С 8 кусочек сыра

Ее обокрали.

В проезжаемой ею насквозь совершенно чуждой столице. Большой, поточной и бездушной. Она уже не первый час слонялась вокруг трех вокзалов, автоматически возвращаясь примерно на то место, где скорее всего это случилось и все повторяла как заведенная: Наш разум – это лужа, мутно отражающая действительность. А может и не лужа, иногда думала она, и снова надеялась, что не украли, а потеряла. Вот там надо посмотреть, за мусоркой, или вот за этими ларьками, согнанными в ряды.

Но - нет, нет и нет. Ничего. Ни карманов, ни денег, ни билета, - ничего. И совсем она забыла о морозе. И начала забывать о том, куда ехала, зачем, и откуда. Приступ туповатого одиночества кинут ей жизнью. Что с ним делать? Она не знала. И не мамина дочка, но такого жизненного опыта, да еще, как теперь говорят - “по нашей жизни”, у нее нет. Нету... как и этих гадких денег, что кто-то получил играючи, а они ей так нужны сейчас... Тоска - вот одно из ее лиц - огромное и равнодушное, с многочисленными неприглядными деталями города вокруг и трещинками и грязью на этих деталях. А она уже почти сомнамбула... В своей милой светлой с пятнами шубке с распахнутыми поверх голов прохожих серыми глазами.

И она не замечает, что приходится отмахиваться от приметивших ее типчиков, гужующихся при вокзалах. И только потому ей это удавалось, что она в этом своем состоянии почти полного транса, тупо бьющего ей в виски вопросом “Что делать?” совершенно их не замечала, а значит - не боялась. А вот привокзальные девочки наконец решили, что она точно заезжая, и надо определиться с территорией, и начали резкий разговор с предложением катиться отсюда к.... Она и на них посмотрела ошалело, как на приведений. За что получила своей же сумкой по голове и, оказавшись в грязном сугробе, ошалело смотрела, как мелковатая шлюшка замахивается на нее снова. Знакомая сумка, описывая дугу, перевалила зенит, и она отклонилась назад. Все ее оставшееся добро снова неуклюже плюхнулось к ней на грудь и она вцепилась в грубую холодную ткань, чтобы не пришлось видеть, как та снова убегает от нее в зенит. Ведь это было то немногое знакомое, что ей осталось в этой серой чужой холодине города.

Сумка дернулась резко, до боли в ногтях. Она поняла, что второго рывка не выдержит, но продолжала держать. И второй рывок действительно почти порезал ей подушечки пальцев, но почему-то оборвался, затух... Наполовину вырванная сумка осталась в ослабевших пальцах. И через пару секунд почти вровень со своим лицом она ощутила чей-то неженский (уф-фффффф!) взгляд. Он посмотрел на нее сквозь неровно сидящие очки из-под темного кролика, и стал неуклюже вытаскивать ее из сугроба. Пока она не сообразила помочь, ничего не получалось. Но, наконец, она привела в движение вату ног и помогла ему поставить себя почти вертикально, привычно глядя над его головой на пастельные тона псевдо балкончиков торгового здания через площадь. Он что-то спрашивал, что-то говорил... Она понимала, но липкая лень чрезмерно обострившегося одиночества, которого она не испытывала так остро еще никогда, не давала ей шансов разлепить губы. Потом он стал предлагать. Но не сразу, а поколебавшись, поискав по сторонам и несколько раз крутанув глазами по кругу и, наверное, соображая или решаясь на что-то. И опять она не поняла ничего, но почему-то кивнула - ей вдруг уже сильно захотелось не оставаться наедине с этими площадями, где все на нее смотрело уже с одним только желанием нападения. Она кивнула и через некоторую толику времени, пока он переминался с ноги на ногу, зачем-то копался в карманах и неловко надевал ее сумку на свое плечо, почувствовала, что он повлек ее.. ОТСЮДА! Она почти не поверила... И только в духоте метро, когда его очки мерно заколыхались довольно близко от ее глаз, ее начало отпускать. По капельке.

