Ф 13 СЕМЬ

Хрустальное октябрьское утро едва прогнало первые осенние заморозки с пожухлой травки, когда на постоялом дворе одноглазого Селима – а двор этот был, заметим, лучшим в Кафе, - появился высокий смуглый человек в зеленой бархатной куртке и зеленом же берете с петушиным пером. Он неторопливо прошел между повозок с сеном и снедью, стараясь не запачкать высокие дорожные сапоги, поднялся по скрипучей внешней лестнице на второй этаж, где были устроены комнаты для гостей, и бесшумно отворил дверь в первую из них. Там, в лучах робкого солнца, на узкой кровати сном праведника спал юноша лет восемнадцати. Человек, все так же стараясь не шуметь, подошел к изголовью кровати и внимательно вгляделся в умиротворенное лицо. Так и есть. Ему снова снились семь ангелов. Как и вчера. Заметив смотрящего, ангелы стали непристойно кривляться. Человек в зеленом улыбнулся, помахал им рукой и отошел. Спустя минуту юноша открыл глаза.
- Михал! Вот так не ожидал!
Вскочив с кровати, он начал спешно одеваться, бормоча приличные случаю любезности.
-Не суетитесь, мой дорогой сеньор Антонио, - голос гостя звучал чуть насмешливо, чуть покровительственно. – Я, видимо, побеспокоил вас своим ранним визитом, но, надеюсь, после завтрака, который нам подадут, вы меня извините. Извините, надеюсь, и то, что в столь ранний час я пришел просить вас оказать мне услугу…
- Мне извинять вас?! Господин… Михал, после всего, что вы для меня сделали! Да, черт возьми, теперь я ваш со всеми потрохами! Дьявол! Вы мой гость, и Господь свидетель, нет такой услуги, которую я… В общем, вы можете просить у меня что угодно!
Михал усмехнулся:
- На вашем месте я бы поостерегся... Что, если я попрошу больше, чем вы сможете дать?
Антонио показалось, или действительно у его гостя такой резкий, словно каркающий, голос? И почему чуть насмешливое выражение глаз Михала приобрело не замеченную ранее хищность? Какое-то мгновение у Антонио было ощущение, что он заглянул в колодец, на дне которого жило своей непонятной жизнью что-то ужасно древнее, непостижимое и оттого страшное до мурашек вдоль позвоночника, до ватных ног и срывающегося на истерику голоса.
С той поры поселилось в юноше незнакомое ему доселе чувство, словно гуляет внутри пронзительный ветер, и под его ударами сжимается и леденеет несчастная душа.
- Впрочем…, - как ни в чем ни бывало продолжал Михал, - Да ладно, друг Антонио! Я прошу у вас позволения сопровождать вас в вашем путешествии. Конечно, до тех пор, пока наши дороги совсем уж не разойдутся.
Антонио ответил не сразу.
- Да… Да, конечно, – выдавил он наконец, - Моя жена будет просто счастлива познакомиться с вами…
Михал снисходительно улыбнулся – договорились, дескать, но...
- Но прежде… Меня задерживает здесь еще одно дело. Вы не против, если мы начнем наше путешествие от порта?
- Как скажете... э-э-э... дорогой друг. Я столь многим вам обязан, что небольшая задержка в пути – это только малая толика…
- Полноте, сеньор Антонио! За разговорами мы совсем позабыли о времени… А вот и завтрак! Давайте же воздадим ему должное и незамедлительно тронемся в путь. Иначе, боюсь, сеньора Джудитта еще долго будет ждать своего муженька!
Антонио невесело засмеялся, и тотчас его душа сжалась под порывом колючего ветра. Гнал это новое Антонио из себя, гнал, куражился и храбрился. Отступал холод ненадолго, а потом бил  ледяным кнутом по несчастной душе сильнее прежнего.
 
***
Они стояли на пристани. Мимо них, мимо собравшихся горожан шли, понурив головы, солдаты Ломеллино. Пройдя огнем и мечом по Капитанству, армия метрополии обломала зубы о маленький городок, зажатый в узкой долине, и теперь ее остатки с позором возвращались обратно. Их рейд, такой успешный вначале (шутка ли – две крепости меньше чем за месяц!) из победоносного шествия превратился в поспешное бегство. Ломеллино, кумир генуэзской молодежи, щеголь и отчаянный храбрец, внимательный любовник и дальновидный стратег, живое воплощение успеха, блистательный сеньор Ломеллино, – был жалок. Он командовал отступлением, возможно, впервые за всю карьеру военного, не поднимая глаз на невольных свидетелей своего падения.
Войска грузились на караки, любезно предоставленные консулом Кафы, а  Антонио  тихо закипал в бессильной ярости.
- Посмотри, Михал, ты только посмотри, - шептал он своему спутнику, - что сделали со славой Генуи турецкие собаки! Дьявол! Ах, если бы он смог вернуться сюда! Мы бы показали этим негодяям, мы бы заставили уважать себя! Ах, Михал! Какой позор!
И тут над толпой прозвенело одно-единственное слово, и когда оно было произнесено, все заметили, как вздрогнул сеньор Ломеллино, как втянул голову в плечи, словно в ожидании удара.
