Яблоки - глава xxiii - пырсов и телохранители

— Да, хороший был удар шестого числа, — задумчиво говорил Пырсову его шофер-телохранитель, плотный детина, глядевший бодро и с вызовом. Был он решительный, мощный. И хоть не имел броских уголовных примет Витьки-худого и Суслика, был им вполне под стать, причем с юмором, и объектом юмора все чаще становился шеф. Разуме­ется, здесь он не ездил на машине, да и не нужна была тут машина. У него и клички не было, обращались к нему простецки: Сашка.

— Пошли, все в порядке, — сказал Пырсов, который только что положил трубку, закончив междугородный ­разговор.

— Все? Дошло? Можно не волноваться? А то что за отдых, когда очко играет.

— Пошли, пошли, молоть потом будешь. Где телка обещанная?

— Там есть, и даже не одна. Суслик, Витька-худой, Валера, мы с тобой и четыре телки. Стол сервирован на девять персон. Я бухать сильно не собираюсь.

— Четыре, так четыре. Мне телка сегодня нужна.

— Бери, я тебе свою уступаю, — небрежно, смешливо и как-то по-деловому ответил Сашка. Я только не врублюсь, как можно такую сумасшедшую любовь, которая такие тыщи унесла, менять на шалаву ресторанную. А может, шило на швайку?

— Ты б заткнулся, Сашка! Оно б лучше было. Оно тебе надо? Чего солью посыпаешь? Пошли отдохнем, а то завтра снова работать. После праздника быстро не управимся.

Такой жалкий ответ очень изобличал натуру Пырсова, который теперь опасался своей “гвардии”. Того и гляди, шефа ограбят: тут не совхоз, где надо стараться. И новые яблоки уже не маячат ни в этом году, ни в будущем. Хоп! — и до свидания! Вот отчего он вчера, в день большого нашего праздника, который почитал, как все граждане, и на который привык пить много водки, сидел весь вечер в номере, охраняя свои тридцать тысяч, собранные с десяти своих продавцов. Продавцам этим, в основном местным женщи­нам, было вручено по 250, не разбираясь, кто сколько продал. А “ребя­там” — по 2 500, но они-то претендуют на большее, волки проклятые. Грандиозная эта продажа длилась два дня. Тридцать же тысяч был остаток, так сказать, в чистом виде. И перевод не отправишь в праздничные дни. Зато теперь он убедился, что прежние переводы получены, которые он слал разным людям от имени того же Сашки и других “ребят”, от своего. Тридцатку он тоже разложил аккуратно, кое-что прямо в номере запрятал. Как-нибудь переночуют денежки, пить он много не собирался.

В вестибюле им повстречалась вся компания. Витька-худой и Суслик были при галстуках, с ними был некто Валера и четыре доволь­но приличные девочки. Разговор, оказывается, шел о нем, и не очень лестный. Суслик не постеснялся досказать мысль:

— Он им по десять раз карманы вывернул и мотался бегом между ними — километров тридцать за день ­отмахал.

— Знакомьтесь, девочки, наш шеф и бригадир. Деловой человек, король шабашки, хозяин плантаций.

Девочки заулыбались радостно, а Сашка продолжал:

— Вчера он не мог принять участия в нашем сабантуе, потому что должен был надежно пристроить кое-что.

Девицы пошли приводить себя в порядок к зеркалам, как при­нято, а пятерка отправилась в зал, где и обнаружила без труда столик на девять персон.

— Да, — рассуждал по пути Суслик, — есть что пристраивать.

— А с чего ты это взял? Как ты, Суслик, вообще все представ­ляешь, всю эту музыку? Я ж на месте все заранее раздал. Вы не путай­те выручку с прибылью, выручка может быть миллион, а прибыль рубль. Экономику надо учить.

— Так-таки и нет до сих пор прибыли?

— Почти нет пока.

— Как это почти нет? Кому ты лапшу вешаешь? — изумился добродушно, насколько это возможно для него, Суслик. — Третий раз продает и все без прибыли. Бедный нищий человек.