Она ощутила сжатость со всех сторон, гулкую воркотню езды в туннеле. Она увидела людей, плавно качающихся с ней в едином ритме, увидела его лицо и полосой прилипшие волосы на лбу - он снял шапку. Светловолосый очкарик немного выше нее внимательно следил за пробуждением спасенной к суете города. Ущучил, что она начала приходить в себя и улыбнулся сквозь тревогу на лице. Она ответила вялым движением губ стараясь изобразить ту же улыбку, и сказала что-то благодарное, не твердо еще соображая. Тогда он прямо раскаменел лицом. Растекся в успокоительном выдохе и стал терять дурную, так не шедшую ему бледность. Она ощутила, что пальцы отошли от холода и побаливают. А еще ей тепло и тянуще коснулось под ложечкой. Времени с момента ночной кражи прошло - до вечера. Организм после неестественного напряжения расслабился и шепнул: корми. А может, ближайшая тетка сильнее вжалась в нее локтем. Она сухо сглотнула и снова неловко улыбнулась ему. Увидела ремень своей сумки у него на плече и прилипла к нему, родному, глазами.

Он куда-то вел ее по переходу, едва вытащив на какой-то станции из вагона. Что-то говорил ей. Она кивала и улыбалась. Вел он себя все утешительнее, потому наверное, что она не вникала в смысл его слов. Уставшая, она соглашалась со всем. Он понимал ее. Голос становился все ровнее и все меньше спрашивал, а больше объяснял. Она не противилась. Ее уже баюкало тепло и немного хотелось спать. И ровно тянуло под ложечкой.

Они приехали наверх и после короткого перехода по ровной слякоти меж похожими пятиэтажками поднялись на второй или третий этаж. Он открыл дверь и пропустил ее в тесную прихожую. Засуетившись, помог снять шубку и потянулся даже к сапожкам, но она наклонилась раньше и увидела, как его жилистая рука, повисев рядом с ее лицом, нерешительно убралась. Он провел ее в единственную голую комнату с широкой основой кровати на чурбачках у дальней стены и предложил присесть. Сам тут же сбежал на кухню, оставив вместо себя такое забытое теперь ею слово “кофе”. Она посидела, посидела... И боком повалилась на ровную, почти не подавшуюся под ней, поверхность грубой ткани. Некоторое время она так и смотрела на пустую комнату в полумраке, на неровную трапецию света из кухни, где возился очкарик, на мягкую игру теней в углах. А потом стала вникать в мерный неспешный шлеп маятника. И часы заворожили ее своей однообразностью.

...

Аромат кофе, сваренного из зерен. Она пила растворимый кофе и теперешний запах был необычен. Может - запах желания поесть? Отдаленно он напомнил ей что-то из студенчества и, почему-то, - пончики. Она даже улыбнулась во сне. И начала просыпаться. И вспоминать, что в незнакомом месте. Она потихоньку открывала глаза и снова наполнялась тревогой и усталостью. И под манящий аромат с кухни на нее обрушилось снова, что произошло. Она села и замерла. Кровать слегка скрипнула. Он подал голос с кухни - “Сейчас-сейчас!!” И тут же что-то железочками и стекляшками звякнуло у него там на пол. Он негромко охнул и завозился там. А она могла вспоминать дальше, в каком положении она оказалась, но что-то остановило ее. Она подумала, что, наверное, ничего это не изменит и остановила надвигающееся чувство потери. И заставила себя встать и идти. Куда? Кажется в ванную. ... Нет - запах сильнее - на кухню. Где он сидел под столом, выуживая какие-то слегка парящие остатки куском тряпки. Взгляды их конечно встретились. И разошлись. Они почувствовали каждый свою неловкость. Он - типичную для него перед незнакомой и, теперь он видел, симпатичной женщиной. Она - скованную, потому что ничего не знала - где, что, кто. И еще потому, что старалась не впасть в то вокзальное отчаяние снова.

