом — он самый. И пора действовать! Люцифер кинул прощальный взгляд на темнеющие горы и побрёл по многочисленным коридорам. Изгой. Что ж, иногда и изгои становятся королями...



 Костёр свечей

— Сука!
— Пусти меня! Я буду звать на помощь!
— Снимай юбку.
— Помогите!
Даже когда насилуют средь бела дня, не всегда найдётся заступник в этой богом забытой деревушке, затерянной где-то в Альпах. А уж тем более, если на дворе уже вечер, да и насильник здоровяк Жульен. А бедная девушка, совсем ещё девочка, чудом вырвалась из цепких рук и забилась в угол.
— Снимай юбку... — прошипел Жульен. — Дура, хоть удовольствие получи!
— Не...
Несколько шагов и теперь достаточно протянуть руку. Протянуть руку, схватить за серую сорочку, дернуть, разрывая. Повалить на пол или швырнуть на кровать. Но нет. Испуганные глазёнки, как приятно ловить в них своё отражение. И понимать, что каждое твоё слово разносится гулом в ушах девчонки, каждое твоё движение заставляет вздрагивать. А потом... Потом она будет валяться у тебя в ногах, умолять.
— Давай, крошка, — на его лице появилась плотоядная улыбка. — Покажи, что ты умеешь!
— Я ничего не умею, — пропищал в ответ тоненький голосок. — Я это...
— Знаю, знаю, — рассмеялся здоровяк. — Но если не я, дак батюшка. Он уже давно глаз на тебя положил.
Вот он, дьявол перед своей жертвой, искуситель... Она потом будет благодарить. Он знал это.
И сильной рукой он притянул её к себе.
— Что ты сказала? — вдруг застыл Жульен. — Это ты?
— Я? — промычала девчонка. — Пусти... Пожалуйста...
Снова этот шёпот, тихий неразборчивый с присвистом.
Удивление, впрочем, моментально прошло, и Жульен поднял кочергу и выглянул в наступившую ночь. Никого. Он вышел на пару шагов и огляделся. Никого. Только всхлипывает Жанна и этот шёпот, так слышно молебен, если слушать из-за закрытой двери. Еле заметно дёрнув плечами, он зашёл обратно и закрыл за собой дверь. Чего обращать внимания на всякие глупости, лучше заняться приятным делом.
Вновь улыбка, вновь дрожит жертва...
И словно в такт ей вздрогнул весь дом. Зашатался кувшин на столе, с полки посыпалась посуда, разбиваясь со звонким треском...
— Чёрт! — взревел Жульен. — Сколько можно?! Уже третий раз за неделю!
И схватив успокоившийся было кувшин, в сердцах швырнул в стену. Жанна тихонько пискнула и села на кровать.
— Правильно, — одобрил Жульен. — Не на осколках же...
Опять шёпот.
— Погоди, ты слышишь? — хмурясь спросил он, но даже если Жанна что-то и слышала, то вряд ли отдавала себе в этом отчёт.
Вдруг что-то хрустнуло. Потом опять. Ещё, ещё... На момент почудилось, что хрустят подгнившие стены и дом вот-вот рухнет. А потом оглушающий гул, и в следующее мгновение стены вспыхнули ярким пламенем. Не оставляя ни одного свободного места, превратив дом в огненную коробку. Огонь словно стекал по стенам, струился, как иногда вода струится в дождливый день. Но странным образом он не жёг, не было от него жара... Он протекал сквозь тонкие занавески, но те продолжали непринуждённо колыхаться, обволакивал паутину в углу, но по ней всё так же бегал большой чёрный с белыми пятнами паук...
Жульен застыл в нелепой позе. Секунда замешательства, ушат с водой, клубы пара, но больше никакого эффекта. В месте, куда Жульен выплеснул воду всё так же неторопливо и равнодушно сползали языки пламени. Тогда Жульен схватил стул и швырнул им в окно, но стул моментально превратился в пепел, так и не достигнув цели. Это заставило передумать ломится напрямую, мол за пару секунд немного обожгусь, но в общем ерунда. Тут видимо вышла из ступора Жанна и пронзительно завопила. Жульен отчаянно вертел головой, но никаких идей. Отчаяние подступило к горлу, сердце неровными ударами отдавалась в висках.
— Жанна! — вдруг крикнул он. — Дверь! Беги, пока не поздно!
Надо проверить, что будет с ней. Может всё не так уж плохо...
И Жанна действительно рванулась было к двери, но не успела сделать и двух шагов. Откуда-то сверху пронеслось копьё и с глухим стуком вонзилось в пол прямо перед ней. Мгновенье тишины и Жанна вновь уже хотела заорать, но так и осталась стоять с открытым ртом. На яркие языки пламени из ниоткуда упала чёрная тень, слегка шевельнулась и протянула руки прямо к Жанне. А секундой позже из стены, из огня, из пламени вышел человек. И руки его были простёрты, а тень послушно семенила за ним...
Не было никаких звуков, все замерли и только совсем растерявшийся паук продолжал бесцельно бегать взад-вперёд. Человек тоже не издал ни звука, лишь окинул взглядом оцепеневших и подошёл к Жанне.
— Беги, скажи всем — чудо свершилось, — слегка улыбнувшись, бросил он Жульену и тотчас же огонь отступил от двери, которая сама со свистом распахнулась. А он вновь глянул на Жанну и опять улыбнулся. Но не так как Жульену. Тому он улыбался ехидно, с издёвкой, а улыбка Жанне несла какую-то странную теплоту и даже благодарность...
Жульен не заставил себя ждать, со всех ног метнулся к двери и скрылся в неведомом направлении.
— Хорошее копьё, — произнёс странный незнакомец и лёгким движением вырвал его из пола. — Не кто иной, как Один когда-то подарил его моему прадеду.
Жанна молча таращилась и не сразу заметила, что огонь перекинулся на неё и теперь пожирает её юбку. Потом она вскрикнула, попыталась стряхнуть назойливое пламя, но словно наперекор ей пламя вспыхнуло, взметнулось вверх, разом оставив её без одежды.
Люцифер удовлетворённо кивнул, глядя на молодое, ещё детское тело.
— Я не люблю огонь, — улыбнувшись, сказал он. — Думаю — ты тоже...
И огонь вспыхнул ещё ярче, невыносимо обжигая глаза даже сквозь закрытые веки.


Жульену не пришлось звать людей, народ и так уже собирался вокруг дома. Выгнанные землетрясением на улицу люди быстро заметили, что черноту вокруг дома сироты Аррен разгоняет яркое свечение из окна. Любопытные подошли поближе и увидели, что всё окно затянуто ярким пламенем, а когда распахнулась дверь, то оказалось что весь дом изнутри горит, а внутри стоит Жанна и ещё кто-то. Но Жульен выбежал, и дверь захлопнулась, оставив толпу  смотреть лишь в застланное окошко. Впрочем, новых событий ждать пришлось не долго: прошло минут пять, не больше, и весь дом, и снаружи и изнутри был объят пламенем. Гулко затрещали доски, повалил дым, а изнутри донёсся слабый вскрик.
Кто-то говорил, про то что надо бы воды принести, хоть попытаться потушить пожар. Другие говорили, что это бесполезно, Жанну уже всё равно не спасти. Третьи хотели позвать батюшку, ибо здесь явно не обошлось без вмешательства Дьявола. Четвёртые добавили, что может и Бога. Кто-то высказал здравую мысль, что надо разыскать Жульена. Но все продолжали вот так вот стоять, смотреть и иногда перешёптываться.
Вскоре дом перестал кряхтеть, толпа понемногу умолкла, завороженная невиданным зрелищем и было слышно лишь клокотанье пламени. А через несколько секунд разом всё исчезло: и пламя, и дом, оставив после себя лишь тучу пепла. Народ ещё несколько минут молча в оцепенении стоял, но тут сзади завизжала старая бабка Сизи и плюхнулась в обморок. Народ начал шевелиться. Кто-то начал расчищать завал, кто-то крестясь и плюя через левое плечо побрёл домой, а кто-то несмотря на темноту побежал  в город за священником.