- Трусы! – звонко выкрикнул молодой голос.
В следующую секунду Антонио увидел себя возле паренька лет пятнадцати.
- Как ты их назвал, сволочь?! – Антонио вцепился в рубаху парня, тот что-то залопотал быстро и непонятно. Потом  Антонио скорее почувствовал, чем понял, что мальчик говорил по-гречески.
- Притворяться, собака, вздумал?!! – проорал он в худое веснушчатое лицо. Мальчик зажмурился…
- Площадная погань! Грязь! Скотина! - удары сыпались на безропотную жертву так щедро, что у Антонио разболелась рука.
- Собака! Ублюдок! Недоносок! - на камни набережной брызнула кровь.
- Пес паршивый! Выродок! Дьяволово отродье! – не унимался Антонио и тогда, когда его оттащили от еле живого паренька.
 Потом он чувствовал только цепкую руку Михала, бег по узким городским улочкам, вопли толпы; наконец, стремительный прыжок в седло, и – прочь, прочь от грязи, крови, позора! От согнувшегося Ломеллино – кумира-предателя, от собственных страхов и от ледяного кнута, стегающего скулящую душу!
До самой Солдайи ехали молча. Антонио поначалу пытался размышлять о том, что на него нашло утром, но потом махнул на все рукой и предался полнейшей апатии. Молчал и Михал – то ли уважая состояние товарища, то ли думая о чем-то своем.
Этой ночью, в убогом домишке на окраине Солдайи Антонио снова снились ангелы. Шестеро…
***
Каждый день приближал путешествие к концу. И с каждым же днем Антонио  чувствовал себя все хуже и хуже. Кнут в его душе уже не унимался ни на секунду, но Антонио заметил, что некоторые мысли и поступки могут на время притупить чувство безотчетного страха и почти физическую боль. В такие моменты Антонио словно кидался головой в черную прорубь, а в висках стучала одна мысль - «Да пропади оно все пропадом!»
Так было в Солдайе, когда с подачи Михала Антонио устроил грандиозную попойку для встреченных ими знакомых отца. Кажется, они кутили целый день, в пьяном кураже швыряясь деньгами налево и направо, угоняли всю прислугу... Потом Антонио долго рвало, и Михал – совершенно трезвый и как всегда чуть насмешливый, – стоял рядом, держа наготове кусок полотна и миску с подкисленной водой.
Так было под Лустой, где в придорожной таверне Антонио попался на глаза заезжий торговец в сиреневом плаще, щегольски заколотом чеканной мангупской фибулой. Замирая от собственной дерзости, подстегиваемый конвульсиями забитой души, Антонио крался по увитой диким виноградом стене к окнам незнакомца. Бессчетное число раз умирал он от страха быть пойманным, но шальная мысль о собственной ловкости и неуязвимости отгоняла ужасы разоблачения и толкала вперед. Потом Антонио долго рассматривал свою добычу, и лунный свет играл на мордах диковинных зверей, стеблях невиданных растений.
Потом... Потом, уже за Горзувитами, была и Мария – тощий грязный подросток, которой было настолько все равно, что мужчина редкой добродетели не пытался этим воспользоваться; и старый нищий, по которому прошелся конь Антонио; и перевернутые крестьянские телеги   («С дороги, негодяи! Не видите, кто едет?!»); и домик у Никиты, где, наверное, самой большой ценностью была византийская икона в серебряном окладе...
И холод. И страх. И глупые опустошающие сны с юродствующими ангелами. И насмешливые глаза Михала, которые, казалось, видят Антонио насквозь...
На шестой день изнурительного пути на прозрачном горизонте показались башни Чембало.

***
Когда отшумел веселый пир по случаю возвращения зятя, и гости, утомленные гостеприимством консула, уснули кто где; когда из-за черного холма, со стороны Харакса, показалась желтый круг Луны, и беспокойно заметались собаки в городе; когда часовые на стенах, ежась от ночного холода, сначала нерешительно, а потом все более и более увлекаясь, стали катать костяные кубики по перевернутым бочкам; в то самое безвременье, которое бывает так трудно отнести к «сегодня», а проще думать о нем, как о «вчера», - дрожащая тень скользнула по узкому коридору замка, неслышно пронеслась наперегонки со сквозняком мимо запертых кладовых, и, задержавшись на мгновение,   юркнула в низенькую дверь.
Тихо горела  свеча на столе, и седоволосая женщина подняла голову от шитья, услышав шум у двери. Потом она поправила выбившуюся из-под чепца прядь и улыбнулась в темноту:
- Госпоже не спится?
- Госпожа в отчаянии, Агнесса.
Агнесса нахмурилась. Она слишком любила эту свою госпожу, свою маленькую девочку, которая, хоть и выросла, но... но... но. Впрочем, остальных детей сеньора Алонсо, консула Чембало, Агнесса любила не меньше – как и положено няньке, купленной в Кафе за цену двух породистых скакунов.
Но все же Джудитта оставалась ее первым опытом.
