Скальпированный лимон

«И каждый знал, что ему нужно делать.»
А. Бирс

      Окно в комнате блестело вымытыми распахнутыми рамами. Холодный воздух без препятствий проникал с улицы, неся с собой сырость с едва уловимым  запахом бензина. Пашевский сидел на подоконнике в куртке и не спешил раздеваться. За столом Трезоров наливал кипяток в белый заварочный чайник. Пар колыхался, бледнел и таял. Длинные рукава свитера мешали Трезорову, сползая до пальцев. Свитер был толстый, теплый унылого песочного цвета.
  --  Ты всю комнату выстудил, --  сказал Пашевский. –  Для тебя уже лето настало?
  --  А я сегодня утром глаза открыл и подумал: « Окно, что ли, вымыть?» Ну и вымыл, --  ответил Трезоров.
  Он подернул рукава и, с только ему известной целью, попереставлял все предметы на столе: чашки, сахарницу, блюдца с печеньем, сыром, лимоном, бутылку хереса. Проследив за этими манипуляциями, Пашевский спросил:
 --  Ты, Жека, помнишь, как я колотил тебя в школе?
 --  Ну, -- что означало «да».
 --  Знаешь за что?
 --  За то, что ты дураком был, -- незлобиво ответил Жека.
 --  Это само собой. Но я то, дурак, знаешь, за что тебя лупил? За то, что ты на девчонку был похож.
 -- Я на девчонку? --  Трезоров повернулся к  висевшему  на стене зеркалу и, проведя рукой по голове, взъерошил себе волосы.
 -- Теперь то что, -- усмехнулся Пашевский, садясь за стол. – Теперь у  тебя только ресницы девчачьи остались.
 --  А  ты, Гриша, всегда был похож на дровосека.
     Евгений Трезоров и Григорий Пашевский переросли юношескую возраст и  шагнули в пору, называемую « под  тридцать». Но, будучи сверстниками, шагнули они в нее недружно: Пашевский опережал Трезорова -- выглядел старше.
   Сложив на столе песочные рукава, Трезоров ждал, когда заварится чай. Пашевский вынул из кармана кулак и, разжав его, высыпал перед собой кучку «чертовых пальцев» -- окаменевшие панцири ископаемых моллюсков.
  --  По дну Волги сегодня гулял, -- сказал Пашевксий. – На Рыбинском  водохранилище, видно, шлюз открыли – половодья боялись. Дно оголилось метров… так…. Ну не важно. Ерунды всякой  там
полно: кошачьи и собачьи скелеты, черепа… Ил, песок и кости. Ну и рыба дохлая тоже…  Не знал, что столько дряни в реке собирается. Дворняга  свежеутопшая у берега лежит. Совсем целая. Шерсть рыжая густая чистая, на ветру шевелится.   
    Пашевский выбрал самый крупный «чертов палец» и протянул Трезорову, словно конфетку мальчику вручая. Трезоров высунул из рукава пальцы и взял подарок.
   --  Черепа, скелеты, -- повторил он за Пашевским, --  Собачьи и кошачьи.  Говорят в нашей дамбе столько зеков похоронено.
   --  Ну да, считай, на кладбище живем. Как сказал Шопенгауэр, жизнь – плесень, и все мы умрем.
   --  А правда ли,  что у Могильного острова крест затопленной церкви над водой торчит?
   -- Я искал его еще пацаном, -- сказал Пашевский, скептически прищуривая глаз. – Мы туда и на «Казанке» ездили и пешком по льду ходили. Вроде что-то видели. Черт его знает.
     Вспомнив о чае, Трезоров отложил «чертов палец», завернул рукава свитера и разлил по чашкам темную крепкую заварку. Снова в холодном воздухе заколыхались белые  языки пара. Трезоров плеснул в чай немного хереса.
        --  А что Юрьев? – спросил он как бы, между прочим.
 --  Жив, здоров. Почти не изменился.  Нет, изменился. Пообтрепался. 
    Трезоров пил совсем  бесшумно глубоко погружая верхнюю губу в чай с хересом. Пашевский  каждый глоток  заедал сыром. Когда чашки опустели, Трезоров спросил:
--  И что?
--  Все нормально, --  ответил Пашевский и налил себе еще.
--  Ты не вспугнул его?
 --  Не-ет. Мы побеседовали, даже выпили. У него есть кое-какие планы на будущее. Завтра мы с тобой идем навещать старого друга.
 --  Когда?
 --  После трех.
     Трезоров заметил, что его гость давно уже звенит ложкой в своей чашке. Звенит и звенит, как будильник. Только поймав на себе  взгляд, Пашевский остановился и, положив ложку на блюдце, с равнодушной ленцой проговорил:
 --  Во-от. Сделаем то, что должны сделать, а придется, так отсидим сколько начислят.
 --  Нет, я в тюрьму не сяду, -- решительно заявил Трезоров. – В случае чего я лучше повешусь. Лучше так, сидеть я не хочу.
 --  Как знаешь, Жека, дело интимное, -- Пашевский сунул руку в карман брюк и выбросил оттуда на стол черный капроновый шнур. – Это  тебе, но не для личного пользования, сам понимаешь.
   Мертвым длинным червем шнур лежал на столе, свернувшись в петлю. Трезоров  взял его  в руки и медленно пропустил через пальцы, ощупал гладкое крепкое тело.
 -- Подойдешь сзади, набросишь на шею и потянешь за концы, -- спокойно инструктировал Пашевский. – Он откинется, будет хвататься за шнур, потянется к тебе. А я ударю его в сердце.
 -- Но когда ты, Гриша, ударишь его прямо в сердце, он мгновенно  умрет? – настороженно спросил Трезоров.
 --  Я надеюсь.
 -- Но тогда на суде непосредственным убийцей будешь, признан ты, а я останусь лишь сообщником. Мы же договорились, что будем на равных.
 -- Тебе какое дело до того, что решит суд? Ты же вешаться собрался.
 --  Тем более. Давай поменяемся.
 --  Ты сможешь ударить человека ножом? Ты попадешь в сердце?
 --  Нет. Не уверен, -- почти не раздумывая, ответил Трезоров.
 -- Так об чем речь? Сделай свое дело как следует и тогда не известно, из нас окажется непосредственным убийцей.
        --  Гриша, покажи мне твой нож, -- попросил Трезоров.
     Из-за пазухи Пашевский достал финку, вынул из кожаных ножен и, перевернув в руке, подал черно-белой рукояткой. Трезоров поднес к глазам короткий толстый клинок, потрогал большим пальцем лезвие, посмотрел на Пашевского – тот жевал печенье, облизывая с губ крошки. Взяв с блюдца лимон, Трезоров стал осторожно срезать финкой желтую пористую кожицу.
 --  Мне не нравится, что Юрьев так умрет, -- сказал он.
 --  Как так?
 --  Легко и быстро. Надо бы поступить с ним, как гуроны обошлись с Плавучим Томом: снять скальп и пусть тихо подыхает.
 --  Мне казалось, Жека, что ты кресты носишь, -- напомнил Пашевский.
 --  Ой, Гриша, а заколоть человека, как свинью – это по-христьянски?
        Срезанная кожица обвилась вокруг руки Трезорова, и лимон   забелел оголенной макушкой.   
 --  Были б мы с тобой, Жека, добрые христиане, мы бы пришли завтра к Юрьеву, поцеловались бы с ним и пожалели б его несчастного. 
 --  Сербы, кажется, говорят: « Врагов нужно прощать, но только после того, как их повесят».
 --  Ну, на то они и сербы. А мы, русские, --  дерево: из нас или икона или дубина. Нам или простить или убить.
        Трезоров положил лимон на блюдце и вытер пальцами влажное от сока лезвие.
 --  Ну и…? Ты, Гриша, решил простить?
 --  Ага, я к тебе так, на чай заглянул.
        Трезоров встал из-за стола, подошел к окну и, завернув длинные рукава, стал свинчивать рамы.
 --  А Юрьев, приобрел привычку вдруг переходить на значительный тон: говорит, как нормальный человек – глядь, а уже рассуждает, -- сообщил  Пашевский и усмехнувшись добавил: --  Забавный такой.
  -- И почему он там не сдох? –процедил Трезоров, усердно орудуя отверткой. – Неужели даже чахотку не подцепил?