Святой отец Пьер Бунуа жил в маленьком горном городке Гап. И толи малость городка, толи тёмная ночь заставили его забыть про свой сан, когда к нему уже далеко заполночь ворвалось несколько мужиков. Прекратив проклинать на чём свет стоит ночных гостей, отец Пьер потребовал немедленно оставить его одного. Сначала оторопелые люди двинулись к выходу, но перед самой дверью разом развернулись и начали голосить. Даже если бы захотел, святой отец всё равно не понял бы ни слова из этого сплетения стенаний и выкриков, но он и не хотел. Он молча дёрнул за верёвочку и через минуту в доме уже были солдаты. Солдат было всего трое, но сам их вид заставил немедленно подчиниться и покинуть обитель святого.
Наутро, проснувшись в хмуром настроении, Бунуа вышел во двор и к величайшей своей злости увидел всё тех же людей. Не менее хмурые невыспавшиеся лица были обращены к нему, и у некоторых в глазах несложно было прочитать страх: "мы боимся, и ты должен нас спасти, а если ты не сделаешь этого..."
— Чего вам? — проворчал святой отец.
Идти чёрти куда, отцу не хотелось. Тем более что болела голова и, судя по обилию туч, вскоре пойдёт дождь.
— Нет, вы понимаете! Огонь горит! Но не сгорает, дом-то! — тараторил один из мужиков.
Честно говоря, отец был в замешательстве. Всё же почти десять взрослых мужчин пришли к нему, да ещё ночью через перевал и говорят про действительно странные вещи. И все утверждают, что видели это собственными глазами. Нет, ну пожар это понятно. Землетрясение, упала керосинка — вот и пожар. Ну, а остальное — плоды испуганного воображения...
— Погоди, какой дом горел? — вдруг встрепенулся батюшка.
— Жанны Аррен, — сразу же услужливо ответили ему.
Кряхтя, постанывая и причитая, священник поднялся, кивнул и пошёл в дом собираться. Настроение враз упало ниже самого дна. Жанна — милое создание, которое он видел иногда на исповедях и во время молебнов... Эх, похоже она, если и не разбила иструженное, пропитое церковным кагором сердце, то во всяком случае уж надломила. Бедняжка Жанна...
Шли молча, только один раз кто-то задал вопрос:
— Отец, как думаешь, это что такое было?
— Там и посмотрим, — зло буркнул отец и дальше уже никто ничего не спрашивал.
Но когда они пришли в селение, там царил сплошной переполох. Оказалось, что Жанна жива. Прикрытая слоем пепла и золы, потеряв сознание от страха и удушья, она лежала прямо в центре выгоревшего круга. Когда люди поняли, что девушка дышит, сначала все обрадовались, начали приводить её в чувства... Но немного погодя старуха Сизи, тоже копошившаяся возле пострадавшей, вдруг всплеснула руками и заголосила:
— Эй, вы погодите. А ведь в огне не горит, да и в воде небось не тонет! Ведьма! Ведьма она!
И всё бы ничего, да только многие переполошились. Начали косо поглядывать на лежащую в постели Жанну, бубнить под нос разные заговоры, а позже подходить к ней с распятьем и иконами... А ещё чуть позже народ настолько запаниковал, что многие уже хотели тащить её к реке, и потащили бы, если бы не осталось тех, кто плевать хотел на всех ведьм, чертей и леших вместе взятых. Впрочем, это пока лицом к лицу не встретились...
Приход святого отца немного успокоил людей и они с нетерпением смотрели на действия помазанника божьего. Отец Пьер просиял, когда узнал, что девушка не погибла, сказал, что если жива — значит от Бога, быстро прочитал молитву у изголовья, а потом по настоянию местных жителей пошлёл взглянуть на остатки дома. Место смотрелось мрачно: полностью выгоревший круг...
— Погодите, дом... ведь он квадратный... — сказал отец, но в ответ ему лишь пожали плечами.
И только пепел и зола, да следы человеческого копошения — но это уже после пожара.
Священник нахмурился, что-то тут не так, может и правы мужики... А впрочем...
— М-да, — с важным видом сказал он. — Тут явно что-то было и не без вмешательства...
И он многозначительно поднял перст. Но на душе потихоньку скребли кошки, наверняка чёрные.
Вернувшись в дом, где почивала Жанна, он вновь прочитал молитву, уже более старательно и велел одеть её. Пока девушку одевали, он учтиво вышел, рассчитывая, что ещё насмотрится. А потом велел подать ему телегу, чтобы отвезти девушку к себе: всё ближе к Богу будет. Вряд ли кто-то обманывался по поводу истинных намерений батюшки, но всё же и весомая доля правды в его словах была. А потому ещё и не начало смеркаться, когда Жанну Аррен батюшка собственноручно внёс в спальню для гостей.



Несколько дней Жанна не произносила ни слова, почти не ела и очень много спала. Доктор сказал, что это полезно — много спать. Но святому отцу не нравилось, как она спит. Иногда он по несколько часов просиживал у её кровати и смотрел на неё. Она непрерывно ворочалась, слегка постанывая. Иногда её губы шевелились, но как-то не так, как когда разговариваешь... Изредка изгибались в сладостной довольной улыбке. И именно от этой улыбки святому отцу становилось не по себе больше всего. Доктор сказал, что если она во сне улыбается, то это вообще замечательно, а если шевелит губами, возможно даже с ангелами разговаривает. И уж тогда-то точно всё будет с ней нормально. Но святой Пьер Бунуа, словно шестым чувством чуял, что не с ангелами она разговаривает, да и не разговаривает она с ними... И несложно было догадаться, откуда такая блаженная улыбка.
Где-то на пятый день Жанна перестала дёргаться во сне, а на следующее утро сама попросила поесть.
Не поднималась девушка ещё целый месяц, но батюшка и не возражал. Он просто млел под её тёплым взглядом, когда входил в комнату с подносом, на котором исходил благоухающими парами свежий борщик, плескалась в чаше вода или пиво и лежали неровной башенкой куски нарезанного хлеба.
Иногда он пытался завести разговор про то ужасное событие, но вскоре зарёкся даже упоминать о нём, потому что Жанна сразу же менялась в лице, становилась отстранённой и молчаливой, а на все вопросы лишь отрывисто отвечала пару слов.
Неожиданность со всей присущей ей лавиной обрушилась на священника где-то на исходе второго месяца. Жанна в последнее время не находила себе места, тынялась из угла в угол. Избегала встречаться со святым отцом глазами, опять стала молчаливой... И вот когда уже уставший ждать и терпеть Пьер Бунуа возжелал поиметь своё, когда уже решил намекнуть, что она живёт у него почти два месяца и надо бы хоть как-то отблагодарить. Именно в этот день Жанна сама зашла к нему в комнату, присела на стул, сложив руки на коленях и, уставившись тупым взглядом в пол, произнесла:
— Я беременна...
Вот так, без обиняков, без лишних слов. Гром с ясного неба. Переспрашивать, уточнять не имеет смысла, ответ всё равно будет такой же. И так всё ясно. Она беременна, у неё будет ребёнок. Отец побледнел, занервничал. Где-то в тёмных закоулка сознания ответ уже был, но пастор всё же спросил, странным хриплым голосом:
— От кого?
Жанна промолчала, всё так же глядя в пол. Святой отец тоже опустил взгляд, и некоторое время они молчали. Вдруг отец судорожно глотнул воздух, прижал руку к груди и медленно поднял глаза...
— Ты ж девственница... — прошептал он. — Тебя осматривал доктор...
Жанна не отреагировала на это замечание.
— Господи Иисусе, что ж это, — пастор сорвался с места и помчался в специально отведённую для общения с Богом комнатку. Там он упал на колени на уже изрядно потёртый за годы богоугодной службы коврик и речитативом, крестясь и целуя ноги распятому Иисусу, начал тараторить молитвы. Одну за другой, вспоминая давно забытые и коверкая, то что полностью вспомнить не удалось. Но как бы не поганил он обращения к Всевышнему, это был чуть ли не единственный раз, когда каждое его слово было исполнено искренности и веры.
А уже на следующий день, строго настрого запретив слугам выпускать Жанну из дому святой отец Пьер Бунуа отправился в Рим. Он решил, вполне справедливо, что дело достаточно серьёзное, чтобы миновав "местную" Парижскую патриархию направится прямиком к Папе. Тем более что в Рим много лет назад уехал его брат, так что будет где остановиться...
Добраться до обители Сильвестра II оказалось делом непростым. Неделю он потратил только на дорогу и ещё две недели дожидался аудиенции. А когда дождался, то был и сам не рад. Собралась толпа таких же как он простых священников, адептов и прочих служителей церкви, вышел Папа, сказал несколько слов благодарности за "наш нелёгкий труд", поздравил всех с в целом успешной службой, позволил задать себе пару вопросов, а потом, сославшись на множество дел, удалился, оставив толпу священнослужителей монотонно гудеть в мрачном зале. По городу среди священников прошла волна недовольства, и один из епископов — святой Аврелий — решил немного поднять на этом свой авторитет. Он согласился принимать у себя каждый день кроме воскресенья пятерых страждущих общения святош. И вот к нему-то и попал Пьер Бунуа.
Сложно сказать принял ли Аврелий его рассказ хоть с намёком на серьёзность, но хитрый епископ и здесь нашёл чем поживиться. В отличие от местных служителей, у которых все проблемы не выходили за рамки нехватки свеч или мальчиков для хора, отец Пьер пришёл с проблемой всемирного масштаба (по крайней мере для толпы этот бред можно подать и так), к тому же место куда придётся ехать находится чёрти где... Плюс активность епископа будет на виду, что тоже неплохо.
Аврелий потёр руки, распорядился, что на сегодня приём посетителей закончен и приказал прислать к себе некоторых своих подчинённых. В основном тех, которые ему мешали больше всего, и которых он хотел отправить как можно дальше. Они-то и отправились на следующее утро вместе с отцом Пьером в городок Гап. А сам Аврелий начал потихоньку подогревать вокруг обстановку слухами об уцелевшей в пламени и непорочном зачатии.


