Идущий в лучах восходящего солнца часть 2

Воин? Палач?

— Давай же, — шептал Жак, — Быстрее. Ну же...
Но пепельного цвета лошадь и так мчалась во весь опор. Грязь брызгала из-под копыт, ветви хлестали лицо, ветер норовил сорвать плащ...
— Атака! — заорал Жак, выскочив из леса на покрытый белыми пятнами снега луг. — Армия короля! Эй! Тревога!
Тотчас же из десятков шатров выскочили мужчины и женщины с детьми. Мужчины кинулись к большому серому шатру, где оружейники еле успевали передавать в протянутые руки мечи, луки, колчаны со стрелами, пики, топоры, косы, молоты... Оружия на всех не хватало и многие дрались чем попало. Женщины под протяжный вой малышни ринулись в сторону леса, надеясь спасти себя и своих детей.
— В шеренгу! — заорал Бардиль. — Лучники! В шеренгу!
— Скоро? — к Жаку подбежал Гийом, на ходу натягивая на тело панцирь.
— Ещё минут десять, — отозвался Жак, беспокойно глядя в сторону, откуда только что примчался. Его рука покоилась на рукояти меча, но вынимать его из ножен он пока не спешил.
— Не правильно всё это, — внезапно проговорил Жак. — Не этого я хотел. Не об этом мечтал столько лет...
Пальцы сжались сильнее, глаза слегка прищурились. А перед внутренним взором понеслись картины прошлого...

Мальчик на побегушках у разбойников, заключённый, потом этот чёртов монастырь... После проклятого монастыря начались бесконечные переходы. Леса, горы, болота, реки... Голод, холод, болезни... И нужно было непрерывно скрываться. Может это было и лишним, может никто и не искал двоих беглых монахов, но страх брал своё, и потому до начала зимы они вообще не выходили из лесов, питались подножным кормом, иногда получалось ловить птиц. Потом началось похолодание, ударили морозы и скитаться по лесам стало невозможным. Гийом совсем приуныл, с каждым днём всё сильнее он проклинал тот день, когда впервые заговорил о побеге. А условия становились всё жёстче, природа с каждым днём всё сильнее напоминала кто диктует правила.
Выбора не было и одним морозным утром они вышли из леса. Замёрзшие, грязные, в порванной одежде, без денег и без малейшего представления о своей дальнейшей судьбе. Страх горел стальным обручем, каждый взгляд в их сторону заставлял вздрагивать. Но странным образом лишь стоило сгуститься сумеркам, как Жак приходил в себя... стоило взглянуть ему на звёздное небо, как неверным светом на лице разливалось спокойствие.
Они устроились жить при трактире "Баркак". Жили в сарае, кололи дрова, кормили лошадей, чистили двор. И радовались, что избежали смерти в ледяных цепях.


Жак ещё сильнее сжал рукоять меча. Быстро глянул в сторону приготовившихся лучников и снова повернулся к Гийому:
— Может это судьба... может провидение... но я никогда не играл по правилам... и никогда не выигрывал. Каждый раз терпел поражение, и каждый раз получал шанс остаться в живых. Получал шанс продолжить свои мучения.
Где-то вдалеке скрытые чащей раздались голоса...
Но Жак лишь прикрыл глаза...


До лета он с Гийомом жили при "Баркаке". А потом случилось непредвиденное. Жак колол дрова, когда трактирщик подозвал его.
— У нас видный гость, ему нужен слуга. Нет, только пока он будет в городе, потом ты вернёшься. Гийом справиться и без тебя, сейчас народу не много.
Жак кивнул и последовал вслед за трактирщиком.
Массивная спина его временного хозяина загораживала и без того небольшой проём окна. Подёрнутые сединой волосы ложились на плечи. Впрочем зразу чувствовалась некоторая обрюзглость гостя. Неторопливым движением он поднял руку к виску и потёр его. И таким же неторопливым движением повернул к вошедшим слегка заплывшее жиром лицо. Сначала на лице проступило удивление, а потом отец Климент расплылся в довольной улыбке.
Трактирщик ответил ему тем же. А Жак... он отступил на шаг, потом на второй, третий и бросился бежать.
— Ги! — орал он, пробегая через двор. — Ги!
Гийом возился возле конюшни. Он недоумённо оглянулся и, когда Жак поравнялся с ним, попытался остановить его. Но тот мощным рывком вырвался из его рук и лишь слегка замедлив бег крикнул:
— Бежим!
Сзади послышались крики трактирщика. Несколько солдат выскочили из таверны... Дальше Гийом не видел.
Они выскочили на пыльную улочку. Поворот, ещё один. Хотели повернуть к реке, но по этой дороге шло двое солдат. А сзади послышались голоса и, о ужас!, топот копыт. Ещё поворот, небольшая улочка, ещё один поворот, и вот конец городка, а впереди раскинулся луг. И только за ним, плохо видимый отсюда, маячил лес. Да и тот, небольшой, реденький, весь протоптанный.
— Если я умру, то пусть я в это время буду бежать, — сказал Гийом, когда они остановились перевести дух. И они побежали через луг, стараясь прятаться за одинокими кустами.



За спиной оставались километры. Поля, пролески, болота, деревушки и холмы мелькали диким калейдоскопом. Ночь, день. Свет, тьма. Жизнь, смерть.
Жак упал на колени, но Гийом подхватил его и силой поставил на ноги. Недалеко прозвучал топот копыт. Даже сердце остановилось, чтобы не выдать, не привлечь внимания. Преследователи промчались мимо. Вновь болта, топи, где неверный шаг означает конец. Потом горы, Альпы, великолепные и грозные. Уже давно никто не гонится, они скрылись от погони, но шок до сих пор не прошёл.
Как они убежали? Повезло! Всадники не сразу выехали на луг, а даже когда выехали, то ещё долго не могли разглядеть беглецов против солнца. Потом лес. Потом...


Жак открыл глаза. Вот и сейчас топот копыт, воины, скоро прольётся кровь. Секунды. Одна за другой, их остаётся всё меньше... меньше... меньше... и вовсе не осталось.
Засвистели стрелы, заржали кони, закричали люди... Смерть за смертью. Глупые, ненужные смерти... мама, что же всё-таки с тобой?
Бездарные смерти!
Королевское войско. Огрызок армии, жалкая кучка людишек. Вначале они казались такими грозными, их казалась целая туча. А сейчас они падали один за другим, так и не успевая доехать до шеренги лучников. Кто-то всё-таки прорывался, завязывалась рукопашная. Всё это  плыло перед глазами, подёрнутое дымкой нереальности.
"Не этого я хотел. Не за это рисковал своей и чужими жизнями".
— Жак! — закричал Гийом, но даже крик не вывел из ступора.
Прямо под ноги Жаку упал воин, но Жак даже не взглянул на него. Он стоял и уже в очередной раз слушал тихий шёпот, шёпот от которого разрываются барабанные перепонки, гнуться к земле деревья... А перед внутренним взором всё продолжали мелькать эпизоды последних пяти лет...


Они бежали через луг, лес уже скоро, скоро... ещё чуть-чуть. А сзади неслись всадники, расстояние стремительно сокращалось, крики всё ближе, слышно как храпят лошади. Не разбирая дороги Жак с Гийомом влетели прямо в заросли какого-то кустарника, скатились в овраг, и помчались напролом, обдаваемые хлёсткими ветвями. Часть преследователей спешилась и попробовала продолжать преследование, но сплошные стены кустов надёжно укрывали беглецов от взглядов преследователей. Остальные поехали в объезд столь неудачно заросшего места и принялись прочёсывать лес.
Стараясь не попасться им не глаза, беглецы мчались просто прочь от преследователей, понятия не имея куда в конце концов прибегут. Несколько раз какой-нибудь из всадников проезжал буквально в двух метрах от приникших к земле ребят.
А день подходил к концу, небо на западе окрашивалось в багровые тона.
Внезапно послышался лай собак. И это столько шума из-за двух мальчишек! Но ни Жак, ни Гийом просто не знали, что отец Климент борется с другим священником за сан епископа и использует все возможности, чтобы доказать своё превосходство.
Сквозь листву показалась ярко горящая полоса заката. Беглецы метнулись туда, выбежали из леса и захлюпали по болотам. Заметили их не скоро, и опять же преследовать на конях по болотам не представлялось возможным...
Преследователи отстали, но впереди лежали ещё два дня и две ночи панического страха, сумасшедшего бега от призрачного врага, и под конец сладость забытья.
Потом относительно спокойная неделя, а потом вновь бегство от солдат какого-то герцога, встретивших мальчишек и заинтересовавшихся кто они такие. Скрываясь уже от них, Жак с Гийомом вышли из очередного леса и обнаружили себя на склонах величественных гор. Дальше их путь лежал в Альпы.



Внезапная пощёчина вернула Жака к реальности.
— С тобой всё в порядке? — перед Жаком возвышался Бардиль. — Я кричу, кричу, а ты стоишь, уставился в пустоту. Если бы не Гийом, тебя бы зарубили уже раза четыре.
— Гийом? — Жак, часто моргая, осмотрелся.
Куча, больше сотни, утыканных стрелами трупов королевских солдат, ещё несколько десятков погибли от ударов копья или меча. Трупы лошадей. Трупы разбойников. Кто-то стонет, кто-то пытается подняться на ноги, но вновь падает, дрыгает копытами недобитая лошадь.
Несколько человек переносят в специально отведённые шатры раненых.
— Каковы потери? — пробормотал Жак.
— Двадцать три человека, может ещё часть раненых умрёт, — ответил Бардиль.
— А где Гийом?
— Ранен, в шатре — буркнул Бардиль и пошёл прочь.
— Ренан, — прошептал Жак, — ранен...
Гийом лежал рядом с ещё девятью разбойниками на полу в большом тёмно-зелёном шатре. Грудь его была перевязана красной от пропитавшей её крови тряпкой. Жак сел рядом.
— Это я виноват, — проговорил он и положил свою руку на руку Гийома.
Тот находился без сознания.
— Ты не беспокойся, — обратился к Жаку невысокий светловолосый парень. — Крови много, но ничего страшного не случилось.
— Ты кто? — спросил Жак. — Я тебя не помню.
— Марель, — ответил юноша, улыбнувшись. — Я недавно... попал к вам в плен. Но вскоре оказалось, что я, несмотря на свои годы, лучше чем ваш Фридрих. В смысле, врачеватель я лучше. Вот и остался пока с вами.
Жак внимательно смотрел на юношу. Они были приблизительно одного возраста, но если взгляд Мареля был детским и простодушным, то глаза Жак скорее походили на глаза старика.
— А почему ты решил остаться? — наконец вновь заговорил Жак.
— Сам не знаю, — Марель вдруг отвёл взгляд.
— А всё-таки?
Марель немного помолчал, потом, собравшись с духом, сказал:
— Да есть тут у вас в лагере... девчонка. Сенея.
— Понятно, — Жак вздохнул и поднялся. — Говоришь, с ним всё нормально будет?
— Да. Это точно. Только придётся ему полежать, силы восстановить. Он ведь много крови потерял.
Жак вышел из шатра, отошёл немного от лагеря, где уже принялись хоронить погибших, и сел, прислонившись к дереву.
"Нет, не этого я хотел. Хватит ненужных смертей. Отец..."


