День борьбы

Слабая изморозь покрывала откосы трассы и дальше тянулась по жухлым нивам и перелескам. В такую погоду на высокое красное солнце можно было смотреть в упор, но от этого не становилось теплей, с севера-востока двигалась орда облаков, неся с собой зиму. Коля, Чук и Гек  мчались в холодном коммерческом автобусе  в деревню, за тридцать километров по шоссе от аэропорта. После вчерашнего всем было нелегко – Чук и Гек прибывали в напряжённой дремоте, причем, если у Гека голова все время запрокидывалась назад у Чука она наоборот падала на грудь. Автобус был молод и холоден, время от времени он бодро подскакивал на изъянах трассы. Не было ни малейшего шанса, увидеть хоть что ни будь сквозь скованные инеем окна, и Коля стал рассматривать салон. Это был типичный, с претензией на уют коммерческий транспорт. В пол тона по заявкам радиослушателей работало радио, стены отделанные пластиком под дуб поблескивали тусклыми бликами, пурпурные, бархатные чехлы кресел, такие же, но отороченные белыми кружевами короткие занавески на окнах, над зеркалом заднего вида дрожало несколько пластмассовых цветов.
- В каком-то гробу едем, – лениво заметил Гек.
- Они бы ещё белые тапки выдавали, – зевая, поддержал разговор Чук.
- Знаете, парни, а мы ведь туда и не веселится едем, – нервно сказал Коля.
- Вот ты с детства такой – шебутной, чуть что – сразу на измену, – стал распекать Чук.
- Пэрэстань, сэйчас прэедэм, – подбадривающим тоном, но зачем-то с кавказским акцентом заговорил Гек, – затопэм баньку, выпъем пару чэр-пач-ков – голова Гека приняла вертикальное положение, акцент сбавил обороты – заколем чушечку, пропаримся как камэкадзе,  выпьем еще черпачок, ба`ушка* нам крови с луком нажарит, а то и свеженину.
 От этих слов в салоне стало даже тепло, а у парней потекли слюнки. Но общий дискомфорт, царящий в Колиной душе, отчуждал его от этих весёлых мыслей.
- Мне ещё на совхозную ехать – невесёлым голосом напомнил Коля.
- Ну, хорошо, можешь без нашей свеженинки, – тоже проснулся Гек – где-то к часикам пяти мы попаримся, а там можешь и на совхозную ехать.
- Эх, - мечтательно вздохнул Чук, – там наверно девок будет не меряно. Прыгают, блестят. Эх.
- Хавки валом – маслянисто подбавил Гек.
- Всё, парни, хватит, – тоскливо сказал Николай.
- Бабы, нары, тары, бары, едут пьяные татары! – не унимался Чук.
Коля закрыл глаза.

Далее ехали молча. Дробная как у хищников дремота при вибрации движущегося авто не располагала к затяжной беседе. Коля ещё раз с досадой вспомнил, что пропускает сегодняшнюю тренировку, а ведь сегодня суббота – день борьбы. Сэнсэй, разумеется, будет недоволен. Вот мы изучаем боевое искусство, – в темноте закрытых глаз думал он, – а между тем ни один знакомый мне рукопашник (почти ни один) не смог бы убить животное. Покалечить человека, это, пожалуйста, но вот убить хотя бы животное… Мы изучаем рукопашный бой, то есть, в общем-то, учимся убивать, но ведь чуть что – «нет, нет, я учусь только калечить» - или ещё хуже «… обороняться», а, нет, есть ещё один крайней вариант «поддерживаю свою физическую форму»…есть же тай-бо…  надо поделиться этим с сэнсэем… По сути, одно убийство, в плане воспитания боевого духа, стоит двух десятков спаррингов…

Через тридцать две минуты автобус резко затормозил. Ни чего не ожидающие головы Чука и Гека откинулись, но тут же приняли вертикальное положение. 
- Вы-хо-дим – в три приёма пропел Гек.