Когда священники и солдаты епископа Аврелия и отец Пьер пришли к месту назначения, их ждала очередная неожиданность. Жанна бежала. Бежала буквально на следующий день, после того как узнала, куда ушёл батюшка. И с тех пор её никто не видел. Выслушав слугу, отец Пьер растеряно оглянулся вокруг и его взгляд упал на далёкую белую вершину. Величественная гора, словно с поседевшей от времени головой, ставшая от этого ещё более грозной и неприступной... И этот исполин сейчас смеялся над жалким человечком, который совсем запутался, вконец напуган и в лучшем случае будет высмеян. И промелькнула ещё другая мысль, что уже середина осени и пройдёт совсем немного времени, прежде чем всё вокруг станет таким же белым и отчуждённым, как та вершина вдалеке.
Люди епископа немного поворчав двинулись в обратный путь, перед отходом порядочно истощив запасы провизии несчастного священника. Проводив их взглядом до перевала, отец Пьер поспешил в деревушку, откуда три с лишним месяца назад привёз к себе Жанну. Но там его ждали лишь удивлённые взгляды... да чёрный выгоревший круг, до сих пор ничуть не поросший травой. Так что ничего не оставалось бедному пастору, кроме как вернуться обратно домой и ждать... Он не знал чего именно, но всё то же шестое чувство настойчиво твердило, что не стоит искать девушку, а единственно правильным будет вернуться домой... а потом... потом что-то произойдёт. Отец Пьер был уверен, что-то значительное... но не скоро, очень не скоро...


Шёл дождь, капли стучали по крыше, струйками стекали по грязному стеклу, иногда проникали через прохудившуюся крышу и падали на пол. Прошло ровно четыре года со дня странного пожара. На месте дома теперь миловидный лужок, поросший ярко-синими цветами. А на месте отца Пьера Бунуа сидит горький пьяница. Он держался ещё четыре месяца, а потом сорвался и ушёл в запой, так до сих пор и не вылезает. И дело даже не в любви, сбежавшей с ребёнком от неизвестно кого. Сбежавшей неизвестно куда. А впрочем, святой отец даже очень неплохо познакомился с отцом ребёнка. Каждую ночь последние полгода, если не удаётся полностью утопить сознание в алкоголе, он видит Его. Один и тот же сон. Каждое движение, каждый звук уже въелся намертво в мозг пастора.
Армия, огромная армия шагает по улице. Пространства между домами не хватает, а сзади подпирают задние ряды. Солдаты жмутся друг к другу, чтобы хоть как-то держать строй. Улица превращается в муравейник, всюду копошатся люди. В странных одеждах, со странными предметами в руках. Их лица весёлы, глаза светятся, ветер треплет волосы. Они идут и поют на непонятном языке, и в голосе их слышится торжество и уверенность... А потом взрывы. Один за другим. А люди продолжают идти, продолжают держать строй. Словно от этого ещё что-то зависит. Впереди падают сразу десятки солдат, а сзади идут всё новые и новые. Идут по трупам своих товарищей и поют. И в песнях их слышится торжество.
А потом появляется Он. Он стоит посреди огромного поля на котором растут красные маки. Сверху клокочут тучи, ветер волнами колыхает высокие цветы. Он стоит и смотрит куда-то вдаль. Во взгляде его застыла матовым блеском грусть, а там, куда он смотрит, идёт человек. Тучи расходятся и видно, что время рассвета. Человек идёт, а сзади встаёт солнце и обдаёт его своими лучами. Они простирают друг другу руки, но солнце восходит слишком высоко, и они сгорают в его свете. Только пустынное освещённое солнцем поле, на котором колышутся красные маки. И странный голос, словно вторя ветру, шепчет: "они его получат..."
И святой отец давно сделал бы что-нибудь с собой, если бы не это назойливое ощущение, что он чего-то ждёт...
Снова идёт дождь... Каждый год в этот день идёт дождь, солнце даже краешком не показывается из-за плотных туч, рыкает гром и сверкают молнии. Есть ещё один такой день, когда стихия бушует ещё сильнее, чем сегодня. И пастор догадывается, что это за день...
Много раз он спрашивал, чем он лучше или хуже других, что он такое сделал, или может чего не сделал? За что ему это проклятье? Или может это благословенье, только он пока не понял этого? Но вопросы — и эти и многие другие — так и не находили ответа. А дождь шёл из года в год в этот день августа и ещё в один день в середине мая.


