Парижские тайны

Моё сытое пионерское детство пришлось на середину 70-х. Приемник, кажется ВЭФ, подарили отцу его заводчане на сорокалетие, о чем была запись на металлической бляхе сбоку. Вся передняя панель аппарата была расчерчена мелкими полосками. Меня мало занимали цифры, обозначающие длину волн, так как рядом с цифрами были названия городов. Я был уверен, что стоит при помощи колесика с правой стороны приемника подвести красную стрелку к названию города, и я услышу передачу именно оттуда. Это было настолько очевидно, что я даже не задавал взрослым вопросов. Будучи дома один, я ставил приемник на стол, над которым висела карта мира, и начинал свое радиопутешествие.

Передвигая красную стрелочку, я перемещался в пространстве, которое дарило мне множество непонятных звуков, хрипов, мелодий, голосов, а иногда просто монотонных писков морзянки. Вся эта какофония имела для меня особый смысл: под Прагой часто завывал тонкий мужской голос на непонятном тянущемся языке, Будапешт постоянно ругался по-немецки, а Париж - молчал. Моё восприятие мира, таким образом, было искажено. Еще долго я считал Прагу мусульманским центром, Будапешт родиной «фрицев», и только Париж оставался для меня тайной.

На карте он был обозначен большим пятном, однако, там всегда было тихо. В моей детской голове на этот счет было много предположений.

Поначалу я решил, что в то время, когда я «попадаю» в Париж, там ночь, и все спят. Рассудив логически, я понял, что если моя версия верна, то «нашей» ночью там должно идти веселье полным ходом. Однако, и здесь меня ждало разочарование. Тихо включив приемник в третьем часу ночи на заранее зафиксированной волне, я опять ничего не смог услышать. Стоя босиком на холодном полу и стараясь не разбудить старшего брата, я прислонял к динамику ухо, и пытался выловить из эфира хоть какой-нибудь шум. Однако это заканчивалось лишь тем, что я, засыпая прямо у стола, чуть было не опрокидывал ВЭФ. «Почему же они молчат?» – уже с самого утра думал я.

Не добившись какого-либо результата, я нашел причину в Эйфелевой башне. На самом то деле Париж живет, извергает из себя тонны музыки и километры слов, но их никто не слышит. И невдомёк бедным парижанам, что их любимица сломалась! Они кривляются, лопочут на своем языке и даже пританцовывают, но мрачноватая вышка сводит все их старания к нулю. Я очень четко представлял эту картинку. Именно так однажды показывал наш телевизор, когда в нем что-то сгорело, и мы до прихода мастера два дня смотрели немые фильмы. Особо странно выглядела «Песня-76»... Хотя маме все равно понравилось. Это молчание не могло длиться вечно. В Париже ведь тоже есть мастера, и рано или поздно, но башню должны были починить. Париж по-прежнему молчал…

В конце первой недели своих раздумий, я начал склоняться к самой мрачной мысли: «Вероятно, там все умерли!» И, по всей видимости, я первый, кто это обнаружил. Я не был уверен в этой версии и потому ничего не рассказывал взрослым, боясь их насмешек или, что еще хуже, умилительного смеха. Следующие несколько дней я слушал только волну «Париж». И не просто слушал, я ловил каждый шорох. Это было похоже на то, как судовой акустик третьи сутки вслушивается в звуки океана, пытаясь обнаружить слабые сигналы с затонувшей подводной лодки. С каждым днем мое настроение становилось всё траурнее. Как вдруг, совершенно случайно в «Международной панораме» я увидел бодрый репортаж об активном участии парижских коммунистов в выборах мэра. Телевидение имело для меня авторитет, и я немного успокоился. Мой сон, лишенный отныне апокалиптических фантазий, в тот день был особо сладок. Мне снились немного мрачноватые, молчаливые парижане, бросающие камешки в Эйфелеву башню, стоящую в воде возле пирса. До самого утра в моих ушах стоял звон…

«Почему же они молчат?!» Я оказался в тупике, из которого был только один выход:…. футбольная секция, открывшаяся у нас во дворе. Уже через день я забыл о Париже, и с легкостью отдал приемник маме на кухню. И лишь однажды я вспомнил о позабытой проблеме. Это случилось неожиданно, когда из кухни донеслась песня Джо Дассена. Я облегченно вздохнул, мол, «живы таки, родимые», и в приподнятом настроении убежал защищать футбольную честь двора.

***

Впервые в Париже мне удалось побывать только к тридцати годам. Совершенно позабыв историю с приемником, я гулял по городу, мучимый ощущением детства. И дело было не в достопримечательностях, давно изученных по фотоальбомам, и не в Триумфальной арке, которая после прочтения Ремарка была одинаково узнаваема с любого из двенадцати бульваров. И уж тем более не в Эйфелевой башне, с которой «я плевал на головы беспечных парижан».

Что-то происходило на глубинном уровне, на уровне ощущений. Я с ужасом понимал, что уже бывал здесь. Я чувствовал это.… Впервые я подумал о дежавю.

Я гулял в толпе веселых парижан, которые удивляли меня своей болтливостью и преимущественно темным цветом кожи.

Я шел по Елисейским полям, которые выдавали в ночное небо «тонны музыки и километры слов».

Я смотрел на пресловутую башню, насилуя свою память тем, что пытался вспомнить, в каком же году она была сломана.… Подойдя к ней в третьем часу ночи, я не смог сдержать себя от совершенно дикого поступка: я подобрал небольшой камешек и что есть силы кинул его в сторону башни. В тишине ночного Марсового поля раздался звон…

«Почему же они молчали?» – не к месту подумал я.