Эта деревня удивляла многих приезжих. Когда выпрыгиваешь на твёрдую асфальтированную почву, твой взгляд упирается в огромный, белокаменный, двухэтажный, всегда сверкающий сельский рынок. Тут же, через дорогу предзакатным солнцем горят широкие окна двухэтажной (в стиле рынка) школы. Ходили истории, что в центре школы есть огромный двор-плац, что в ней же есть бассейн, и даже, что на крыше оборудована небольшая, но вполне приличная обсерватория. В это не верили даже Чук с Геком. Дальше, вдоль шоссе тянулись два семиэтажных дома. Обляпанные шершавым кафелем, с забитыми фанерой мусорными контейнерами, с дощатыми парадными  дверями и рублеными фасадами они одиноко и монументально, не замечая аккуратных сельских хижин, стояли друг против друга, словно обрезки китайской стены. Эти дома выстроили для рабочих стоящей неподалёку – за лесом, в двух километрах от посёлка, ТЭЦ, но конечно жили в них кто попало. Больше в посёлке не было ни одного даже двухэтажного здания. Стоящие друг против друга гиганты целиком назывались – Пограничная улица.
Село было довольно обширное. Его улицы строились зигзагами и расползались вокруг Пограничной примерно в километровом радиусе. Когда-то деревню окружали бесконечные, тепличные виноградники, но во время антиалкогольной компании, как раз к августу, виноградарям было приказано выжечь сады и вот сейчас на месте теплиц плотным узким кольцом село сжимает плодородный дачный посёлок с фанерными домиками и туалетными будочками.
Было время позднего обеда, хотелось есть.
- Может, хлеба старушке купим.
- А если у неё есть?
- Ну не с пустыми же руками идти.
- Давай пофантазируем.
На остановке пахло гарью, люди завёрнутые в верхнюю одежду зябко вглядывались в ситцевую даль.  Непрерывно, подымая пыль дул северо-восточный ветер, и полы Колиного кожаного пальто бились как чёрные пиратские флаги.
- Может, купить пару банок сгущёнки.
- А может быть, нет, Чук.
- Ты считаешь?
- Перестань, жмот последний.
- Я жмот?
- Ты, ты…давай сгущёнки возьмём.
- Постой, если я жмот, ты тогда кто такой?
Иногда, в такие минуты Коля не верил что Чук и Гек его родные братья, и сейчас эта мысль знакомым эхом коснулась сознания. Николай рассматривал продавщицу поп корна.  В двух метрах от остановки стояла синяя брезентовая палатка с широкой надписью «Pop Corn!». Девчонка была в аляске, в варежках, из-за ворота куртки торчал край серого мохерового свитера. У неё были обветренные, но красивые черты лица, высохшие губы и очень настойчивые, очень как показалось настойчивые глаза. За поп корном явно не было давки, хотя им уютно пахло в направлении ветра. От этого ветра у краешка левого глаза девушки накатилась слеза.
Николай достал из кармана несколько смятых банкнот.
- Чук…
- Да?
- Сходи на рынок, купи дюжину яиц, хлеба и банку сгущенки.
- Вау! Брат банкует! – по-детски, но с хрипцой крикнул Чук.
- Сходи, сходи, братец, – притворно мило сказал Николай.
- Не, братаны, а черпак?
Николай достал ещё две купюры, достал и Гек. Чук заграбастал деньги, пошёл на рынок.
Гек достал сигарету без фильтра, раскурил, резкий, тёплый дым ударил в ноздри.
- Хочешь, поп корну? – спросил Коля.
- Давай.
Коля отошёл к палатке.
- Два пакетика по двести.
Она, не снимая варежек, быстрыми движениями совка насыпала горячего поп корна в бумажные, с рисунками кукурузных початков пакеты.
- У вас слеза у правого глаза.
- Что простите? – ответила она рассеяно.
- Вот здесь слеза.
- А…спасибо.
Варежкой она вытерла под газом.
Где ни будь в июле-августе увидеть её на пляже играющей в волейбол, или сонной в прозрачной лодочке пляжного гамака; когда чуть тронутая белым пушком кожа сдобрена кремом до, или после загара – было бы гиблое дело. Теперь же, когда заря, словно окровавленная роза, когда земля седеет на ночь, а в месте с ней всё взрослеет и инстинктивно прячется в берлогу или личное пальто, когда через два-три часа предстоит убить свинью, она – всего лишь приятное и очень цельное воспоминание о летних днях.
Николай подошёл к Геку, протянул пакетик.
- Держи.
- Ага. Пошли, а то этого полоумного только за смертью посылать.

Дорога шла между низкими, очень милыми домиками построенными когда-то японскими военнопленными и длинными, выгоревшими на солнце заборами. За каждым забором бесновалась собака, причём одни собаки, борясь с силами цепей, рвались через забор и  сверху мелькали их передние оскаленные морды и лапы, другие зубами и лапами рвали землю пытаясь прорыть лаз. Только у одной совсем уже обветшалой хижины, в куче опилок и щепы (наверно здесь не давно заготавливали дрова) обнимая валенок, лежала рыжая псина. Когда парни проходили мимо, она перевернулась, показывая пятнистое, лысое пузо, медленно улыбнулась и тут же, улыбка оттянулась назад, и перешла в зевоту. Пёс посмотрел на парней как будто только что прозрел и полез в вырытый под забором лаз.
При виде этого пса на душе стало немного спокойней, и Николай позволил себе немного расслабиться. Он вдруг вспомнил как на лекции по культурологии преподаватель в оранжевом свитере взахлёб, но красивым металлическим голосом  рассказывал про самурайский обычай – кимо-тори. По синтоистским поверьям, источником смелости в теле человека является печень (кимо). Считалось, что, съев сырую печень поверженного в бою противника, получаешь новый заряд смелости. Наиболее кровожадные самураи рассекали врага надвое от левого плеча до правого бока приёмом кэса-гири («монашеский плащ») и тут же, выхватив из живого тела трепещущую печень, пожирали её. Вообще,  странный был этот культуролог, считал себя последователем какой-то Бусидо-Синора.

- А как мы будем её убивать.
- Ну… – задумался Гек – ... кто ни будь, вдвоём будет держать, а ты наверно заточку в сердце засадишь.
- Ты чё Гек, гонишь? Я сердце то не знаю где у этих тварей.
Николай обратил внимание на телеграфный столб. На нём висело объявление эротических услуг, тут же в голову пришли две мысли. Первая о том, что столбы и кресты, неотъемлемые детали дорог наверно с первых рабских бунтов. Вторая: какому балбесу пришло в голову клеить эту чушь на высоте трёх метров в этом забытом людьми младше шестидесяти переулке.
- Ну, хорошо не ты так Чук.
- А если по башке рубануть, – озарено сказал Коля.
- Непрофессионально…да и хрен ты эту башку разрубишь.
- Гек, да мы и не профессионалы. А то оглушить, а там можно и в сердце.
- Не знаю, – нехотя ответил Гек, – на месте разберёмся.
Дорога по этим замусоленным улочкам всегда наводила на тоску. Если с детства ты ходишь по ним то даже через годы не замечаешь что на дороге ужасные ямы, что заборы щербаты и неровны, что летом по бровке дороги, ростом с человека трава-полынь, а зимой ледяные накаты, прожженные иероглифами мочи.
Дом куда шли парни, ни чем не отличался от массы японских домиков. Пёс сначала не признал своих, так же как и остальные лаял и грыз забор, но когда Гек швырнул в него валявшейся на дороге мёрзлой картошкой и приказал – «Барс, на место!» - пёс заскалился и  стал неуклюже, явно показывая своё голодное добродушие прыгать на месте.
Калитка оказалась открытой, и парни пошли через двор к дому.
За последние девятнадцать лет, насколько помнил Николай, двор менялся три раза. В первый раз с забора убрали сгнившую от дождя и солнца, забытую после выделки, шкуру отца Барса. Во второй раз – перекрасили фасад хижины в цвет похожий на бирюзовый. В третий – вычистили двор от скопившегося за три собачьих поколения фекалия. Жизнь здесь текла слишком медленно. Оставленное с вечера молоко не прокисало, кажется несколько лет.

