Повадки

Хозяйка этой квартиры довольно скрупулёзная женщина. Если слегка оттолкнуть дверь её спальни, можно увидеть несколько как бы невпопад упавших ниток. Это вы думаете – «ну что же, такое случается», но как мне от этого не скучно по психологии, логике, криминологии и криминалистики в моей зачётной книжке стоят «отлично»; в общем, эти нитки на самом деле – силки, или рисочки. По плану, если я захочу проникнуть в её спальню, я их сдвину, а это может привести к неприятному вечернему разговору.
Эта дама довольно  умна, что бы ни заявить – «ты шарахался по моей комнате!» а потом расписывать моральный и экономический урон её персоне, тем самым, выдать систему фиксации моего перемещения по квартире. За все мои мелкие неуклюжести и любопытство она мстит (по-женски) тем, что, приглашая меня на вечерний чай после своей работы, заводит длящийся разговор из серии – кровавые люмпенские будни. Информация черпается отовсюду – из желто-газетной криминальной хроники, из трамвайно-рыночных передряг, из собственной фантазии и т.д., и т.п. Рассказчик она замечательный, за её плечами чувствуется факультет русского языка педагогического техникума.
Когда я раскрасневшийся от некрепкого, но горячего чая, впитавший как губка весь этот словесный шлак становлюсь совершенно овощным, она отпускает меня по светски замечая что  «мы заболтались». Однако, как только мои познания в криминалистике и криминологии достигли определённого уровня, я стал парировать её чайные откровения научно-аналитическими корректировками всех этих тошнотворных страшилок.  Поняв, наконец, что меня этим не проймёшь, она изменила содержание наших бесед в сторону доморощенного мистицизма.
Дело ещё и в том, что она сама не без греха. В моё отсутствие она проводит полную ревизию моих вещей и видимо получает от этого тонкое удовольствие. Моя борьба с ней совершенно суха, но действенна. Прямо на пуфике у входа в комнату я ложу уголовный кодекс 1927 года с закладкой на 58-ой статье.
Я переступаю через силки. Что мы здесь видим: двух спальную раскладную кровать, накрытую цветасто-пыльным, китайским пледом, два кресла сливового цвета, на стене – сине-коричневый с оранжевыми маками ковёр, лакированный, цвета арзац-шоколада шифоньер, тумба с телевизором, запах советского лака для волос, лекарства и старого кофе, серо-матово-бирюзовый вид из окна, старая фотография в раме. Фотография сделана в такой технике, когда уже готовую чёрно-белую фотографию аккуратно раскрашивают нетрезвыми красочками. Персонажи от этого становятся совершенно как-то по-египетски не живыми, однако приобретают большую и совершенно особенную, обстоятельную обаятельность. 
На фотографии молодая хозяйка и её муж – ещё бравый офицер тихоокеанского флота. Их лица спокойны и уверены в завтрашнем дне. Но если у мужа эта уверенность поверхностна и даже как бы вскользь, в связи с актом фотографирования, то у жены она поглощает всё её существо – во взгляде, улыбке, прическе, в каждой детально прорисованной жемчужинке её ожерелья. Хотя не исключено, что это не такая уж совершенная уверенность в ходе череды, в дальнейшем предстоящих событий, а возможно, всего лишь надменность жены офицера флота достигшего к своим, сравнительно молодым годам звёзд капитана и лишь ретушь смягчает её до уверенности. Как бы там ни было, по тому, как она держится с мужем, несмотря на принятый, общий для тех времён стандарт – «муж-военный с женой», по особенной плавности линий, по выражению её чёрных как две маслины глаз, не изменившемуся впрочем, и посей день, становиться ясно, что она входит в категорию женщин умеющих просчитать жесткую и разветвлённую систему желательных событий собственной жизни. Любые посторонние явления запросто могут быть использованы в собственных интересах. Острая пиковая красота её являющаяся в большей степени не воплощением конкретных физических данных, а естественно-кошачьей грации видимо в своё время были использованы на всю катушку. Разумеется, такой вывод трудно сделать, глядя на одну только фотографию, и конечно мне пришлось просмотреть все её фотоальбомы. Они далеко запрятаны в верхних антресолях в куче различного бабьего белья, в котором, к слову сказать, обнаружились довольно пикантные вещички относящиеся к бурным годам её зрелой юности. На фотоальбомах лежал русско-китайский словарь, и самоучитель по китайскому языку, что так же навело на отдельную ветвь рассуждений. Фотоальбомы оказались более чем насыщены откровенными, пляжными, групповыми, свадебными, лыжными, детскими, похоронными фотографиями. На одном снимке, сделанном видимо в день Нептуна, хозяйку «поймали» прыгающей голой через костёр. Возможно, телесного цвета её купальник, плюс блики и близкие языки костра давали некоторую более широкую трактовку этим простым комсомольским играм. Иногда длинными, пусто-лунными, рвано-облачными ночами, когда из-за монотонной, старательной работы, прямо над моей комнатой двух слипшихся тел, от дома отваливаются целые куски, а в этой квартире нет больше никого кроме меня и хозяйского пса – карликового, чёрного пуделя, а сам я болею гриппом, приятно смотреть на чудную грацию полёта над костром, предполагая в студенческой вылазке на картошку (вряд ли это был, день Нептуны) что-то молодёжно-сексуально-сектантское.
Фотографии мужа встречаются редко. Везде где он снят не в военной форме, выглядит он немного  щупло. То он рубит дрова недалеко от мангала, то закопан по голову в песок на пляже, то виноватый и чуть припухший, с плохо замаскированными пятнами в сером гробу, на не цветном фотоснимке.
В редкие наплывы праздничного настроения, угощая собственными руками испечёнными имбирными кексами, хозяйка с воодушевлением и взахлёб рассказывала, как долго и мучительно умирал её муж.
Происходило это в комнате, где я жил последние четыре года. У мужа был рак желудка. От операции они отказались. Пришлось бы удалить желудок, часть кишечника, ещё какие ни будь детали, потом его бы ещё долгое время жгли бы химиотерапией и радиацией. Всё это могло сломать и без того измученного человека. Они пошли другим путём. Он около месяца стаканами пил свою мочу, и по граммам эмульсию растительного масла и водки. Он ужасно страдал, не в силах ни есть, ни просто сходить в туалет. Впрочем, как подозревала хозяйка, силы всё же были, только из экономии он мучил её и себя. Когда моча стала цветом со свекольный бульон с восковыми прожилками, от чашки этого яда капитан умер.

