Мир - которого нет

Мир, которого нет.

 

… Одеваясь, я еще не знал куда собираюсь. Выбор небогат, несколько друзей и несколько мест, где я любил бывать.

Осенние листопады уже начались и тревожили мою душу. Осень – это пять месяцев в году, с октября по февраль. У нас нечастый гость снег, поэтому трудно назвать календарную зиму – Зимой. Тогда, был октябрь. Деревья начинали сбрасывать желтую листву и вечера стали прохладнее. Прохожие возвращались домой гораздо быстрее, каждый стремился к теплу. Я, тоже.

Я не мог обрести потерянное, и частые депрессии убивали во мне все живое оставляя лишь воспоминания и боль. Когда все это начиналось, я уходил в парк. И там, поддавая ногами желтые листья, я бродил вокруг озера не обращая внимания на влюбленные пары гулявшие в тишине. Я был один. Наверное, это весьма необычное зрелище – одинокий парень в таком месте. Но у меня на то, были веские причины.

Вторым местом моего уединения, как это и не странно – был центр города, там где праздная публика слоняется просто так или высиживает в многочисленных уличных забегаловках за чашечкой кофе.

Я протискивался сквозь толпу, и через каждые десять шагов менялись мелодии сопровождавшие меня, от Иглз и Клептона, до Наутилиуса. Да, в том году очень популярен был Наутилиус. Мелодии окутывали меня на десять шагов и сменялись новыми. Дуновения прошлого и настоящего, однодневного и вечного.

Люди… Веселые и торопливые.

Я любил заглядывать им в глаза, пряча свои при ответном взгляде. Неумелые мои попытки заглянуть глубже, заканчивались, разбиваясь о каменные маски на лицах. Еще, я любил эту дорогу в центр…

Сначала в автобусе, потом в метро. Отделяясь от мира наушниками своего плеера, я глазел на него, поражаясь его неустойчивости. Он менялся в направлении настроения песен. Был удалым и веселым, движение прохожих выявляло это настроение, сменяясь минорной окраской и темпом.

    В метро, сливаясь с толпой, я плыл по течению – куда вынесет. Когда я впадал в это ужасное состояние депрессии, я полностью полагался на автопилот. Друзья редко когда помогали справиться с моей болезнью, я знаю – они пытались. Но уходя от них, я понимал что зря совершил этот визит. Пользы в нем не было. Тоска еще больше давила мне на плечи, и  я согнувшись, затягиваясь сигаретой брел домой по пустынным улицам, а потом стоя в темном подъезде на ощупь открывал дверь, в дом с теплом.

    Я давно перестал ложиться в постель и спал в зале, даже не раздеваясь. Стены и зеркала вобрали в себя мое счастливое прошлое и отдавали мне его частицами. В комнате я долго не мог заснуть, часто не засыпал вовсе. Я перепробовал множество таблеток от бессонницы, но мне ничего не помогало. Печать прошлого. Это просто какая-то шторка в голове – ширмочка. Отодвинешь ее, и ты во сне, ну а нет – так извини.

    Монотонное бормотание диктора телевидения, или тихонько включенный магнитофон вводил в транс. Глаза слипались, и я проваливался в глубокую, черную яму, она была бесконечна. Потом, наступало утро.

Сны теперь редко меня посещали, и я был этому рад.

Если в мой сон закрадывались видения, после, я мог по двое суток жить ими. Я не мог выкинуть их из головы, прокручивая их как видео пленку в покадровом воспроизведении. Настолько они были яркими.

    Утром я совершал не сделанное вечером. Купался.

Когда было время, валялся в ванной по два часа, чтобы потом розовым и чистым поехать на пыльную работу, а потом вечером, снова спать в одежде.

Я болел прошлым, корчился от боли, понимая что лекарства от этой болезни нет. Разве что голову разбить о стену. Да и то без гарантии, и с претензией на белый полет. Попасть к психам я не стремился зная что тамошние врачи не сильно отличаются от пациентов, и поэтому мне, ничем помочь не смогут, ну – разве что только Галоперидоном.

    Никто не верил в мою историю, поэтому я больно обжегшись два раза, перестал настаивать на правдивости оной. Я не был параноиком и прекрасно понимал что настойчивость моя, ни к чему хорошему не приведет. Не обнаружив веских доказательств моей правдивой истории, я уныло встречал одну депрессию, за другой. Я  продолжал искать выход – но его не было.

 

**************

 

Бензина в баке не осталось. Вчера я толкал мотоцикл километра два до дома, убедившись в отсутствии взаимопонимания и взаимовыручки у автомобилистов – купить канистру бензина, я не успел.

    Сегодня было воскресение и Михалыч спокойно спал дома, затарившись по старой холостяцкой привычке двумя литрами вина. Будить Михалыча было грешно, и к тому же, довольно опасно. Если вчера он отработал левак, значит сегодня он встанет не раньше полудня и первы делом приложится к пузырю. Однажды я разбудил его в воскресение по наивности своей, о чем до сих пор помню.

    Передо мной, после долгого молчания, резко открылась дверь, меня схватили за грудки огромной волосатой лапой и легко втащили внутрь. Опомниться я успел зависнув на уровне красных глаз этого огромного десаря в тельняшке, и очумело стал кидать в него фразы:

-         Я от Владимира Григорьевича! Я от дяди Володи! Я от друга вашего, он мне сказал что у вас я бензин смогу купить.

Михалыч опустил меня с двухметровой с гаком, высоты на табуретку в кухне, и молча удалился. Я сразу же соскочил, и уже было ринулся к входной двери, когда услышал его голос из комнаты, сопровождавшийся побулькиванием в паузах. А паузы, он умел выдерживать!

-         Ты…Не дергайся…Сиди…Коли приперся…Пучков прислал…Говоришь?!

-         Ага.          Ответил я булькающему Михалычу входящему на кухню. Бутылку он уже допил.