В широких сенях как всегда по эту пору было мерзко и холодно. Не то что бы это были сени, многие называли их верандой или прихожей – в зависимости от времени года. Здесь были два раздвижных клетчатых окна, раздвижные двери, был чёрный, лакированный, но потресканный круглый стол, на нём ваза с прошлогодним, попавшим под дождь букетом сирени, был изгрызенный и покрытый собачьей шерстью диван, несколько гнутых стульев, вёдра с картошкой, газовая засаленная печь, два болеющих холодильника и ещё десятки совершенно ни коме ненужных, но необходимых вещей. В былые времена, особенно в летние, банные дни, здесь собиралось масса народу, за окном прыгал лопоухий, безбрежно счастливый Барс. До сих пор стены здесь пахнут чаем, куревом, и чем-то горько-сладким, только Барс сейчас меньше всего походил на барса. Он, что-то среднее между щукой и гиеной; рабское, надорванное существо.
Парни молча разулись в сенях, прошли в холл. В углу холла топилась оббитая железом печь. В печи был внутренний шкаф, где по идеи печника мог томиться котёл со щами или с кашей, но почему-то всегда сушились валенки и бабушкины унты.
В холле стоял обеденный стол, пара кухонных тумб и верхних шкафов, электропечь и умывальник. От одной комнаты холл ограждён раздвижной стеной, от другой обычной – на петлях, сухонькой дверью.
В печке трещали дрова, пахло жаренной с грибами картошкой и куревом, блестели выкрашенные ещё в августе Чуком и Геком полы. За кухонным столом сидел Чук и ел из железной миски. Он поднял зардевшееся в натопленном помещении лицо. Оно было абсолютно спокойно. Короткие пальцы Чука равномерно отрывали и приминали хлеб.
- Здорово. – С самодовольной улыбкой констатировал он.
- Где бабулька?
- Гуляет где-то…- продолжая жевать, ответил Чук – … далеко она уйти не могла. Картошка ещё горячая и печь, вон, пылает.
Кроме миски на кухонном столе стояло две банки сгущёнки, уже поломанный Чуком хлеб,  пакет с яйцами, литровый полиэтиленовый  пакет с рисовой водкой.
Сегодня в доме было неуловимо прозрачно, вся утварь была вымыта, находилась, подчёркнуто на своих местах. Тарелки хором блестели сплошным янтарным бликом, полотенца на крючках – казалось, дотронься, и они захрустят, не выдержав своей чистоты.
- Шёл я сейчас сараями, и знаете, кого встретил?…Катюху – одноклассницу бывшую. Ну, Гек ты помнишь.
- Ага. – Гек уже примостился за столом и, морщась, трудолюбивыми пальцами, откручивал пробку.
- Так вот, она вот с таким пузом, абсолютно беременная, в какой-то шали. Я её  сначала не узнал, херня думаю какая-то.
Коля снял плащ и сел спиной к менее жаркому печному углу. Гек тем временем разлил из полиэтиленового пакета по пунцовым рюмкам.
- Ну, я её торможу, она мне: «здравствуй Чук», а я ей: «Нет, дорогая, ты в корне ошибаешься. Я – Гек». Короче постояли поговорили. Я стою, смотрю на её пузо и вспоминаю, как кажется, в классе восьмом были у неё такие джинсовые брюки. Подходит к ней Тамара Романовна и спрашивает: «Катенька, почему ты в брюках? Директор ведь запретил девочкам в брюках ходить», а эта ей отвечает: «Мне холодно». «Ну, я ведь в юбке, и не чего», «Тамара Романовна, у вас дети есть?», «Нет», «И не будет».
А сейчас, посмотрел – клуха – клухой.