Я отворачиваюсь от фотографии. Если на неё смотреть десять минут начинает болеть левое полушарие. Я заваливаюсь на кровать и включаю телевизор. Телевизор только в её спальне. Здесь тоже, важно запомнить: как на пульте управления лежала газета; не лечь на кровать со стороны мужа, а то, во-первых, быстро, крепко и надолго засыпаешь, во-вторых руки и желудок невероятно тяжелеют и их долго не возможно согреть. Но в принципе мне как уже подготовленному человеку уже не так страшно. Был здесь один забавный случай. Как-то хозяйка была на работе, и я притащил сюда одну свою землячку. Похожа она на очень аккуратную, флегматичную таксу (в лучшем варианте этого сравнения), но в этой кровати она ярко преобразилась и выдала такие тантрические изощренности, что просто голова шла кругом. В самый кульминационный момент она откусила мне кусочек кожи поверх трапециевидной мышцы, и пока я ходил за йодом, заснула как младенец. Уснула она как раз на месте мужа,  и чтобы разбудить её мне пришлось нести её в ванну.
Теряя сюжетную линию хоккейного матча, я вспоминаю эту квартиру – дом, в котором я прожил без малого четыре года, но уже, через какой то час покину навсегда. Он как бы еще вокруг меня и даже подчиняет меня своим настроениям, недоделкам, повадкам. Вот так, просто лежу. Базовая, перьевая подушка обмякла под моей головой, вместив её с затылочной части наполовину. Постель пахнет увядающей женщиной. На моих глазах увядание происходило на протяжении четырёх лет. Вытиралась постель, отставали и выгорали с подсолнечной стороны обои, медленно, но наверняка расшатывались половые доски, стирался рисунок линолеума по основным маршрутам, расшатывалась и портилась мебель, обветривались цемент, камень и стёкла наружной части стен и окон. Тем не менее, совершенно ничего не изменилось.
Эта квартира как внушительный альбом нежилого, жилистого гербария с каждым годом совершенствует форму трупа.
Кто-то резко ударил клюшкой по голени, тот быстро и массивно ответил плечом. Тут же разъехались. Да, хоккей всегда балансировал на грани ледовых побоищ и попкорновой, зрелищной лабуды.
Я не помню, что бы в этой квартире хоть раз было тепло. Не смотря на раз и навсегда затыканные окна, прибитые под подоконником ватные одеяла, вечно синие газовые конфорки, мне всегда приходилось надеяться только на биологическую теплоту собственного тела. 

Пора. Ну что ж, я выключаю телевизор, приважу всё в первоначальное состояние. Надо собрать свои вещи тут и там разложенные по квартире, в бывшей моей комнате, кухне, коридоре, гостиной. Все они умещаются в два средней величины красных чемодана.