-         Хер моржовый, твой Григорич, раз утром в воскресение ко мне прислал.                Произнес Михалыч почти без пауз.

-         На хрен… бензин ему усрался?!

-         Не ему, мне бензин нужен. Мотоцикл пора заводить, погодка-то какая!

-         Мотоциклист значит…Сам то, ты откудова?

-         Да сосед я ваш, в седьмом доме живу, а с Григоричем мы работали вместе, раньше. Мне бы литра три хотя-бы, если у вас немного.

-         Не…привычек не меняю…Завтра…В шесть, в гараж приходи…Сразу десять дам… Цену знаешь?

-         Ага. Знаю.

-         Ну давай…Топай тоды… Жаворонок… И смотри, не буди по воскресениям.                Сказал он подставив к моему носу, свой кулак размером с пивную кружку.

Вот так вот мы и познакомились с Михалычем. Работал он водилой на ЗИЛе, в автобазе, и ежедневно имел возможность продавать бензин по весьма устраивающей меня цене. Он вообще был мужиком хорошим и ладным. Вот только воскресение у него было «святым», неприкосновенным днем.

Жена у него умерла молодой, от сердечного приступа. Он нашел ее холодной, у полной ванны замоченного белья, когда пришел с работы. Детей Бог не дал, а жениться вторично он то ли не хотел, то ли просто боялся. Запил. Регулярно, и по многу, деля свою жизнь с бутылкой. Любил он жену сильно, так рассказывал мне Григорич.

    Поездка моя задуманная на пороге подъезда, отменялась до лучших времен. Я часто ездил на «Чирчик», поискать себе новых коряг для творческой работы.

Это, мое хобби, занимало меня сильнее чем все остальные порывы к творчеству. Я складывал из коряг подсвечники, просто хитростные сплетения корней, задумывал чудных дядек с длиннющими руками, делал рамки для зеркал увитые корягами, и все время пытался повторить подсвечник, который сделал когда-то в прошлом. Магия Друидов была сильной – она овладевала мной, и я долгими часами мог ковыряться у себя на балконе, примеряя одну веточку, к другой. Но вот уже год, как я не мог один в один повторить тот единственный подсвечник, оставленный в прошлом.

    Втянул меня в это хобби, дядя Юра (царство ему небесное!) – Лешкин отец. Он изобретал и вырезал такие красивые вещицы, что любой дебил на «Бродике» понимал, что это – искусство. Долгое время дядя Юра мастерил это только для себя, для души – раздаривая друзьям и знакомым. Потом, после развала Союза Нерушимого, когда конкретно прижало, сел на «Бродике», как на Арбате москали, и стал продавать, а вернее сказать – ДАРИТЬ частицы своей души. Благо что у нас её много, отчего же не раздаривать?! Для масс, в основном, он делал подсвечники и светильники, они быстро разбегались. По всему миру разбегались его творения. И в Японии они есть, и в Испании…

    Два года назад он умер от туберкулеза, съездив в Сибирь на заработки, думая что Леха не продолжит его дело.

-         Не тянется он к этому. Жилки видно нет. Все погулять, да повеселиться больше нравится.   Говорил он мне.

А я, как то после, застал его дома за корягами. Вот – говорит, Батино дело хочу добить. Деда он одного бородатого задумывал под светильник, может доделаю.

Делал он и подсвечники, выходил даже как-то на «Бродик» в безденежье, ну а сейчас типа подался в бизнес вместе с Белым, торгуют джинсами made in Сергели&Куйлюк на нашем главном, вещевом базаре. На «Бродике» эксцессы случались. Как то вот раз, дебил один пристал:

-         Это чё? Виноградная лоза что ли?

-         Ага! Лоза виноградовная!

-         И чё? Продаешь что ли?

-         Да нет, это  я так просто принес, пусть думаю люди поглядят чё у меня дома есть. Сижу вот думаю, почему никто не подходит, философского значения и прямого назначения сего уникума, не спрашивает. А тут ты подошёл!

-         Слышь, а вот если продавать будешь, то почем?

-         По деньгам. Вот подсвечник я тебе за две тысячи отдам, уговорил.

-         Ну ни хера себе! Наломал веток с виноградника, свечки воткнул, на подставку поставил – и две тыщи просит. Да я сам лучше сделаю, а жене скажу что у тебя купил, за ползарплаты.

-         Ага! Иди дядя, сделай, сделай!

Лешка потом долго угомониться не мог: Нет, ну баран совсем! Ни хера в искусстве не петрит! Лоза виноградная, мать твою сбоку!

Потом Леху попросили удалиться с «Бродика», потому что он не имел патента на продажу. Сделай патент – сиди хоть круглосуточно!

Да и я поэтому не ходил с ним торговать. Все свои изделия, я почти сразу дарил друзьям, да и делал-то почти всегда, к какому-нибудь торжеству.

Память хорошая – подарки такие. Мне вот Леха на восемнадцатилетние композицию Батину приволок. Капа большая как чашка а в ней злой дядька, на индейца похожий, рукой замахивается. С этого все и началось. Вечный подарок. Чуйственный! Как сказал бы Пифагор.

    К нему я и направился, покурив у подъезда. Валерка был дома.

Как всегда в воскресение, заспанный, со всклоченными волосами, голым пузом и в домашних тапочках на мамонта. Я приперся к нему по очень веской якобы, причине. Неделю назад я забыл у него кассету, по которой уже соскучился.

      -    Ну, чё? Что-нибудь новенькое написал?      Это он про песни. Мы тешим себя игрой в неудавшихся шоу-менов, которые вот-вот снова взойдут на Олимп небесный (лишь бы не плакали.)

-         Да так, ковыряю все. Может родится скоро.         Ответил я прихлебывая чай из его бокала и закусывая очередным куском пирога.