Альпы. Равнодушные ко всему, отчуждённые и прекрасные. Они побрели вверх, два скитальца, бегущие неизвестно от чего, неизвестно куда.

Свет, яркое сияние. Стой, сгоришь. Но ты мчишься вперёд, сломя голову летишь в огонь... Мотылёк... Кричишь от боли, пламя уже касается мягкой белой кожи, но ты не сдаёшься. Да, ты борешься за своё счастье. И битва эта не на жизнь, а на смерть. И смерть не заставляет себя ждать. Плачь, кричи! И крик будет твоей песней, прощальным маршем. Потому что судьба сильнее тебя, жизнь подминает тебя и тогда ты видишь её обратную сторону. Ты видишь вечную пустоту, сияющую черноту, ничто. Застыли все часы, не шевелятся тени, перестали мерцать звёзды, стихла музыка. Пустота! Давай же, пой! Заливайся! Страх ведь уже прошёл. У обречённых нет страха. Тогда чего же мы все боимся? А?! Ответь?! Частица пустоты, ничто, пустое место, лишь на мгновение принявшее форму, лишь на миг научившееся разговаривать... чтобы потом умолкнуть, умолкнуть навсегда! Ну, давай же, пой, смейся! Ведь всё хорошо! Как нельзя лучше! Что тебя мучает, отчего не смеёшься, от чего песня умолкла раньше времени? Разве всё это имеет значение... Пой же, чёрт тебя дери! Пой! Слышишь, пой! А когда придёт время, ты вспомнишь все слова, что не спел, и это они сплетутся в прощальный крик! Они будут тебе похоронным маршем... всё то, что ты не сказал.

 И именно там, идя рука об руку со смертью, замерзая в раскинувшихся повсюду снегах, умирая от голода, Жак понял. Обречённым боятся нечего. Два пути, в конце концов всё равно сплетающиеся в один. Взять своё или умереть, взять своё и умереть.
Они спустились с восточных склонов уже в начале зимы, исхудавшие, еле держащиеся на ногах. Гийома последних два дня бросало то в жар, то в холод и когда они наконец дошли до какого-то крохотного посёлка, он сразу же свалился без чувств. Почти месяц он болел и еще столько же восстанавливал силы. Их подобрал старик Александр. Они жили у него до середины весны. В уплату за предоставленную крышу и еду, пускай скудную, но тёплую, относительно свежую, Жак делал почти всю работу по дому.
Когда весна растопила снег, когда на лугах зазеленела первая трава, старик попросил заготовить ему целый сарай дров, а потом намекнул, что нехорошо злоупотреблять его добротой... Жак был удивлён, что старик вновь обрекает себя на одиночество, но выбора особого не было. А ведь он привязался к старому Александру, по долгу просижевшему возле больного Гийома, любившему под вой вьюги вспоминать свою молодость, взлёты и падения своей долгой жизни...
Жак поймал себя на том, что перекосившаяся хижина с закопчённым потолком стала для него домом. Ему было жаль уходить. Впервые за... да что кривить душой, за всю свою жизнь, он чувствовал себя спокойно, расслабленно.
Но дорога вновь раскинулась пыльной лентой, вновь небо заменило крышу.
Но теперь Жак знал, что он хочет, теперь не страх, а амбиции вели его.
Они отошли на несколько десятков километров, нашли очередную деревушку и именно там путь Жака окрасился цветом крови... цветом, тянувшимся дальше всю его жизнь.
Стояла тихая весенняя ночь, где-то одиноко лаяла собака, диск полной луны то и дело прочерчивала летучая мышь. Гийом хотел дождаться утра и зайти в деревню попросить хотя бы немного еды, а может и работа найдётся, денег немного удастся заработать. Они расположились на ночлег где-то в километре до ближайшего дома. Закутались в плащи, подложили под головы котомки и приготовились уйти в мир грёз. Ближе к полуночи Жак заворочался и лёг на спину, отрыв глаза и устремив свой взгляд в звёздное небо.
Он долго так лежал, весь мир для него свернулся в единственную яркую точку, все чувства сплелись в её лучи, он плыл в этом свете и ничто не казалось невозможным.
"Я иду. И путь мой окрашен кровью восхода, путь мой лежит через трупы и последним паду я сам".
Он встал, глянул на мирно посапывающего Гийома и быстро пошёл в сторону села.
И ничто не волновало его, голова была свободна от мыслей. Не было ни страха, ни сомнений. Была лишь радость, он шёл и смеялся. Вперёд. Туда, где его ждёт судьба, вперёд за звездой... За последней звездой, непокорной, до последнего сражающейся с лучами восходящего солнца.
Хоть вокруг и темно, но весь воздух наполнился странным светом. Ни одного неверного шага, ни одной ошибки... Направление идеально правильно, путь выбран безукоризненно. И никто не встанет на пути. Только человек может не понять, кто перед ним. А звери, даже самые бесстрашные и кровожадные притаились в кустах, ночные насекомые и птицы прервали полёт, и даже ветер не смеет шелестеть листвой. Только смех человека, который что-то понял, разрезает тишину ночи.
В сенях в колоду услужливо был воткнут топор, дверь была не заперта, свет от луны, проникающий через окно, позволял ориентироваться.
— Они ни в чём не виноваты, — проговорил внутренний голос.
— Я тоже, — ответил Жак.
— Но не они сделали с тобой всё это!
— У каждого свой палач.
— Значит ты уподобишься тем, кто исковеркал твою жизнь. Уподобишься собственным палачам!
— Нет.
— А в чём же разница?
— Нет! Слышишь?! Нет! Я не такой же как они!
Мужчина средних лет и девочка лет семи. Мать девочки умерла три года назад, но Жаку это неизвестно, да и не очень-то это его интересует.
Один глухой удар и жёсткая подушка пропиталась кровью. Потом Жак остановился возле девочки. Та спокойно спала, ещё не догадываясь, что стала сиротой. Жак накинул ей одеяло на голову, без труда перевернул на живот, придерживая девочку коленом порвал простыню на несколько кусков, связал за спиной руки, связал ноги и обвязал лоскут вокруг шеи, чтобы она не смогла скинуть одеяло. Из-под одеяла послышался приглушённый крик. Жак пнул её и она замолчала.
Дом был маленький: одна жилая комната и мастерская, где работал мужчина. В мастерской Жак нашёл длинную шпагу и кинжал. Больше ничего полезного поиск не принёс. Денег либо в доме не было вообще, либо они были спрятаны в каком-то укромно месте.
Гийому Жак не стал объяснять почему он не хочет заходить в это селение и откуда у него взялось оружие.


Жак встал. Провёл рукой по лицу. А перед ним стояла картина: покрытая пятнами лунного света комната, кровать и тёмный ручей течёт из разбитой головы.
"Как она там?"
Глупый ненужный вопрос. Как она там... та, которую он оставил круглой сиротой, лишил отца. Как она там... та, которая через всю жизнь пронесёт след той страшной ночи.
Неужели его туда вела звезда? И да, и нет, сам собой пришёл ответ. Звезда вела его к очередному уроку, к осознанию новых истин, к познанию новых чувств. К очередному пониманию.
За жизнь нужно сражаться, но...
— Видимо я был прав? — послышался внутренний голос.
— Да, — ответил Жак. — Я стал палачом.
За жизнь нужно сражаться, но битву ты должен держать с тем, кто сильнее тебя. С тем, кто сам на тебя напал. Кто посягнул на твою свободу. А посягни ты на свободу чужую и начнут бороться с тобой. Ты можешь порабощать всё вокруг, но это лишь жалкая попытка оправдаться за то, что на самом деле ты не в состоянии сражаться с теми, кто поработил тебя. Попытка скрыть свою немощность.
— Да, — повторил Жак. — Как только Гийом выздоровеет, мы уйдём.
— И это вернёт всех тех, по ком ты прошёлся?