     Пашевский и Трезоров стояли перед дверью квартиры Юрьева. Трезоров держал в руках бутылку водки, тискал горлышко, словно хотел задушить. Пашевский нажал кнопку звонка. Оба смотрели на плотный стык двери и косяка. Дверь не тронулась. Трезоров еще, два раза подряд нажал кнопку. Никого и ничего.
 --  Надо так полагать, что его нет дома? – спросил Трезоров, хлопая по дну бутылки. – Гриша, что это может значить?
 -- Ничего это не значит, -- ответил Пашевский, еще раз позвонил и склонился к двери, прислушиваясь. – Голоса такие-то.
     Пашевский поднес  руку к губам Трезорова, призывая того помалкивать. Снова нажал на кнопку и, ничего не дождавшись, стукнул кулаком в дверь.
 --  А ларчик просто открывался.
     Дверь мягко и свободно отошла от косяка. Пашевский с порога позвал Юрьева:
 --  Олег? Ты дома?
    В  маленькой прихожей их встретил полумрак. « … В группе пять человек, она образовалась в Москве в 98-ом году…» -- сообщило радио из кухни. Дверь в комнату была полуоткрыта, словно приглашала войти. Трезоров потянул носом:
 --  Водкой, что ли, пахнет?
     Пашевский вошел в комнату, но сделал всего два шага и остановился. Трезорову пришлось отодвинуть своего сообщника. Так они и замерли плечом к плечу.  У Пашевского удивленно выгнулась одна бровь, а лицо Трезорова ничего не выражало. Он просто смотрел, и то, что он видел, забирало у него все силы, его парализовало. Первым заговорил Пашевский.
 --  Жека, скажи честно, ты молился сегодня Богу?
     Но к Трезорову еще не вернулся дар речи.
 --  Я так думаю, Жека, что ты сегодня старательно и от души повторял « Отче наш»: « Не введи во искушение и избавь от лукавого».
     То, что ошеломило гостей, сидело на полу, раскинув ноги и опершись спиной о диван. Это был Юрьев, точнее, его тело. Голова покойника, откинувшись назад, смотрела мутными полураскрытыми глазами. Шею пересекала багровая полоса. На груди, на белой футболке, большое пятно – уже не алое, еще не бурое. На полу рука с окровавленными пальцами, согнутыми, словно пытающимися удержать что-то в пригоршне. Рядом нож.
 --  А он оказался лучше, чем мы о нем думали, - -- проговорил Трезоров.
 --  Да, Жека. И как по-мужски он это сделал.  Яд, окна, бритва, / извини, Жека,/  петля – это все для слабонервных девчонок. А для мужчины только пуля и нож.
     В комнате было чисто – ни соринки, ни пылинки. На журнальном столике, блестевшем полировкой, стояла початая бутылка водки и полупустой стакан. У стакана маленькая прозрачная лужица.
     Пашевский наклонился к трупу.
 --  Нож не трогай, - -- предупредил Трезоров.
 --  Мы с тобой не идиоты из дурацкого детектива, - -- ответил Пашевский и поднял с дивана лист бумаги. – Все как положено, предсмертная записка: « Я сам с собой разобрался». Подпись, дата. И ничего больше.