— Нечего нас убалтывать, Боря, ты нас сильно пощипал. А что касается “нет прибыли”, — рассуждал Витька-худой, — кто же в это поверит? А у тебя еще больше вагона, тонн двадцать восемь дожидается. Вот тебе и семьдесят пять кусков новеньких. И снова будешь ныть, что деньги разошлись.

— Ты этого не поймешь, Витек. Еще как разошлись и в совхозе, и здесь. А кто тебе сказал, что после праздников они по три пой­дут? Они и шестого не так просто по три шли, но зато и по три с полтиной немало пошло. Я еще не видел, чтоб так нава­ливались на яблоки. Денег у всех много. Но вам грех жало­ваться. Вы за свои яблоки еще из первой продажи почти все получили, а после второй уже через горло упаковались.

— А кто тебе лучшие места обеспечил при входе, кто конкурентов разгонял? Чего б ты вообще стоил без ­охраны?

— Вы не рискуете. А вот что, если...

Тут он спохватился, многое можно было бы рассказать... Например, Соловьева или Тафика тряхнут. Он, Пырсов, три года подряд замазан в больших совхозных делах. Наряды-то, слава Богу, в по­рядке. Кто проверит, сколько раз обрезку деревьев делали, сколько кирпича вручную перетаскали, сколько ящиков отремонтировали? И кто сосчитает, сколько батраков прошло, когда от них следов не остается? Но есть что проверять... И не один сезон из трех без дурацких приключений не обошелся.

— Как это не рискуем? То того поучи, то этого поучи, то поохраняй его в кустах, пока он бабки засаживает.

Неожиданно вступил в разговор Валера:

— А за тот случай в сторожке с тебя вообще шкуру надо содрать...

— Кончайте базарить ребята, — успокаивал их Пырсов, но бандиты увлеклись и все доказывали, что слабо, скупо он оплачивает разнообразные их услуги.

— Отвечаю, триста отложит он за три сезона.

— Триста пятьдесят — самое малое... Если уже не отложил... А то и гораздо больше.

Подручные считали внаглую деньги шефа, что ясно говорило о конце шабашки и чуть раньше могло бы считаться признаком дурного тона. Впрочем, все равно весь разговор был шутливым.

— Ишь ты, рискуем мы мало. Нет, ты видел такое кино? Поедь в Харьков, поучи фраера, а девку ему привези. По четыре штуки он кинул.

— Фраер? А тряхнул сильно нашего Борю. Я-то думал, что он, Борис наш, только жадный немножко — так сильно жаба его давит. Потом узнаю — ревнивый. Что он шпилевой малость, я и раньше знал. А потом узнаю, что еще и азартный, как черт.

— Почем я знаю, — грустно заговорил Пырсов, — как вы зяму поучили. Может, вы вообще там не были.

— Может, и не были, — сказал Суслик.

Витька-худой заговорил примиряюще и с упреком, давая по­нять окружающим, что у него характер много лучше, чем у дрян­ного Суслика.

— Чего ты кровь пьешь? Сиди себе, кейфуй, зараза. А ты, Боря, сильно недоверчивый. Ну на чем тебе побожиться, что она тебя в Ростове ждет, а зяма твой к ней не прикоснется, так мы его разрисовали. Он красивый теперь. А чего ты еще хотел, Боря? На мокруху ради твоего счастья идти. Твоя плати — моя коли? Нет, ты меня озолоти, а торчать двадцать лет, как Филимон с Поваром, я не хочу. С меня и того, что было, хватит. Я пожить, погулять хочу. Упаковался с твоей помощью немного — дай Бог тебе ­здоровья.

— По четыре штуки получили, — сокрушался Пырсов.