Через два дня Жак вновь под покровом ночи совершил набег. На этот раз на одиноко стоявший домик мельника. Наживы было ещё меньше чем в прошлый раз: несколько монет. Теперь он всё рассказал Гийому, с замиранием сердца следя за его взглядом. Но лицо Гийома не выражало ничего, и это было правдой: слишком много выпало на его долю, чтобы он ценил жизнь. Свою ли, чужую.
— Почему ты мне сразу не сказал? — спросил он.
— Я был немного в шоке после всего этого... Та девочка, а я убил её отца, — признался Жак. — Мне было бы слишком сложно, если бы ты меня осудил. Если бы всё навалилось сразу.
— Я твой друг, — сказал Гийом. — И если ты подвергаешь жизнь опасности, тем более ради нас обоих, я хочу быть рядом.
И он был рядом, он убивал вместе с Жаком. Хладнокровно, бесстрастно.
Им удалось украсть лошадей. Правда Гийом не умел с ними управляться, но через месяц он уже прилично держался в седле. Первые заморозки они встретили в нормальной одежде, при оружии и верхом. Но всё равно зимовать где-то нужно было.
Именно тогда, когда первый снег начал укрывать землю, когда прежде нарядные жёлтые и красные листья превратились в полугнилую коричневую массу, они встретили Бардиля. Причём Бардиль многое отдал бы за то, чтобы не иметь повода для этой встречи. И дело тут было не в Жаке или Гийоме.
Стояло холодное ветреное утро, уже несколько дней небо закрывало монотонное казалось неподвижное серое покрывало, откуда иногда на землю начинали свой полёт одинокие снежинки. По дороге между полем и кромкой леса двигалась мрачная процессия. Двое вооружённых всадников ехали впереди, потом на белых лошадях шествовали трое цивильных в  богато расшитых, ярких не по сезону, одеждах. За ними ехали ещё четверо солдат. А вслед за солдатами, перекатываясь с камня на камень, катилось пять, запряжённых двумя кобылами каждая, телег. Сзади ехали ещё шестеро солдат. В каждой телеге было установлено четыре клетки, а в каждой клетке сидел человек.
Именно на эту процессию и наткнулись Жак с Гийомом неосторожно выехав из леса прямо на дорогу.
— Кто такие? — закричал один из солдат.
Гийом на миг растерялся и, словно ища поддержки, глянул на друга. Но тот казалось даже не услышал вопроса. Жак, застыв, смотрел куда-то в середину колонны. Гийом проследил за его взглядом и его грудь сжалась.
Слегка подавшись вперёд, прищурив глаза, на них смотрел епископ Климент.
Всё это длилось не больше двух-трёх секунд, но время растянулось, медленно переваливалось с ноги на ногу, насмехалось над людьми...
На заплывшем жиром лице проступила улыбка. Толстая рука рефлекторно сжала поводья. И в затянувшейся тишине раздался голос:
— Взять их!
Но Жаку почему-то показалось, что не человек это говорит, а гром гремит с небес... и в громе этом яркий ослепляющий порабощающий свет. А ещё Жак видел, как тьма сгущается вокруг него не давая смертоносному свету подобраться слишком близко.
Он видел скачущих к нему всадников, видел что двое из них вынимают из ножен мечи... Но разве это не всего лишь очередная преграда к тому, чему он стремится? Разве это не всего лишь очередная игра жизни и смерти?
Краем глаза Жак увидел как Гийом пытается развернуть коня, чтобы пуститься на утёк, но сам Жак наоборот двинулся навстречу всадникам. Спокойно, пока без оружия в руках, щит пристёгнут к седлу, меч болтается на боку. Их ещё разделяет почти пять метров, он успеет его вытащить. Четыре, три, два метра... Всадники что-то кричат, но тщетно, Жак ничего не слышит, все звуки для него поглощает этот шёпот. Шёпот, заполнивший всё пространство, заставляющий забыться, отречься от этого мира, открыться экстазу битвы...
Каждое движение идеально взвешено за неимоверно короткое время. Ничто не отвлекает, меч стал продолжением тела. Чёрное и белое, свет и тьма. Жизнь и смерть. Убить или умереть, убить и умереть. Но вначале всё-таки убить!
Взмах меча несёт смерть, одну за другой. Почему-то совсем не беспокоит, что остальные солдаты мчатся к месту схватки. Прямо около головы проносится выпущенная кем-то стрела. Но это отдаётся в мозгу лишь спокойной констатацией факта. Вторая стрела вонзается в удачно подставленный щит. Через секунду чей-то клинок подбирается слишком близко и Жак с перебитой рукой падает с коня, потеряв при падении щит.
И теперь, казалось бы, лишь мгновения отделяют его от верной смерти... Он пытается встать, падает, истекая кровью. Один из всадников заносит меч для финального удара, но Жак извернувшись отражает этот удар, правда выронив при этом меч. Из последних сил пытается встать, кинуться в лес, скрыться в чаще, пока есть ещё свободный проход. И он встаёт, но тут же стрела пронзает ему ногу.
Он уже в досягаемости трёх всадников, всё... конец... Жак, лёжа в алом от крови снегу, закрыл глаза. Но шёпот твердит: Беги!
Вновь взметается над головой меч, горят в предчувствии крови глаза...
Опёршись правой рукой о землю и изо всех сил оттолкнувшись здоровой ногой от земли, Жак прыгнул.
Это просто агония! Не спастись!
— Погодите! — раздаётся голос.
И епископ Климент собственной персоной подъезжает к беспомощному раненному Жаку. Молча протягивает руку, точно так же молча принимает вложенный туда меч. Лицо искажает подобие улыбки, почти звериный оскал.
Сзади доносится вскрик, но почему-то никто не оборачивается...
Раздался щелчок и Климент упал со стрелой аккуратно вошедшей в шею чуть ниже головы. Около первой телеги стоял конь, возле коня лежал арбалетчик с неестественно повёрнутой головой, а в клетке стоял высокий человек с арбалетом в руках. Отточенным движением он опустил оружие, вставил ногу в специальное стремя на конце арбалета, уверенным рывком натянул тетиву и не глядя вложил стрелу.
Не успели солдаты понять в чём дело, а смертоносное жало уже смотрело на них сквозь прутья клетки.
Дальше Жак не помнил. Очнулся с перевязанными рукой и ногой. Рядом журчала речка, щебетали зимние птицы, пахло жареным мясом...



Жак стоял под деревом, понуро опустив голову. А ведь начал он как герой. Сколько он тогда уложил, несясь на врага сокрушающей силой, единым порывом, волной тьмы, прорезающей свет... Пятерых, вроде. Может шестерых. А Гийом струсил, убежал, предал...
Жаку стало неуютно от такой мысли.
Предал...
Но ведь сегодня, несколько часов назад Гийом защищал его, спасая ему жизнь. Нет, нет, нет. Тогда Гийом просто испугался, и скорее всего не столько самих солдат, сколько епископа Климента.
Предал...
Пройдёт около месяца, прежде чем Гийом сможет нормально держаться в седле. И тогда они вновь тронутся в путь.



...Пахло жаренным мясом. Вокруг находились люди, человек двадцать. Паслись несколько лошадей. Стояли телеги со сброшенными рядом клетками. Жак попытался сесть, но и без того ноющие раны отзывались острой болью на каждое движение. Рядом около костра сидел высокий атлетически сложенный человек и задумчиво смотрел в огонь. Когда Жак пошевелился, мужчина несколько раз растерянно моргнул, словно возвращаясь в реальный мир, и повернул голову к Жаку. Вытянутое изборождённое морщинами лицо с глубокими тёмными глазами и затерявшимися в волосах снежинками.
— Я ничего не должен тебе, — проговорил человек. — Ты спас меня, я спас тебя… Но всё равно спасибо.
Жак хотел что-то сказать, но человек лёгким кивком остановил его.
— Спи. У нас тяжёлая дорога впереди. Надеюсь только, что сильного снегопада не будет...
И незнакомец ушёл, а Жак попытался заснуть. Медленно мир начал таять, чувства куда-то поплыли... Но сон ли это, бред или явь, настоящая единственно истинная явь?
Кругом пустота, только три женщины ковыляют через ничто. Молодая девушка, женщина средних лет и ссохшаяся старуха. Куда-то идут, шепчутся о своём, а кругом лишь тьма. И вдруг из абсолютной черноты начинает идти дождь, капля за каплей струится он по лицу, попадает на губы… Почему вода солёная? Вода? Слёзы… Кто-то плачет. О чём? О ком? И вдруг Жаку становится не по себе. Внезапно он понимает, кто плачет. Он подставляет ладони и ловит капли. Он понимает, о ком плачут. Солёные на вкус, он умывается ими. А впереди мелькают три спины. Неужели это правда? Неужели ничего нельзя изменить? Неужели все старания зря? А слёзы с небес смешиваются с его слезами…
Пустота отступает, тьма сереет, потом в ней появляются белые пятна снега, вырисовывается морщинистое лицо…
— Ты меня слышишь? — голос полон тревоги, так что Жак вздрагивает.
Это сон или явь? Всё смешалось. Свет и тьма. Жизнь и смерть. Реальность и иллюзии.
Рядом с лицом незнакомца появилось ещё одно, знакомое, родное.
— Жак… Это я, Гийом.
Жак моргнул, слегка пошевелил губами и только тут ощутил солёный привкус во рту.



Жак растерянно огляделся, потёр рукой лоб и нерешительно двинулся обратно к лагерю. А мысли его уже в который раз за эти насколько лет вернулись к той кромешной тьме и трём женщинам, бредущим через ничто...
— Мало ли, что может присниться, — пробормотал Жак.
— Ты сам знаешь ответ, — ответил внутренний голос и умолк.
И каждый раз Жак всё отчётливее понимал, что он не похож на остальных людей и лишь кромешная тьма, лишь ничто, которое ждёт его, уравнивает их. И ему хотелось плакать, хотелось кричать, бежать прочь от людей, прочь от жестокого мира с тьмой в конце, спрятаться... Но он не мог... никто не мог.
Он шёл среди этих людей и ловил не себе их презрительные взгляды. Многое изменилось за эти пять лет.

После того как Жак оправился от ран, перед ним лёг выбор: дальше скитаться или присоединиться к Бардилю. Гийом хотел остаться, но у Жака ещё были живы воспоминания про шайку Вархана. Но когда Жак уже хотел пойти проститься с Бардилем к нему вдруг подошёл Тавиль — высокий крепко сбитый мужик, и слегка смущаясь сказал:
— Жак... я вижу ты уже почти готов к бою. Знаешь... А ведь мы все обязаны тебе жизнью.
— Знаю, — просто ответил Жак.
— Научи меня так драться, — собравшись с духом произнёс здоровяк.
— Что? — Жак недоверчиво повернул голову.
Тавиль переминался с ноги на ногу:
— Мы же видели, как ты сражался.
Теперь смутился Жак: он сам не понимал как ему удалось на одном дыхании уложить шестерых солдат. Но тут Тавиль произнёс слова, которые перевернули всю жизнь Жака:
— Послушай! Мы видели твои глаза, мы видели твою улыбку. Никто из ребят не видел ничего подобного...
А внутри поднялся лёгкий ветерок: самолюбие ли, гордыня ли...
— ... Бардиль тоже в восторге. Он говорит, что не удивился, если бы ты перебил их всех.
Ветерок закручивает смерчики, щекотно бьёт в нос: ощущение собственного превосходства ли, радость от новых побед...
—... И ещё он как-то обмолвился, что никогда не хотел бы видеть тебя в числе врагов. Чёрт возьми! Ты спас нас!
Ветер крепчает, норовит сорвать шляпу и унести её, унести: ощущение того, что кто-то тебе должен или просто приятно совершать добрые поступки...
— ... Мы все хотим, чтобы ты был с нами. И, знаешь, не знаю конечно что на это скажет Бардиль, но лично я...
Тавиль опустился на колено и в ритуальном знаке положил меч к ногам Жака.
Ветер превратился в ураган, вырывающий с корнем деревья, рушащий дома: власть!
И никто до сих пор не знал какие мысли были у Бардиля, но через месяц он и Жак планировали набег на королевский караван и голос Жака был равен голосу Бардиля.
И начался ещё один отрезок его пути, полный сомнений, внутренней боли, тяжести на сердце... Он ощутит в себе силу, странную, неоднозначную, несущую победу, но отдающуюся болью. И люди подчинятся этой силе. Но он научится видеть истинные причины поступков людей, но после этого он увидит и всю грязь и люди отвернутся от него. А много позже они вновь пойдут за ним, будут готовы умереть за одно его слово.