В доме Пифагора, как и в моем, очень любят торты, пироги, короче разные пряности. От того, Пифагор в первом, советском паспорте представлял собой некое подобие бульдога & носорога, весом в 110 кг. (это в шестнадцать лет!)

Потом он правда героически не жрал долгое время, вытянулся, поздоровел и сейчас похож на нового русского.

Пейджер с правой стороны на ремне говорит о его деловитости и нужности всем, а бардовая рубашка – о его причастности к бизнесу, и наконец доброе брюшко – о приверженности к братве. Ни походка, ни голос у него не изменились с тех времен, когда он был просто строителем. В метро я всегда замечал его по специфической походке, а если он сидел – по прямоте восседания. Точно так, он сидел и за барабанами – навсегда распрощавшись с миром, он работал как машинка, в голове – по его словам, аккуратно считая четверти, в рамках такта. За это ему и досталось погоняло Пифагор – любитель посчитать значит. Точно так, он сидит теперь за рулем своего авто.

Теперь он считал совсем иные вещи, и был директором фирмы. Тоска по музыке у него все же осталась, ведь не просто же так он купил установку, микшер и синтез. Он загорался на моих песнях, отчаянно желая играть их для людей, и постоянно навязывая мне каких-то людей, имеющих вес в музыке.

    Но песни свои, в основном грустные, да печальные я стеснялся показывать многим, каждый раз отмазываясь от Пифагора одинаково:

-         Ну и чё, придем мы к ним, и буду я под гитару вопить свои вещи, да?

-         Конечно! Я что-то не пойму никак, ты хочешь, музыку делать или нет?

Обиженно говорил Пифагор. И я успокаивал: Конечно хочу, но ты ведь знаешь сам, что без аккомпанемента и аранжировки они совсем не смотрятся. Нам бы поиграть где-нибудь снова, для начала.

Говоря откровенно, я просто боялся что «Люди музыки» бросят мне в лицо: «какой примитив!», и меня согнет еще больше от боли.

    Я очень чутко относился к чужому мнению по поводу своих текстов. Музыка действительно была примитивной. Что может бедный Ташкентский парень сочинить гениального, к тому же не зная нот?

Музыку действительно, как говорится в одном анекдоте – нужно было аккуратно обработать напильником, до получения необходимой формы. Я обрабатывал её в голове, и не имея возможности расписать все по нотам и записать – скоро забывал напрочь. Серое восприятие мира сего, вперемешку с дипрессняками, пролезало конечно же и в тексты. Там я тоже стремился к прошлому, потому как жил только им. Кому в наше и так несладкое время, хочется окунуться в чужую беду?             -   Мне.

    Видимо подсознательно я тянусь к чужим песням такого рода, пытаясь увидеть и почувствовать присутствие в них мира – которого нет. Частицей которого я являлся. Кому еще это надо? Я уверен что очень немногим. Тем более что тексты, которые слушал я, писали люди которые лет по двадцать стирали ноги в поисках ответов на свои вопросы. У них есть жизненный опыт. И все же многие из них ломали крылья об асфальт, пытаясь взлететь.

Я понимал философию Икара, который пытался подарить людям крылья, при этом не забыв конечно и себя, но летать даже во сне – боялся, не имея на то морального права. Кто я? Да Никто! К тому же и прожил то, всего самую малость.

Раньше мы часто собирались на пикничок у Женьки в огороде, я брал с собой гитару и пел для них известные песенки, которых знал несколько штук, постепенно переходя на свои – сначала более веселые и не отрешенные, а потом опускался в самый свой мрак. Однажды во время такого мрака подошла тетя Валя – Женькина мама, и молча слушала меня. Она очень любит романсы и постоянно просила меня что ни будь эдакое сбацать, но я неуч и слыхом не слыхивал про такие вещи как романсы – тяжело это для меня.

И как то после, обсуждая со мной неправильные Женькины поступки спросила:

-          Ты вот песни пишешь, я слышала. Откуда в тебе молодом столько боли? Впечатление такое, как будто ты жизнь прожил, причем не одну.

Я не знал что ей ответить. Я действительно не знаю почему вижу мир в таких черно-серых тонах, почему веселые в корне, песни у меня не получаются.

     Что именно, Пифа цепляет в моих песнях я не знаю, знаю только, что он больше других молчит, а в глазах загорается искорка, которая значит одно – его зацепило. Мне просто нравится его отношение ко мне, и я в свою очередь стараюсь отвечать взаимностью.

Второй раз я сильно обжегся у него. Он знает эту историю, но до сих пор думает что это только плоды моего воображения. Мне бы твой талант! Говорит он, я бы сейчас руку Иосифу Кобзону пожимал бы с упоением. Шутки у него такие.

-     А Юре Шатунову пожал бы?        Спрашивал я, цепляя за его странную привязанность к «Ласковому Маю». Укусил за мозоль.

-          Конечно! С ним бы, и по рюмахе вмазал бы. Он никогда не стеснялся этой своей, чуждой для меня привязанности  к  «Маю».

-          Сопли. Для девочек молодых и глупых.

-          Не. Умный и правильный, продуманный ход. Андрюха Разин хороший бизнесмен. Ты знаешь сколько бабок сорвал «Ласковый Май» на этих глупых девочках? Сколько сейчас «На-Найцы» поднимают?

-          Это же шоу-бизнес, брат! Да и потом, их же не только сопливки слушают, я вот, например!

-          Да я молчу. Мне откуда знать. Знаю только что ты у нас уникум, да и «Кино» с «Алисой» например без соплей вылезли, просто играя то, что душа желала. И ладно Валерчик, я потопаю, наверное. Засиделся я у тебя, пора и совесть пробудить.

 

**********************

 

Солнечные блики разливались по кухне.

Я стоял зябко передергивая плечами у окна, но не в силах сделать и шагу от этой красоты. Иногда я прямо так и влюблялся в утро. В его тихое тиканье часов, безмолвие соседского телевизора, в его тишину и свет.