Коле стало совсем тепло. Тепло томно струилось по спине, уходило в шею, конечности. Тело погружалось в зыбкое покойное состояние, слова Чука врезались в сознание  как скальпель в обколотое новокаином тело.
Коля давно перестал удивляться инфантильности своих братьев. Однажды, это случилось несколько месяцев назад, летом, тогда Чук или Гек (сейчас не вспомнить этих деталей) вернувшись из армии, на второй день пришёл к Коле. Коля не на шутку поразился, насколько армия может изменить россиянина. Перед Колей стоял абсолютно счастливый, с блестящими как у лайки глазами человек. Брат отслужил на севере два года. Два года на его глазах один слой снега покрывал другой и так далее, и так далее. Почти два года декабрьское утро сменялось февральским вечером. Уже дембелем, последние два километра до аэропорта он доехал на упряжках. И вот, перед Колей стоял, с блестящими как у лайки глазами, поплотневший, подтянутый, коротко и как-то по особенному аккуратно стриженый человек, в отличном, из тугой, зелёного цвета ткани военном сюртуке с белым, откидывающем отблеск воротничком. На сюртуке тут и там гнездились рядками и кучками пуговицы, лычки и значки, весели великолепные, чудно уложенные аксельбанты (как позже, из разговора с братом, узнал Николай, сплетённые тусклыми, солдатскими ночами из обыкновенных, распущенных белых шнурков); на ногах были высокие блестящие сапоги, (изысканность формы обычных кирзовых сапог добиваются огромными усилиями с помощью некоторых столярных инструментов и уже потом доводятся до совершенства с помощью раскаленного утюга). У брата была бутылка водки «Легенда Севера» и замечательные глаза. Потом, потом был длинный обстоятельный разговор. Мелькали лица и обстоятельства, деды и духи, приклады и знаки отличия, близость гауптвахты и утренний подъём, замеченные якутами в сослуживцах пидарасы и раненый нарушитель границы, несколько суток отпуска и призрак собачьей упряжки не оставившей следов на снегу,  пушистые лайки и улыбчивые девки из алеутской деревни, сплетённые аксельбанты и выутюженные сапоги. Больше всего поражала внятность и круговая обстоятельность рассказов про самые заурядные и, в общем-то, безынтересные детали солдатской жизни. И ещё – казалось, что все, что рассказывает этот бывалый дембель выучено раз и навсегда и говорится с полным чувством собственности к прошлому и с такой доморощенной армейской театральностью, что просто начинало воротить. Из любви и созревающей жалости к брату Коля слушал очень внимательно, задавал дельные и нужные рассказчику вопросы, получал на них выученные и предугаданные ответы и разъяснения. Особенно Коля заинтересовался плетением аксельбантов и упряжкой-призраком.
Через некоторое время такие же перемены настигли и Чука.
Сейчас Чук и Гек в присутствии Коли часто вспоминали то детсадовские, раздольные годы, то половозрастные, задорные и беспечные школьные, то строгий, жёсткий но, безусловно, необходимый каждому мужчине армейский период, частенько, вновь и вновь перебирая «по косточкам» давным-давно стёртые жизненные ситуации. Но Коля перехитрил их. Он научился не воспринимать их разговоров вообще. Пропускать их мимо ушей, конечно, не удавалось, но не обращать на них внемание он мог. Так и теперь, Коля мирно грел спину, не мечтая воспринять говор Чука.
Чему действительно Коля удивлялся, так это той атмосфере абсолютного покоя, уюта и даже гармонии, которая всегда была в этом доме. Здесь не было ни соответствующих картин, скажем с пушистыми деревенскими пейзажами, ни хотя бы вида из окна на эту тему, ни семейных фотографий в рамках, ни полосатых домотканых половиц с сонным полосатым котом на них и печка была покрыта отнюдь не  изразцами.
Напротив если здесь смеялись то от усталости или от злобы, если здесь пили то отчаянно много, если скандалили то до рукоприкладства. От чего же, от чего же, от чего же здешние стены так давили своим спокойствием.
- Колян, картохи хочешь?
- Давай.

Через час, когда парни опорожнили полиэтиленовый пакет и сковороду, весёло залаял Барс, и со двора послышался скрипящий, но довольно зычный старческий голос: «Ай-ай, бабушку Барсик встречает. Мальчик мой, пёсик. Ай-яй, какой хороший сторож, ну-ка не лезь ко мне урод, пошёл, пошёл на место!».
В сенях заскрипели двери.
- Вот и ба΄ушка – глупо сказал Чук.
Старушка долго возилась в сенях, потом открылась дверь непосредственно в дом.
- Ой-ёй, внучки приехали, мои деточки – у бабушки выступили мило-драматичные слезы, – а я у Рады была, сидела, вас на дорогу смотрела…вчера вы мне все троём снились. Ну-ж, дайте, я вас обниму.
- Бабушка пошла к Геку, (он ближе всего сидел) но заметила гостинцы лежащие на столе.
- Ой, ну зачем вы. Не надо мне ни чего. У меня пенсия большая.
- Со следующей отдашь, – пошутил Чук.
Старушка пропустила это мимо ушей.
- Я вас ждала и вот картошечку пожарила. Хорошо Рада грибов насобирала, то бы с голоду шатались, – не всерьез говорила она.
Бабушка села на табуретку.
- Значит, чушечку приехали резать. Молодцы, молодцы… - как бы вслух размышляла она, – тогда знаете что, забейте здоровую – Рыську, а то она что-то хворать решила. А поменьше, с пятном не трогайте.

Слова её были тёплыми, мягко-хрустящими, и как-то обволакивали Колю. Он чувствовал, что вот-вот погрузится в сон прямо у этой печки.

- С пятном, это Жалька, – пояснила бабушка. Она подмигнула, всем троим. – Сейчас я вам водочки для сугреву принесу. Самогоночку Рада нынче крепенькую выгнала.
Бабушка совсем по-старчески слезла с табуретки.
- Коля, а ты чего так прифортился? В костюме. Новый костюм, поди?
- Я потом сразу в гости поеду. Баб, дай что-нибудь, переодеться.
- Сейчас, сейчас – сказала старушка и скрылась за дверью.
- Занавес. – Прошептал Гек.

Чук, кажется, он был в умате; он умильно наблюдал в окно как беленькая собачка (скорее всего соседская) зубами вытаскивала из поленицы небольшое полено.
На улицу не хотелось. На улице было тоскливо, в безветрии, ровно шёл жиденький снег, в небе цвета разведенного на воде молока становилось всё расплывчатей очертание фонарика-солнца и во дворе есть ещё смердящий, утопающий в навозе сарай, и еще придется идти туда и с дозой алкоголя и адреналина в крови, в спешке убивать свинью.
От настойчивого, напряженного наблюдения за беленькой собачкой, больше похожей на зайчика, по белку чукиного глаза побежала нечаянная тоненькая трещинка.