Сейчас же он чувствовал лишь одиночество. Все эти разбойники, те кто бросал на него в эти минуты недобрые взгляды, тогда пошли за ним. Они подчинялись мальчишке, доверили ему свои  жизни... тогда пять лет назад. И он вёл их, он и Бардиль. Сколько замечательных побед они одержали! Сам Бардиль говорил, что вся шайка обязана Жаку очень многим. Шайка Бардиля была меньше Вархановской, но благодаря гораздо лучшей организованности и мудрому руководству, вылазки давали заметно лучшие результаты. Благодаря Жаку и все это понимали. Но с каждым днём он словно отдалялся от них.
Уже год он не сидел с ними в кругу, не пил пиво или вино, не участвовал в общих любовных забавах. Становился всё замкнутей, всё меньше разговаривал, всё чаще ссорился с Бардилем.
— Я не могу жить с ними! — однажды признался Жак Гийому. — Они все как один. Эти люди... они животные! Они просто делают то, что я им говорю. У них нет своего мнения, у них нет даже своих дел. И хоть лица у них разные, за ними скрывается всегда одно и тоже.
Жак помолчал, потом добавил:
— Ничего. Пустота. Срываешь маску, а под ней ничего нет.
Он печально усмехнулся.
— Вначале мне было жаль их, сейчас мне просто нет до них дела.
— Не знаю... — попробовал было возразить Гийом, но передумал.
— Бардиль хороший парень, Луи тоже. Двое из всей шайки. Смешно.
Жак снова помолчал, думая о чём-то своём.
— За что они дерутся? За свободу? Нет. Они доказывают свою власть? Нет. За что ещё можно драться? Что ещё стоит того, чтобы положить на кон свою жизнь?
Гийом молча пожал плечами, на том разговор и закончился. Но в этих нескольких фразах была вся суть жизни Жака, её парадокс. Свобода и власть. Но власть над кем? Над животными, до которых ему и дела-та нет? Нет. Он хотел власти над людьми, над настоящими людьми, равными ему.
Вот и сейчас Жак шёл к своему шатру и ловил их недобрые взгляды.
Пройдёт ещё совсем немного времени, Гийом поправится... и в путь.
 



Вы любите меня!

Километр за километром разворачивается дорога. Позади остаются деревушки, блестят в лучах восходящего солнца небольшие озёра, щебечут проснувшиеся птицы. Короткие минуты блаженства, короткие как жизнь в вечности... и такие же прекрасные.
Кони мерно стучат копытами, спокойное покачивание окутывает дрёмой. Всё вокруг расплывчатое и словно не настоящее. Гийом, тот и вовсе клюёт носом. Жак периодически встряхивается и беспокойно оглядывается по сторонам, но уже через мгновенье вновь погружается в спокойный ритм поездки.
А солнце бежит вверх по небосклону и на смену сонному утру приходит жаркий день.
— Давай передохнём, — просит Гийом, когда они проезжают мимо очередного озерца. Он ещё слаб после недавнего ранения.
Жак молча кивает, они останавливают коней и отпускают их пастись. Гийом идёт напиться, а Жак опускается на траву в тени деревьев небольшой рощицы и глядит ему вслед.
Солнце ослепляюще отражается от поверхности озера, Жак щурится, но продолжает смотреть на Гийома. Мысли неохотно ворочаются. Очень хочется спать...
"Словно меня нет", вдруг всплывает одна из мыслей: "Как будто я сижу здесь и одновременно где-то в другом месте". Но и эта мысль медленно тает, оставляя в голове лишь дрёму.
Рядом на траву опускается Гийом, ложится, закрывает глаза.
На этот раз к воде идёт Жак, глядит в воду, смотрит на...
Нет, не на себя он смотрит. Глаза его скользят по подёрнутой рябью голубой поверхности неба, задерживаются на одиноких пушистых облачках и бегут дальше...
Небо и земля... Лёгкость и незыблемость... Как зеркало. Сверху первозданная чистота, снизу тьма. Мы смотрим наверх, мы так стремимся туда... и никогда не задумываемся, что за свободой лежит пустота. Смотрим вверх, восхищаемся, желаем, завидуем, стремимся... а на самом деле видим лишь себя. Весь мир, верх и низ, это только с одной стороны наше отражение, искажённы мы сами. С другой стороны — ничто.
Иногда зеркала разбиваются, тогда мы видим скол. Мы по-прежнему продолжаем видеть с одной стороны кристально чистую поверхность. С другой стороны, приводя нас в восторг и трепет, внушая панический страх и обдавая нас несокрушимым спокойствием открывается тёмная сторона. А между ними что-то непонятное: неровный и мутный край скола — это и есть жизнь.
Неторопливый бег мыслей прерывает окрик Гийома. Пора двигаться дальше.
Жизнь... стук копыт... рядом покачивается в седле друг...
Убийца! Предатель!
У Жака внезапно потемнело в глазах. По коже пробежали мурашки.
Слишком много мыслей! Замолчите! Уберите солнце! Горю!
Убийца! Предатель!
— Что с тобой? — встревоженный голос Гийома.
"Чего он за меня беспокоится? Где настоящий человек? Где маска?"
— Жак?!
— Всё нормально. Нормально, просто дурнота в воздухе... Поехали быстрее.


