История Ардальона Симеоновича Целовальникова, Скромного Гения, Г

Намедни перебирая пачку пожелтевших рукописных листков бумаги, Автор подергал себя за дзержинскую бородень и пробормотал: "Это не должно пропасть, оно должно всенепременно попасть в какие-нинаесть анналы, анальные каналы или как его там, чтоб ему пропасть, ни дна ему ни покрышки!"  Как же можно выплеснуть Ардальона Целовальникова вместе с мыльной водой из корыта, простите, тазика? сбросить его с корабля современности, как замордованного литературного классика? ну уж нет! дудки! fiddlesticks! или, фигурально говоря, bullshit!

Вперед на мины, дорогой доктор Айболит Ипполитович, Плутарх Аристархович, Адам Саддамович, Пантелеймон Спиридонович Пирамидонов!

*   *   *

Доктор трясущимися руками цедит себе спирту в пробирку, выпивает не закусывая.  Он врачует в этой пробирно-клистирной палатке вот уж осьмнадцать лет, изо дня в день лицом к лицу с корью, паршой, нарывами, переломами и чесоткой.  За второй да третьей пробиркой в его черепной коробке ржавая патефонная игла приводит в движение слежавшиеся пласты воспоминаний, исторгая из них ноты легких, полетных музык...

Студенческая практика.  Он, стажер, зеленый и конопатый, что твой ящур, вырезает аппендикокс сутулому призывнику.  Помимо аппендикса, обнаруживается еще какой-то экзотический рудимент.  "Что делать, Галактион Кузьмич?" - спрашивает изумленный стажер ветерана-хирурга, а тот лишь утирает пот со лба да говорит: "Рубай!" и возвращается к своей собственной жертве...

Нонешний четверг в исторические анналы никак не вписывался для Ардальона Медальоныча.  Он просто-напросто тасовал истории болезней на столе, ощупывал жирные мяса окружных старух, выстукивал хрипы и всхлипы рахитичных сопливых детей, да с затаенной симпатией выслушивал мычание продубленных дешевым портвейном алкашей о желанном "бюлетне".

Доктор вот уже 18 лет на этой окраине города и мира, где в один воспаленный лимфатический узел связались железная дорога, троллейбусная линия, первомайские транспаранты, морзянка моросящего дождя, и, красной нитью, классовая борьба таэквондо, из ударов и блоков переходящая в овацию стоя, а также бурю продолжительных аплодисментов.

Он учился здесь в школе на все пятерки: мензурки, сменная обувь, совет дружины, линейки, новые постановления партии в домино и правительства, отравительства, диверсии, терракты врагов гуманизма, терракота и плюш директорского кабинета, где под портретом Отца Прогрессивного Человечества директор отчитывал нашего Целовальникова за курение папирос, до которых у последнего нос не дорос.  И так они и глядели друг на друга в этой непроницаемой комнате - диктатор, директор и доктор.

Еще одна пробирка опрокинута, жестом жестким, нацеленным и не лишенным замаха на гениальное откровение.  У доктора преферанс по пятницам, пасьянс по субботам, прочие прибамбасы и причиндалы по воскресеньям.  По остальным же дням он врачует тела человеческие, колет, рубит и режет.

Сидя на разорванном кольце унитаза, Ардальон буравил взором пустой, как заполярная тундра, потолок, щурясь от яркого желчного света зарешеченной, словно опальное столичное светило, электрической лампочки.  Дерг за цепочку спуска, как машинист поезда за паровозный гудок, и до новых встреч.  Коридор немотствует.  Доктор бодрствует и мудрствует, печатая каучуковый шаг.  Пора домой, надев калоши и макинтоши.  Завершается день, на подходе вечер.

А следующий день был еще одним днем, еще одним кинокадром, конокрадом закравшимся на спящие задворки.  Для доктора Целовальникова день этот начался ни свет ни заря, в операционной на пару с полуслепой фельдшерицей на подхвате.  "Апокалипсический удар", - констатировал доктор диагноз.  Сказал, как отрезал; ни пришей ни пристегни теперь, отмеривши однажды да отрезав семь раз.  Утомленно сбросил окровавленные перчатки после двух часов поисков неведомых болезнетворных сил в брюшной полости все еще живого тогда пациента и, в белом халате с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, вон из операционной в тишь кабинета, к прохладе спиртового полуштофа.

*   *   *

В выходные Ардальон Багратионович спускается на лодочке вниз по реке.  Он рыбачит, потягивая рыбку из мутной воды, а также едкую жидкость из фляжки.  Одинокая его массивная фигура отбрасывает на водную рябь мистическую тень, где благословенный сосуд схож с горном глашатая, провозвестника зари.  Доктор рыбачит, бабки на берегу судачат.  Доктора мучит застарелый парапсихоз...  Он делает себе целебной ухи из рыбной шелухи-требухи, посередь папоротников и лишайников, поваленных дерев; мухоморы Беломором обкуривая, отгоняя кровопийц-комаров.  Костер быстр.  До седьмых небес сплетает он кружево дыма, пожирая сыроватое крошево отданных ему на съедение веток.  Вариации наяривают птицы, оголтелые и обезумевшие в своих частоколах зарослей, в своих зарослях частокола, чертополоха, кедра, дрока, шиповника и акаций.  Гневной филиппикой в ответ им разражаются склизкие жабы, представители семейства головотяпов-головомоев, в волглых помоях болотного мха копошащиеся своими культяпками.