Вернулась бабушка. Заветная поллитровка была сжата обеими суковатыми руками, подмышкой была одежда для Коли.
- Бабуля, как там насчет баньки? – поинтересовался Гек.
- Все хорошо.
Старушка поставила поллитровку в центр стола.
- Нате, подкрепитесь…только слышьте, не напивайтесь.
- Не, я насчёт попарится.
- Идите топите. Вы же у бабушки, чувствуйте себя как дома.
- Оккей.
- Нож есть охотничий? – открывая пробку, спросил Чук.
- Не знаю, посмотри там – в сенцах.… На вот, те – старушка протянула Коле старые рабочие штаны клёш, фуфайку и с невероятным воротом рубаху в крупный горох.
Парни выпили по шестьдесят грамм, доели то, что осталось. Чук пошёл искать нож, Коля стал неспешно переодеваться, а Гек топить баню. Бабушка, сославшись на недомогание, отправилась спать.

Как по правде и предполагал Чук, ножа не было. Среди хлама он нашёл две длинные да толстые отвёртки. На находившемся здесь с незапамятных времён точильном станке он ловко как в детстве смастерил две заточки.
Коля переоделся, застегнулся на все пуговицы. В таком наряде сам себе он показался, решившим сменить стиль Пинокио.
Гек растопил баньку. Хорошо воды было достаточно и её не надо было таскать от колодца.