Через несколько часов на горизонте прорезались очертания Реймса. Жак не знал зачем они туда едут, но странное чувство уже неделю гнало его на запад. Снова наваливаются дрёма и усталость, но по мере того как темнеет и проклёвываются первые звёзды, сознание проясняется, движения становятся чётче.
Ворота Реймса закрыты на ночь, но Жак подъехал к ним и крикнул:
— Откройте!
Через секунду на башне показались двое стражников.
— После наступления темноты в город нельзя въезжать! — ответил один из них.
— Мне нужно проехать!
— Слушай, парень, не создавай проблем. Жди рассвета!
 Жак отъехал, но жгучее чувство вдруг наполнило грудь... он должен попасть внутрь!
— Оставь, — кинул ему Гийом, когда тот развернул коня и снова поехал к воротам.
Но Жак не обратил на него внимания. Он подъехал к городской стене и гляну вверх на башню, где ещё недавно стояли двое стражников.
— Эй! — крикнул Жак.
— Это опять ты?! — один из стражников снова появился на башне. — Откуда ты такой взялся? Знаешь, что я сейчас пытаюсь сделать? Я пытаюсь сделать так, чтобы тебя не бросили в темницу! Но скоро я брошу своё занятие! Проваливай!
— Впусти меня! Без оружия, без лошади. Я дам тебе денег!
Стражник молча исчез, но через минуту заскрипел засов и отворилась дверца в воротах.
— Что ж, слезай с лошади. Только делай всё быстро. Выложи оружие там, где стоишь. Я тебе потом отдам. Заходи.
Сзади скрипнула дверь, щёлкнул задвигаемый засов. Жак дал стражнику насколько монет и, не говоря ни слова, побрёл в темноте куда-то в глубь города.
Мрачными исполинами притаились в темноте дома, воздух наполнял запах перегнивающих отбросов. Людей на улице почти не было, окна были темны. Каждый шаг по мощённой камнем улице отдавался эхом. Жак старался не поднимать взгляд, потому что свет звёзд почему-то жёг глаза. Когда же он смотрел вниз, дорога странным образом начинала колебаться и уплывать из-под ног. Всё было как-то не так... И он шёл, сам толком не понимая куда он идёт, зачем. Весь день сегодня погряз в нелепой дрёме, подёрнулся назойливым ощущением нереальности.
Внезапно он почувствовал усталость и присел, облокотившись о стену дома. Прохлада камня приятно коснулась спины.
— Хей! — послышался булькающий шёпот. — Ты пришёл помочь мне?
Жак оглянулся и увидел совсем рядом с собой лежащего человека. Тот вытянулся на животе в неестественной позе, подогнув одну руку под себя, а вторую протягивая к Жаку.
— Кто ты? — спросил Жак. Он не мог в темноте, даже при свете луны, рассмотреть лицо, но было видно, что одежда на человеке во многих местах порвана, да и спутавшиеся длинные волосы указывали на то, что перед ним обычный попрошайка.
— Я Жуль д‘Арк, — ответил человек всё тем же противным голосом, словно у него во рту было немного воды. — Помоги мне...
Жак хотел было встать и уйти, но сам не понимая почему остался и продолжил разговор.
— Чем я могу тебе помочь?
— Мне... — вдруг человек издал звук похожий на всхлип. — Мне уже ничем не поможешь. Мне остались считанные дни. А может даже часы. Зайди в дверь возле которой ты сидишь, она открыта. Это мой дом. Там... — и без того неразборчивый голос вдруг задрожал. — Там лежит ребёнок, мальчик. Анри. Его зовут Анри. Анри д‘Арк. Возьми в доме всё, что захочешь, но... я умираю, его мать умерла при родах. Возьми его себе, не дай ему умереть голодной смертью. Ему всего полтора года. Прошу тебя...
Жак обернулся и нашёл взглядом дверь. Встал, бросил неуверенный взгляд на лежащего человека и вошёл внутрь. Луна, просачиваясь сквозь большие окна, бросала серебряный свет на покрытый дорогими коврами пол, на большой камин в стене, на герб над камином...
"Непохоже что этот человек так уж беден", подумал Жак: "Может это не его дом?"
Около второго окна на столе лежал закутанный в какие-то тряпки ребёнок. Рядом с мальчиком лежал в ножнах с затейливой отделкой небольшой кинжал.
— Что ж, Анри д‘Арк, — проговорил Жак. — Пошли. А это, я так понимаю, твоё оружие?
Он сунул кинжал в карман, взял ребёнка на руки и поспешно вышел на улицу. Жуль лежал на том же месте, но толи уже умер, толи спал или был без сознания.
А Жак побрёл дальше по ночному городу. Мальчик проснулся и начала хныкать, видимо испугавшись незнакомого человека, но потом вдруг успокоился и снова заснул. А Жак всё шёл куда-то...
И тут он вышел на площадь и увидел подготовленный к казни эшафот. Две трибуны и мрачное деревянное возвышение. Вокруг ни души.
Он сел на трибуну, положил ребёнка рядом и стал ждать... ждать... ждать... с каждым вдохом расслабляясь, погружаясь в сон.
Разбудил его мальчик, схвативший Жака за рукав и несильно дёргавший.
— Дядя, — сказал мальчик.
Жак открыл глаза и огляделся. Светало, на второй трибуне уже начали рассаживаться люди.
— Дядя, — повторил мальчик.
Жак улыбнулся ему и спросил:
— Что, Анри?
Но Анри промолчал, переводя взгляд с Жака на проходящих мимо людей и обратно.
А людей собралось немного, всего человек восемь. Где-то через полчаса появился судья и палач, а ещё через несколько минут подъехала повозка с тремя солдатами и одетой во всё белое немолодой женщиной.
Жак лениво смотрел на всё это, думая что ему делать с ребёнком, но тут, случайно, его взгляд скользнул по лицу женщины. У него перехватило дыхание, по телу пробежала дрожь, а в глаза ударил свет последней оставшейся на небосклоне звезды.
А тем временем женщину возвели на эшафот, поставили на колени, голову положили на специальную колодку, солдаты спустились и рядом с ней остался один палач, державший в руках большой топор.
Встал судья, высокий худощавый человек. Глянул на подсудимую, потом достал свиток, размотал верёвочку и произнёс:
— Жанна Аррен. Я, судья Антуатье де Буйон, наделённой мне светской властью, приговариваю вас за разбой и человекоубийство к смерти через отсечение головы. Приговор будет приведён в исполнение немедле...
— Стойте! — заорал Жак. — Подождите!
Трое солдат, стоявших возле эшафота, напряглись.
— Немедленно! — твёрдо произнёс судья.
Мгновенья сплелись в вечность. Палач делает шаг, второй, выставляет одну ногу для упора, перехватывает в руках топор, медленно поднимает над головой.
Жак ещё успевает заметить как лицо матери становится совершенно белым... а потом мир для него сжался в один луч света...
Жак прыгнул с трибуны на землю, выхватил из кармана кинжал, выдернул его из ножен и метнул в палача. Сделав несколько оборотов в воздухе, оружие сверкнуло в лучах восходящего солнца и ударилось рукоятью в лицо палачу. Тот от неожиданности, защищая лицо руками, выронил топор. Двое солдат тот час же кинулись к Жаку, а один остался возле эшафота.
Жак застыл.
— Оставьте его! — из улочки вынырнул на своём сером коне Гийом. В одной руке он сжимал меч, на другой повис небольшой щит. На ходу он рубанул одного из солдат, но второй успел отскочить и ударил бы Гийома сзади, если бы его не сбил с ног Жак. Третий стражник покинул поле боя бегством.
Судья и палач молча наблюдали за всем этим, словно они и не причём. У Жака мелькнула было мысль напомнить судье его слова про немедленное исполнение приговора, но потом он рассудил, что это по сути пустая трата такого драгоценного сейчас времени. Он подбежал к матери, поднял лежавший недалеко на земле кинжал, разрезал верёвки и, помогая ей, повёл к телеге, на которой её привезли. Потом он запрыгнул в телегу сам, дёрнул за вожжи и телега понеслась по мощённым улицам, распугивая прохожих. Гийом скакал рядом.
Внезапно Жак остановил лошадей и неуверенно посмотрел назад: нет ли погони. Но только две дамы, перешёптываясь, с интересом глядели на них.
— Поехали быстрее! — закричал Гийом.
— Анри, — проговорил Жак. — Как я мог?
— Ну же! — и Гийом уже хотел, не дожидаясь Жака, поскакать прочь, но Жак его остановил:
— Стой! Бери повозку, дай мне свою лошадь.
— Ты с ума сошёл! Какой ещё Анри? Слушай, не дури! Пое...
Но Гийом не договорил, а лишь недовольно застонал.
— Встретимся около озера, где мы воду пили.
— Это ж далеко!
Но Жак уже мчался обратно на площадь.
Прошло не более пятнадцати минут с того момента, когда они покинули её, но сейчас там стояло всего два человека: скорее всего место казней не пользовалось большой популярностью среди горожан. Люди стояли между трибуной и эшафотом. Один, видимо очевидец происшествия, что-то возбуждённо рассказывал другому и иногда прерывался, чтобы показать где конкретно произошли описываемые события. Когда на площадь влетел Жак, он заговорил ещё возбуждённее и начал тыкать на него пальцем.
Второй человек, высокий толстяк, спокойным взглядом следил за Жаком. И прежде чем Жак с ребёнком на руках запрыгнул на лошадь, крикнул ему:
— Извините, молодой человек, мы можем поговорить?
"Странно", подумал невпопад Жак: "Анри всего полтора года, а он ни разу не плакал. Он просто лежит. И меня он вроде не испугался".
— Туалет, — проговорил он вслух, поражённый своими мыслями. — Ведь...
Он присел на корточки и размотал тряпки. Нет, в туалет он всё-таки ходил. Но почему он не плачет даже завёрнутый в мокрые тряпки?
— Какой милый малыш, — подойдя проговорил толстяк. — Мальчик или девочка?
Жак встал, как бы невзначай, опираясь, положил руку на меч, который был пристёгнут к седлу лошади.
— Я слушаю.
— Жизнь — игра со смертью, — заметив жест Жака, сказал человек, расплывшись в улыбке. — Аббат Филипп.
— Что вам нужно?
— Я так понимаю, что с королевской властью у вас, молодой человек, нелады?
— Я ничего не имею против Роберта II, — Жак почувствовал что с каждым шагом всё больше запутывается в происходящем.
— А что вы думаете про архиепископа Адальберона?
— Некоторые считают его предателем, — проговорил Жак. — Я же, лично, его не знаю.
— И не удивительно, — вновь улыбнулся аббат. — Но скажите, разве я не прав в своих словах? Вы, как я понял, выступили в бой с королевскими солдатами?
— И вы восхищены тем, как я сражался. Даже со слов другого человека, — усмехнулся Жак. Внезапно растерянность сменилась раздражением и какой-то беспричинной уверенностью в себе. — И, наверное, вы хотите такого человека как я заполучить в ряды своей армии... Я понимаю, что Роберт не разделяет взглядов Адальберона и его последователей относительно Священной Римской империи, и Капет был вам, видимо, больше по душе. Планируете восстание против короля? Я в ваши игры не играю. А главное, мне наплевать на Реймс и его жителей!
Жак запрыгнул на коня и, выслушивая одобрительные возгласы по поводу знания истории города и политических перипетий, направился к воротам. Но обрывки доносившегося голоса вдруг заставили его остановиться.
— ...без помощи моих людей вам никогда не покинуть пределов города... — донёс ветер.
Жак подъехал к толстяку. Бардиль был родом из Реймса, много рассказывал Жаку про город и людей связанных с ним, но про то можно ли попасть в город или покинуть его не через ворота, Бардиль не говорил. Так что Жак решил не рисковать.
— Накормите меня и моего ребёнка, перепеленайте его и тогда мы поговорим.
— Вы ж не хотите сказать, чтобы я занимался пелёнками вашего ребёнка? — улыбнулся толстяк.
— Я имел ввиду не вас лично, — огрызнулся в ответ Жак, но аббат только рассмеялся.
— Хорошо, хорошо. Пойдёмте, — наконец успокоившись, сказал он.
Сытно позавтракав вместе с аббатом в небольшой полутёмной комнате, видимо в его доме, выслушав очередную порцию похвалы в свой адрес и приняв в подарок бутыль вина, Жак "вдруг" вспомнил, что его ждёт Гийом.
— Но мы даже слова не сказали о деле, — как всегда улыбаясь, произнёс аббат.
— Скажите, — спросил Жак. — Что будет, если я не соглашусь с тем, что вы мне скажете?
— В смысле? — не понял Филипп.
— В смысле моего выезда из города?
— Ах, это. Просто часовым наверняка отдан приказ задержать или даже убить вас. Это люди, подчиняющиеся в конечном итоге королю, — аббат улыбнулся чуть шире обычного. —  К счастью королевская власть в Реймсе ещё не очень сильна и армия его не велика, поэтому искать вас конечно будут, но неорганизованно и малыми силами. Вся их надежда, что вы попытаетесь выехать из города... что, впрочем, вполне правильно, потому что в городе вас рано или поздно схватят.
— Это не совсем ответ на мой вопрос, — поднял бровь Жак.
— Если мы поговорим, то вне зависимости от результатов — дороги свободны. Я знаю, как вас вывести из города. Я просто хочу поговорить.
— Отлично, — сказал Жак. — Меня ждут, если я не приеду, то этот человек кинется меня вызволять. Я нервничаю, ёрзаю на стуле, я должен сообщить ему, что всё в порядке... Какие тут переговоры? Давайте так: раз я уже здесь, значит я согласен с вами поговорить. Встретимся здесь же на заходе солнца.
— Давайте лучше так: кто-то из моих людей поедет и встретится с вашим другом. Мне про него тоже рассказывали.
— Нет, это предательство с моей стороны, — Жак сделал самый серьёзный вид.
— Вы не вернётесь, — сказал аббат на этот раз без улыбки.
— Вернусь. Клянусь.
— Клянётесь?
— Да, клянусь пред Господом нашим.
Но лицо аббата выражало недоверие. Потом он вдруг просиял и сказал:
— Хорошо. Оставьте здесь ребёнка. Кстати, может вы назовёте мне своё имя?
— Жак... — ответил Жак, упав духом. — Это не мой ребёнок.
— Да? А недавно вы утверждали, что ваш...
— Я лгал... просто не хотел вдаваться в подробности.
— А сейчас вы тоже не хотите вдаваться в подробности? — аббат засмеялся собственной шутке. — Почему вы не хотите просто послушать меня?
— Меня ждут. Если я в ближайшее время не приеду, это может закончиться трагедией.
— Ладно, — сказал аббат и лицо его приняло какой-то рассеянный вид. — Мне жаль, что вы не хотите даже начать по-хорошему. Впрочем я тоже лгал. Вы не можете не согласится на моё предложение. Если вы не выслушаете меня, а потом не сделаете, что я вам скажу, ваш друг и ваша мать умрут мучительной смертью.
Поймав недоумённый взгляд Жака, аббат продолжил:
— Неужели ты думаешь, что они смогли выехать за стены, тем более на повозке суда? Не важно как, но они сейчас у нас в плену. Как и ты, с твоим... или не твоим ребёнком.
Жак бросил взгляд в сторону лавки вдоль дальней стены, на которой всё также спокойно лежал маленький Анри д‘Арк. Рука скользнула в карман, нащупала рукоять кинжала.
— Так что? — спросил аббат.
— Давай, — Жак тоже перешёл на "ты".
— Знаешь, если бы ты сразу согласился со мной поговорить, я бы попытался тебя уговорить без угроз, — аббат уже не улыбался. — Я бы тебе долго рассказывал наши мотивы и идеи... Но сейчас всё это ни к чему. Тебе решать, кто умрёт: трое человек или один. Твой друг, мать, ребёнок или, — аббат сделал паузу. — Скажи, или кто?
— Или внук Гуго Великого, сын Гуго Капета... сын человека, которому архиепископ Адальберон обязан жизнью. Или король Франции, возведённый на трон по воле отца.
— Да, — спокойно сказал аббат. — Через два дня в Реймс приедет король. Убей его. Тебе хорошо заплатят. И, конечно, всех отпустят.
Жак скривился, словно разглядывая подсунутый товар плохого качества.
"Он лжёт. Он ничего не знает ни о маме, ни о Гийоме".
— Давай так: выбираешь ты, или одна жизнь или одна. Или моя... Даже если мне удастся убить короля, ты первый попытаешься устроить мне публичную казнь. Это ж какая честь для аббата Филиппа! Он поймал убийцу самого короля, обезвредил да ещё и сам казнил. А мне, убийце, никто всё равно не поверит. А даже если кто-то и поверит — ты наверняка чист. Так что выбирай: или моя жизнь, или... ну, скажи!
Лицо аббата помрачнело. Он промолчал.
— Хорошо, — продолжил Жак. — Я или ты?
— Значит ты не принимаешь моих условий? — спросил аббат.
— Я ставлю условия! — Жак повысил голос.
Видимо аббат сделал какой-то незаметный жест и в стену сзади Жака вдруг воткнулась стрела. Жак увидел лучника: он стоял в кустах около открытого окна.
— Ты? — спокойно спросил аббат, но по лицу было видно, что произошёл сбой. Видимо лучник просто промазал, несмотря на небольшое расстояние.
Жак ударил наотмашь, целясь в шею, но надеясь попасть хоть куда-то. А потом, так и не увидев где же именно на теле аббата появилась красная полоса, откинулся на спинку стула, так чтобы опрокинуть его. Жак упал и теперь его прикрывал от стрел стол. Из-под стола было видно, что аббат обмяк, значит Жак ударил более чем хорошо.
За дверью послышались шаги, потом стихли, а через секунду дверь резко распахнулась и в комнату вбежали двое человек. У одного был настоящий меч, второй держал дубину. Тогда Жак сделал то, на что способен человек в момент контролируемого отчаяния: он встал и сразу же сел. В стену вонзилась ещё одна стрела. Тогда он снова встал и, схватив стул, ударил им подошедшего человека с дубиной. Но тот увернулся и удар пришёлся по левому плечу. Зато в ответ Жак получил дубиной по рёбрам, правда не очень сильно, так как бьющему приходилось одновременно уворачиваться от стула. Жак немного согнулся от боли, но всё же пырнул человека кинжалом в живот. Тот крутанулся на месте и Жак, отпрыгивая назад от удара мечом, выпустил кинжал, оставив его в теле. Отпрыгнув, Жак со всей силы кинул стул в человека с мечом и отпрянул к стене, чтобы не быть под прицелом лучника. Бросок вышел на славу, мечник упал на землю и если бы не опасность получить стрелу, было самое время кинуться на него. Но Жак не рискнул. Вместо этого он схватил с высокой деревянной подставки для посуды подаренную бутылку вина и метнул её в голову поднимающемуся мечнику, но промазал. Мечник кинулся в атаку, Жак запустил в него миску, но тот рукой отбил её. Пытаясь разобраться с летящей в него миской, человек остановился и это дало Жаку шанс. Он прыгнул прочь от нападающего, так чтобы мечник отгораживал его от окна и одновременно находился с другой стороны стола. Прыгнув, Жак что было мочи толкнул стол... это была его ошибка. Сбитый столом, мечник упал, тот час пискнула тетива и Жак, сначала увидел как ему в грудь вонзается стрела, а через мгновенье почувствовал острую боль сразу во всём теле.
Жак метнулся к двери, подхватил лежащего на скамье мальчика и выбежал в коридор. Только когда дверь захлопнулась за ним, Жак резким движением выдернул стрелу. Кое-как пробежал по коридору и выбежал на улицу. Затухающее сознание не отдавало отчёт, что буквально в трёх метрах бежит, прихрамывая, человек с мечом, что из-за угла вот-вот покажется лучник и что по улице шагают несколько солдат королевской армии. Лошадь была привязана в двух метрах от входа.
— Ребята! — услышал он голос. — Это он!
Но, потом вдруг, солдаты загомонили и внезапно сделали вид, что не заметили его. А ещё двумя секундами позже заинтересовались выбежавшим вооружённым человеком. Лучник, видимо, быстрее оценил ситуацию и решил не показываться.
— Анри, — прохрипел Жак, не обращая внимания на возгласы, и, плохо соображая, побежал к лошади.
Тяжело дыша, с красным пятном, расползающемся по груди, с пылающими глазами на перекошенном лице, держа ребёнка, Жак мчался по улице в сторону ворот. Как ни странно, но ворота были открыты.
Вонючий город остался позади.
Теперь дорога, старая знакомая. На какое-то мгновение Жак отключился и чуть не выронил Анри, но только на мгновение... ресурсы ещё есть.
Время шло совсем не так как всегда и сложно сказать, быстро доехал Жак или нет, но вон впереди уже блестит озерцо, а вон и телега около рощицы.
Жак слегка улыбнулся. Гийом сидит около телеги, матери не видно, может решила искупаться в озере или пройтись среди деревьев...
Жак остановил коня около телеги и передал ребёнка в руки Гийому. И тут Анри заплакал. Смутное чувство тревоги пробилось сквозь дымку боли и дурноты. Жак глянул Гийому в лицо, тот сразу отвёл глаза.
— Ты ранен, — сказал он сдавленно. — Давай я тебе помогу.
"Что-то с мамой!", Жак слез с коня и упал. "Нет, дело не в этом!"
Солдаты прятались в кустах и за деревьями рощи, около которой стояла телега. Они  выбежали все одновременно и очень быстро обступили Жака кольцом.
Жак ещё раз глянул на Гийома, и в это взгляде не было ни ненависти, ни презрения. Его взгляд говорил скорее: "Всё в порядке, Ги. Я знал, что так будет. Не твоя в том вина".
Откуда-то пришло странное ожидание чуда. Вот, ещё чуть-чуть, и спустятся крылатые воины, горящими мечами повергнут негодяев. Отец...
Но чуда всё не происходило. Вместо него размытые в жуткое гудение возгласы, тёмные пятна перед глазами, стоящие люди, плач ребёнка и кровь на траве. Потихоньку мир начал гаснуть, сжиматься и вскоре от него остались лишь неровные удары сердца.