— Принеси мне воды! — и тяжёлая ладонь опустилась на затылок. — И булочек!
Жак упал, но сразу же привстал и пополз на четвереньках. Когда расстояние стало безопасным, встал во весь рост и побежал. На большой поляне стояло двадцать два шатра. Серые, тёмно синие, бежевые, малиновые они сплетались в маленький лабиринт из распорок, за которые нельзя было ни в коем случае цепляться. Ведь иначе можно запросто повалить весь шатёр и тогда маленького Жака опять отлупят.
А вот и его палатка. Высокая, выцветшая на солнце, а когда-то она была алой. Их с матерью было всего двое и потому они жили в палатке, а не шатре.
— Джоф хочет воды и булочек, — запыхавшись, пробормотал Жак.
— Где ж нынче булочек достать, — развела руками мать. — Отнеси кружку...
И вдруг она осеклась, глаза наполнила боль, лицо неожиданно осунулось.
— Иди сюда, — одними губами прошептала она и маленький Жак подошёл и ткнулся лицом в грудь матери.
Он не видел слёз, но мать слегка дрожала... она всегда так дрожит, когда плачет...
— Не для того я тебя рожала, — шептала она, — чтоб ты воду подносил. На коленях перед ними ползал. Не для того...
Вдруг она схватила Жака за плечи и сильным движением отстранила, так чтобы заглянуть ему в лицо. Глаза матери теперь пылали гневом:
— Не ты должен ползать у них в гадах, а они у тебя, понимаешь?
Но Жак не понимал. Всю его жизнь, все восемь лет, его пинали, над ним издевались и как может быть иначе?
Так что пришлось нести кружку с водой, долго извиняться, что нет булочек, потом получить тумаков и быть свободным, словно птица в небесах... Свободным? Да, до тех пор, пока Джоферз снова не захочет кушать или пока не нужно будет помогать Крайхану делать стрелы.
Но Крайхан Жаку нравился. Он был молчалив, но когда начинал говорить, замолкали все остальные. Высокий, худой, слегка неказистый, с длинными седыми не по годам волосами, собранными в хвостик.
Жак даже иногда называл его отцом. Никогда он не бывал груб, когда нарушал торжество молчания, то обычно хвалил Жака за работу или шутил. А для упрёка ему хватало взгляда.
Называл отцом.. называл отцом... отцом...
Год сменялся годом, переходы, реки, поля, кони, телеги, бегство, сражения... отцом... и сны...
"Кто я? Почему моя мать отмалчивалась на вопросы об отце? И кто этот человек с крыльями, который приходит ко мне во снах? Он говорит мне, каждый раз одно и тоже. Но я не могу запомнить. Он смотрит мне в глаза, но видит мою душу. Он зовёт меня, я должен идти и он  откроет мне тайны... Непостижимое... Да! Я иду. И путь мой окрашен кровью восхода, путь мой лежит через трупы и последним паду я сам".
Он вскочил и побежал. И ничто не волновало его, голова была свободна от мыслей. Не было ни страха, ни сомнений. Была лишь радость, он бежал и смеялся. Вперёд. Туда, где его ждёт судьба, вперёд за звездой... За последней звездой, непокорной, до последнего сражающейся с лучами восходящего солнца.
Хоть вокруг и темно, но весь воздух наполнился странным светом. Ни одного неверного шага, ни одной ошибки... Направление идеально правильно, путь выбран безукоризненно. И никто не встанет на пути. Только человек может не понять, кто перед ним. А звери, даже самые бесстрашные и кровожадные притаились в кустах, ночные насекомые и птицы прервали полёт, и даже ветер не смеет шелестеть листвой. Только ещё совсем детский смех разрезает тишину ночи. Вот лес кончился и перед ним раскрылась тёмная долина, а там, далеко у самого горизонта... там, где небо и земля сливаются в единое... алым светом полыхает восход. Ночь отступает, редеют тени, прячутся звёзды. И только одна смело сражается в битве, в которой не суждено победить. Изо дня в день, и каждое утро она всё равно гаснет, но стоит наступить сумеркам...
Жак застыл, глядя на восходящее солнце и влево ближе к зениту...
— Я пришёл, — губы сами шептали слова. — У меня нет имени. Назови меня. Мне не ведом мир. Научи меня.
Но в ответ тишина.
— Я не боюсь боли, я не боюсь ничего... Пока я свободен, я бесстрашен...
Тишина и спокойствие, только тени движутся, да яркий диск поднимается из-за горизонта.
Утро властно вступало в свои права. Небо лишь слегка отливало серым цветом сумерек, звёзды уже давно попрятались, да и последняя звезда обычно погибала к этому времени... Но сейчас она сияла, словно вокруг ещё царствовала ночь, и в её блеске блекло само солнце. Жак знал, что скоро проснётся. Осталось совсем немного. Вот-вот и сон оборвётся. Но Жак понимал, что это не сон, что как раз это на самом деле. Сон начнётся, когда он откроет глаза, а жизнь вот она... И словно символ жизни — нежелающая умирать звезда, светящаяся в лучах восходящего солнца.
А потом, как-то странно сплетаясь с тишиной, не нарушая её, прозвучал тихий голос:
"Я жду тебя. Ты нужен мне, единый мой сын. Да, ты бесстрашен, но будь и осторожен. И больше всего остерегайся тех, кто внешне так похож на тебя. Не удивляйся, когда один за другим в тебя полетят камни. Не удивляйся, когда в ответ на твою улыбку люди будут надменно отворачиваться. Норны возможно уже знают исход, но мне он неведом. Так что мчись наравне с ветром, храни свет и свободу! И в конце мы встретимся".
Лёгкий лучик света упал на лицо, Жак открыл глаза и тут же зажмурился.
— Что соня, устал уже валяться? — толстый Вархан улыбаясь смотрел на него из-под густых нависших бровей. — Вы французы, небось все такие лежебоки.
И он добродушно хохотнул.
— А вы, бургунды, небось все такие остряки... — съязвил Жак и Вархан засмеялся ещё сильнее.
— Зря ты так, — сказал высокий худощавый Крайхан, обращаясь к Вархану. Больше он не сказал ничего, но Жак понял, что тот имеет в виду и, вроде неплохое поутру настроение, вновь сменилось жгучей тоской...
Неделю назад схватили его мать. Солдаты герцога Конрада II устроили облаву, ну и так получилось, что она подвернулась, попалась в руки какому-то солдату... Её наверняка казнили. Мать мало рассказывала про своё прошлое, а всё свободное время в непонятной никому тоске бродила по окрестностям или сидела в палатке. Жак только знал, что родился он высоко в горах, где-то на юго-западе, но отсюда этих гор не видно, да и не очень-то ему хотелось покидать привычный и знакомый лес. Ему нравилось быть сыном разбойников, ездить верхом на лошадях, и слушать рассказы про нападения на торговцев и грабежи домов. Он представлял себе, как стоит в лёгком кожаном плаще с мечом в руке и заставляет трепетать в ужасе несчастных людей.
Уже не от матери, а от лысого Услака, Жак узнал, что однажды Крайхан и ещё несколько ребят из его шайки вышли к реке пополнить запасы воды. И увидели на берегу оборванку с годовалым ребёнком. Она сидела на камне, тупо смотря на медленно движущуюся воду, а ребёнок спал у неё на коленях. Женщин в банде было немного и потому, когда выяснилось, что у неё нет ни дома, ни друзей поблизости, мужики её взяли с собой. Хоть она и похожа на заключённую-беглячку, хоть грязная и вконец исхудавшая, да ещё и с ребёнком.
Как в женщине в ней разочаровались очень скоро. В ней не было и намёка на страсть или ответное желание. Она просто покорно раздевалась, ложилась и молча глядела вверх. И, странное дело, хотя она утверждала, что ребёнок её, но она была невинна. Три раза дело доходило до того, чтобы лишить её этой самой невинности и всякий раз её холод отпугивал мужчин. Но её всё равно оставили, потому что она неплохо готовила, да ещё умудрялась состряпать жратву буквально из того, что валялось под ногами... Так она и умерла, если её всё-таки казнили, не познав мужчины. И вряд ли кто-то догадывался, что этот её холод как раз оттого, что она познала нечто большее...
Сначала главой шайки был старый брит Джоферз, но он умер и теперь вожаком стал толстый бургунд Вархан. Это был отличный воин, и хоть лишний вес не способствовал особой прыткости, но оружием Вархан владел великолепно. Он дрался вместе со всеми и вообще, по отношению к нему всё осталось как и прежде. Разве что теперь его голос был весомее на советах банды.
Жак, как только смог нормально ходить, стал мальчиком на побегушках. На нём срывали злобу, его пинали, заставляли рыться в грязи и помоях... Но в шесть лет на него, со свойственной ему проницательностью, обратил внимание Крайхан. Не то чтобы мальчик был особо ловким или сильным, да и рано ещё судить в таком возрасте, нет... Привлекло Крайхана другое: каждое движение ребёнка, что вообще не свойственно детям, было исполнено уверенности и чёткости, и даже если мальчишка, допустим, падал, то всё равно это воспринималось с безразличием, как мелкое событие на пути к главной великой цели. А когда схватили мать Жака, то Крайхан решил продолжить его воспитание.
Шёл 1011 год, авторитет церкви стремительно набирал обороты, даже борьбу с бандитами порой выставляли, как борьбу с неугодными церкви, еретиками и тому подобное. Но про дела духовные в кругах разбойников почти не разговаривали, было бы мясо да вино, а что там Папа умер или герцог погиб... и что там Капетинги с Каролингами чудят... это мало кого интересовало. Ещё Джоферз любил говорить: "раз уж мы восстали против законов, то нечего и параноиков этих вспоминать". Но всё же, и среди людей живущих разгульной жизнью помаленьку начали ходить слушки и про индульгенцию, якобы дающуюся при гибели за правое дело, и про то, что монархи уже власти почти не имеют, и всё идёт к тому что править будут только Папа да император, а может и император побоку... В общем неглупые люди, но отрезанные от общества и потому имеющие возможность взглянуть на всё более или менее трезво, постепенно приходили к выводу, что в мире происходит что-то неладное. Нехорошо, когда скажем герцог данину увеличивает, или там епископ "как десятину берёт половину", нехорошо, но терпимо... Но когда вся-вся-вся власть у одного человека... Но как бы там ни было, а умных, вернее образованных людей в шайке было всего двое — бывший герцогский писарь да отлучённый от церкви первосвященник. Это они сидели вдвоём по вечерам и обсуждали только что услышанные в городе свежие новости или события уже полузабытые историей, а может зачитанные глашатаем указы... Короче, любили мужики лясы поточить. И к великому удовольствию Вархана их было только двое.
Не смотря на весёлость Вархана, было сразу заметно, что она показная. И когда воспоминания немного отступили, на смену пришла беспричинная тревога. И Крайхан и Вархан не находили себе места, да и все, кого мог увидеть Жак, тоже. Люди бесцельно бродили, пытались хоть чем-то заняться, но дела валились из рук...
— Завтра пойдём на Манхорский монастырь, — сказал Вархан. — Твой первый военный поход. Это тебе будет не на шухере стоять... — И задумчиво глянув в сторону, добавил, — Давай лучше пройдёмся вдвоём, поговорим. Может хоть ты меня успокоишь...
И они пошли по одной из многочисленных лесных тропинок. Солнце калейдоскопом пробивалось сквозь листву, пели птицы, в ручейках весело плескалась вода, словом хорошо было. Но голос Вархана не соответствовал этому настроению. Вождь был серьёзен и обеспокоен.
— Ты наверное слышал, на родине, сохрани Господь душу его, Джоферза, сейчас беспорядки. Крестьяне шумят.— Жак кивнул. — Малыш, тебе рано ещё воевать, ты ж и двух минут не продержишься в поединке! Ну, в общем Конрад — бешеный пёс, совсем с цепи сорвался. Боится, что и у нас такое начнётся. Как в Британи. Вот и идёт осада за осадой. Еле ноги уносим, сам знаешь. — И это была правда. За последний месяц солдаты герцога Конрада II три раза прочёсывали леса. — Тем более, у нас не банда, а маленькая армия. Вон, шатры повсюду раскинуты. — Вархан махнул рукой на еле видимый за слоями листвы серый шатёр. — Завоюем монастырь, а это прям крепость настоящая. Там и засядем. А соль в том, что он как раз на границе с Британью. Наберём армию из крестьян, может графство своё соорудим... Так вот, малыш, ты идёшь с нами, потому что у нас всё же мало людей для такой затеи. Никто твою жизнь, попади ты в переделку, спасать не будет. Так что не попадай. Старайся делать вот что. Видишь, что кто-то из наших дерётся с противником, подбеги сзади и пырни ублюдка. Понял, — Жак вновь кивнул. — И ещё старайся не мешаться под ногами.
Они вышли к реке, над которой нависло полуповаленное дерево. Жак очень любил прыгать с него в воду и Вархан, кивнув, отпустил мальчика резвиться. Но после первого прыжка, что-то совсем перехотелось прыгать дальше. "не мешаться под ногами..." Жак сел, свесив ноги над ленивой переливающейся тысячами блёсток рекой. Он же воин, пусть не разу ещё не сражался по-настоящему, но Крайхан говорит, что фехтует Жак, как настоящий боец. Ничего, пройдёт совсем немного времени и он им покажет, что ещё неизвестно кто тут путается под ногами.
На следующее утро ещё до восхода солнца они двинулись в путь. Вереница повозок брела под сенью непроснувшегося леса. Монотонно поскрипывали колёса, в такт ходьбе лошадей покачивались в повозках люди. Все были мрачными, под стать пасмурному утру. Лес кончился через несколько часов и начались бесконечные луга. Одинаково серо-зелёные, навеки застывшие в безветрии. Душно, небо всем своим весом наседает и вот-вот раздавит. Где-то гремит гром, в отдалении мелькает молния. С каждым часом гром всё сильнее, а молнии всё ближе, но с серого купола ни капельки. Все молчат, только скрипят телеги да иногда ржут кони. Дурнота заполнила воздух вокруг и ни одного озерца, чтобы можно было хоть как-то прийти в себя. Время неторопливо ползёт расплавленным липнущим к пальцам шоколадом. Ночь не приносит облегчения. Она застигает на открытом пространстве и после непродолжительного совета решено ехать дальше. Весь мир периодически вспыхивает от сверкающи молний. А через две-три секунды после вспышки все звуки поглощает оглушительный раскат. Всё больше и больше людей начинает шептать молитвы. Кто-то из темноты говорит Вархану, что в таком состоянии воевать невозможно. На что Вархан отвечает, что если Господу угодна наша гибель, то она настигнет нас в любом случае. А если не угодна, то мы победим. Одиноким уханьем доносится пение совы. И предвещают судьбу громы. Справа кто-то вскрикнул, молитвы уже не шепчут, а произносят в полный голос: вдоль дороги стоят столбы и прямо над повозками тёмными изваяниями нависли висельники. Вновь спор с Варханом, люди считают, что это плохое знамение, что не минёт час и они будут точно так же висеть над пустынной дорогой. Вархан огрызается, говорит, что здесь крестьянский бунт, вот и вывесили народ пугать... Но люди не соглашаются, некоторые хотят отделиться. Кто-то даже седлает коней и уносится прочь. Вархан в бешенстве. Но ночь неизбежно идёт к концу, с рассветом, хоть небо по прежнему бурлит, многие относительно успокаиваются. А впереди на одиноком холме высится крепость — монастырь Манхора.
Повозки сворачивают с дороги и направляются к лесу, услужливо раскинувшему свои объятья в нескольких километрах от монастыря. Вархан уже сам сомневается в своей затеи, но отступать он считает что поздно. Скрывшись в лесу разбойники разбивают лагерь и отдыхают — если можно назвать отдыхом напряжённое нервное ожидание — до вечера следующего дня. Жак всё время проводит около Крайхана, который на протяжении всего этого времени больше ни с кем не общается. Он настроен крайне скептически, но как и Вархан считает, что выбора особого нет.
А в назначенный час, прикрытое от света толстым слоем туч, унылое войско двинулось к возвышающимся стенам. Воины расположились поближе к воротам, но так чтобы оставаться за стеной и их не было видно из открытого окошка. Двое солдат, предварительно натянувшие на себя лохмотья, подошли к воротам и постучали. Из-за тяжёлых, со знанием дела оббитых ворот довольно долго не доносилось ни звука. Но через несколько минут окошко открылось и невнятный голос спросил:
— Что вам нужно?
— На нас напали повстанцы, — ответили переодетые солдаты.
— Вас двое? — спросили из-за ворот.
— Увы, но теперь нас только двое.
— Ваши руки чисты, а душа открыта Богу и заперта для демонов?
— Наши руки чисты, а что до души... Только святой человек может сказать, кто хозяин её.
Жак только сейчас узнал этого человека с таким поворотливым языком. Это был бывший герцогский писарь.
— Поклянитесь, что не несёте хулы с собою, — потребовал монах. — Поклянитесь пред Господам нашим.
— Клянусь, — легко сказал писарь. — И да прибуду я пред Судом Божьим.
Глухо стукнул отодвигаемый засов. На удивление мягко открылась дверь и невысокий щупленький монах жестом пригласил "потерпевших" войти. Дальше всё произошло, как и планировалось. Зайдя внутрь, второй разбойник выудил кинжал и перерезал монаху горло. Потом они с писарем сняли большой засов и открыли ворота. Стараясь не шуметь, маленькое войско хлынуло внутрь. Воины разбились на пять отрядов и двинулись в разные части крепости. Пробираясь по лестницам, они заполняли длинные коридоры. Предварительно размещаясь около каждой двери в личные покои монахов, они одновременно врывались внутрь и делали своё кровавое дело. И никто не знал, что гроза уже разразилась и безжалостно движется в сторону монастыря. Сначала на выложенную камнем землю упало всего несколько капель, но вот, неразличимые в темноте, тёмные пятна начали выступать одно за другим. А через минуту на землю, сопровождаемый громовыми раскатами, обрушились струи воды. И даже сквозь бурю отчётливо донеслись тревожные звуки колокола.
Монахи, несмотря на внушительную крепость, были плохо подготовлены к вторжению, но уже через пять-шесть минут в одном из залов произошла первая стычка. Отряд ведомый Крайханом ворвался в зал сквозь западные двери и в это же время вооружённые монахи уже занимали позиции, проникая через южные. Свистнула тетива и один из разбойников упал, раненный в ногу. Больше выстрелить монахам возможности не представилось. Лишь переступив порог, издав боевой клич, разбойники метнулись в атаку. Превосходя монахов во владении оружием, они без труда расправились бы с небольшим отрядом. Но тут из тех же южных дверей и с тыла — из западных, ворвались воины подкрепления. Но здесь, под крышей, не знали, что с каждой секундой дождь усиливается. Что гром теперь гремит прямо над башнями монастыря и молнии вот-вот норовят попасть в прямо в один из шпилей.
Крайхан, держа в одной руке длинную пику, а в другой кинжал, сражался с одним из монахов. И был удивлён, когда монах вдруг выкатил глаза и рухнул на пол. Ещё двое монахов безжизненно упали тяжёлыми тюками. В стороне, за поваленным столом прятался Жак и молился. Не хватило ему смелости вступить в бой. Да, мал он ещё... Но чудо — один за другим теснившие разбойников монахи падали замертво. Раздались удивлённые крики, и разбойники и монахи стушевались, не понимая, что здесь происходит. На мгновенье воцарилась тишина, только тоненьким ручейком струилась молитва. На секунду Жак открыл глаза и высунулся из-за стола, и пожалел об этом. Вот что он, и похоже было, что только он, увидел...
Три величественных крылатых воина сражались на стороне разбойников, размахивая пылающими мечами, они крушили монахов одного за другим. И один из них повернул голову и их глаза встретились. Жак вздрогнул всем телом, резко не хватило воздуха. "...смотрит мне в глаза, но видит мою душу..."  И вдруг зал озарил ослепительный свет. Ангелы исчезли, видение пропало.
Сомнений, казалось бы, не оставалось. Монастырь принадлежал Вархану.
Но именно в этот самый миг ураганный ветер пронёсся в небесах. Разрывая тучи в клочья, он на глазах освобождал небо и всё вокруг окрашивалось кровавым багрянцем заката.
Не закончили бандиты ещё свою резню, как зычно прозвучал рог. У ворот монастыря стояло королевское войско...