Скоро все трое стояли перед сараем. Его обветренные, серые стены были скошены,  между тощими брусьями торчали пучки седой пакли. Весь сарай утопал в навозе вперемешку с опилками и талым снегом. Звери внутри подъели дверь, и от этого она стала плохо закрываться. Её приходилось приваливать двумя огромными похожими на нанайские лодки каратами. Крыша сарая из-за складируемого на ней хлама уже давно потеряла свои очертания, а сейчас и весь сарай был как-то размыт усилившимся и укрепившимся снегом. Чук и Гек прислонились к поленнице, закурили. Беленькая собачка наблюдала за ними из соседского палисадника,  сидя в колючем кусте крыжовника. Чук закрыл глаза, и было видно, что он пытается расслабиться; Гек жадно зевал и трогал выданную Чуком заточку; Николай присел на корточки; большая редкая птица пролетела высоко во влажном небе, над влажной землёй; свиньи дежурно похрюкивали.
Чук как бы опомнившись, достал из кармана спичечный коробок, достал три спички; две сломил; все три зажал в пальцах.
- Я предлагаю так, – механически сухо заговорил Чук. – двое должны держать свинью, третий должен садануть заточку ей в сердце; оно у неё где-то вот здесь. – Чук сунул свой указательный палец себе под мышку, – Если чё, один из тех, кто держит свинью сам её мочканёт, у него будет вторая заточка, он будет как бы страхующим. Давайте. – Чук протянул спички, – Длинная спичка убивает свинью, две короткие – помощники, длинная спичка выбирает страхующего.
Чук вопросительно посмотрел на парней.
- Хорошо.
- Оккей.
- Тяните.
Николаю попалась короткая, Геку – длинная.
Гек выплюнул окурок.
- Твою мать, не хотел же ехать – рявкнул он с досады, – Ладно. Колян ты страхуешь.
- Хорошо.
- Хара – хара – ха – ра - шо! – не скрывая своей радости, сказал Чук.
- Длинными, осенними вечерами не об этом, ох не об этом я мечтал.
- Две минуты отдохнём и пойдём.
- А за что её держать?
- Страхующий – за голову, а я где ни будь сзади. По крепче надо прижать, что б не рыпнулась.
- А почему мы говорим шёпотом? – вдруг спросил Коля и почувствовал, как что-то холодное поползло по спине.
Все оглянулись сначала на него затем на сарай.
- Пошли.
До сарая было всего несколько шагов по сырости. Гек откинул пахнущие падалью корыта, открыл дверь. Парни вошли. Две славные чушки лежали, прислонившись, друг к другу фиолетовыми от грязи спинами. Одна, что поближе перевернулась на брюхо и беспокойно взвизгнула. По лежащим на рыночных прилавках свиным головам Коля знал, что у свиней глазки маленькие и прищуренные. У этой же, глаза были совершено невообразимые – навыкате; при этом они выражали страшное: и удивление, и напряжение, и любопытство, и страх. Вторая, по меньше, видимо Жалька была наверно посмышлёней и сразу затрусила в угол где и притихла. Увидев такое поведение Жальки, первая свинья о чём-то быстро захрипела, но тут же заткнулась и сосредоточилась, при этом, как показалось Николаю, что бы не возбуждать больших подозрений, свинья не могла сразу встать в оборону, в боевую стойку так как не знала истинных мотивов пришельцев, и не знала не сменятся ли внезапно цели визита на худшие если сразу встать в негатив. Однако вести себя как обычно не хватало сил, по этому свинья просто вся напряглась, повернувшись к пришельцам в пол фаса,  жадно выпучила глаза. Сарай приготовился, как мог. Однако как же здесь воняло. Обычно от холода запахи притупляются или приобретают морозный оттенок, что и придает даже очень сильному запаху некий изыск. Не о чём подобном в этом сарае не могло быть и речи. Не верилось, что вот эти две атлетически сложенные свиньи могли так захламить своё временное жилище.
- Ну сука, какая невыносимая, раздирающая вонь! – с притворным английским акцентом сказал Чук.
- Сгущенный сортир. Гадюшник! – выдавил из себя Коля.
- Тут месяц назад, кажется, куры были, – брякнул Гек.
- Ба`ушка их месяц назад порубила. Не мёрзнуть же им здесь.
- Рыська! Ры-ысь-ка! – чудным детским голосом позвал Гек.
Рыська как будто бы шевельнулась.
- Давайте, давайте заходите.
Коля зашёл с боку, Чук сзади, Гек приблизился со стороны рыла.
- Рыська, - ласково и зловеще заговорил он, - мы тут в гости пришли, твоё здоровье проведать, ты ж нас так встречаешь.
Круг сужался.
- Жалька нам не треба, мы по твою душу беспокойство имеем, Коля держи её.
Коля одним резким движением захватил голову в замок, на удушающий приём, но пучеглазая голова тут же с визгом вырвалась. Коля по-борцовски удержал равновесие, но инициатива у парней была потеряна. Отступать назад Рыська не решилась – там стоял человек.
- Что ты Рыска, – как-то игриво, механически (это уже действовало на нервы) сказал Гаек, – нечего бояться, вон Жалька смирно стоит, и ты будь хорошей девочкой, – он подобрался совсем близко, – Коля, – сквозь зубы процедил он, – ты будешь её держать или нет. 
- Так, давай на раз, два, три, – так же ответил Коля. Он вдруг почувствовал, каким незаурядным перегаром от него несёт.
- Раз, два! Три!
На счёт три, Коля рывком навалился на Рыску, крепко, гораздо крепче, чем в первый раз, навалился на свинью, сдавил её шею, тут же ощутил зарвавшееся в борьбе животное тело, мокрую, в холодной влаге, жесткую щетину. Немного мешала сжатая в правом кулаке заточка. Тут же подскочил Гек и всадил отвёртку в свинью, но Рыська в этот момент так дернулась к низу, что удар скользнул, и маленькая пика застряла между ребер, но даже от такого слабого удара свинья взвыла от невыносимой боли и вырвалась из Колиного захвата. Парни на секунду спешились, и  свинья стала носиться по сараю и орать как полоумная, отвёртка торчала у неё где-то из подмышки.
- Какого хрена ты её не держал! – заорал Гек на Чука.
Вдруг свинья с воем бросилась на Чука. Тот отпрыгнул и в прыжке с силой пнул ногой в брюхо, это вызвало новую волну визга. В жутком остервенении Гек вырвал заточку у Коли и с рёвом бросился на мечущуюся свинью. Рыськина голова оказалась у Гека между ногами, он упал грудью ей на позвоночник, и пытался затормозить своими длинными, вытянутыми ногами. Милицейские берцы оставляли две упорные борозды в десятилетнем слое дерьма. В это время с обеих сторон подпрыгнули братья и короткими милицейскими ударами пытались отсушить сильные свиные ноги. Гек как можно плотнее воткнул свои локти в свиные бока; ногти левой руки казалось намертво вошли в жертву. Отвёрткой он стал наносить удары куда-то снизу. Вой был настолько истошным и непрерывным, что казалось можно было оглохнуть. Такой же вой Коля слышал совсем недавно, когда смотрел по телевизору как чеченские боевики резали трёх русских призывников. Параллель на столько шокировала Колю, что он на секунду остолбенел. Один удар вдруг пришелся, в какое-то место, откуда напором хлынула кровь. Свинья взревела ещё истошней, дико заворочала шеей начала  вставать на дыбы, но Чук и Коля одновременно ударили  по задним ногам, и она повалилась на бок. Успев сообразить, что сейчас произойдёт Гек соскочил со свиньи, но не удержал равновесия и упал прямо в дерьмо.