     Она неслышно подошла ко мне с сзади, обняла и прижалась всем телом. Сладко как кошка потянулась и привстав на носочки, поцеловала меня в шею.

-    Привет!          Сказала она так, словно ночью мы не спали вместе. Ты зачем так рано соскочил?

-          Смотри какое утро, котенок. Поедем сегодня куда-нибудь?

-          Поедем.           Я повернулся к ней лицом, медленно наклонился и поцеловал её сладкие губы.

-          Боже! Как много народа! Мы нашли место поуютнее и с удовольствием поглощали мороженное. Глаз я не отводил, замирая, я тонул в ее красивых, серых глазах. Уже год мы вместе как муж и жена и уже пять лет, мы любим друг друга, и каждый раз неумелым пловцом я тону в глубине ее глаз.

Какое это счастье – любить. Негромкая музыка в кафе окутывала наши взгляды и мы тихо сидели смотря друг другу в глаза и боялись спугнуть счастье.

 

*********************

 

Я шел под восемьдесят. Вдоль дороги теснились дома и сады.

Поселок «Каракалпак», прочел я на указателе. Погода была просто чудесная, в черное забрало гермака бил ветер и солнце, я был по своему счастлив. Закончился затяжной объект где мы с Женькой обували в ДСП всю квартиру, делали спальню и прихожую, кухню и горку. В кармане звенело и я ехал отдыхать в горы. Красивых и доступных мотоциклу мест, я знал немного, кроме того привык за студенческие годы бывать в одном месте. Аксак-ата-сити, так мы называли место наших студенческих практик, в долине реки с тем же названием. Туда я мчался и сейчас. Позади меня подпрынивал спальник, козанок со свежим мясом, маслом и прочими продуктами, водка, завернутые в небольшую но плотную палатку, и Светка.

Последняя что-то щебетала и думала что я ее слышу. По интонации, я понимал что она тоже по своему счастлива, и у нее хорошее настроение. Она поражала меня своим вечно прекрасным настроением, своей простотой и прямотой. Она чувствовала мое настроение, молчала когда я не ждал от нее слов, и щебетала когда мне хотелось ее послушать, при чем она отличалась от тех словоохотливых болтушек которые несут что попало, и где попало – своей четкостью мысли, и не глупостью. Я познакомился с ней в ресторане «Зеравшан», где она работала официанткой. Попал я туда, по вине моей мамы, которая очень любит Лайму Вайкуле.

Мы сидели среди напыщенных людей, которые очень хотели выглядеть светскими, за напичканными всякой чушью столиками и типа слушали Лайму. Мы – были на концерте, а не на банкете, как многие из присутствующих. Раздражала эта закуска на столике, и пиликание сотовых телефонов, а так же полное отсутствие напитков. Я поднял руку и рядом со мной присела девушка которая шла мимо с подносом.

-          Девушка, а можно все это убрать со стола, и принести одну фанту и один спрайт?

-          Нет. Закуска должна здесь стоять, а я вообще не ваша официантка. Извините.

Потом ко мне подошла «наша» официантка, освободила столик и принесла напитки. Я попивал спрайт и смотрел на действительно красивое шоу Лаймы в стиле танго, временами улавливая на себе взгляд «ненашей» официантки. По итогу, я снова поднял руку щелкнув пальцами, и спросил:

-          Девушка, мы с вами случайно не знакомы?

-          Возможно.

-          У вас телефон есть?

-          Да. Позже.

Я переключился на Лайму, и почувствовав неделикатно улыбающийся взгляд с соседнего столика, подумал в ответ:

«Чё, хмырь лыбишься? Сам небось не в состоянии молоденькую девушку заклеить. Слабо?!»

А потом оторвавшись от мира я поглощал действительно красивое шоу Лаймы. К концу второго отделения, рядом опустилась «не моя» официантка, и протянула мне листок бумаги. Дома я прочел: «Светлана. После 23.00»

 

***********************

 

…Черное от копоти небо. Черная жижа под ногами, суетливые, редкие прохожие одетые так же как я, в темно-серые фуфайки и черные резиновые сапоги. Рев мотора где-то на соседней улице. Я иду по городу охваченному страхом.

Заколоченные ставни в пустых домах, и нескончаемый серый дождь, кажется скоро сведут меня с ума. Улицы кажутся лабиринтом из которого выхода нет. И вдруг внезапный свет вдалеке – нежно-зеленый, он граничит с реальностью. Я подхожу ближе – это виноградник, с огромными, спелыми гроздями винограда. Я вижу их изумрудами, это единственное цветное пятно которое я встретил на своем пути.

Я забываю про грязь, про дождь, и аккуратно срываю спелые грозди. При взгляде на них в животе глухо урчит, и я нарвав кучу винограда, озираюсь по сторонам в надежде найти где-нибудь чистую воду.

Вода была рядом. Я захожу на огороженную стальной сеткой, площадку ранее бывшей автостоянки и продвигаюсь к открытому, бьющему в землю крану, с трудом передвигая ноги в густой, черной жиже. Вода кажется серебром, а вымытые грозди валятся у меня из рук, и падают в грязь. Я неутомим, я наклоняюсь за одной, и роняю другую гроздь, снова мою и снова роняю.

Поворачиваюсь. Услышав за спиной кашель.

Там, за сеткой, в кузове грузовика сидит мужик в черной телогрейке. Он не брит, шапка не скрывает его седых, грязных волос.

-          Что ж ты делаешь, сынок?

-          Я есть хочу.

-          Нельзя сынок, нельзя. Смотри.           И он кидает докуренный окурок в грязь, показывая глазами туда же.

Там, внизу, горой свалены разлагающиеся уже трупы поросят, от бледно-розовых, до черно-зеленых. Руки разжимаются, и виноград падает в грязь рядом с этой массой.