Пастор уже давно бросил записывать свои сновидения. А то что записал — сжёг. Где-то раз в пол года сюжет сна меняется. И если батюшка не напёться вусмерть, то приходят сны каждую ночь. Только в необычный день в середине мая уже много лет всегда сниться одно и тоже. А пока до мая ещё далеко, ему сняться ужасные события из разных времён с разными людьми. Кто-то обязательно гибнет, кого-то убивают и всё это происходит с каким-то мрачным торжеством. И ещё пастор считает, что эти события каким-то странным образом связаны с майским сном.
Рыцари в шлемах с высокими рогами, в тяжёлых доспехах с крестами на панцирях, вооружённые длинными пиками, держащие в руках огромные щиты... И кавалерия, лошади тоже в доспехах. Они идут по льду сбившимся шагом, люди что-то кричат друг другу и вдруг лёд под ними начинает ломаться. Ржут тонущие кони, пытаются ухватиться за кромку льда погибающие солдаты, но лёд крошится в их металлических рукавицах. Те, кто ещё стоит на твёрдом, пытаются отойти назад, но на них обрушивается град стрел. И снова хруст льда. Вода принимает алый оттенок, и постепенно мёртвая ледяная поверхность сменяется зелёным лугом, на котором растут красные маки...
Через несколько месяцев ему вновь приснились воины с крестами на панцирях и порванных флагах. Но на этот раз они были разоружены, одежда их была грязной и порванной, на панцирях виднелись вмятины и дыры. Они двигались по серым в сумерках холмам под конвоем кочевников. А флаги их несли, как прилюдную демонстрацию вины. Смуглые лица кочевников с раскосыми глазами искажала кровожадность, голоса звучали надрывисто. И вот пред ними разверзлась пропасть, трещина в земле с рваными краями. Пленников подвели почти к самому краю, до обрыва было не больше двух шагов.
Что-то закричал один из конвоиров — кочевник с ярко-жёлтой повязкой на руке — и некоторые пленники сделали эти два шага... Остальные молча стояли, опустив глаза, стараясь не слушать затихающий протяжный прощальный крик... Этот же кочевник вновь гаркнул. Но никто не пошевелился. Тогда несколько воинов подошли к одному из пленников, бросили на землю и начали широкими ножами резать плоть рук и ног. Отрезали пальцы, сдирали кожу... Не выдержав, ещё несколько человек прыгнули в пропасть. Тогда кочевник с повязкой устало махнул рукой и трое палачей начали подходить поочерёдно к одному за другим и вместо того чтобы кинуть в пропасть просто перерезали горло... и один за другим падали крестоносцы, захлёбываясь собственной кровью... И вновь, словно пятна крови от прошедшей казни, красные маки. Он стоит и смотрит куда-то вдаль, откуда к нему идёт человек. Восход, огонь. И странный голос, словно вторя ветру, шепчет: "они его получат..."