- Ах ты падла! Ну, сука, держись! – заорал он.
Гек тут же соскочил, и на секундное удивление всех, выскочил из сарая. Больше чем от такой неожиданности, чем по собственной воле Чук схватил стоящие не вдалеке вилы и швырнул их в свинью. Одним зубцом вилы воткнулись ей в нижнюю часть ноги, свинья вскочила, и отбежала в тень к Жальке. Тогда Коля схватил другие вилы и швырнул их в тёмный угол. Одна из свиней завизжала, рухнула. Тут же из этого угла выскочила Рыська и побежала в другой. В сарай влетел Гек, он был по уши в навозе и крови, в изгаженных руках чернел топор. В три шага он настиг свинью. Размахнувшись топором, Гек намеривался разрубить свинье башку, но удар только скосил свинье ухо. Рыська подпрыгнула, но второй удар пришёлся точно и как в масло вошёл  в свиную шею. Свинья замертво упала в навоз. Гек выдернул топор, обтёр его об сизое поросячье пузо, холодно встретился взглядом с Чуком, развернулся и вышел из сарая. Коля подошёл к углу, где лежала Жалька, вырвал из неё вилы.
- Так, кажись управились. Перекур, – сухим горлом сказал Чук.
Парни вышли из сарая.
Гек сидел на чурке для колки дров, около поленницы, курил, гладил соседскую собачку, собачка в ответ слизывала кровь и навоз с его руки. Снег окреп и уже не таял. Он ровно и плавно покрывал двор. Белый, собачий окрас теперь был нормальный защитным цветом, а не ущербностью альбиноса. Гек укоризненно посмотрел на Чука.
- Чук, объясни, ты тормоз?
- Да пошёл ты.
- Какого хрена ты сзади не придержал?… Тупица.
Чук нервно достал сигарету, размял её испачканными кровью пальцами и ничего не отвечая Геку, пошел справиться – как там в бане. От  того, как удаляется в снегопаде его огромная, серая фигура, Коле стало ещё более не по себе.
- Мы ещё Жальку замочили, – сухо сказал он.
- Молодцы. Вы бы ещё граблями швыряться стали.
- Не грузи, – примирительно сказал Коля. –  Сам, тоже хорош; сразу не мог в сердце. Нахрена  ты ей всю жопу исколол.
- Ладно, всё, проехали. – Гек слегка дал под зад собачке. – Пойду, паяльник найду, сейчас обшмаляем, разделаем, да попаримся. Коля, тебя бабулька побольше уважает, иди скажи про Жальку.
Паяльная лампа, чёрная от нагара, пахнущая лыжной мазью как всегда стояла на полке в левом углу сарая рядом с мешком комбикорма и двумя вёдрами чего-то зернисто-белого, дурно пахнущего.  Через несколько минут зашёл Гек.
- Как там бабулька?
- Нормально. Сказал ей, что Жальку убрали как свидетеля. – Гек протянул Николаю банку с бензином. – на вот.
Коля заправил бензин, попробовал лампу. Горела.
Скоро подошёл Чук. Все вместе они вытянули туши во двор. Паяльной лампой принялись шмалять туши. Дело это было несложное. Огонь быстро превращал в черный пепел белую с рыжинкой невысокую щетину. По двору, да и наверно по всей улице аппетитно запахло палёным. От того, что тащили туши, от работы паяльника пушистый снег превратился в грязь и крупными чёрными каплями стекал, когда ворочали туши. Троём было быстрей управляться. Чук наточил топор, да какие были кухонные ножи. Николай и Гек быстренько спускали кровь в трехлитровые банки, потом вспороли туши и разобрали горячие еще потроха. Потроха, кровь несколько ломтей мяса отнесли старушке на зажарку, чтобы после бани сразу поесть. Гек дал отрубленное им самим с лихвой свиное ухо и попросил, чтобы она сварила его лично для него (уж больно он любил похрустеть хрящами). Желудки и кишечники вывалили в таз, если старушка хочет возиться с этим дерьмом, пусть возится сама. Снег всё ещё шёл и омолаживал грязь, работа шла спокойно и монотонно, прошла возбудимость и раздражение, парни негромко перебранивались, негромко чавкал топор, парное мясо было податливо. Продолжая начатое, Гек отрубил обеим свиньям уже опалённые головы, вырезал толстые, белёсые языки. Рана отрубленного уха и глаза спеклись, и головы сейчас выглядели как-то нелепо.
На морозе  быстро можно проголодаться, и Гек выломав у Рыськи ребро, слегка обжарил его паяльной лампой, и принялся жевать, другие от такого аперитива отказались. Гек отрубил другое ребро и швырнул на  другой конец двора Барсику. Тот уже как леший сходил с ума на своей цепи. Через два часа дело было готово. Старушка рассовала мясо по холодильникам.
 Наделав делов, парни пошли в баню. Эту баню построил ещё дед, и она служила верой и правдой уже трем поколениям. Для пущего жару Чук подбавил ещё дров. Печь гудела, дрова трескались, в котле вмонтированном в печь стучала вода. Предбанник был вполовину меньше парилки, имелась дверка в душ. Очень удобно. Парни разделись, засеменили в парилку. Горячий воздух здесь медленно колыхался, в тусклом свете лампы все предметы  - веники, тазики, мочалки и собственные части тела казались какими-то отрешенными. Все трое уселись на верхнюю полку. По всей поверхности тел потекли горячие  минеральные ручейки.
Баня в этом дворе наверно самая лучшая баня, а может быть и лучшее хозяйственное сооружение, построенное русскими в этом посёлке (три непонятные японские баньки долгое время хоть как-то пытались применить на русский лад но, в конце концов, превратили в угольники). Эх, что за баня,  когда вода, не долетев до каменьев, с воем прыгает к потолку от жара, когда полати накалились, и жгутся, а облитые водой тут же высыхают, и только облитые вторично, немного сдаются  и дают на себя присесть. Истово барабанит горячая вода,  густой, да жаркий воздух жмёт легкие, а твоё здоровое сердце просит добавки. Пушистый, да горький, берёзовый веник снова  и снова изгоняет из тебя смрадное, и ты чувствуешь, как твоё сознание мутнеет и тускнеет от головокружения лампочка, и только ковш холодной воды на твою голову возвращает всё на свои места.
 - Хватит, – говорит Гек, – сил уже нет, – и все уползают в предбанник.
Коля зачерпнул из фляги холодной воды, полил на лицо, отпил три больших глотка, посмотрел на Чука. Изморенный, с закрытыми глазами, голый, с запрокинутой назад головой он сидел на скамье. Два прыща на шее были основательно распарены и сейчас превратились в мелкие неглубокие ранки. Из них текла разбавленная сукровицей кровь.