…Кривая улочка выводит меня на площадь, где собрался народ. Людей немного, человек двадцать. Они слушают женщину, которая что-то громко говорит, к чему-то призывая. В толпу я не вхожу – останавливаюсь рядом и попадаю на самое начало. Женщина в сером, начинает читать стихотворение.

Меня завораживают строки, как будто разум диктует их мне, а не эта женщина, я полностью отсоединяюсь от толпы не видя уже больше ничего. Я, стал слухом…

 

Повергнутые властью и безвластьем!

Наверно вы забыли уж о том

Как ночь пришла, и схваченные страхом

Вы бились в стену…

А вас, топтали сапогом.

И стиснув зубы, вы – смотря на небо

И видя там, лишь едкий, чёрный дым

Когда-то молвили: «О, Боже! Где ты?»

Едва ли не представши перед ним.

И Ночь пред нами все – открыла двери

Уже не та, что нравилась нам всем

Она черна, и сильно пахнет зверем,

Разбуженным опять, в нашей душе

И сапоги, не видя слабых женщин,

Готовых нам, без устали рожать – топтали всё…

Замки и двери,

Не в силах были чем-то помешать.

Я все стерплю, но нет уж больше мóчи

Поклоны бить кому-то до земли

Я оставляю мир и принимаю Осень

Не стёртую с лица нашей земли!

Повергнутые властью и безвластьем!

Должно быть Осень, всё исправит в нас

И ночь придёт, слепя нас фонарями

Восстанет мир – и снова будет наш!

 

Светка с тревогой  на лице машет ладошкой перед моими глазами.

-          Эй! Ты чего? Я говорю, говорю… О чем думаешь?

-          Нет, ни о чем. Уже кушать готово?!

Мы устроились, с трудом проехав – напротив водопада, рядом с рекой. Погода позволяла, хотя наверное вечером, будет гораздо прохладнее. Студенты первокурсники уже месяц назад укатили с первой, ознакомительной практики, и в долине вообще редко кто бывал. Осень.

Из набранной кучи сухих корней я сложил костер, сжигая только те, которые не нравились мне, и не были пригодными в «творчестве».

-          Ну давай, Светлана Батьковна. С приездом! За твой дебют в Аксак-ате!

Костер трещал и подмигивал мне, наверное тоже водки хотелось.

-          Завтра утром палатку и мотоцикл спрячем, и в горы поднимемся. Красиво здесь, до обалдения! Боярышник по ходу, полопаем.

-          Ага! А ужин то как? Умница я, да?!

-          Сама себя не похвалила бы, Батьковна – я бы похвалил. Очень вкусно Свет, серьезно. Пальчики потом пол-часа буду облизывать.

-          Все кривляешься, да?! Шуточки все, да? Вот возьму и обижусь.

-          Да, ладно глупенькая. Я же любя.

Я действительно любил Светку, но со свойственными мне казусами. Любил как сестренку, и не более этого. Не задумываясь о последствиях и её мыслях по этому поводу. Вот и сейчас, кажется она подумала что за моим нежным, братским объятием последует совсем не братский поцелуй. Подумала. Даже губки прикусила.

«Какая же ты все-таки сволочь, Андрюха!» подумал я смотрев на чистое, звездное небо.

-          А ты без гитары петь можешь?

-          Колыбельную, что ли?

-          Ну не обязательно, просто – петь можешь?

Я прикурил сигарету, и запел песню, которая не требовала аккомпанемента:

Облокотись на ветер,
Если земля не держит,
Если отсутствием снега
Нам провожать январь.

Пока свинцовые руки
Веру осьмушками режут,
Наша с тобою участь -
Писать русско-русский словарь.

Сверим надежды утром
На трезвые барабаны,
Если серебряной гривой
Тряхнет наконец трава.
А пока здесь будут молиться
На тех, кто пошел в шаманы,
Наша с тобою участь -
Писать русско-русский словарь.

Горькое это дело -
Любить на земле отцовской.
Эх! Гордое это дело -
Лепить из говна янтарь.

Если не держит ветер,
Облокотись на солнце,
Наша с тобою участь -
Писать русско-русский словарь.

 

-          Твоя?

-          Да, ты что? Нет конечно. Это «Оптимальный Вариант», мне до них…

Утром, мы замаскировали мотоцикл с палаткой так, что его не было видно с дороги, и ушли в горы. Светка оказалась весьма выносливой. Когда я уставал, и мои легкие требовали очередной дозы никотина, она нетерпеливо на меня посматривала, между делом поедая «боярку».

-          Пошли, а?

-          Вот ты, блин козочка горная, дедушка ведь старенький!

-          Ха. Дедушка. Где ж, борода твоя – старый мальчик?

Укусила. Думает что стесняюсь я, интим начинать. Глупышка. Сегодня нужно объяснить ей как-то…

Денек выдался не жаркий, по небу гуляли облака, и я подозревал что все это, закончится дождем. Мой внутренний барометр, зашкалил на отметке «ДОЖДЬ».

На вершине я присел на камень. Под нашими ногами был целый мир – долина. Курил.

Потом я поднялся на самый верх, и встал разведя в стороны руки, подставляясь ветру. Ветер высвистывал в щели скал немыслимую мелодию. Грустную мелодию. Захотелось почему-то все же, стать Икаром, ощутить радость полета, и боль неудачи. Но неудач мне хватало, а Светка прицепилась ко мне с Халцедоном, который нашла.

-          Ну, что это за камушек? Как называется? Ты же геолог, знаешь.

 

**************************

 

Самолет уносит меня в Москву. В иллюминаторе где-то внизу, проплывают облака, словно твердь небесная. Я пытаюсь не думать ни о чем, заткнув уши наушниками своего плеера, где Наутилус поет «… Гудбай, Америка, О…»

Но пьяный хохол сидящий рядом, снова дергает меня за плечо.