И вот теперь этот опыт сидел босой, растрепанный, в одной холщовой ночнушке, под которой уже аккуратненько округлялся животик, и по глазам опыта было ясно, что не все у него благополучно. Как же тут не хмуриться?
- Что стряслось, милая?
Джудитта словно не слышала нянюшкиного вопроса, смотрела в одну точку на полу и кусала губу. Впрочем, нянюшка не торопила, а, помедлив с минуту, снова занялась своим шитьем. Захочет, дескать, сама скажет.
- Я не знаю, с чего начать, Агнесса, - сказала...
- Нууу, госпожа, с начала и начните. Да закончите поскорее, а то, боюсь, ваш супруг чего доброго разозлится, что вы от него-то считай, в первую же ночь сбежали к старой Агнессе.
- Ты знаешь, кто такой этот Михал, с которым приехал мой... сеньор Антонио?
- Да как же не знать, душа моя? Поди, теперь дон Алонсо его благословлять по гроб жизни будет, что спас вам супруга. Да и вы, сеньора моя, тоже ему многим обязаны. Ой, даже подумать страшно, что было бы, ежели б не случилось дону Антонио его тогда повстречать! Отважный человек господин Михал, хоть и странный какой-то. Но о том не нам с вами судить, дитя мое.
- Странный... – эхо? – человек...
- Что случилось? – нянюшка не на шутку встревожилась. Даже шитье свое отложила.
Но Джудитта только сильнее стиснула зубы, желваки заходили под бледной кожей, а на зеленые глазищи, о которых пели менестрели далеко за пределами Капитанства, навернулись слезы.
- Что случилось? Может быть, ваш супруг... – но Джудитта так отчаянно затрясла головой, что нянюшка в растерянности замолчала.
- Ну, ну, успокойтесь, деточка, - бормотала она, прижимая к высохшей груди кучерявую головку, - ну бывает, или вы думаете, сеньор Алонсо госпожу Оливию, матушку вашу, царство ей небесное, не поколачивал? Или...
- Нет! Нет! Ты не понимаешь! Никто не понимает! Батюшка вот тоже злится, а я... Я ведь... Я знаю, Агнесса... а мне никто не верит!
Совсем уж сбитая с толку, Агнесса молчала, машинально продолжая водить рукой по жесткой спутанной шевелюре.
- Ну, ну, Джудитта, не кричите так, малышей разбудите.. Ну что с вами, что... Может, позвать сеньора Антонио?
- Нет! 
Злые, злые, нехорошие слезы. И кричать так посреди ночи тоже не хорошо – мало ли кто что подумает?
- Не ужели ты не понимаешь?! Неужели и ты не видишь?!
- Что милая?
- Это! Не мой! Муж!
Вот так.
***
-...и тут, значит, затрясло, затрясло, господина Антонио-то, и он весь такой стал, как прозрачный. И дым такой... ну вроде как когда с гор туман идет. И упал он, и лежит.
- Повешенный?
- Да нет, господин, повешенный, - тот весит себе, а это упал другой, прозрачный который. Он от сеньора Антонио как отделился, так и упал. А повешенный что ж?  Висит, куда ж ему с веревки? А госпожа Джудитта как увидела, что с ее муженьком-то, так и сама того...
- Умерла?
- Да нет, ты не перебивай, господин хороший, ты слушай! Так вот я говорю, бросилась она прямехонько на него, схватила руками и кричит. Кричит, не пущу тебя, мол, не дам... А он...
-  Антонио?
- Да при чем Антонио здесь? Дурья твоя башка! Уж не встревай лучше! Богемец этот, говорю, ну который спас сеньора Антонио в море!
- Ааааа... Так что он?
- А он отпусти, говорит, он обещал, и ничего, дескать, не поделаешь. Уговор то есть...
- Да хватит врать, Карло! Так заврался, что и сам не замечаешь! Сеньор Антонио по пьяни повесился, это все знают! Царство небесное, хороший господин был... Правда, когда вернулся из Генуи, немножко того стал... ну странный. Вспомнить хотя бы, как велел девку ту живьем закопать... Или купцов взять – пропали ведь, как в замке побывали, так и пропали... Но сеньору любил он, любил. Это точно.
- Да вы пейте, пейте, сеньор! Эту историю у нас все знают, любой вам расскажет - и про дона Антонио, и про жену его несчастную. Только Карло  из трех слов два соврет, а вот спросите Омелио, и услышите чистую правду!
Человек, которому правдивый Омелио адресовал эти слова, улыбнулся:
- И чем же правда сеньора Омелио отличается от правды господина Карло? Ведь они все равно умерли, ведь так?
- Нуу... да, - согласился Омелио. - Госпожа Джудитта мертвенького сыночка родила и сама того... скончалась. Дело, сами понимаете, обычное.
Карло авторитетно закивал, да, мол, так оно и было, сущая правда...
Их собеседник тоже кивнул удовлетворенно, отставил  пустую кружку и потянулся за зеленым беретом с длинным петушиным пером.
- Но по-крайней мере ему перестали сниться ангелы, - пробормотал он. – Вы не представляете, как это утомляет.

(11438/13585 зн.)