- Чук. Чук, проснись.
- У?
- У тебя с прыщей кровь течёт.
Чук слепым движением размазал кровь по шее.
- Это не прыщи, – обиженно заметил он.
- А что?
- Да так, неважно.
- Ну что, посидим пять минут да повторим.
…
Свежий воздух пошёл братьям на пользу. Мягко подкрадывались сумерки. Безветрие. Шел влажный послушный снег. От бани до дома было ровно сорок шагов. Чук и Гек переоделись сразу и шли, расстегнувшись, принимая только грудью осенние стежки снега. От одежды всё ещё пахло палёным, но уже не было тех проблем, к тому же приятный деревенский вечер, услужливым сторожем охранял мысли от разочарований. Коля не стал надевать рабочей одежды. Оставил её в бане, а сам, обмотав  полотенцем чресла, не спеша, пошёл в дом, где ждал его чёрный мягкий костюм, белая, шёлковая рубашка итальянский галстук. Вечер становился, темнело и это наводило на мысли что надо как-то быстрее переодеться, поесть (поесть всё-таки надо было, от голода и курева в желудки чувствовались позывы) и ехать, ехать на совхозную. А там, там уже точно шампанское и девушки и конфетти.
Под ноги попался бродящий в темноте Барс. Пришлось отогнать его, чтобы не испачкаться.
В доме уже всё было готово. Бабушка накрыла стол, ждала внуков   и читала очень популярный, лет десять тому назад, подростковый журнал. На столе стояли две сковороды. Одна со свежениной, другая с жаренной с луком кровью. В центре стола, обложенная кусками хлеба стояла поллитровка, стояли пиалы с домашними солёностями. Внуки по-хозяйски расселись, принялись за еду.   Водка растворилась в три приёма, сочные, пахучие кусочки таяли в богатырских ртах. От дневного напряжения и теперешнего, приятного расслабления не хотелось говорить слов. Парни блаженно улыбались да подмигивали друг другу. Николай ел более аккуратно, боясь испачкать костюм и рубашку.
- Коля, тебе што кровь не нравится? – спросила бабушка (Коля попробовал всего две ложки).   
- Нет  баб, просто не хочется.
- Ешьте всё, и не стесняйтесь ни за что, чем богаты, тем и благодарны. Потому что больше мне нечего вам предложить.
Бабушка всегда говорила просторечно, как-то витиевато и на прямик. Однако чувствовалось, что она проводит какую-то свою незримую политику.
- Да мы всё  съедим, не переживай, = обнадёжил её Чук.
Коля заглотнул ещё пару кусков сердца, вытер влажным полотенцем руки.
- Калян, ты прямо сейчас поедешь? – спросил Гек.
- Да, а что?
- Да так – высасывая мякоть солёного помидора,  сказал Гек, – мы тут с Чуком прикинули, может нам с тобой двинуть.
«Двинуть бы тебе по голове» - подумал Николай.
- Это исключено, – сухо ответил он.
- Нет, ну как это исключено, мы тебе братья или кто? – по-человечески заглянув в глаза, риторически спросил Гек.
- Братья, но туда без приглашения нельзя.
- Да хорош тебе, мы чуть-чуть припоздаем, а когда все уже выпью там, то-сё, дезорганизация произойдет, мы по тихой пройдём.
Коля посмотрел на измазанную навозом и кровью форму братьев.
- Вы на себя  то смотрели, вы же оборотни в форме... в говне все. Здравствуйте, я вам двух ментов привёл.
- Мы своей формы не стыдимся, не надо нас обижать.
брать поотряхивали ссохшийся навоз.
- Может мне ещё Барсика взять, всё веселей.
- Ну насчёт Барсика сам решай, а только мы с тобой точно поедем.
- А, вы уже все решили.
- Нет, ну чё ты, братец, нам чё здесь прозябать что ли.
Николай с таской посмотрел вокруг, никогда братики небыли так в тягость. Сейчас эти хищные богатыри строили умильные рожи.
- Бабушка, всё было вкусно, – официально сказал Коля, – всё было вкусно, счастливо.
Он вышел в сени, стал обуваться.
- Будешь проезжать, проезжай, – мило пошутила бабушка.
Попрощавшись, Чук и Гек тоже вышли в сени, Быстро и старательно стали шнуровать берсы.
Николай уже собрался выходить, но услышал Гека.
- Да брось ты братан, хоть бы раз с нами по-человечески обошёлся. Подожди.
- Хрен с вами, давайте быстрей, – сухо крикнул Коля.
«Не братья, а уголья на мою горящую голову. Единственный вариант если они отстанут или затеряются где-то». Такие мысли, разумеется, были нелепыми, но хоть как-то успокаивали. Ночные деревенские улицы не то, что дневные. Если бы не белый снег, отражающий лунный свет тьма была бы кромешной. Лай собак то и дело срывался на вой. Дорогу было не видно и путником приходилось идти мелкими шажками, то и дело обо что-то, запинаясь и напряжённо вглядываясь перед собой. Только пограничная улица слабо освещалось двумя фонарями.  На остановке набирал пассажиров коммерческий  автобус, и чтобы успеть парням пришлось бежать через лужи. Это оказался тот же уютный автобус, что привёз их сюда. Ехать было всего три остановки, и парни не стали занимать места.
 - Совхозная, - сиплым голосом объявил кондуктор.
Вышло несколько человек.
- Интересно, сколько ж сейчас время, – всматриваясь в непроглядную местность, спросил Коля.
- В автобусе на часах семь было.
«Да, лучше поздно, чем никогда», - подумал про себя Коля
Добраться  до нужного места можно было двумя способами. Первый: идти по шоссе двести метров, потом свернуть влево и по диагонали пересечь небольшой опустевший посёлок, потом ещё раз свернуть влево и через десять минут выйти к коттеджному посёлку. Второй – перейти через запущенное поле. Технически это было сложней, но зато в два раза короче.
- Пошли, -  сказал Коля и спустился с насыпи.
Коля очень удивился, когда по колено провалился  в сыпучий снег. Чук и Гек тоже спустились. Все смотрели на огромное  белое поле, на периферии которого виднелась яркая, огненная цепь фонарей посёлка. Ни кто из них никогда не видел таких тихих выходок природы.  Коле на секунду показалось, что должно быть несколько самосвалов сгрузило на сырое поле весь этот снег. Коля сделал несколько пробных шагов. Снег сразу набился в туфли, под брюки, потом кивнул братьям в сторону огней и быстрыми размашистыми шагами пошёл по полю. Надо было торопиться. Если в приглашении назначено на семь часов, а он опоздает на целых двадцать минут, это будет просто неприлично. Коля прибавил ходу. Из головы не выходила всё та же картина: чеченский боевик убивает русских призывников. Призывников было трое, им было по восемнадцать лет. До смерти, они не по-мужски, навзрыд просили не убивать.  Сильные боевики, смеясь, переругивались на чеченском языке, закручивали призывникам руки, перерезали горла. Из неглубоких ран, лилась кровь, парни визжали и дергали ногами. Чеченцам было смешно. Одно убийство, в плане воспитания боевого духа, стоит двух десятков спаррингов.