-          Ну скажи, ведь прапор у тебя был хохол – правда?!

-          Мужик, отстань по доброму, а то плохо кончится, наше с тобой знакомство.

-          Да ты, … моржовый. Пацан, бля.

Он меня выводит, я начинаю нервничать. Заношу правый кулак для удара, мечусь в нос…

… Теперь я голодный, в поисках булочек для нас с Женькой, выхожу на восьмую линию Васильевского острова, где мы ждем бывшего одноклассника Женьку Цоя.

Топаю вниз по улице, и впереди вижу корабельные мачты. Памятник что ли? Я забываю о еде, и целенаправленно иду к мачтам.

Боже! Это Нева! Это настоящие мачты какого-то прогулочного судна. Огромные корабельные краны на другом берегу справа. Я облокачиваюсь на перила, прикуриваю сигарету и смотрю в воду. Там, внизу на отмели, мальчишки купают собаку. Я иду налево, к мосту. Мыслей больше нет. Я хочу просто идти, и идти, и чтобы Нева, была рядом…

… И Ленинградский вокзал ночью. Мы опоздали на свой поезд и доплатив за новые билеты, ждем 4-х часов утра – наш новый поезд.

Допиваю шестую бутылку «Балтики» и бегаю в поисках туалета.

…Белье не брали, завалились на матрасы и проснулись в 10 часов. Подъезжаем. Сердце сжимается от внезапной тоски и неизвестности.

… Теперь я выхожу на перрон – он пуст. Куда-то подевался и Женька. Я кричу, но не слышу своего голоса. Ярко светит солнце, а я бегу по пустому перрону, рядом нет никого, меня здесь не ждут. Я спотыкаюсь и медленно падаю на асфальт. Кто то трясет меня за плечо.      – Опять этот пьяный хохол?

…Ты рядом. Ночь. И это мой сон.

-          Ты кричал во сне. Плохое?

-          Все хорошо, Оля. Спи.

Ты сонно потираешь глаза, и ложишься повернувшись ко мне спиной. Я прижимаюсь к тебе, и не сплю до утра. Слезы катятся вниз на подушку. Я люблю тебя…

… Я проснулся в объятиях Светки. Начинался дождь, где-то в горах у ледника уже во всю гремела гроза. Нам нужно было ехать, пока дорога не сильно намокла.

Умываясь речной водой, я вспомнил вчерашнюю попытку все ей объяснить. Глупо все как-то…

-          Ладно, братишка. Обними меня, мне холодно. И будем спать.

Она обиделась. Как рассказать ей все? – Просто сказать: «Понимаешь, я люблю другую»? Тогда какого я, не еду в горы с той, другой, а беру с собой Светку? О, Боже! Слова отсутствовали. Я торопливо и молча собирал вещи, привязывая все на багажник мотоцикла.

  В Ташкенте дождя не было. Всю дорогу Светка не сказала ни слова и прижималась ко мне совсем не так, как раньше.

-          Пока.  Бросила она у своего подъезда и не оборачиваясь пошла домой.

-          Свет, прости.  Я ненавидел себя за боль внутри и за то, что дарил эту боль другим.   

Дёрнул резко, всем телом вложился в поворот и помчался домой.  На остановке стоял дядя Володя. Я тормознул, снял шлем и позвал его – он явно был «тёпленьким» и не сразу меня увидел.

Около его дома я прикурил, и предложил ему.

-          Михалыч повесился.  Сказал Пучков, синим дымом. Сегодня похоронили.

-          Как?!

-          А вот, так. На кухне люстру снял, после четвертой бутылки, петлю набросил и табуретку ногой пнул. В воскресенье утром. Я в три часа к нему пошел, знаю что дома, а он дверь не открывает. Заволновался. Как чувствовал. Пошел в гараж, его там не видели. Вернулся, соседей попросил ментам позвонить. Дверь ломали. Он синий весь уже. Протоколы, акты в комнате составляли ****и, скорую ждали – смерть заверить, а он все на кухне висит. Родственников нет у него. Сутки в морге лежал, а потом база выделила бабки на похороны. Вот так вот, Андрюха! Был человек, и нет его. К жене направился.

 

*************************

 

Сегодня в парке было много народа. Я пришел туда, пройдя мимо твоего дома. Твоего (?) дома. Эта прогулка вернула меня в тот день, когда тебя не стало. Я проснулся от холода. Во сне, свалив одеяло с кровати я сжался в клубок. Мне снилась Аксак-ата. Вершина какой-то горы, где я раскинув руки стоял подставляя лицо ветру. Он пронизывал меня холодом насквозь. И вот, сильный порыв  - и я лечу вниз. От страха я проснулся. Оказалось что замерз. Тебя не было. Сегодня я должен был забрать тебя от мамы.

…Долгая возня, и дверь открыла тёща.

-          Здрасте! Я проходил с удивлением уставившись на тёщу, которая с еще большим удивлением уставилась на меня.

-          Зрасти! Вы кто?

-          Не понял. Шутки что ли шутите? Где Ольга?

-          Какая Ольга? Молодой человек, вы уверены что туда попали?

-          Да вы чё? Не смешно совсем. Ольга где?

-          У нас нет никакой Ольги, вы точно ошиблись. Прошу, выходите!

-          Ну чё, крыша поехала что ли? Хватит шутить.

Но она не шутила. Подняла трубку телефона и набрала 02. «Милиция?»

Я прошел в дом, и нажал на рычаг телефона. – Любовь Сергеевна, мне серьезно не до шуток! Где Ольга?

-          Откуда вы знаете как меня зовут? И какая Ольга?  Её явно охватила паника. Я не понимал игры, но решил играть по её правилам.

-          Вы – моя теща, Ольга – ваша дочь, а меня зовут Андрей.