Из животного мира присутствуют вдобавок к вышеперечисленным и все нижепоименованные, как то: черви, втихомолку грызущие редкие сыроежки, муравьи, строящие свою пирамидальную египетскую жизнь на сухих островках, одинокие залетные оводы и мухи в поисках благодатного экскремента.  На пне свилась пружиной, да призадумалась, гадюка.  Разная прочая сволочь также жительствует себе по кустам...

Всласть отоспавшись в палатке и высморкавшись, наш Авиценна, цену авиации и прочих средств передвижения презрев, на своих двоих отправляется в обратный путь, чтобы возвратиться к служебным обязанностям: к колюще-режущим ранам (а в ход здесь идут ножи, отвертки, топоры, циркульные пилы...), авитаминозам, зоофилиям и гипертрофированным гипертониям.  Он входит в город пляской святого Витта, и приветствуют его лишь полудохлые облезлые псы да задристанные куры...

*   *   *

Здесь. пожалуй, автору придется сделать нечто вроде рокировки шпагой, дабы парировать укусы штатных и внештатных критиков и записных эрудитов.  В благородном гневе таковые милостивые государи и государыни всплеснут руками и остывшим чайком в засаленных подштанниках, простите, подстаканниках, мол, де, автор-то еще с полтыщи литер назад вещал нам о нелегком бытовании врача и выполнении долга, клятве Герострата и проч. и проч., только чтобы резко, неожиданно и внезапно сбить читателя спонталыку, начав гнусаво гундосить что-то там о лесе, топоре дровосека, уссурийской тайге и кулацких недобитках...  Оставив подобного рода категориям догматиков "ихнее" крючкотворство и пиротехнику, мы скромно и сдержанно отправим их к самому началу настоящей рукописи, а именно к заголовку, предвещающему читателю знакомство не только с Анаксимандром Саламандровичем, но и со Скромным Гением, и с Человеком, и с Гражданином, каковые персонажи лишь полунамеком, вполсилы вводил автор в текстуру своей партитуры.

Что касается доктора Ц., то он предоставил Человеку месить кирзачами зловонный проселок на пути к сельскому медпункту.  Доктор же, как таковое дитя Вселенной, преобладал в инаких координатах.  Поворотив с Военно-Грузинской дороги на Желудочно-Кишечный тракт, Доктор Авессалом Самаркандович Ц. приостановился пораскинуть мозгами (хотя излишка таковых не наблюдалось) у придорожного камня.  Камень сей не содержал никакой путной информации, разве что являл миру милое сердцу россиянина, медитативное, словно индийское "ом", трехбуквенное сочетание.  Приняв единственно верное решение, Доктор зашагал куда глаза глядят, в результате чего набрел на железнодорожное полотно.  Носатый, голенастый мужик гнал по нему дрезину с надписью "Трамвай 10-й номер".  Вагоновожатый был одет в вицмундир цветов побежалости; чесучовая нечесанная борода довершала живописный типаж.  Минуту спустя он и Доктор гнали дрезину под гору, дикими голосами разнося по округе нехорошие песни.

Пройдя таким образом путь от Британских морей через годы и расстояния, дуэт наконец достиг самого Центропупия.  Друзья бродили от трактира к трактиру, пораженно взирая на Метрополию с ее матриаршими озерами, священными мощами в озвезденных погребальницах и изобилием важных тарантулов, снующих туда и сюда в черных тарантасах.  Брюхоплечистые жандармы гнали нашу пару гнедых отовсюду, как распоследних архаровцев.  Намаявшись, неприкаянные взгромоздились на дрезину и покатили восвояси...

Если же говорить о Гражданине, то сей экземпляр рода человеческаго обретался в закоулках исторического процесса, загнанный туда развитием производительных сил.  Бросая уголь в жерло ненасытной печи, Гражданин давал стране угля.  Выглядел он сущим басмачом со своей серьгой и космами, пропитанными для большего безобразия пироксилином и столярным клеем и превращенными в ощеренный ирокез.  Арина подала ему на стол перловой каши, села рядом, мурлыкая и жмурясь, как кошка.  Гражданин с чувством выдохнул и опрокинул жгучий граненый стаканчик в горловое горнило.  Там запершило, заиграло, заработало, и пошло-поехало, занялось!

Скромный Гений, еще один герой нашего повествования, осанисто стоял у гранитного парапета, устремив командорский взгляд вдаль и отставив в сторону руку с пивной кружкой.  Мощный выдох, и пена слетает с кружки в леденящую сталь воды канала, словно подвенечная фата с головы невесты, несущейся со своим женихом, коллежским асессором, в удалой тройке, запряженной членами Верховного Трибунала.  Хрясь! и стукнутая о гранит вобла теряет целомудренность и завершенность формы, лишается чешуйчатых одежд и отдается зубам героя.  Звучит похоронный марш, и стадо гусар проходит аллюром повдоль улицы...

Доктор Целовальников семенит к шкафчику со спиртом.  Он доктор, человек, гражданин!  Он будет жаловаться!  Дурень-автор, поперек реальности идя, пытается расщепить его личность, посеять раскол и ненависть и учинить террор, произвол и насилие.  И Автор сгорбленно отступает в тень под напором обвинений, посыпая голову пеплом и оставляя всех своих героев на сцене собирать цветы и жмуриться от аплодисментов.  Но, придя домой, он скинет шинель, и присядет за стол, и затеплит лампаду, и плеснет себе граммов двести недрожащей рукой, неторопливым уверенным жестом, и выпьет, и ему лукаво улыбнется огненная искра света, молнией скользнув по граням стакана и затерявшись на неметеном полу.