И так каждую ночь, из года в год...


Пошёл уже второй год. Тюрьма. Жак сидит на тюке с соломой и смотрит в окошко под самым потолком. Одинокая звезда заглядывает в тёмную камеру. Холодно, вокруг копошатся крысы. Почти год он уже здесь совсем один. Остальных казнили, а его пока оставили. Заставили покаяться и посадили сюда. Мал он ещё, был бы лет на пять старше тоже угодил бы на виселицу. Память услужливо забывает знакомые родные лица, мозг привыкает к одиночеству и только душа всё время тянется к маленькому клочку неба. Жак прикрыл глаза. Его тело заточено здесь, но воображение не остановят никакие стены. И вновь перед мысленным взором предстают обширные пурпурные луга, где он когда-то пас коней, звонкие речки, любимое поваленное дерево... Первый раз он пошёл на дело в десять лет. Тогда грабили какого-то феодала или вельможу. Он уже и не помнит подробностей. Помнит, что было также холодно как и здесь, моросил дождь, а он и однорукий Герих стояли на шухере. Герих умер от чумы через три месяца. Тогда вообще много людей поумирало, хорошо что хоть в лесу было безопасней — неоткого заразиться. Вот только Герих, но его сразу выгнали из лагеря, как только узнали, что он болен... Бедный Герих, а ведь он готов был голову сложить за "братьев по оружию". Хотя, конечно оно и правильно: всё равно ему ничем помочь не могли, а так бы и другие заболели.
"Свобода! Дыши полной грудью! Ничего и никто тебе не нужен!" — заливался Крайхан. А ведь Крайхан обычно говорил мало, но иногда как прорывало... Свобода... Жак улыбнулся. Он вспомнил блестящие глаза бандитов, когда им удавалось раздобыть драгоценности или казначейский сундук с золотом. Как они пихались локтями, стараясь подойти поближе к заветному сокровищу... Как иногда дрались из-за красивой побрякушки. Каждый хотел урвать себе побольше, и не дай бог, чтобы у других вещи были лучше чем у тебя. Свобода? Ничего тебе не нужно? Недорого стоит такая "свобода".
Мама. Где ты? Скорее всего тебя больше нет. Глупая ненужная смерть самого дорого человека. И надо же было, на ровном месте! А отец? Кто он? Наверное такой же сильный и опытный как Вархан, такой же стройный и красивый как Патрик и такой же добрый как мама, только не такой молчаливый... И наверное тоже бандит с большой дороги. Но Жак знал, хоть толком и не помнил ни одного своего сна, что всё это совсем не так. Что не имеет значения какой он: сильный или слабый, стройный или сутулый... Важно нечто иное. А ещё Жак чувствовал, что сильней всего на свете его отец хочет увидеться с ним...
Дверь скрипнула, в глаза ударил свет факела. Жак зажмурился и прикрыл глаза рукой. Через секунду что-то плюхнулось на пол и дверь захлопнулась. Жак открыл глаза. На полу бесформенной кучей лежало тело.
— Ты живой? — окликнул Жак.
Тело не отозвалось. Жак хотел было подойти, но потом передумал. Вновь расслабился и даже немножко задремал. И увидел сон.
Этот сон сильно отличался от остальных. Он увидел светящийся круг. Такой же свет он видел, когда шла битва в одном из залов Манхорского монастыря — перед тем как исчезли ангелы. Внутри круга возвышалась величественная фигура. Это был ангел. Свет струился по всему его телу, проходил через золотые кудри, обтекал гордо поднятые крылья. Ангел поднял голову и посмотрел прямо в глаза Жаку. Жак попытался отвернуться или хотя бы отвести взгляд, но не мог, его словно парализовало. Пот струился ручьями, раскалывалась голова, сердце было готово взорваться. Этот взгляд подчинял, покорял своей воле и стоит сдаться, как он моментально сожжёт.
— Сын утренней звезды! — гулко прозвучал звонкий голос.
И волна жара окатила Жака.
— Моё имя Метатрон, — вновь заговорил ангел. — И послание моё таково. Глаз за глаз. Зуб за зуб. Смерть за смерть. Тебе и родившей тебя!
А потом темнота забытья.