-          У меня нет дочери. Я никому не тёща, и пожалуйста Андрей, уходите.

-          Да вы чё, теть Люба? Чё мелите то? К бабуле что-ли Ольга уехала?

-          Я сейчас позову соседей, и вас все равно выставят вон. Уходите.

-          Уйду. Только по порядку давайте, вас зовут Любовь Сергеевна Малышева?

-          Да.

-          Тогда вы знаете меня уже шесть лет, и за одну ночь, забыть меня не могли. Я начинал заводиться. Чувствовал как дрожь появляется сначала в ногах, затем переходя в руки.

-          Вчера Ольга поехала к вам, и мы с вами говорили вечером по телефону.

-          Уходите. У меня нет дочери Ольги, хотя могла быть когда-то.

-          Можно я позвоню? Я быстро! Набирая номер бабушки Ольги, я думал как ей сказать о том, что её дочь сошла с ума.

-          Бабуль? Добрый вечер! Ольга у вас? Как не туда попал? Это 34 – 08 – 46?  - Это я, Андрей! Я сейчас у Любви Сергеевны, у дочери вашей. Я отдал трубку тёще, по просьбе и ошалело смотрел на её испуганные глаза.  «Она вот, вот расплачется», подумал я, не в силах уложить все происходящее в ровную стопочку в голове.

-          Мам, это ненормальный какой-то, позвони в милицию.

-          Я ухожу.      Злость меня съедала, но тупо было бы кричать здесь на неё, брызгая слюной и топая ногами.   Я ушел.

«Больная!» Повторял я уже в сотый раз. – Идиотка!

У Пифагора горел свет.

-          Здорова! Заходи.

-          А я думал ты тоже сейчас меня с лестницы спустишь…

-          Андрюха, ты чё?

-          Слушай, ты меня давно знаешь?

-          Ну да.

-          А Ольгу?      

-          Какую?

-          ****ь, вы чё на хер, все сговорились что ли? Жену мою, вот какую Ольгу!

-          Андрюх, ты чё, бухой?

Я собрался выйти из дома, но Пифагор почуяв неладное, схватил меня за руку. Он был выше и здоровее меня, поэтому я остался.

-          Ладно!  Я же забыл совсем, у меня брат, паспорт то с собой!

-          Ты давай топики снимай, и на кухню пошли, там паспортом похвастаешься.

Я разувался и одновременно искал в кармане этот весьма веский аргумент моей неповторимости.

Печати в нем не было…

Было все остальное, но печати не было, все страницы на месте, а вот этой печати о браке с Ольгой, не было.

Я уперся локтями в стол обхватив голову ладонями.

-          Я дебил, да? Больной? Пифа! Ну я же нормальный! У меня дома видеокассета есть, во! И маме я сейчас позвоню. Уж она то врать не будет.

-          Нет. Звонить, и пугать матушку ты не будешь, потому что я знаю, что ты не совсем дебил, только наполовину. Обкурился что ли?

Я снова дёрнулся с места.

-          Сиди. Я тебя знаю давно, ты меня тоже. Можешь, мне поверить? Это глюки у тебя, женат, ты никогда не был!

-          Ладно, я сдаюсь. Но только я не пьяный и не обкуренный, и у меня куча фактов моей правоты. А вот ты, расскажи мне про меня!

-          Ты талантливый человек, Андрюха. Ты пишешь обалденные песни, и мы скоро будем знамениты, если тебя не закроют в дурдом.

-          Так. Ладно. Помнишь песню «Я закрываю дверь»? Мы в группе её играли. Кому я её посвящал? Ты же знаешь, Пифа! Ты же сам заставлял меня её ребятам показать. Мы с Ольгой, тогда круто поругались.

-          Забудь ты имя это.        Он смотрел на меня как на больного, вероятно думал о том, куда меня сдавать – сразу в больницу, или сначала матушке?

-          У тебя всегда была мечта, но только без имени. Найти ты её всё никак не мог, столько баб обидел! Ирка, вон до сих пор страдает.

Ирку я знал, и про страдания – тоже. Но голова раскалывалась от всего этого дерьма. Валерчик не врет. Мне врать он никогда не будет, даже имея на то великие поводы. Не такой он.

Выходит, я сошел с ума – придумал Ольгу, свадьбу, плюс ещё четыре года до свадьбы? Тоже не выходит. Не придумал я. Жил я всем этим. Оставалось лишь, что то третье. Что – я не знал. Я тупо болтал ложкой в стакане, а Пифагор тихо сидел напротив.

-          Андрюшка, ты отошел?

-          Да, нормально все. С кем не бывает? Я убедил себя ответить ему так. Я не псих. У меня с головой все в порядке, вот только Университет все никак закончить не могу, третий год уже один экзамен сдаю. Не хочу вернее. А так то, головой вниз не прыгал, сотрясений сильных не имел – нормальный я чувак. Мне нужно было домой. Все обдумать, и посмотреть фотографии.

-          Ты, ладно, я пойду.

-          Я с тобой, до дома провожу. Ты это, поспи завтра подольше.

Возникать я не стал. Одному оставаться сейчас, мне не прельщало – мне было страшно. Дрожь по всему телу ещё не прошла, а Пифагор видно списал это на наркоту.

Домой, шли молча. Изредка Пифа пытался рассказать что-то веселое, но запинался и не знал как начать снова.

-          Да не пыжься ты, грыжу схватишь. В норме я уже, не боись. Я сам боюсь.

У подъезда Пифа протянул мне руку и сказал:

-          Ну ты это, дрянь такую крепкую не кури больше, ладно?

-          Если чё, то в следующий раз тебя потяну с собой. Пойдешь?

-          Не. Ты лучше не кури совсем, а мы с тобой водочки попьём маненько. Хоп?

-          Хлоп! Договорились.

