Что Женева для Жана

Полный текст на:

http://magazines.russ.ru/inostran/2002/9/stasr-pr.html

Опубликовано в журнале:
«Иностранная литература» 2002, №9
Наши интервью
Жан Старобинский: Женева, литература, память
Беседует Сергей Зенкин
 
9 марта 2002 года, один из первых теплых весенних дней. Открытые окна старой квартиры выходят на здание университета, расположенное через улицу. Квартира большая, но вся заставлена, завалена, загромождена книгами. “Вот здесь раньше была столовая, — шутливо жалуются хозяева, — но однажды ее не стало: видите, теперь здесь тоже книги…” Сверху одной из стопок на рояле лежит книга на русском языке — недавно присланный автору первый том вышедшего в Москве двухтомника: Жан Старобинский, “Поэзия и знание. История литературы и культуры”.
Сам автор, энергичный и подвижный, несмотря на почтенный возраст (он родился в 1920 г.), — один из самых известных в мире швейцарских ученых; если бы присуждалась Нобелевская премия по литературоведению, он наверняка был бы в числе первых кандидатов. Всю жизнь проработав в Женевском университете, он знаменит множеством книг и статей по истории культуры от Возрождения до ХХ века (о Монтене, Руссо, Бодлере…). Энциклопедически образованный филолог, он всегда интересовался теоретическими новациями, которыми так богато развитие этой науки последнего столетия. Он и сам им способствовал, когда в 50— 60-е годы, вместе со своим учителем М. Раймоном и рядом друзей и соратников в разных странах (Ж. Пуле, Ж. Руссе, Ж.-П. Ришаром), своей практической историко-литературной работой подготавливал обновление литературной теории. И еще он — женевский старожил, человек, идеально вписанный в жизнь родного города, космополитическая история которого слилась с его личной памятью. Об этом и идет наш разговор.
С. Зенкин. Вы знаете Женеву как мало кто иной. С нею связана вся ваша биография — а между тем вы женевец лишь во втором поколении, и к моменту вашего рождения ваши родители, эмигранты из Польши, жили в Женеве всего несколько лет. Создавало ли это у вас в детстве ощущение отделенности, инаковости?
Ж. Старобинский. Не так-то легко возвращаться к самым ранним воспоминаниям… Да нет, в моей памяти нет мотивов отделенности. Ни в школах, куда меня определяли, ни в семье не было разрыва между двумя культурами; просто мне казалось естественным, что я расту, разговаривая по-французски, что родители говорят со мной по-французски, но нередко я слышу, как друг с другом, а иногда и со своими друзьями они говорят на славянских языках. Для отца это был русский, а для матери, уроженки Люблина, — польский. Я вслушивался в эту речь, не понимая ее, и она составляла часть моего мира. Одновременно в речи гостей звучали разговоры, литературные и научные интересы (я рос в медицинской семье) какого-то мира, не совпадавшего со старинной Женевой.
Вообще-то мой опыт не был столь уж необычным. В Женеве жило довольно много русских и поляков. Если отвлечься от меня самого и начать вспоминать имена, которые звучали в моем детстве, — имена знакомых моих родителей, — то окажется, что от них открываются самые разные перспективы. Мой отец, работавший врачом в женевской больнице, с удивлением обнаружил там истории болезни Ленина и Муссолини, которые оба жили в Женеве до 1914 года. Его руководитель-профессор предпочел уничтожить эти дела, “чтобы избежать неприятностей”. Другой коллега моего отца, практиковавший в Женеве Симон Жиклинский, учился в коллеже вместе с Хорхе Луисом Борхесом. В прекрасном позднем рассказе Борхеса “Другой” писатель сидит на скамейке в Кембридже, близ Бостона, перед рекой Чарлз; рядом с ним садится молодой человек — его двойник — и говорит, что он с 1914 года живет в Женеве, и перед ним течет Рона. У него с собой даже есть деньги — вечером он пригласил пообедать Симона Жиклинского… Да, в Женевском коллеже возникало немало космополитических знакомств.
Если порыться как следует в памяти, найдутся и другие примеры такого типа. Вот, скажем, я обнаружил, что среди учеников Женевского коллежа был Бальтазар Клоссовский — сын польского художника и не кто иной, как будущий художник Бальтус; а друг его матери Райнер Мария Рильке писал директору Женевского коллежа письмо с просьбой быть снисходительным к его отметкам... Женева ведь была международным городом, и такие вещи вовсе не были чем-то исключительным в классах Женевского коллежа. А первым моим — счастливым — опытом встречи с городом, где мы жили, стала образцовая школа, Дом малышей, которую организовали психологи из Института Руссо Эдуард Клапаред (педагог и психолог, очень смелый человек), Пьер Бове, а позднее Жан Пиаже — вся знаменитая Женевская школа педагогики и психологии. Вот таковы мои первые впечатления от Женевы, где оставалось много от международного города, каким была Женева до 1914 года.
Вспоминается хозяйка книжной лавки недалеко отсюда, на площади Каруж — это была знаменитая ныне улица русских студентов, упоминаемая у Мартена дю Гара в “Семье Тибо”, — звали ее госпожа Менкес, и к ней в лавку я ходил покупать романы Жюля Верна, красивые тома в красных переплетах с чудесными иллюстрациями. У госпожи Менкес был сын, который стал врачом и уже в 40-х годах лечил французскую писательницу Колетт, приезжавшую к нему на прием в Женеву. В юности он был связан с анархистской средой, в дальнейшем лечил несколько нестандартными методами, это здешняя знаменитость; а его мать снабжала меня романами Жюля Верна! В книги, питавшие воображение любого мальчика начала ХХ века, я погружался с помощью этой русской хозяйки книжной лавки. Я до сих пор прекрасно ее вижу — на руках у нее перчатки-митенки, лавку отапливает маленькая печка, а на калориферной трубе дозревают груши.
Вот такие у меня детские воспоминания; как видите, в них глубоко перемешаны российские и местные, женевские, мотивы. Кажется, на той же площади был еще русский бакалейщик, торговавший всякой русской едой, но, как мне рассказали потом, между 1905-м и 1914 годами он являлся осведомителем русской полиции. Там было много всяких русских интриг, которых я не знаю. Среди моих друзей были сыновья других русских врачей, работавших в Женеве. Но в 1914 году все переменилось: одни вернулись на родину, чтобы воевать, другие разъехались кто куда — вся картина стала иной. Во время той войны в Женеве были группы последователей Толстого, увлекавшихся его социальными идеями, и в Женеве же образовалось течение, о котором я узнал уже не от родителей, — пацифизм, во главе которого стояли Ромен Роллан, требовавший прекратить бойню, и еще один человек, который желал порвать со своим прошлым, — французский поэт Пьер-Жан Жув, живший в Женеве и романской Швейцарии с 1915 года, близко друживший с Роменом Ролланом и участвовавший во всех движениях, которые здесь происходили. Здесь издавались их книги с прекрасными гравюрами Франса Мазереля. Их историю стоило бы