Когда Жак очнулся, его бил сильный озноб, кружилась голова, тело не слушалось, на коже выступили красные пятна. А в голове звучали слова: "Я люблю тебя, мы будем вместе..."
— Тебе плохо? — Жак вздрогнул от неожиданности. Над ним склонился молодой парень с исполосованным шрамами лицом.
— Плохо, — согласился Жак. И преодолевая дурноту, спросил. — А ты кто?
Парень промолчал, только поморщился, отчего красные вздувшиеся полоски зашевелились, словно страшные черви.
— Не важно, — наконец сказал он. — На. Это твой завтрак. Его принесли почти час назад.
Жак глянул в отверстие под потолком. Небо сияло синевой, день был в разгаре. Сколько ж он провалялся? Что вообще было этой ночью? Сквозь дурноту начали пробиваться странные слова послания. "Смерь... родившей тебя" — гласил ангел. Может она ещё жива...
— Спасибо, — вдруг опомнился Жак. — Ты надолго сюда?
Парень мрачно усмехнулся.
— На всю жизнь.
Жак понял, что тот имел в виду не пожизненное заточение...
— За что?
— Поднялось восстание в Британи. Давно уже, правда, но до нас вот только сейчас дошло, а мы их поддержали...
— И за это... виселица? — удивился Жак.
— Нет, все самые тяжкие преступления я совершил когда меня пытались повязать. Я не подчинился приказу командора. Когда они применили силу, убил трёх солдат... Меня соблазнили демоны. А так как солдаты говорили со мной от имени Божьего, то я ещё и еретик. А ты?
Жак оглядел его. Худого, подвижного, с некоей грацией в движениях. Нет, не мог он убить троих. Одного, и то если бы сильно повезло...
— И я еретик, поднял руку на святыню. — Жак поморщился от головной боли. — Слыхал про Дрезденских хозяев леса? Вот, я один из них...
Парень промолчал. Потом пробурчал:
— Ты ж совсем ребёнок. Какие там Дрездены...
— Уже никакие, — резко отозвался Жак. — Нет их, всё, конец.
— Да ладно тебе, просто не люблю я, когда мне лгут...
Но Жак отвернулся и принялся за оставленную было еду.
— Слышал, какие слухи ходят по народу? — снова заговорил парень.
— Как тебя зовут, почему ты не говоришь? — невпопад спросил Жак.
— Потому что моё имя уже не имеет никакого значения для живущих на Земле.
И словно подтверждая это, щёлкнул засов, дверь отворилась, несколько зашедших солдат подхватили паренька подмышки и утащили прочь из камеры со словами: "Что, ночь кончилась? Не короткая была?" И Жак вновь остался один.
Источник ереси. Демоны во главе с Сатаной породили зло и продолжают творить его по сей день. Но почему Всемогущий закрывает на это глаза? Почему позволяет адским исчадьям творить ужасные деяния свои? Почем не превратит Ад в ничто, не оставив о нём даже воспоминаний? Жак, распластавшись, лежал на полу и смотрел на свой кусочек неба. Над головой угнетающе навис потолок, но стоило закрыть глаза, как он исчезал... оставалось только небо, безграничное и необъятное. А ответ прост, Ад есть вокруг, и уничтожить его значить уничтожить людей. Предать тех, кого Он сотворил и на кого пообещал больше не посылать смертных кар. И Жак обратился своим внутренним голосом к Всевышнему:
— Боже, слышишь ли ты меня, раба твоего?
Но Бог не слышал или просто не хотел отвечать. Много раз меняло небо свой цвет с глубокой голубизны на зовущую черноту, а Жак лежал на полу и смотрел на это небо и разговаривал с ним, потому что это было единственное, что менялось в холодной серой камере. Но время шло даже в ней, незаметно пробираясь в дверные щели и потихоньку делало своё дело.
Ад есть вокруг, и демоны это мы. Мы же и кара небесная. Мы же и орудие Армагеддона и его жертвы. Мы Судьи, мы и подсудимые. Мы есть вся вселенная и одновременно бесконечно малая песчинка в ней. Наша жизнь успевает надоесть нам, но что значит одна жизнь в необъятном течении времени. Но даже эту крохотную невзрачную и незаметную жизнь совсем не хочется проводить здесь, где единственные живые существа, которые понимают тебя — это вонючие крысы.
Жак вышел из тюрьмы под конец второго года заточения. Он поклялся перед Господом, и да престанет он пред Судом Божьим во нарушении клятвы, что с прошлым покончено. Что всю свою жизнь он посвятит искуплению своих грехов и станет монахом, дабы хоть как-то отплатить монашескому сословию за свои злодеяния.
Как ни странно, но его в монастырь никто не сопровождал. Конечно чуть позже там справятся, а не приехал ли к вам молодой человек по имени Жак Аррен. Но сейчас, этим тёплым летним вечером Жак был предоставлен сам себе. На небе проклюнулись первые бледные звёздочки, в траве стрекотали цикады, над головой то и дело проносились летучие мыши.
"...я бесстрашен..." — всплыло в мозгу. Да, бесстрашие и прочие благие намерения не помешали ему спрятаться во время боя. Как-то, пока он сидел в темнице, он про это не задумывался. А сейчас, вот, пожалуйста...
Ему месяц назад исполнилось четырнадцать. Он был очень слаб и безволен. Два года проведённые в тюрьме, да ещё в таком возрасте, не могли пройти бесследно. Жизнь казалась какой-то неказистой, как и он сам. После "встречи" с Метатроном, он уже боялся своих видений и старался не думать о них. Естественно, он никому про них не рассказывал, а то недолго и в еретики угодить. А оттуда на виселицу, или, что более вероятно, на костёр, как какой-нибудь махей. А сам Жак решил, что у него или просто не всё в порядке с головой, или действительно демоны вселились — и был этому совсем не рад.
Шёл Жак долго. Почти три недели. Хорошо, что было лето, а то не совсем понятно как бы он по холоду добрался в такую даль.
— Я слушаю тебя, — проговорил монах, стоящий на центральном входе.
Этот монастырь — Арсельеский — был внешне совсем не похож на Манхорский. Это просто была обширная территория на которой располагались поля, сады и множество домиков, где жили монахи. Вернее было бы сказать — спали. Потому что вся их жизнь проходила в приятном труде: они ухаживали за деревьями и цветами в садах, следили за полями, выращивали овец и коров, разводили пчёл, ткали, обжигали глину... чем только не занимались трудолюбивые монахи. Была у монастыря и своя лечебница, не говоря уже и о большой столовой, где вкусно готовили незамысловатую стряпню. При монастыре была организована духовная школа для детишек из окрестных деревень... Словом жизнь кипела радостными заботами.
— Моё имя Жак Аррен, — произнёс Жак заученную фразу, даже не услыхав вопрос, а просто догадавшись.
Монах поморщился. Сказал что-то и удалился. Жаку ждать пришлось недолго. Через десять минут к нему подошли несколько монахов и один сказал мягким и добродушным голосом, который никак не вязался с его манерой речи:
— Сначала будешь без прав. Языку учить буду я. Иди за мной.
Быть без прав означало слепое повиновение всем, кого Жак мог встретить на территории монастыря. А учить его будут всевозможным теологическим наукам. Языку общения с Создателем...
Ему выдали такую же одежду, как и у остальных братьев: широкие шёлковые штаны, пухленькую шёлковую рубаху и какое-то подобие сандалий. Больше благочестивому монаху, по крайней мере летом, иметь ничего не позволялось. Да и одежда была не его собственностью. И начались тяжкие будни обучения и работы.
Жак чистил туалеты, фекалии высушивал на солнце, чтобы использовать потом как удобрения. А раз в неделю целый день сидел, штудируя Библию, и если к концу дня он не мог пересказать ровно десять страниц — привязывали к специальному столбу и секли плетьми.
Вообще-то такие наказания не были особо распространены среди монахов, они применялись в основном к тем, кто нарушал установленный порядок: прятал в своей келье полученные от прихожан дары, пил не по праздникам, воровал, был даже один случай смертоубийства. Но к Жаку и ещё одному пареньку по имени Гийом такие наказания применялись по поводу и без повода. Когда били Жака, то говорили, что это за искупление грехов, ведь многие мученики, даже не совершавшие таких тяжкий преступлений, самовольно подставляли спины под плеть. За что били Гийома понять было трудно. Он родился и вырос в монастыре, был тихим скромным юношей...
Однажды, когда провозившись всё утро в отходах, Жак наконец-то уселся за обеденный стол, рядом примостился этот самый Гийом. Его лицо было красным, глаза нездорово блестели, движения какими-то смазанными, неуверенными.
— Эй, а ты не болен? — заволновался Жак. Ему всегда было жаль парнишку, особенно когда его волокли к столбу.
— Нет... Да, скорее всего... Не знаю... Мне кошмар сегодня снился, а когда я рассказал брату Тивье, он приказал меня выпороть.
— Мне тоже иногда снятся, только я никому не рассказываю, — недовольно пробурчал Жак.
— И я не буду, — согласился Гийом и сунул в рот ложку с кашей.
— А про что сон-то? — полюбопытствовал Жак.
— Не-а. Сам ведь говорил. Теперь никому-никому. Рот-молчок на замочок.
Жак тоже принялся за кашу, но любопытство брало верх, и прежде чем взяться за воду с пресной булочкой он не выдержал и попросил ещё раз:
— Да ладно тебе, Ги. Я ведь никому не расскажу.
— А я по чём знаю? — повернул болезненное лицо Гийом.
— Что ж я, стукач какой-то? — даже немного обиделся Жак.
Гийом не ответил.
— Просто не имёться мне узнать, — продолжал Жак, — от каких это снов так рожа распухает.
— Причём тут сон? — резко ответил Гийом, а потом внезапно перешёл на шёпот. — Меня били, понимаешь? А потом засунули голову в бочку с противной жижей. Никогда такого не делали. Лучше три десятка ударов, чем эта бочка...
Жак поморщился. Он знал, что это за таинственная бочка. Удобрения. Перегнившие отходы разбавленные водой.
— Про что вы тут, мальчики, разговариваете? — раздался мягкий тенорок.
Оба быстро оглянулись. Сзади стоял высокий толстый монах. Настоятель монастыря. Священник по имени Климент. В основном он следил за порядком в монастыре, наказывал провинившихся, раздавал работу. В столовой было полно народу и кто-то наверняка подслушал разговор двух ребят и сбегал за настоятелем.
— Пошли, — коротко бросил он.
Неторопливо переваливаясь с ноги на ногу, Климент чинно шествовал через пыльный дворик, а за ним понуро тащились Жак и Гийом. Нетрудно было догадаться, что их буду наказывать. Нет, не за разговоры, ничего богохульного или оскорбительного они не говорили. Тогда за что? Причину Климент придумает уже на месте. Или даже без причины, в качестве профилактики искупления грехов для бывшего злодея. Ну и Гийома за что-нибудь такое.
Они зашли в сарай. Жак никогда здесь не бывал, на двери всегда висел массивный замок, а окон не было. Климент зажёг факел и запер за собой дверь. Жак чувствовал, как дрожит его товарищ по несчастью. И было от чего дрожать.
Освещённый скудным светом факела, в небольшой душной комнатке стоял стол. На столе лежала длинная тонкая цепь, оковы, клещи, два ножа и молот. Рядом со столом стояла бочка, видимо та самая, злополучная.
— Жак, — сказал священник, — нам было наказано проявлять к тебе особую строгость. Как и подобает обращаться с преступником. Ты покаялся, но никто не знает, что у тебя в душе. И похоже на то, что ею владеют демоны, а не человек. Ещё во времена Христа люди поняли, что мучения и лишения лишь помогают очищать душу...
Потом Климент повернулся к Гийому:
— Твой дед и отец закончили свои жизни на кострах. Ты потомок вождей Махеев. Лишь по милости Господней ты до сих пор жив. Не престало тебе жаловаться на судьбу. К тому же преступнику. И чтобы предотвратить мерзкое вселение в тебя его алчных помыслов необходимо и тебе очиститься. И, поверьте мне, нет лучше способа...
Значит вот в чём дело! Вот из-за чего на беднягу пролился гнев монахов.
— Раздевайтесь! — рявкнул Климент. — Видите, — он указал на стол. — Эти вещички для вас. Но они подождут следующего раза. А для начала, как первое предупреждение — и последнее заодно — полезайте в бочку. Вы худенькие, поместитесь вдвоём. Ну а сначала...


