Записки из карманов старого пиджака

Я плыву на гигантской черепахе навстречу мысу радости,
расплетая космологию Алана Уоттса, созерцая в себе
танец камней Бхагвана, и ни хрена не догадываясь, что
же все-таки будет потом, и будет ли. По дороге меня
останавливают тонущие и зовущие на помощь тела,
которые бросают в дрожь. Чувство вины, вряд ли оно
помогало кому-то, если становилось компасом на пути.
Зачем им все эти побрякушки на шеях, что им в моем
имени, и кто их духовный отец, когда пепел ложится на
головы, или безжизненное могильное дно тянет как
магнит вниз, все глубже в темноту беспросветной тишины
и мрака. Плыть, не замечая раздавленных тел и падающих
поминальных дней, настегивая черепаху до скорости
кометы Галлея, что через 70 лет навещает небо над
Землею, быть нежным и слабым, противиться мощи и
крепости, напевая что-нибудь о старом и добром времени
калифорнийского лета. Аранжировка движения внутрь не
должна быть перегружена большим количеством
инструментальных партий, достаточно теплой погоды и
свежей пищи, для себя и для того, кто все-таки плывет
где-то рядом, и не стремиться залезть к тебе на
панцирь, оставаясь лишь сказочным миражом в бирюзовой
долине моря.
 В окне спешащего к северу поезда хорошо видно звезды,
проглянувшие в этой черной пустоте. Созвездие Лиры
словно остров надежды в далеком темном океане светит в
миллиардах километров от этой одинокой полки на первом
этаже.  Мелькающие призраки на полустанках, силуэты
нескончаемых составов, и долгий долгий взгляд
брошенный во мрак, дым сигарет и страх за то, что
вранья окажется куда больше, чем правды, когда удастся
отличить одно от другого. Вот ведь Лира глазеет
сотнями своих огнедышащих зрачков, стреляет во тьму, и
крохотный свет доплывая до меня заводит то одну то
другую мелодию. В громыхании вагонов умирает
индастриал, и рождается мой сонный ритм-энд-блюз, не
похожий не на что. Я посажу тебя на иглу пластинка, я
стану раздолбайским ди-джееем, и закручу землю, миксуя
с Космосом, постигая науку радости. Алан, подыграй мне
на чем-нибудь. Слышишь, как стучат колеса, сними
кардиограмму . чувствуешь, что происходит с сердцем. И
не вини меня за то, что речь моя невнятна, зато я
говорю от имени своей персональной вселенной. Выменяй
мне у Космоса Созвездие Лиры, ты же дружен с ним, или
сам перебиваешься на задворках. Ладно, ухожу на вторую
полку.
Не спится, или время так перевернулось, что полдень,
словно грязная потрепанная одежда, в которую не
хочется одеваться, отдыхая ночью. Совершенно голый
торчу в кресле, замирая от шорохов и скрипов дверей,
от ветра, крадущегося за моими нервами. Плюю, и снова
наливаю себе крепчайший кофе, заряженный термоядерным
апперетивом надежды, слушаю далеких певцов, занимаясь
поиском коридора. Модем кашляет и заходится чахоткой,
он устал быть проводником энтропии, и всюду ему
мерещатся поэты со своими номерами. Ах, ты курилка
картонная, я же предупреждал тебя, мой светлый агнец,
будь осторожен при работе с электрическими приборами.
Валяюсь, лениво перебирая четки, слушаю все, что не
громче тишины, закладываю уши ватой, и одеваю на глаза
черные очки. Абсолютно голым быть невозможно, даже с
самим собой. Можно пронестись внутри кометой, сгореть,
и доживать в желтом доме последнюю осень. Но вот,
кажется, начинается мерещится свет, словно вдалеке к
перрону двигается поезд, и снова пересадка . будет ли
она последней. Глаза закрыты, сосредоточиться почти
невозможно.
 Под ярким солнцем все начинает превращаться в кусочки
огромного калейдоскопа, пестрый круговорот цветов
дурманит и уводит в небытье.
На второй полке иногда удается ненадолго заснуть, но
голова все равно звенит, а пересохшие губы просят чаю.
Еще один прыжок, еще одно слово любви, правда, стань
мне понятна.