 
     Придя вечером домой, Трезоров упал на диван лицом вниз и долго лежал, дыша в мягкую плюшевую подушку. Он даже стал, вроде бы, засыпать,  как вдруг вспомнил, что должен был еще что-то сделать. Сел, минуту помедлил и подошел к шкафу. Встав на колени, Трезоров выдвинул нижний ящик. Он был полон газет. Сунув руку под бумажную кипу, дотянувшись до задней стенки, Трезоров нащупал и вынул конверт, без адреса, запечатанный, пропахший лежалой бумагой.
 Вышел на кухню и зажег конфорку плиты. Медленно опустил угол конверта в пламя. Бумага занялась. Огонь пополз вверх. Трезоров бросил пылающий конверт в мойку, и поставил на горящую конфорку чайник.
     Вместе с конвертом пламя съело его содержимое: фотографию и газетную вырезку. Фотография была черно-белой: четверо, еще полу дети, уже почти взрослые – три парня и девушка, сидят на лестнице подъезда, смеются и машут тому, кто их снимает. Газетная вырезка:
 
   
Трагедия на Кузнецкой
    Вчера жители дома № 5 по улице Кузнецкой стали свидетелями трагического происшествие. Молодая девушка выбросилась из окна этого дома, с восьмого этажа. Очевидцы утверждают, что происшедшее было именно самоубийством, а не несчастным случаем. Внимание нескольких человек привлек шум открывающейся рамы – окно поддалось девушке не сразу. Люди видели, как самоубийца встала на подоконник и спрыгнула вниз. Девушка скончалась через несколько минут, не приходя в сознание, до прибытия « скрой помощи». Очевидцы утверждают, что одежда девушки была разорвана, на теле виднелись ссадины и синяки.
      Выяснено, что погибшей являлась Елена О., студентка политехнического института. В квартире, из окна которой она выбросилась, проживает ее однокурсник Олег Ю. По делу ведется следствие.