Солдаты стояли около бесчувственного Жака. Чуть поодаль прислонился к телеге Гийом, хмуро глядя перед собой.
— Ты умный парень, — обратился к нему один из солдат. У него был обруч на каждой руке, что выдавало в нём главного военного в городе.
Гийом промолчал.
Последние несколько часов были для него сущей пыткой. Они ехали с матерью Жака на повозке и уже почти подъехали к открытым воротам, когда те вдруг с поразительной быстротой захлопнулись. Гийом не знал где находятся вторые ворота, а то поехал бы туда, правда результат был бы всё равно тот же. А так он решил попытать счастье здесь. Они подъехали к воротам, где их и схватили. Теперь для него был только один путь и он Гийому не нравился. Виселица, палач с большим топором в руках, костёр... не всё ли равно. И тут он внезапно понял, что всему виной Жак, что если бы не его дурацкие идеи — всё было бы нормально. Но вдруг такая удача, их допрашивает человек с обручами на руках. И задаёт он вопросы как раз про Жака. Гийом сначала намёками, а потом прямо заявляет, что по иронии судьбы Жак как раз предводитель банды, которая скрывалась в южных лесах... и теперь Боэмунд де Разилье мечтает о службе в свите короля. Что ж, Гийом предлагает ему такую возможность взамен на свободу. Боэмунд обещает, что в случае удачи он отпустит и женщину. Гийом поначалу не возражает. Только сейчас он вдруг вспомнил, что это за женщина. Понял, что она станет ему проклятьем на всю жизнь.
Тяжёлая рука опускается на плечо и отгоняет от Гийома мрачные мысли.
— Я человек слова, — говорит Боэмунд, морщась от громкого плача ребёнка.
Они уезжают. Забирают с собой Жака... он, возможно, уже мёртв. И Гийом ловит себя на мысли, что желает ему смерти. Вот такой вот: простой, без пыток, без костра... Сейчас, хватит мучений...
Жанна привязана к дереву в роще. У Гийома возникает мысль оставить её здесь. Но он снова взглянул вслед удаляющейся процессии и ему стало противно от такой идеи. Анри уже не плачет, тихо всхлипывает.
Гийом отвязывает Жанну, отдаёт ей Анри. Мальчик тот час же перестаёт плакать и какое-то противоречивое чувство гармонии парадокса возникает у Гийома, когда он смотрит на Жанну, держащую Анри.
Гийом не дожидается, пока на него посыплются проклятья, он разворачивается и бежит прочь. Всё равно куда. По пыльной дороге, по простирающимся вокруг лугам. Задыхаясь, садится передохнуть под одинокое раскидистое дерево. Душа метается, мир потерял основу, жизнь лишилась смысла. Гийом медленно, словно в сомнениях, поднимает голову, смотрит на пробивающееся сквозь листву солнце. На зелёные листья, на крепкие толстые ветви. Встаёт, в глазах пустота...