Всё тело жгло, словно он всё ещё сидит в этой мерзкой жиже. Если бы их не выпороли перед тем как засунуть в проклятую бочку, то может было бы не так и страшно, но жидкость проникла в истерзанную раненую плоть и теперь тело опухло, а малейшее прикосновение казалось ожогом.
Три дня Жак провалялся в своей кельи, а потом его погнали на работы. Собирать абрикосы было не сложно, но завтра опять придётся идти в туалеты. Срывая мягкие мохнатые плоды, Жак в который раз вспоминал прошлое. Всю жизнь его гоняли, били, издевались. А у других жизнь такая же? Жак присел под деревом, глянул в бледно-голубое небо. Равнодушное к маленькому человечку. Жак обхватил голову руками и так сидел, пока не начало темнеть. Никто его не потревожил, никто не пнул, не выругал за безделье.
"Жизнь, куда ты уходишь? Куда спешишь? Моя жизнь, не принадлежащая мне. Не я решаю какие песни мне петь... Мне. Мне! Ни кому-нибудь, а мне. Каждое движение направляется кем-то другими, людьми, которым до меня нет дела...
Всю жизнь я изгой, даже среди этих бесправных монахов я бесправней остальных. Я хочу взять то, что принадлежит мне! Я хочу взять свою жизнь! Забрать её у опостылевших монахов, забрать у разбойников, у короля, у Папы, у Бога... у Судьбы. Я хочу, чтобы моя жизнь принадлежала только мне..."
— Как ты? — Жак от неожиданности вздрогнул. — Я посижу рядом. Хорошо?
Жак кивнул, и Гийом опустился на землю рядом с ним.
— Помнишь мы говорили про мой сон... Я видел во сне тебя, — Гийом замолчал, словно это было всё, что он хотел сказать.
— Меня? — разорвал наступившую тишину Жак.
— Да. Тьма, полная тьма. Ты стоял посреди этой тьмы и вдруг начали падать звёзды. Нет, даже не звёзды, а... ну, даже не знаю... огоньки какие-то. Тогда ты расправил крылья, да-да, у тебя были крылья, поднял руки и вспыхнул белым огнём...
Гийом снова замолчал и на этот раз Жак уже не тревожил безмолвие.
Совсем стемнело, высыпали звёзды, выкатилась луна. А они так сидели и молчали, каждый о своём.
"Я слаб, я немощен... а за жизнь надо сражаться. Как ни за что другое! Всё отходит перед этой битвой, всё становится ничтожным. Но не только право решать за себя, не только свобода нужна мне... Отец! Где ты!?"
По щеке Жака сначала скатилась одинокая слеза, а через минуту он весь бился в рыданиях.
"Где ты!? Почему ты не приходишь ко мне во снах уже больше года?! Целый год, почти два! Два долгих года я не вижу тебя! Отец! Не покидай меня! Приди, приди ко мне! Умоляю! Приди!"
Вдруг Жак почувствовал, как на его плечо легла ладонь. Он распахнул глаза и увидел решительное и оттого угрюмое, обречённо-мрачное лицо Гийома.
— Пошли отсюда... — прошептал тот.
Жак лишь моргнул в ответ.
— Бежим, прочь, подальше... — запинаясь от волнения шипел Гийом.
— Ты что это имеешь в виду? — тоже заволновался Жак. — Ты хочешь улизнуть? Костёр по тебе плачет...
— Нет, лучше здесь гнить! — на лице Гийома теперь проскользнула злость.
— Нет, нет, нельзя... Нет...
Но Гийом уже не слушал. Он встал и пошёл в свою келью. Побрёл жить дальше в ненавистном монастыре... и ждать, когда же его друг откликнется на призыв и они помчаться навстречу свободе...
Жак тоже встал и тоже побрёл ждать, а ждать пришлось недолго...


Ты знаешь меня. Ты помнишь меня. Ты зовёшь меня. В свете и тьме ты видишь меня, и может быть ты прав. Я был пугалом, которым пугали тебя, помнишь? Да, но за меня умирают люди, гибнут... за меня ли или... А ты такой же? Видишь, как крадутся тени, как мерцает одинокая свеча. Свеча. Твоя жизнь, одинокая среди миллионов таких же. Ты видишь свой свет? Нет? Ты спрятал его, спрятал его от меня. Видишь, как крадутся тени, видишь как блестят в свете капли на стекле? Думаешь идёт дождь? Может быть ты опять прав. Но только представь, что это не дождь... Тогда что же это? Слёзы? Зеркала? Нет, разве зеркала текут по окнам? Да, это просто дождь. Встань у окна, вглядись в темноту. Видишь меня? Каждую ночь ты молишь меня прийти и каждый день ты запираешь все двери. Каждую ночь ты пытаешься взлететь и каждый день ты на своей же свече сжигаешь крылья. Берегись! Когда меньше всего ты будешь ждать этого, когда меньше всего ты будешь хотеть этого — я встану у тебя за спиной. Смотри! Да, твоя свеча в моей руке. И мне под силу задуть её... никто не остановит меня. Слёзы наполняют твои глаза... А может это дождевая вода? Не плач. Возьми свою жизнь в свои руки. Стой. Берегись! Обожжёшься. Обожжёшься и уронишь. Или всё таки сможешь удержать?
И ты берёшь свечу, заветную. Сколько раз ты пытался дотянуться до неё. Ты думаешь это я тебе её дал? Нет. Я здесь не причём. Ты сам взял. Сначала по телу разливается приятное расслабляющее тепло. Тебе приятно, ты в экстазе. Свеча, жизнь, она в твоих руках. Но это лишь миг. Короткий, сладостный и горький. Горький, потому что он уже закончился. Всё. Огонь жжёт руки, но ты ещё терпишь. Сжав зубы, терпишь. Молча. Но ты человек. Ты ещё помнишь это, обладатель совей жизни? И вот по телу проходит дрожь, плечи сводит судорога. Глаза ещё видят? Это не на долго, прости уж, но я знаю. Не впервой. Пальцы уже не слушаются тебя. Ты лихорадочно просишь забрать свечу, поставить на место, ты готов на всё. О, ты не знаешь, что всё ещё только начинается.
Пальцы разжимаются и свеча на секунду застывает в воздухе. А дальше ты не смотришь. Зажмурился со страху или просто помутнело в голове? Но я повторяю тебе — это только начало! Мягкий воск расплющивается, ломается о каменный пол. Огонь ещё горит, догорает жалким угольком. Ты открываешь глаза и думаешь, что уже умер.
Дождь, такой же как за окном, только из огня. Дождь из мириада падающих свечей. Одна за другой они падают и вот уже вырос целый костёр. Вспыхнул небывалым пламенем. Взорвался снопами искр. Взмыл ввысь жадными языками огня.
Нет, нет, что ты. Не надо меня благодарить, право уж. Я здесь не причём.


На следующее утро Жаку было велено идти на свою обычную работу. Перед обедом он улучил свободную минутку и пошёл к пруду. Странные чувства, беспокойные мысли, смятение... Что-то происходило в душе, что-то вырывалось наружу, долго томимое в клетке запретов. Но что это? Чей непрерывный взгляд чувствует он на себе?
— Отец? Ты?... — прошептал Жак.
Уже наступал сезон падающих листьев. Мир принял жёлтый раскрас, даже свет солнца странным образом пожелтел. Жак сидел у пруда и смотрел на кружащие листья.
— Нет, отец сейчас не со мной... — сам себе ответил Жак. — Но кто ты? Кто ты?
Жак оглянулся.
Тюрьма без стен, но взамен приходиться работать. И неужели кто-то из этих людей добровольно согласился на такое? А впрочем, ведь там, на воле, где хуже-лучше, но в дерьме копаться не нужно, там ведь все считают, что здесь благость и счастье. А уйти отсюда не так просто, как прийти... За уход из монастыря по меньшей мере отлучат от церкви. И кайся-не кайся потом...
Пустив еле заметные круги, на воду спланировал очередной лист.
Нет! Пусть отлучат, пусть бьют плетьми, пусть хоть жгут...
"Но даже эту крохотную невзрачную и незаметную жизнь совсем не хочется проводить здесь, где единственные живые существа, которые понимают тебя — это вонючие крысы".
Вспомнилась старая мысль. Что крысы, что монахи... Нет, монахи даже хуже. Крыса, даже пусть кусает, но хотя бы от чистого сердца.
Он воин? Он бесстрашен? Ну, где же оно, это хвалёное бесстрашие? И Жак чувствовал, как оно растёт в нём, заполняет собой его разум, душу и сердце. Он чувствовал пламя жизни. Его жизни.
Он встал и пошёл. Подошёл к красящему стены Гийому, лишь кивнул ему, и тот его понял. Они пошли вместе. Что-то крикнул один из встречных монахов, наверное хотел поиздеваться над "бесправным". Но они даже не обернулись. Их счастье, что монах действительно окликнул Жака просто так и уже через минуту забыл про него, а то обоих хватились бы раньше чем к концу дня, когда те уже были далеко.

Так бывает часто. Достаточно сделать шаг и ты уже за сотни миль от того места, на котором стоял. Да, так бывает очень часто. Пути назад уже нет. Словно стоишь на краю пропасти... и делаешь шаг. Но впереди ещё мгновенья полёта. Говорят, их хватает, чтобы увидеть всю свою жизнь. Не верь, едва ли ты что-то увидишь вообще. Мозг тонет в ужасе, сердце готово разорваться в любую секунду. И с каждым вдохом всё ближе земля. Вот она, уже видно отдельные камешки, песчинки. Ах, я забыл, прости, ведь ты не видишь, зажмурился, сжался. Но земля уже прямо перед тобой, ты чувствуешь её дыхание, чувствуешь её холод. Она готова поглотить тебя. Нет, ты и этого не чувствуешь, ты умер так и не долетев до конца. Умер, как человек, как создание способное мыслить и чувствовать. Но в последний миг своей жизни ты воскресаешь и протяжный вопль умолкает. Если бы кто-то был поблизости, то он не различил бы моменты твоего воскрешения и твоей смерти. И лишь твоей смертью объяснил бы твоё молчание. Но он ошибся. За миллионную долю секунды до неизбежности ты открыл глаза, ты остановился и огляделся. Другие люди, другие земли, другие города... Никуда ты не падал, просто сделал тот самый шаг... и пути назад уже нет!