— А ты как думал? — едко спросил Валера, поворачивая снова на свое. — В сторожку нас послал, дал по пятьсот. А там и мужик другой, и баба другая. Ладно, нас не касается. Сказано: поучить мужика, а ее не трогать — мы делаем. Мало ли кому какая моча в голову стукнет? Мы не обязаны знать Людку твою, ты и не гово­рил об этом ничего, нас ничего не касается. Твоя плати — моя исполняй. А девочка — высший класс, но это нас не касается. Мы не насильники, не бандиты... Но мы же еще нарвались из-за тебя. Приходят двое, ты знаешь — мы рассказывали. Один фраер натуральный, а другой бьет как колотушкой, а прыгает как блоха. Его и ножом не достанешь, чучмека ­этого...

— Чучмека? Теперь понятно, — улыбнулся Витька-худой, — он же стос вместе со мной в посадке охранял. Хороший адыгеец. Роман его, кажись, зовут. Забудь об атом, Валера. Счас выпьем, закусим...

— Нет, а чего я вообще должен на ножи кого-то брать и в тюрьму садиться? — никак не мог угомониться Валера.

— Правильно, — поддерживал его и нагнетал Суслик, — тут не мафия сицилийская. Ты, Боря, богатый человек, а мы вольные люди.

— Тут нет, — подхватывал Валера, — ни Тафика, ни директора. Там ты хозяин, козырный ходишь. А тут нет совхоза, тут воля...

Последнее словечко было очень нехорошее, и Витька-худой совсем было собрался успокоить злого Валеру, когда пожаловали девицы. Разговор, конечно, стал носить совсем иной характер.

— Девочки, вы бы нашего шефа Бориса Павловича развлекли, — сказал Сашка. — Я в кино видел, богатых людей от тоски утешали когда-то цыганки.

— Давайте за праздник, девочки, выпьем, — сказал Витька-худой, — водочки по маленькой.

Две девицы отказались пить водку и попросили вина, что и исполнил с большой сноровкой Сашка.

Стол украшала бутылка мадеры, которую он откупорил. Закуски были отличные, чуть ли не изысканный ужин — так хоро­шо Сашка по­старался. Вчера они праздновали в такой же компа­нии, и слова Сашки о том, что он готов уступить девицу, были сказаны вполне серьезно. Возможно, он приглядел на рынке поинтереснее.

— Пошли, Толик, потанцуем, — предложила Суслику одна из девиц.

Дальше все пошло своим ходом, кое-как танцевали, пили нор­мально, и если пренебречь их пугающей внешностью, то казались обычной компанией.

Был уже тост и за Бориса. Одна из девиц тут же пустила в ход заурядные пошлые приемы.

— Борис, вы такой интересный человек. Давайте, я вам судьбу на руке предскажу.

Девица так и льнула к Пырсову, наслушавшись о его богат­стве. Пырсов не прочь был теперь утешиться с девицей. Витьке-худому можно верить. Попортили, наверное, почки Арнольду, суке. И насчет Людки тоже. Вот-вот кончится продажа и пока­тит он в Жданов, Борис Пырсов, богатый человек. А там и в Ростов. Да, сильно Людка его подкосила! И зяма-подлец сколько стоил! А вдруг они вместе и сейчас!? Он даже зубами скрипнул, не отнимая руку у девицы.

Вернувшийся к столу Суслик воскликнул:

— Давно бы так! Вот молодцы! Но ты осторожней, Светка. Он ревнивый и женщину не отпускает. Он ради женщины на все готов.

Пырсов поглядел на ухмыляющегося Суслика и вспомнил, что пиджак набит деньгами. Ни в коем случае не пить больше. И так уже малость развезло.