После того, как Жанна немного пришла в себя, она вместе с Анри забралась в телегу и поехала на восток. Их скитания окончились в маленькой деревне Домреми, где Жанна умерла двумя годами позже.


Пастор проснулся в холодном поту. Май, как всегда в этот день идёт дождь... И этот сон... Уже много лет именно в этот день ему снится...
В закатных прощальных лучах солнца сверкают беспокойные воды широкой реки. Приблизительно посередине зелёным оазисом деревьев и кустарника расположился большой остров. Пастор знал, что обычно он безлюден, но сегодня на нём кишмя кишит народ. Подплывают всё новые и новые лодки, высаживают пассажиров и отправляются за новыми. И какая-то мрачная торжественность видится за каждым движением.
Невдалеке от речки, окрашенный последними лучами умирающего солнца, выситься королевский дворец. И пастор знает, король сейчас там, он стоит у окна и смотрит на происходящее на острове. Подплывает ещё одна лодка, но в ней всего несколько людей: семь или восемь солдат и двое пленников. Толпа расступается перед ними и видно, что на многих лицах проступили сострадание и боль. Пленных подвели к столбам, вокруг которых разложены охапки хвороста. Одного из пленных начинают раздевать. Всё это делается с надменным торжеством, не спеша и чинно. Потом дело доходит до второго, но тот начинает раздеваться сам. Он без понуканий восходит на эшафот и лицо его сияет странным блеском. И не понятно почему, но пастору это лицо что-то напоминает, кого-то из людей, которых он знал.
А тем временем пленников привязывают к столбам. Второй просит не надевать ему на голову повязку и повернуть его лицом к королевскому дворцу. Его просьба без колебаний исполнена.
Взметается вверх красное пламя...
И в этот момент Пьер Бунуа всегда просыпался. Всегда в очень плохом болезненном состоянии и долго ещё не выходило из его головы лицо второго узника.
Это был единственный сон в котором не было Его... но всё же незримо Он был и там... вернее, нет, очень даже зримо... просто стоял в толпе и бессильно смотрел на происходящее...




Скоро рассвет, но так хочется оттянуть этот прощальный миг. Хочется остаться... навсегда... Слиться с ночью, раствориться в её тишине. Но нужно идти. Нет, не сейчас, ещё есть пара часов. А потом... Куда? Зачем?
Жак поднял глаза в звёздное небо.
Всю свою жизнь он был несчастен, гоним и презираем. И сейчас он не нашёл своего счастья. Да, он избежал смерти, чудом, тем самым чудом, которого так ждал. Прошло много лет и он вновь обрёл свободу. А что она ему дала? Нужна ли она ему? Седой старик с дрожащими руками, еле стоящий на ногах.
Звёзды подмигнули Жаку, одна за другой. Все, кроме одной. Знакомой, родной. И если бы звёзды могли плакать, она заплакала бы.
И никто не гонит его, никто, никто...
Вместо звезды заплакал сам Жак. Тихо, сдержанно. Слезинка за слезинкой скатывались по лицу и летели вниз. Чтобы разбиться.
Никто, никто... Кто же ты? Где же ты? А ведь можно остаться. Жак знал это, чувствовал, хотел. Но другая сила, непостижимая, страшная, чуждая ему, звала его в путь. Заставляла покинуть...
Пошёл дождь, каждый год в день его рождения идёт дождь... Дорога моментально размокла.
Но ночь близится к концу...
Дождь прекратился, рассвет разметал тучи...
И вот перед Жаком раскинулась манящая голубизна неба и такая же завораживающая высота. Золотой диск солнца освещает бескрайние луга где-то там внизу, далеко-далеко внизу. Но прямо под скалу лучи не попадают и там царит полумрак. Причудливыми призраками застыли каменные глыбы, оторвавшиеся когда-то от этой большой скалы и упавшие на землю. Они летели вниз в неприветливый полумрак под горой, падали, разбивались, раскалывались... А сверху всё также манило к себе безразличное ко всему небо, светило солнце, снизу зеленели луга.
Жак сел на самый край, свесив ноги. Над головой небеса, под ногами мрак. Взял маленький камешек, вытянул вперёд руку и отпустил его. Слегка передёрнул плечами.
Зачем он сюда пришёл? Последовать вслед за камешком, отдаться полёту... Лучше умереть с радостной улыбкой на губах, чем стонущим в постели. Хотя какая разница... Ничто не имеет значения с таким исходом.
Жак глянул наверх. Вздохнул. Вновь перевёл взгляд на пурпурную даль.
Люди живут с этим до самого конца. И борются, побеждают и проигрывают, страдают и веселятся. Люди живут, живут настоящей жизнью. Не все, но есть такие, Жак знал это. И это те люди, которых он однажды начал призирать. Они живут! А он? Он умер. Ещё тридцать лет назад, той страшной ночью в темнице, когда точно узнал о ком плачет чернота, что за три женщины идут через пустоту. Когда перестал бороться. Тогда он понял откуда они шли и что поведали тому, кто принимал их в качестве гостей. Понял он и кто же был тем гостеприимным хозяином.
"Люцифер. Ангел света. И я твой родной сын. Ты незримо был со мной, вёл меня по жизни, учил меня. Твоя звезда освещала мне путь. Но и ты знаешь, что будет дальше... Норны рассказали тебе, ответили на так сильно мучавший тебя вопрос. Что ж, пускай. Но зачем же ты показал мне их ответ?"
И вдруг в глаза Жаку попал свет солнца. Жак зажмурился, отвернулся.
"Это был не ты!"
Жак вскочил.
— Это был не ты! — заорал он, словно обращаясь толи к солнцу, толи к одинокому облачку. Но небеса оставались безразличными ко всему.
Он резко перевёл взгляд на раскинувшуюся внизу землю и во взгляде промелькнула искорка злости.
"Нет, я не буду валятся среди разбросанных внутренностей, в луже собственной крови. На радость шакалам. И..."
Жак вновь глядел в глубокую голубизну над головой.
— ...тебе... Метатрон! Ты слышишь меня! И твой хозяин! Ты тоже слышишь меня! Я знаю, ты хочешь посмотреть, как гниёт моя плоть! Хочешь увидеть, как черви пролезают сквозь мои пустые глазницы! Как стервятники рвут моё тело! Нет, клянусь, ты этого не увидишь!
И пусть исход известен, отец, я посвящу всего себя тебе. И смерть моя будет во имя тебя!


Но сейчас бороться больше не было сил. Первый тур подходил к концу... И пусть Жак не добился особых успехов, по крайней мере он не проиграл. Теперь осталось только немного подождать...


Здравствуй, смерть. Я не ждал тебя. Спасибо, что хоть не спешила, дала почувствовать жизнь. Что я сделал за свои годы? А ведь все пути ведут вниз... а ведь солнце светит наверху. Что ж, прости меня, за то что не тороплюсь идти с тобой. Каждый день дарил мне радости, а каждая ночь отбирала их обратно, стирала из моей памяти... Подушка, пропитанная слезами. Так что я не очень расстраиваюсь, что ты пришла ко мне так рано. Кто-то может кинуть свою свечу. Кинуть в надежде, что из неё вспыхнет костёр. Я так не могу. Потому что я знаю, что костёр может и не загореться... Ничего я не сделал, а то, что всё-таки сделал, можно забыть. Пусть память обратится в прах, пусть горит в огне или гниёт в земле. Пусть её развеет ветер или смоет вода. Я готов. Только... ещё чуть-чуть. Не злись, я всё понимаю. Я мечтал летать, я часами был готов смотреть на птиц. Высь принадлежит им. А мой путь, путь нас всех, ведёт лишь в одну сторону. Тени наша судьба. А свету пусть радуются птицы, они чисты. Ведь не даром только им дан этот дар... летать! Да не злись ты, иду я. Совсем чуть-чуть ещё... минуточку. Что такое минута по сравнению с тем, что лежит впереди. А солнце восходит, где-то далеко, его уже не видно... я так и не увидел свой последний восход. Птицы, только птицы кружат над моей могилой. Да, они чисты. Не то что люди. Ни одного человека возле моего надгробного камня. Они умирают, птицы, в лучах восходящего солнца. Ты не щадишь даже их, чистых и светлых... Я знаю, я всё понимаю, моё время истекло... Да, не жал я тебя. Не ждал... Спасибо, что хоть не спешила. Спасибо, что дала почувствовать жизнь... Жаль только, что не пришла ты пораньше, до того как я успел её полюбить...



