Яблоки - глава xxiv - игра в подкидного дурака

Вечер 7-го ноября оказался настолько трагичным, что от хорошего настроения, которое дает быстро растущая выручка, не осталось и следа. У Дмитрия и Любаши была теперь мысль вообще убраться из гостиницы и поселиться на частной кварти­ре. Утром все участники скандала стали консультироваться, как вызволить поскорее Кепку. Все теперь чувствовали угрызения совести, большую неловкость и опасались, что дело просто так не кончится. Стоило им появиться в вестибюле, как вчерашние знакомые в милицейской форме уже их встречали.

У Дмитрия хранился аккредитив на 6 000, а у Арнольда на 5 000. Арнольд своим аккредитивом теперь тоже очень дорожил, так как он составлял часть нераспечатываемой ни при каких обстоя­тельствах двадцатки, которая должна была в недалеком будущем превратиться в тридцать. Характер его теперь ориги­нально раздвоился. Прежняя щедрость и благородство, а главное, охота рисковать, не пропали, но они не шли дальше тех полутора или двух тысяч, что были расхожими и растыканы по карманам. Он и сам сознавал теперь два своих “я”. Двад­цать, которые дол­жны были с удачной игрой и с помощью общака, сильно задолжавшего Арнольду, превратиться в тридцать, были теперь одним его “я”, осмотрительным и осторожным, а расхожие налич­ные делали его прежним Арнольдом, ироничным, щедрым и наце­лен­ным на игру. Вот какое было суеверие! Пока капитал неприкосновенен — везение не закончится.

Конечно, попасть теперь в милицию было для Арнольда крайне неприятной вещью, а о Дмитрии и говорить нечего. Саша, как толь­ко вышли в вестибюль, оказался сразу в кресле с закрытыми глазами. Алик, будучи трезвым и необкуренным, не решался сразу идти к мили­ции со своей искренностью и другими неуместными разговорами. Леха еще тверже, чем в истории с Кузьмичом, решил не высовываться и удерживать свой маленький пока капиталец. Улаживать дело взялся все-таки Арнольд. Седая его шевелюра, возраст, оригинальная внеш­ность — все это могло производить самое разное впечатление. Скоро, однако, он убедился, что милиции безразлично, кто он и что. Они уже повидали здесь многих гастролеров, а их алчность и хитрость была выше любых провинциальных предрассудков. Слушая его соображения о том, что его друзья честные трудяги, что их облик, дес­кать обманчив, — это никакие не мазурики, а люди, в поте лица трудившиеся по шестнадцать часов, — слушая все это, милиционеры с восточным лукавством ничего не опровергали, а только улыбались. Наконец он сам сказал, что придется ему за каждого из них запла­тить штраф по двадцать пять рублей, а за Кепку побольше. Милицио­нер завел Арнольда в закуток швейцара, где и получил с него 250 рублей. Про вчерашние 100 никто и не заикнулся.

Вернувшись к своим на этаж, куда они подались, чтоб не мозо­лить глаза, Арнольд сообщил, что дело улажено. Надо теперь съез­дить за Кепкой в вытрезвитель, и инцидент исчерпан. Поехали Арнольд с Аликом, договорившись, что все расходы Арнольда будут учтены по общаку, тем более, что собрание намечено на завтра. Расчет по общаку за время поездки и продажи еще больше усложнился из-за мно­жества мелких расходов.

Об игре и говорить нечего. Многое уже было выплачено друг другу наличными, но клубки были замысловатые. Хорошо, что шабашка полностью была Дмитрием отделена от игры. Центральными фигурами Монте-Карло были, конечно, Леха и Арнольд. Но Арнольд играл на наличные, путаницы у него не было, Леха же был вроде бы кругом прав, а отношения у него то и дело осложнялись, чему мы будем еще свидетелями.