Любовная драма сама по себе, а похоть брала свое. И что он так зациклился на Людке этой? Когда он в прошлом году познако­мился в Ростове с ней, он на других женщин смотреть не хотел. Привез ее, сделал завстоловой. Это чудо, что она согласилась. Но денег вытянула из него очень много... А как он радовался, что Ва­лера не застал ее в сторожке. До чего ж сволочной Егорка оказал­ся, или зямы и ему в печенки въелись? А теперь что полу­чается? Подлый зяма его же бабки с его Людкой тратит! Даже с Бобби за­стать ее — и то не так бы ломно было... Нет, Витек врать не будет. А Людка теперь больше его зауважает, поймет, что он далеко до­стать может. Деньги тоже вроде бы вернулись. Хорошо, что зямы его сюда заманили: такой продажи бойкой еще не было. А то опять охотился бы за ними. А вот после полной про­дажи поглядим, мо­ж­но и заняться ими. Надо телок побольше — скорей рассосется. Не такой Борис Пырсов человек, чтобы из-за женщины сломаться.

Пырсов взял по-хозяйски девицу за талию, она все это время что-то говорила ему, называя его чуть ли не зайкой. Отчего бы не подняться с ней в номер сейчас? Он обнял ее, повел к выходу и в дверях чуть не столкнулся... с Кепкой.

Пырсов остановился, вглядываясь в хорошо знакомую физио­номию. Он стоял пошатываясь и все пялился на Кепку. Перенес­ший много потрясений, сутулый больше, чем обычно, с синяками, осунувшийся, с кустами растущей щетиной, Кепка являл печаль­ное зрелище. А Пырсов никак не мог сообразить, откуда он взялся. Первой мыслью было, что “образованные” вовсе не обманули, а находятся здесь. Тогда почему же их на базаре нет и близко? Или так долго ехали? Наконец он произнес фразу искреннего удивле­ния, но без малейшего, как и должно было ожидать, дружелюбия, а скорее даже с некоторой угрозой.

— Ты что с неба свалился, залетный?

— Та нет, я вообще к тебе, но это же на ходу не расскажешь, а если долго, так сесть надо или отойти поквакать.

Девица отошла немного. Кепка на глазах терял уверенность в своем предприятии. Потом он, в силу импульсивной своей натуры или желая заинтересовать сразу Пырсова, начал рассказ с ужасной новости.

— Мы ж с Поваром, когда Филимон повесился, — ­понял?! — взяли паспорта у мента-следователя и приехали. А на “холодильнике” никого нет, кроме Петровны, ­Арсентьича и бри­гады работяг местных. Потом Катерину встретил, она ж и расска­за­ла мне, что братки образованные... ту-ту...

Кепка глотнул воздуха и продолжал, заметив в глазах у Пырсова интерес. Сообщение о смерти Филимона не вызвало у него никаких эмоций, кроме небольшого испуга. Пырсов стал прикидывать и быстро убедился, что дело это не может иметь для него тяжких последствий. Тем более, что Повара они выгнали и можно всегда сказать, что эти двое были бандиты, которые устраивали скандалы и драки. А за поведение Кузьмича он тем более не отвечает. К ябло­кам Филимона и Повара он не прикоснулся. Другое дело, если начнут копать, весь совхоз перепахивать... Что об этом думать сейчас? А вот “образованные” его больше занимали. Кепка, видя черст­вость Пырсова, мало на него уже надеялся, но не мог остановиться, хоть и не знал, о чем, собственно, ему теперь рассказывать. Пырсов пропустил пару фраз, а Кепка все гнал и гнал по привычке:

— Я приезжаю с Ольгой и с Поваром больным, а они бухают — вроде вас вот так празднуют в кабаке. Ну там понты их все, философия, то-се...

— Так где, говоришь, они?

— В Петропавловске.

— Ну дают зямы! А почем там яблоки идут?

— Рубля по два с полтиной.

— Молодцы, — захохотал Пырсов. — Затащили меня в этот горо­дишко, а здесь — по три пятьдесят отборные. Никогда не знаешь, где найдешь — где потеряешь. Ну ладно, понял я, что они в Петропавловске. А от меня-то что ты хочешь, Кепка?

— Это долго объяснять. Конечно, мне проще всего было бы штуку у тебя занять. Но я ж не вчера родился, чтоб просто так у тебя просить.

— Что-то плохо я тебя понимаю.

Они еще какое-то время стояли, и Пырсов почему-то не торопился расстаться с Кепкой, который все более туманно говорил...