И пришлось ретироваться ей все-таки в ванную. Где она пустила воду и какое-то время просто смотрела на то, как она течет, как падает, разлохмачиваясь из аккуратной гладкой струи в беспутные почти разделенные, но дрожащие друг от друга потоки. И на то, как капельки, мерцая, касаются поверхности ванны. А он неловко выбрасывал в помойное ведро остатки яичницы, которую хотел предложить даме, но упустил на пол вместе со скользкой стеклянной тарелкой и вилками. Слегка порезался при этом пару раз, но - легко. Потом клеил пальцы пластырем. А заклеив понял - кормить ее теперь нечем. И весь их ужин будет - кофей. Только и можно предложить ей вчерашний ломтик сыра, притаившийся в дальнем уголке холодильника на подсохшем ломтике хлеба. Но заветрившие края ломтиков уже давно и беззастенчиво разошлись, показывая непристойно светлые, хотя и зовущие, еще не совсем разделенные внутренние части. Даме он не решится предложить это. Нет, нет и нет...

А она, всласть насмотревшись на водопроводную воду в ее типично бытовом истекании и даже зачем-то помочив в ней пальчики, перед тем, как решила выйти снова на запах, поняла, что неплохо бы помыться. Вернее - не неплохо, а совершенно необходимо. И почти тут же услышала его громкое и неожиданное - “Чистое полотенце в шкафчике”, отчего даже вздрогнула. И даже сильнее, чем есть ей захотелось стать чистой. Смыть с себя весь ужас вокзальной кражи. А потом - можно будет и начать думать. А сейчас - мыться!!!! Полоскаться до одури! И она с облегчением и нетерпением отдалась поискам нехитрых мужских запасов мыла, и прочего, которого, кроме одеколона, да бритвы ничего не было. А потом – все с себя сбросить и начать, скорее начать. Давно она не ощущала такого животного наслаждения от нехитрого в этих простых условиях процесса.

А у него настало время передохнуть, потому что женщины моются долго. Это было то немного про них, что он знал наверняка. И сейчас был рад этому.

Оставим их - пусть занимаются. И посмотрим на тихое успокоение на улице. На невесть откуда берущиеся редкие большие пушины снега, вальяжно падающие и неохотно теряющие свою немного гордую самость в городских сугробах, которые, как мэр не убирай их, все равно растут. Посмотрим на жалкие и старательные попытки наружной рекламы втянуть Москву в так называемый западный мир... Правда, в спальном районе они даже совсем не смешны. И только когда видишь рекламу, уже подпорченную временем или мальчишками, понимаешь ее серьезность и назначение. А добротно выполненная реклама здесь выглядит полным миражем и совершенно не отличается от мысленного порождения проходящих граждан. Поэтому на нее никто не обращает внимания. А зря... Ведь она денег стоит. Но не ценим мы чужие деньги, поэтому будем смотреть за снежинками, которые все падают, иногда порхая и тем вселяя надежду на то, что воздух никогда не замерзнет полностью.

И вот она помылась. Голая, мокрая, чудовищно хорошенькая! Хоть и не вытирай!! Но это для нас с вами. А он-то не видит. И даже не представляет, потому что она не выключила воду. И он стоит там в комнате, не включая света и смотрит вместе с нами на размеренный снег за окном. Ну и дурак - нет, чтобы дверь к ней взломать.... Ну да, запутались мы - он же не видит!! Теперь мы и не знаем, что с ним, валенком этаким, делать. Может - наказать? Да и так уж он наказан, потому что придется последние деньги отдать ей на билет, а на самые последние - купить ей булочку в дорогу. А на бутылочку пепси уже не хватит, потому что все пепси уже повыбрано неким новым поколением, которое никто не успел приметить. А самое обидное, что и она ему скорее всего не достанется, потому как она, как мы успели заметить - “не такая”, да и долг джентльмена обязывает, как вы понимаете. Вот такие дела. И поехали на этой доброй кляче дальше.