Дождь, опять дождь. Отец Пьер Бунуа лежал на смертном одре. Тяжело падали последние минуты его жизни, но их падение сейчас не интересовало его. Он прожил долгую жизнь. Вначале на редкость грешную и безмятежную, а после — мучительную, полную страданий и отчаяния. А сейчас он умирал, тихо и спокойно. Но он ждал. Ждал, как велели ему неземные голоса. И всю жизнь видел сны. Много разного он видел в них, но один сон тревожил его больше остальных. Сена, река и два костра... Но никогда в жизни ему не удавалось досмотреть его до конца, всегда видение обрывалось на одном и том же месте... И снился ему этот сон исключительно в дождливый день в середине мая. В остальное же время к пастору приходили другие ведения...
А последний сон в его жизни был и вовсе странным. Вначале неразбериха решёток, тяжёлых дверей, мрачных коридоров. На столе застыли страшные орудия пыток. Чьи-то пальцы тянуться к серым клещам, со звоном натягивается цепь и кто-то мучительно стонет. На пол брызгает кровь, падает отчленённая, вырванная с корнями рука. Стон прекращается и вдруг всё окрашивается ярким пламенем. Сквозь громкий треск хвороста слышен крик, потом ещё один и ещё... Словно на костре горит целая толпа... Но вот один за другим голоса утихают и слышно только как пламя пожирает сухое дерево. А потом вновь паутина мрачных коридоров с тяжёлыми дверьми. Позвякивание, причитания, ругань. Шаги солдат. Вот они появляются из-за угла, мерцающий свет факела падает на их лица, но черты какие-то нечёткие, размытые. Солдаты ведут с собой паренька, молодого с удивительно пластичным телом. Нет, это девушка. Просто в мужской одежде и с подстриженными волосами. Какая знакомая походка у неё, какой знакомый взгляд! Те же глубокие голубые глаза, голова слегка опущена... Нет, этого не может быть, это всего лишь игра света. Тихий заискивающий голос: "Мсье епископ?"
Пастор открыл глаза. Но видение не исчезло. "Мсье Пьер!"... Пауза, словно невидимый человек выжидает ответа. "Мсье Пьер Кошон ! Вы меня слышите?!" "Да" — почему-то прошептал священник. "Что же с вами?", — в голосе промелькнула издёвка. — "Вы небось и не надеялись? Что ж, теперь митра архиепископа Руанского вам, я так полагаю, обеспечена". Что всё это такое? Бред умирающего? Или это ещё сон? "И это не сон" — сказал голос. — "Это реальность, осталось сделать лишь самое простое..." Опять бесконечные двери, мерцание факелов, шаги, голоса... И среди всей гаммы голосов иногда прорезается тот, который заставляет пастора вздрагивать. А вот и дверь, та самая... Страх, руки не слушаются, но дверь открывают услужливые солдаты. И там, за дверью, сидит она. Забилась в угол, сжалась, но глаза смотрят гордо, голова как всегда немного опущена. "Жанна". В ответ молчание, только неровное дыхание. "Послушай, это же я, отец Пьер". "Да, я знаю кто ты". В воздухе повисает странный отвратительный запах, словно сама жизнь протухла в этой темнице. Слышно отдалённый шёпот молитвы и пастор узнаёт свой голос. Он смотрит на Жанну. Лицо не её, но пастор понимает, что перед ним именно она. Он хочет что-то сказать, но слова застревают у него в глотке. Невыносимо душно, как перед грозой. Шёпот усиливается, он где-то рядом, совсем рядом. Пастор оборачивается и видит в углу крысу. Внезапно стены начинают рушиться, над головой проступает серое небо. Пастор оглядывается по сторонам и видит площадь, толпу народа... Это площадь Старого рынка в Руане. Он никогда не был здесь, но он знает это место. Три помоста, он стоит на одном из них в окружении каких-то важных персон. На втором помосте тоже стоят какие-то люди и среди них стоит Она. А на третьем помосте, самом большом из всех... Сначала пастор и не понял, что это. Огромная, возвышающаяся над толпой куча дров. И Её ведут туда. Перед тем, как запихнуть её в самый центр, на самый верх, ей одевают странную закрывающую лицо бумажную шапку с какими-то надписями. Внезапно святой отец видит у себя в руках свиток. Он разворачивает его и начинает читать. Он не хочет произносить этих слов, но они против его воли разлетаются над притихшей толпой.
"Во имя Господа, аминь... Мы, Пьер, божьим..."
Гробовая тишина и только гулкими шагами судьбы разносятся слова...
А потом и они умолкают. Только слышно треск хвороста...

Глаза пастора закатились, грудь сдавил непосильный груз и перед отцом Пьером раскрылась тьма, беспросветная, вечная... хотя... кто знает, кто знает? Ведь он так и не дождался...


Когда святого отца пришли уносить, то в руках у него обнаружили странную картинку. На помятом серо-жёлтом листе дрожащей рукой были проведены две линии. Они проходили через весь рисунок, на одном конце расстояние между ними было в половину листа, а на другом они почти соединялись. Между ними было много мелких чуть волнистых чёрточек. Эти линии как бы создавали горизонтальную плоскость рисунка. Посередине широкого места нарисован овал, а в него воткнуто две палки, перпендикулярно двум линиям, создавая тем самым  вертикальную плоскость. На палки были словно нанизаны два схематично нарисованных человечка, а под их тоненькими ножками размещались неказистые кустики, изображающие по всей видимости огонь. Вокруг палок, по всему овалу были раскиданы таким же образом нарисованные люди. За пределами двух главных линий были нарисованы несколько домов: прямоугольники с треугольниками крыш. А рядом, на оставшееся пустое место расположился дворец. С воротами, с башнями, с окнами, закруглёнными сверху. В одном таком окне тоже примостился человечек. Стоял себе, причём видно его было в полный рост, словно он забрался на подоконник.
Старый врач мельком взглянул на подобранный листок, потом на покойного, вздохнул и зачем-то снова перевёл взгляд на рисунок. Две линии, овал, чудные человечки, прямоугольники домов... И врачу вдруг почудилось: не две линии — берега могучей реки, не закарлючки это, а Сена гонит свои воды, вздымает волны. А посреди Сены остров. Обычно он безлюден, но сейчас...
Лодки уже не подплывают, все кто должен был прибыть — на месте. Какая-то мрачная торжественность видится за каждым движением...
Невдалеке от речки, окрашенный последними лучами умирающего солнца, высится королевский дворец. Король сейчас там, он стоит у окна, просто стоит, не залезал он ни на какой подоконник. Стоит и смотрит на происходящее на острове.
Всё выше и выше взметается красное пламя, но привязанных ещё видно. Один, тот который с повязкой на глазах, спокойно стоит, с достоинством принимая смерть. Второй без повязки. Он поворачивает голову к дворцу, кажется он даже нащупал глазами короля в окне.
Огонь поднимается выше.
Все замирают, второй пленник открывает рот... и вместо ожидаемого всеми вопля до ушей доносятся чётки чеканные слова:
— Говорю я — Жак де Море . Слушайте! Папа Климент! Король Филипп! Гийом де Ногарэ! Не пройдет и года, как я призову вас на Суд! Проклинаю вас! Проклятие на ваш род до тринадцатого колена!
Огонь горел всю ночь и только перед рассветом окончательно угас и на обезлюдевшем острове остались лишь курящиеся головешки.

Жаль, рисунок потом куда-то делся.
 Эпилог
— Что ж, я могу поздравить тебя, первый тур закончился успешно и для Жанны и для Жака. — Иегова протянул руку, но Люцифер лишь надменно хмыкнул в ответ. — Когда следующее пришествие? Уже запланировал?
— Жак — в 1263, Жанна — 1412.
— Через полторы сотни лет? Зачем же такой разброс?
— Чтобы тебе сложнее было. И твоим неудачникам...
— Да ладно тебе, чего хмуришься? В конце концов Иисус не прошёл и первый тур, — в глазах у Иеговы мелькнула грусть, но лишь на мгновенье. Радость от событий сегодняшних была во много раз сильнее грусти от старой потери. — Правда у меня осталась Мария. — Он глянул в сторону, где под раскидистым деревом седела прекрасная женщина со слегка застенчивым взглядом. — Молодец девка. Впрочем, это была твоя ошибка, ты ж все усилия, и не безуспешно, направил на Иисуса. А во втором туре ты откровенно нахамутал. За что тебе и спасибо. Ладно, ведь тебе возможно повезёт больше, у тебя будут и сын и жена...
— Ты ведь знаешь, чем всё закончится... — мрачно произнёс Люцифер.
— Увы, увы, — Иегова лучезарно улыбнулся. Искренне и открыто. И это была причина его радости — он знал, что произойдёт. — Неудачники, как ты выразился, сделают своё дело. Пьер, Гийом, Филипп и растяпа Климент... Я знаю, знаю, я сам долго не мог выкинуть из головы имена твоих палачей... Ты же тогда делал то, что и я делаю сейчас. Понтий, Иуда, Каиафа и Ирод. А!? Это судьба и она сейчас не благоволит к тебе, вот и всё... Поражение!
Люцифер вздрогнул. Да, поражение. Норны уже давно предсказали судьбу его сына и жены. Люцифер замер, и поначалу двигая одними губами произнёс:
— Словно Феникс я буду восставать из пепла. Вновь и вновь. Я буду преследовать тебя здесь и твоё присутствие среди людей. Когда-нибудь придёт время и я позову их. И они откликнуться на мой зов, а твои команды будут ничего не значить. Ни для них, ни для кого бы то ни было. Тебе не сломить нас. И в конце ты увидишь, что наш дух свободен! И запомни, никогда. Слышишь, никогда! — Люцифер сорвался на крик. — Никогда тебе не иметь наследника! И трон твой падёт!



1314 год. Высокогорная альпийская долина. Снег. Хлопья кружат, накрывая серую землю белым покрывалом. И на этой белой простыне вереница следов. Отпечаток за отпечатком с приблизительно равными промежутками. И словно над всей белой пустыней, над деревнями вокруг, над опустевшим островом посреди Сены, над Францией, над Землёй, над человечеством до сих пор проносятся беззвучные слова… "Все люди едины, и нет особой разницы между палачами, жертвами и зрителями. И ни один палач не поднимет руку на свою жертву, не получи он благословения от восторженных зрителей. А они все ждали от него только зла. Презрение и ненависть пылали в их глазах, стоило им только подумать, что он такой же как и они. Они ждали зла. Они хотели зла… они его получат!" Отпечаток за отпечатком, а потом вдруг след исчез, словно идущий в этом месте поднялся вверх и продолжил свой путь по воздуху. И  дальше только нетронутый снег блестит в лучах восходящего солнца.