Освободившись из вытрезвителя с трудом под залог паспорта, Кепка так и не восстановил верную картину. Поразительно! Будучи рядом со своим полным благополучием, он пребывал в потемках. Повстречай он Арнольда, Дмитрия, Любашу, Ольгу, Алика или Виолетту, пусть даже Сашу, даже Леху, на худой конец, — все было бы в порядке. Но в его памяти задержались как будто отобранные кем-то специально доказательства злого заговора, которого не было и в помине. Ночь в вытрезвителе была для него ужасной и на грани помешательства. Он и спал вроде крепко, как очень пьяный человек, и страшные кар­тины предательства и его мести громоздились в воспаленной голове.

Он так и не мог понять, что ему дальше делать. Если только его яблоки они уже оприходовали в счет его долга Лехе, то что ему делать в гостинице, у кого искать поддержки и денег? Еще на ментов нарвешься. Стоило ему вспомнить злобный крик Лехи “Вот тебе яблоки!”, как у него не оставалось сомнений в злом умысле и хотелось покруче им насолить. И что мешало ему потребо­вать яблоки Повара? Но тут же ему мерещилось, что и справки он не добьется, что его милиция будет преследовать на рынке. А ехать в район, так уж везти все. А вдруг они и Повара яблоки арестовали? Он и этого не мог вспомнить. А где взять денег на машину?..

Он приплелся на вокзал и узнал, что скоро поезд на Кокчетав. Перед самым уже поездом захотел вернуться к Повару и Ольге, но тогда он бы и не уехал сегодня. И зайдя в вагон, Кепка все еще колебался. Он и Ольгу хотел увидеть, и боялся ее не застать, что было бы новым ударом для него. А чем Повара утешить? Так ни к чему и не пришел несчастный Кепка, за всю дорогу не составив никакого плана...

И вот он говорит уже с Пырсовым и сам не понимает, в чем идея: получить денег за свое сообщение, отомстить или отбить как-то свои яблоки.

Сашка двинулся послушать, о чем там шеф говорит со знакомым забулдыгой с шабашки. Память у блатных, у телохранителей и прочих людей этого сорта очень цепкая. Хоть из всей четверки жил на холодильнике один Витька-худой, но помнили Кепку, понятно, все они.

— Видал, Сашка? Приехал денег просить, а я не врублюсь, чего он плетет. Зямы, говорит, в Петропавловске торгуют, а он, вишь, тут хочет денег достать. Вот мальчик смешной! Ха-ха-ха.

— А кто тебе косметику сделал? — весело спросил ­Сашка.

Теперь они стояли втроем, девица вернулась к столику, и вечер отдыха тек своим чередом. Кепка, оказавшийся второй вечер подряд в ресторане в разных городах, не говоря о многих пред­шествующих событиях, был совсем не тверд рассудком и еще меньше стал пони­мать, зачем он здесь ­и чего добивается.

— Та то братки “образованные” фейс[52] попортили чи менты, не помню — бухой сильно был. Они ж меня ментам сдали, а яблоки мои и Повара арестовали. Понял? Арестовали, суки! Они считают, что я им бабки должен. Там же есть Леха, срань болотная, об него ноги вытирали. А теперь он с Бобби скентовался. Та не, он пода­вится моими яблоками, не на того напал. Я ж хочу в районе прода­вать, мне бабки нужны на машину. А кто ж, кроме Арнольда, даст? Но в гостиницу ж идти стремно, там опять на ментов нарвешься...

— Как ты сказал? Кроме Арнольда? — спросил Пырсов с тревогой.

— А что? Арнольд нормальный мужик, — смешался Кепка. — А остальные и Бобби их, ковбой понтованный, все гниды, выродки... Ничего, еще не вечер. Мне надо яблоки у них отнять. А Леху, суку рыжую, и Сашу припадочного зарежу.

— Значит, говоришь, Арнольд? — повторил Пырсов злобно. — А ну, Сашка, позови Витька.