Мокро шлепнули ее босые ступни о кафель пола. Полотенце обнаружено и дан ему законный доступ к белому телу. И тело не против, и полотенцу хорошо. Да и нам с вами наблюдать все эти дамские туалетные мелочи, да секретики - поди плохо! А кому не видно - бросай читать - и марш в реальности дырочки в ванных комнатах сверлить, да подглядывать - тоже мне - “Что там у нее, да как ?” Мне, если хотите знать, совершенно неинтересно вам ее описывать - я лучше сам рассмотрю ее поподробнее... Ой, нравится мне она! И не дергайте сзади за кафтан - не мешайте!

Она забылась немного удовольствием чистоты и очнулась опять только тогда, когда поняла, что все ее чистое белье оставлено в сумке, брошенной в короткой прихожей. А то, в чем она мыкалась почти сутки, она уже не могла надеть на себя такую чистенькую. И она, немного запнувшись, громко позвала его. Только, не ушел ли он? Она, кажется, слышала сквозь шум воды, как бухнула дверь... Еще раз позвала - опять нет ответа. Не слышит или ушел? Чуть прикрутила воду и медленно приоткрыла дверь ванной. Взгляд на кухню - нету. Ушел. И на цыпочках, оставляя мокрые пикантные треугольники на линолеуме покралась к сумке в прихожку. И присела там над сумкой - голышок, с полотенцем едва прикрывающим часть попки. И копаясь уже в сумке вдруг почувстовала - смотрит! Он стоял, не оборачиваясь от окна, с самого начала боясь спугнуть ее даже малым движением, и смотрел в стекло как в зеркало. И видел все на фоне снежного кино за окном. Сон, нереальность - думалось ему. И он дальше наблюдал “ее кошечесть Женщину” у себя за спиной. И взглядом спугнул. Наверное потому, что слишком пялился! И она брызнула обратно с тихим визгом и зацепленным чуть ли ноготком пакетом с дамским бельишком. И он повернулся и, наклонив голову, смотрел на мокрые дамские следы к его неказистой ванной.

И минут двадцать не показывала она носу из-за двери. Уже давно выключила воду. Уже прекратила шевеление в аккуратном развешивании единственного полотенца, но - не выходила. Смущалась. Давно забытое ею чувство - смущение перед мужчиной. Такое большое и... приятное. Она не столько смущалась, сколько наслаждалась смущением. В нем сейчас сосредоточилась вся груда того, что она недочувствовала в своем многочасовом трансе у вокзалов. И она пылала в холостяцкой ванной. Она даже подумала, что это никогда не закончится, но тут смущение сразу же пошло на убыль. А он наконец подал голос с кухни, где занял себя тем, что делал новый кофе, выплеснув старый даже не тронув. И по всем статьям пора было выходить, что она и проделала без проблем. Потому что сразу поняла, что он смущен не меньше нее. И это приблизило ее к нему. Он стал человеком. Он стал мужчиной. Неловким очкариком, который почти спас ее. Она ступила на территорию кухни и села на табурет.

Они улыбались друг другу. И долго, чуть не до одури пили кофе, стараясь светски болтать, но молчания было больше. Потому что они всячески избегали вернуться в разговоре на вокзал, а больше их ничто не связывало. И поэтому они больше мычали, а не говорили - дамское и кавалерское мычание на малоформатной неухоженной кухне. А им было хорошо даже сквозь оставшийся флер смущения. И она хотела есть. И терпела. И пила давно забытый в его изначальном исполнении напиток, который даже завел ее сердечко на неестественные в покое обороты.