…Фотографии не оставили в моей голове сомнений. Я не здесь. Меня нет дома. Это не мой мир. Там, где раньше была Ольга, теперь была Иришка. Свадебных фоток, и видеокассет не было, но в остальном все было так как раньше. Разбросанные по столу тетради, коряги, битком набитая пепельница, гитары. Всё было старым и до боли знакомым. Ни одной вещи Ольги, не было тоже. Не было и того подсвечника что я ей дарил. Ольги здесь не было.

Но зеркала и стены не могли обмануть. Они знали её так же как и я. Я лежал на кровати мысленно перебирая прошлое – свою жизнь с ней.

Я не спал, не отвечал на звонки друзей, я – спрятался в угол. Боль душила меня, но для мамы, я старался быть обычным.

Я весело болтал с ней, и слушал её рассказы. Но долгое время боялся видеть кого-то еще, объясняя ей это тем, что просто немного неважно себя чувствую.

На третьи сутки, я провалился в сон.

…Ольга звала меня, и я шел на её голос. Она стоит на пороге комнаты, улыбается и зовет меня к себе. Я захожу в комнату, но там чёрная пропасть в которую я падаю, падаю, падаю.

 

*************************

 

-          Привет! Как дела? Как там мама? Ты Ольгу давно видела?

-          Какую Ольгу?         …Снова не получилось. Я пытался хоть где ни будь, хоть у кого – ни будь, найти воспоминания о ней. Но никто её не помнил, а у её матери не было детей.

-          Ну эта, помнишь ты меня с ней знакомила, с тобой вместе училась.

-          А! Её не Ольгой зовут, а Юлей.

-          Да?! Вот у меня память дырявая! Ну так как она там?

-          В Россию она уехала, опоздал ты.

-          Ну и ладно, лучше найду! Маме привет, папе тоже. Бывай!

 

… Неделю назад я вышел из дома. Осень продолжалась и в феврале. Ни дождей, ни снега. Лишь холод по утрам, и вечером, а днем – яркое солнце. Ходил в ветровке всматриваясь в лица прохожих. Однажды ехал на работу, и в автобусе столкнулся с «тещей»,

- Здравствуйте!                Она подняла глаза в верх и молча стала продвигаться к выходу. Напугал. L, у-у-у-у-у!

Пифагору, после литра пытался объяснить про свою чуждость к этому миру, но он улыбнулся и накапав последнее, в свою рюмку сказал:

-          Все! Гуманоиду, больше не наливать!

 

***************************

 

Мне снились её глаза. Озорные и яркие, необычные, и глубокие словно море.

-          Малышева! Кончай хулиганить! Я спать хочу, мне через час только вставать, не терзай, ладно?

Но она не сдавалась, щекоча меня за ноги.  Вста-вай! Будем вместе кофе пить!  …Потом нас разъединяла невидимая стена, я не слышал её голоса, но читал по губам : «Люблю!»

Я кричал ей что тоже люблю её, и не могу жить без неё, а потом она отворачивалась, и уходила. И тогда я слышал её голос – нежный, любимый голос: «Где ты? Дрюшка, где ты? Вернись ко мне, мне плохо без тебя, мне никто не верит что ты был у меня.

     Она жила в мире где меня не было.

Потом, я видел ее в белом халате. Она ласково гладила меня по голове, и говорила:

-          Ты скоро поправишься, скоро все будет хорошо!

-          Ольга?       

-          Да! Я с тобой, мы вместе. Все будет хорошо.

Слезы застилали пеленой мои глаза и я просыпался…

 

******************************

 

Григорич забухал. Глаза впали, и под ними появились синячные мешки. Он не работал, и все время пропадал у магазина.

Я всегда поражался наличию денег у синяков. Где берут? У его сына – Дениса, родился сын. Теперь Григорич был конкретным дедом, но это счастье, видимо его не устраивало. Он был в запое. Меня он не узнал, а подъезжать ближе, и снимать гермак я не стал.

Просигналил, для приличия и поехал к Женьке. Работы теперь надолго не было, и мы томились от безделья.

-          Поехали кататься?               

На Чирчике я бродил в поисках коряг, а Женька – летал по дороге. Дурень. Когда-нибудь башку снесет, ездить не умеет – сразу под сто, зажигает. Глупо.

Я пытался не обращать на него внимания.

-          Нашел!

Я с радостью поднял руку с коряжкой вверх. Она, или очень сильно похожая на неё.  – Я искал тебя целый год!

Её нужно было немного подшаманить, кое-где добавить и получалась форма того подсвечника из прошлого. Больше искать здесь было не чего, поэтому я свистнул Женьку, и  мы отправились домой. Я забросил его на «Узгарыш», а потом помчал домой.

…. Она, стояла на остановке. Я поднял забрало, и не мог поверить.

-          Ольга?       

                Потом глухой удар, и я лечу вперед. Мотоцикл накрывает меня сверху. Открытый люк. Чернота.

….Снова Питер. Я развалился на набережной Невы, а Женька меня фоткает. Нам нужно уезжать. Я вспоминаю традицию прощания с морем. Там, на пристани, уезжающие бросают в волны мелкую монету – чтобы вернуться.

-          Женька! Нам с Невой попрощаться надо. Мелочь есть?

Не обнаружив в карманах медяков, мы бросаем в Неву медные жетоны Ленинградского метро. Я вернусь! Я обязательно сюда вернусь, с женой и детьми. Скоро. Закрученный жетон опускаясь в холодную воду Невы, вспыхивает светом. Солнце, и не думает садиться.

 

….Неясные тени и голоса. Я не вижу. Пытаюсь открыть глаза, но не могу. Тела я не чувствую. Чтобы не мучить себя напрасно, я прекращаю попытки открыть глаза, и вижу как Ольга гладит меня по голове. Она, в белом халате. Из её больших, серых глаз катятся слезы. Я тоже плачу. Я хочу проснуться.

Но уже не могу…