Кепка, почувствовав, что вошел еще в какие-то неведомые хитросплетения, совсем спутался и был теперь в состоянии почти прострации — настолько обрушилась на него уста­лость. Он взял у Сашки сигарету, и голова у него закружилась. Перед ним проплыл Валера, ведя одну из девиц в номер. Сознавая, что просто необхо­димо присесть, Кепка сказал слабым голосом:

— Что-то чебурек у меня качается, надо посидеть малешка.

Оказавшись за столиком, он не стал пить спиртного, а поел немно­го, не разбирая откуда, и выпил из чьего-то фужера мине­ральной воды. Девицы, вернувшись с кавалерами после танца, смо­тре­ли с любопытством на странную фигуру. Подкрепившись и осве­жив себя минеральной водой, Кепка мог дальше говорить, но трудно было решить — о  чем. Тем временем Пырсов сам начал допрос с ­пристрастием.

— Так говоришь, нормально он выглядит и в хорошей форме?

— Кто, Арнольд? Та нормально... А тем подонкам я не верю, мне яблоки отбить надо, а потом уже...

— А как это арестованы яблоки, если они твои и справка у тебя есть? — перебил Сашка. — Вы что, бригадой торгуете?

— Каждый свое продает. А они ж наши яблоки заныкали[53]... и справку мою держат. А может, у них и нет справки. Там Митя-профес­сор, он понты гонит — то есть справка, то нет....

Какой-то слабый свет истины забрезжил в измученном мозгу Кепки, когда он пытался припомнить слова Дмитрия о справке, но разговор продолжался, и проблеск скоро ­погас.

— Ты кончай пи...ту свою, — строго прижимал Кепку Пырсов, входя в раж и забывая о присутствии девиц. — Ты мне скажи, как он выглядит.

Кепка теперь чувствовал, что атаки можно ждать с любой сторо­ны. Он тупо и безразлично молчал...

— А сколько у тебя с Поваром яблок? — интересовался Сашка, просто заполняя паузы.

— Больше четырех, — безразлично ответил Кепка, но тут же ожи­вился, даже загорелся. — По четыре на районе чи в совхозе бы отлетели. Бобби с Людкой погнали на район четыре тонны. Там ящик за сто рублей можно отдать без весов. Но сколько же бабок тре­буется на машину...

Кепка так и не понял, пустил ли он в ход свой лучший козырь или допустил грубейшую ошибку, проболтавшись таким образом. Что-то он же собирался сказать Пырсову такое, что заинтересовало бы по-настоящему.

Пырсов, оглушенный сообщением, не знал, на кого кидаться.

— Повтори, дурак! Чего ты плетешь? С какой Людкой? Они же клялись, божились... По четыре штуки отделил каждому... Кому же ве­рить теперь?

Он сжимал в бессильной ярости кулаки. Сопоставивши все, он видел, до чего жалко выглядел в глазах своих ­телохранителей. Они смотрели на угреватую, всегда надменную физиономию, а он готов был расплакаться. Они видели Людку с Арнольдом, теперь она с Бобби. С кем угодно, а не с ним, Борисом Пырсовым, денежным тузом, королем шабашки. А сколько еще всяческих уколов для самолюбия: никто и не думает оправдываться перед ним. Кепка, этот недоделок, и шалавы эти видят его в жалком положении. Он не обольщался, конечно, на тот счет, что внушает симпатию людям. Но и презрения в последние три удачливых года он не чувствовал. И вот оно — со всех сторон его окружает.

Давно подмечено, что опасно влюбляться. И последний мерза­вец, и благороднейший человек испытывают величайшие затруд­не­ния, влю­бившись без ответа. Исцелиться бывает очень трудно. Пыр­сов оказался вдруг в незавидном положении. Ну вот он и сидит на своих огромных деньгах, Людка бросила его, он бессиль­но охотится за ней... Никто его, разумеется, не станет жалеть, и словно его разглядывают на просвет: каждый видит его жадность, его похоть, его же и влюбленность, бесси­лие его денег, страх ввязаться в ссору с его же телохранителями.