И уже за полночь она заметила, что он устал, и как бы вскользь сказала - пора спать. Он встрепенулся и пошел стелить ей в комнате. Она неловко стояла в проеме и смотрела, как неуклюже у него все получается, но поделать ничего не могла - она была дамой и ей надлежало спать на кровати. А ему? Где лечь ему? - вдруг подумала она и спросила об этом. Он махнул рукой неопределенно и она поняла, что его надо класть с собой. И когда он закончил стелить, сказала, что они могут чудесно лечь рядом. Он замолчал, неловко отвернув голову к окну, и она ощутила, что ему хочется ее. И почему-то это ее огорошило - она не подумала об этом, и теперь оказалась между усталостью и мягким долгом благодарности. А еще - между грустью и тишиной ее женского нутра на него. А он отдает ей постель, даже не тронув ее руки. И она зачем-то стала рассматривать свою руку, не представляя, как он может трогать ее.

А потом больше получаса она укладывала его рядом. После затянувшегося движения вокруг кровати и его неловких глупых отнекиваний, сошлись на том, что спать будут одетыми и валетом. Ему по-прежнему хотелось ее, но воспитание и ее прохладное стеснение заставляли его терпеть.

И они легли. И еще полчаса притворялись, что спят. Потом он пошел покурить, потом - она. Потом - оба. И наконец настала полудрема. Она настигла их на ровном полувыдохе. Но споткнулась о кофе и сна не было, хотя явь и отступила. И они немного забылись и стали просто женщиной и мужчиной. И снег за окном был виден им обоим сквозь полуприкрытые веки. И ее рука благодарно легла ему на ладонь. И он погладил ее успокаивающе. Она ответила признательно. Он - понимающе. И она почему-то (я не знаю почему!) захотела. В этом было что-то от платы за спасение, что-то - от нежности и жалости к одинокому мужчине, но больше - от смущения, когда он вожделенно смотрел на нее в стекло.

И он почувствовал, что может попробовать. Положил на ее бедро дрогнувшую руку. И она наконец накрыла ее своей рукой. В нем всплыла нервность отсутствия женщины. И несколько минут были скомканы и неловки. То поглаживания одежды, то стаскивание одеяла, то копошение в простыне. Но и они преодолены. И его губы коснулись сначала ее колена, потому что они все еще лежали головами в разные стороны. И она подумала, что он будет первым ее мужчиной, который поцелует ее половые губки прежде, чем доберется до других. И эта пикантность, сколь не отдаленной она казалась в момент появления в ее голове, - уже вот она! Вот его дыхание уже между ног! Вот оно! А вот его губы. Вот его язык. Вот его усики... И все это - там, на тех парах очаровательно влажных атласных складочек. Как непривычно, стыдно и хорошо ей становилось, и она знала, что ему вот-вот удастся расслабить ее совсем. И тогда она станет вторить ему движениями, плавно подтанцовывать всем телом. И она уже догадывалась, что ей будет зверски хорошо сегодняшнею ночью, потому что внутри у нее уже набухали теплом многие мелкие колокольца страсти, такой естественной после избавления от чудовищных скитаний по вокзалу.

...

Отношения начались как будто снова. Без перехода они оба стали понятливыми и понимаемыми любовниками. Потому что уже не могли думать, а только чувствовать. Тела вели их. И довольно быстро она исчерпала его с первых ласках. И привела его на себя и приняла снова. Не удар, а плавное горячее ожидание. Как будто заменив язык, он все-таки снова проник в нее языком. Но такое глубокое проникновение было первым и они замерли. Они не двигались целую вечность - несколько секунд, ощущая распластанность и наготу друг друга, и горячую пульсирующую влажность. И она наконец шевельнулась, провела руками по его спине и получила то, что хотела, а потом еще и еще.

Она забывалась и вспоминалась, и начала и окончания были размеренны и разны, как будто каждый раз они хотели показать друг другу разных себя, со всеми оттенками бурного настроения ее тела, которые она не могла даже оценить, и со всем пылом его нервности и спокойствия. Он внимал краскам ее удовольствий, а потом подбрасывал в их затухающий костер новые порции положений. Картинки страсти меняли картинки безмятежности. Вот она под ним вся вытянутая в струнку - от кончиков пальцев ног, до пальчиков на руках. Вот она с выставленным и распахнутым ему навстречу шикарным филейным видом. Она на боку, нижнее бедро зовет оседлать, а вторая ее нога закинута в последний момент на его плечо. И, наконец, опять она под ним, только ее ноги тянутся пальчиками в окно за его затылком, пытаясь поймать снежинки за стеклом.