— Обманули, суки! — жалко бормотал он.

Или вдруг начинал трясти Кепку, уронившего в конце концов голову на стол.

— Брешешь, гаденыш! Не могла она с Бобби поехать, не могла! Ты, Витек, клялся и божился, что все устроил, что в Ростове она ждет, — сокрушался он, чуть не плача и не заботясь уже вовсе о достоинстве и приличиях.

Витька-худой извинился перед девицами и они вместе с Сусликом и Пырсовым прошли в коридор, а Кепка, приподняв голову, потерянно ози­рался.

— Я тебе сказал то, что было, — увещевал Витька-худой хозяина. — Она клялась нам, что не едет с ними и тряслась, как листок. А фраер твой, Арнольд, туфли нам целовал, чтоб не убивали его. Мы его так отколбасили, что всю жизнь будет помнить, как в карты играть и в чужой огород ходить.

Худой против своей воли переиграл, драма обращалась в фарс. Ситуация делалась почти комической, и казалось, что большого угреватого недоброго ребенка утешали ­взрослые.

— Мы свое дело честно сделали, — включился прямолинейный Суслик. — А что там тебе шпана эта наскажет, оно нам до жопы. Месяц прошел — может, он, зяма твой, друг твой сердечный, французский бальзам применяет. ­За месяц вылечиться нельзя?

Пырсов уже выглядел дураком и не мог понять, смеются над ним, утешают или оправдываются.

— А как он не побоялся на продажу приехать, — задумчиво говорил Витька-худой, — почем мы знаем? Написать ему могли, что нас нет. И зачем тебе вообще об Арнольде думать, когда Бобби вы­скочил?

Ни к чему, разумеется, не придя, они вернулись к столику, где Кепка снова уронил голову.

— Что с него возьмешь? — подвел итог Сашка, положив руку на плечо дремавшего Кепки.

Сашка отвел бедного Кепку на этаж и, пожертвовав десять рублей, великодушно устроил ему ночлег...

Утром и было принято это замечательное решение, представ­лявшее собой нелепый, глупый и дерзкий план. Отчаявшись получить хоть какие-то деньги, Кепка принялся составлять фанта­стический план. Он изымет теперь не только свои и Повара, но вообще весь остаток, где хранились Бобби, Людки, Лехины, Митины, Любашины яблоки, а также его, Повара и еще неизвест­но чьи. Отнять у Бобби и Лехи сам Бог велел, это будет и акт возмездия за Филимона, и компенсация за огромный моральный урон и все его мучения. Выве­зенные в район, эти яблоки дадут пятьдесят тысяч, если не больше.

— Поехали с нами, Борис, сам поглядишь им в глаза. Сам и распорядишься, как еще друзей твоих поучить, — предложил с суровой прямотой, но не без ехидства Суслик.

Пырсов стал колебаться, одутловатое нечистое его лицо изображало муку. Он уже и Людки боялся, страшился самой встречи, и свои тридцать тонн боялся оставить, опасаясь и порчи, и морозов. “Ребята” же, видя его колебания, ставили вопрос совсем просто.

— Твоя плати — наша выполняй. Или на месте командуй, или задаток плати, а то опять скажешь: обманули тебя.

— Мы не привезем тебе справку из больницы, что у Бобби твоего почки опущены и ребра поломаны, — нагнетал Валера.

— А то, что жаба тебя давит, это мы понимаем, — еще крепче прижимал злой Суслик. — Дело житейское: хочется и рыбку съесть, и на х... сесть. А мы уже там прикинем от члена до носа: чего ты хочешь и сколько оно будет стоить.

Понимая во время этой ужасной торговли, что накликал новую беду на Арнольда, Кепка сам уже колебался. И снова свет истины пробивался на третий день. И как ни велико было желание насо­лить проклятому Лехе и глумившемуся над ним Саше, и коварным Мите и Бобби, а совесть сильно зашевелилась в нем. Он запуты­вался все больше и больше, думая то о Любаше, ни в чем не повин­ной, то о странном Алике, то о Поваре, то об Ольге. У него не было ни копей­ки денег: сюда он добрался зайцем, не задумы­ваясь над этим, а назад — кто его знает, как получится. А что там его ждет?..

Пырсов тоже ни к чему не мог прийти и тер себе голову, словно решая головоломку. Наконец он согласился дать трем сво­им бандитам по тысяче, но все продолжал ерзать, давая им понять, что не сию минуту даст деньги. Совещание происходило у него в комнате, и он вдруг начал панически их бояться: он боялся и тайник открыть, и показать, что пиджак полон денег. И в то же время он понимал, что они видят, чего он боится. И Кепка их боялся. Отпетые они люди, но не искореженные, как он или как несчастный Повар, а сильные и при деньгах. Они теперь сами решали, чем им заняться: можно поехать, а можно остаться тут при Пырсове. По три штуки минимум сдерут с выручки, думал Пырсов. А что им мешает и львиную долю отнять? Может, лучше с ними совсем расстаться? Пусть пока “образованных” ограбят, а он своими яблоками распорядится до их приезда. Да только как без них молниеносную продажу устроить? Оптом сдать по рубль пятьдесят? Жаба давит. Двумя продавцами работать? И в месяц не управишься, тем более, что после праздни­ков торговля больше по субботам и воскресеньям пойдет. На район везти, как Бобби проклятый... с его Людкой, ой-ой-ой! — надо же проучить его! Вот‑вот лопнет у Пырсова голова.

Бандиты все ждали, ухмыляясь и подавая реплики, а Кепка пока стал думать, что непременно предупредит Арнольда. Потом он снова стал колебаться и думать в таком направлении, что Митя едва ли мог его обмануть и нехорошо делать им с Любашей такую огромную подлянку. Тут же он принялся прогонять от себя санти­менты и размышлять о том, как страшно с ним обошлись. Вспомни­лись ему и дружинники, и милиция петропавловская, и зашла в голову мысль, что вывезти яблоки со двора совсем не ­просто...

А кончилось все тем, что был принят дырявый этот план, как часто и случается на всякого рода совещаниях. Ехать надо было прямо сегодня. Бандиты еще некоторое время сидели, подвергая Пырсова тяжелому испытанию. Кепка сидел, как загипнотизи­рован­ный кролик. План, призрачный, невыполнимый, но уже неотвратимый, становился жизнью.

Пырсов собрался с духом и стал приглашать всех покинуть номер, стараясь представить дело так, что деньги у него не здесь, а Бог весть где...

Эта заключительная продажа была особенно удачной. Последний жирнейший кусок хватал он, но и бандиты это хорошо чувствовали. Он вдруг стал смертельно бояться за свои сберкнижки, аккредитивы, кви­танции о почтовых переводах. В конце концов он с огромным облегче­нием заперся в номере. Наконец-то! Можно теперь собраться с мысля­ми. Он уже готов был распродать оптом, сложить наличные в дипломат, привязать его к руке и бегом на само­лет. До чего же он был рад, что расстался с друзьями! Может, удастся перекупщикам по два сдать, по рубль восемьдесят? Даже о Людке Пырсов забыл — так радовался, что один в комнате!

Пырсов лежал на кровати, рисуя в воображении картины погро­мов и грабежей, которые учинят его друзья. Хорошо бы они поубива­ли друг друга, проклятые зямы и страшные его друзья. Он снова вспом­инал о Людке, представлял, как поедет к ней, и прикидывал, как лучше себя вести, чтобы не волочиться за ней, а покрепче при­вя­зать ее...

Здесь, читатель, мы и расстанемся с этим упырем, предоставив ему распутывать узлы, а с его друзьями еще встретимся в Петропавловске, где и суждено было разы­граться заключительной драме этой столь богатой событиями яблочной шабашки.