Сначала она расцветала на пиках буйно и нервно. Несколько неожиданно и даже как-то неудержимо. Как будто прыгая в холодную воду и становясь фонтаном брызг. В эти первые ее оргазмы он вдоволь наслушался ее длинных хрипловатых (наверное горло застудила) прерывистых нот, которые сама она, казалось, не слышала, так они были естественны и по животному красивы. А он продолжал поглаживать вспотевшими прохладой ладонями всю ее голенькую, еще не откликавшуюся на каждое касание, но всею собою уже выказывающую, что это ей нужно. И ожидающую новых волн ласковых поглаживаний и всего остального.

Наконец усталость взяла свое - и даже самые мягкие его касания и поцелуи стали будить в ней только зудящую щекотку. И она устало и благодарно рассмеялась. Опираясь о него и обнимаясь с ним, села на кровати. Прильнула к нему и несколько раз благодарно послюнила ему плечо. И услышала: Какая ты вкусная. И она поняла, что сидит на влажной отчего-то местами простыне, и почувствовала новую волну истомы удовлетворенности, легкой неловкости и усталости. Никогда еще она не сидела всей попкой в своей влаге. Он говорит о реальном вкусе! О том, что он мог почти пить меня... – дошло до нее. И острые ощущения его возни теплой волной прошлись по ее паху.

Тут он зачем-то признался, что угробил еду, и есть нечего. И увидел, наконец, как она голодна. Вернее - понял, потому что она старалась не показать вдруг топнувшего ей снизу вверх под ложечку голода. Она даже замерла. И пришлось добывать постыдный кусочек сыра. И смотреть полсекунды на ее радостно вспыхнувшие глаза, пока она тянула это убожество в рот целиком. И только когда он не влез - она опомнилась и, смутившись, одним махом разорвала его «на полапам», и, даже не подумав предложить ему, затолкала обе половинки почти сразу в рот и долго не могла с ними справиться... Он смотрел и улыбался. А она потом запивала сырный вкус настоящим кофеем с огурцом.

...

Теперь она лежала на второй полке. И понимала, что все происшедшее с ней за последние сутки было простой глупостью и неподготовленностью к малейшим неожиданностям. Раньше, она просто не могла представить, что ее обворуют вчистую, и не могла подумать, что впадет в ту тупую панику. Потому что с ней этого просто не могло быть. И теперь все, что произошло, представлялось ей как длинная ночь с разными реальными снами. И как только кошмар, с которого началась эта ночь, сменился такой странной, невозможной эротикой? Такой необычной для нее. Потому что он был едва ли третьим ее мужчиной, не считая двух одноразовых в глубоком глуповатом детстве, когда тех мальчишек она и как мужчин-то не воспринимала.

Теперь конечно ей на ум пришло, что надо было куда-то пойти - хоть в милицию, куда-то звонить - хоть ее дорогому, который провожал ее, или папе, к которому она ехала. Но спроси ее теперь кто-нибудь, жалеет ли она, что не справилась с  прострацией, она бы не сразу ответила. Теперь она уже не знала.

А еще она думала и о том, что заплатила собой, как натуральная девка, за приют и билет. И даже за  тот кусочек сыра. Но почему-то именно эти мысли вызывали сейчас у нее истому и ей хотелось потянуться на своей полке с особенным, найденным ее телом несколько часов назад, выгибом. И тут же она ловила себя на легкой щекотке, проистекавшей от сладко вымученных его ласками персиковых мест. Глаза ее были закрыты, и она улыбалась под произносимое ею по слогам слово “Де-в-ка”, и ей почти хотелось вернуться в конец своего кошмара, перед самым вызволением из него...


27.12.98-25.9.02

(18769/22400 зн.)