Юра, а еще больше Лева, опасаясь, что игра их засосет, подда­лись на уговоры Вити и уже на второй день ушли из гостиницы на частную квартиру, и жили теперь при своих яблоках, как и Бобби с Людкой: рядом с базаром и очень удобно. По иронии судьбы Витя из первых же вырученных денег проиграл Лехе в шашки, давая шашку вперед. Леха подъехал к нему с подходцами, играл на само­лю­бии. Недаром говорят среди играющих людей, что главное — уса­дить человека играть, а там уж он сам приплывет. Жертвой Лехи стал и Лев, проигравший ему деберц, а затем и буру. Мало этого, Леха прежде, чем сесть, резонно спросил у каждого старые долги. Перед финишем страсти достигли у них такого накала, что Леха непременно был бы побит свирепым Витей, если бы не вступился Юра Кацман. Тем более это был бла­городный шаг, поскольку и сам Юра чуть-чуть проиг­рал Лехе и вернул ему старые долги.

Ужасный старт на продаже сослужил троим друзьям неплохую служ­бу: они зареклись играть на все время продажи. После расчета с Лехой у них по итогам игр в совхозе был плюс, но они и получать не торопились и друг с друга деликатно не спрашивали (а должен был Витя Юре двести, а Лева каждому из них рублей по сто). Они тор­говали вместе, было у них на троих чуть больше де­сяти тонн: не будем забывать, что вся бригада прикупила у Кузь­ми­­ча, ­а сверх того они очень поднялись на затарке, особенно Витя и Юра. Торговали они с великим прилежанием, не уступая дешев­­ле, чем по два пятьдесят, вы­стаивали за прилавком лишние часы и ни на что не отвлекались. Что касается оставшихся пяти тонн, то они теперь подумывали, не съез­дить ли в район, где цены уже ползут к четырем с полтиной, а то и к пяти.

Дмитрий с радостью ушел бы из гостиницы в самом начале и жил бы при яблоках, что очень способствует успешной торговле, но слиш­ком велик был соблазн пользоваться номером, дать Любаше пожить че­ловеческой жизнью. Казалось бы, все скла­дывается очень хорошо, скоро они собьют десятку, да и на жизнь останется кое-что. Ничто, ка­залось, не могло помешать добраться до благополучного финала, несмотря на то, что угар в гостинице сгущался. Длинные вечера были заполнены игрой, выпивкой и курением шмали, которую здесь легче легкого было достать. Не только Арнольд, но и все, включая самых легкомысленных и фило­­соф­ски относящихся к деньгам, хотели увезти отсюда ощутимую сумму. А нарастающий угар бросал вызов этим похваль­ным наме­ре­ниям. Дмитрий прямо кожей чувствовал, что грандиозная эпопея так или иначе завершится на трагической ноте. Он и сам был как пьяный все вечера, ему невозможно было найти собеседника, что­бы поговорить на эту тему: победят ли благие порывы стать богатыми и счастливыми или разыграется еще какая-нибудь тра­гедия. Алик был тяжел для него. Любашу он не хотел расстраивать и отравлять ей счастье. Саша непременно бы с улыбкой согласился с ним, что следу­ет ждать самых невероятных несчастий. Подриз мало го­дился для по­добных бесед, поскольку обязательно обнаружилась бы его всегдашняя насмешка. Леха же был весь в игре. Интересно, что самый осторожный, самый здравомыслящий и непьющий Леха был, быть может, самым боль­шим источником нестабильности и скандалов.

Второй день праздников, 8-ое ноября, должен был прояснить си­туацию до самого конца. На сей раз уже действительно рукой подать до полнейшей ясности и размежевания. Конец всем приключениям, или точнее каждый волен сам искать себе при­ключения, но пересекаться они уже с ним не будут. Последние усилия: вызволить Кепку, отдать ему пока сто сорок ящиков и две справки, рассчитать общак и про­вести собрание. Как заме­чательно было бы сделать все девятого. Вот только Бобби до­ждаться — и все! Пусть Леха играет хоть в турецкое домино, пусть Бобби хоть в Якутию вывозит на оленях свои яблоки про­давать по десять рублей, пусть Алик погружается в мистический ту­­ман, ­а Саша совершит хоть тысячу экс­центричных поступков. Ни­­что уже не помешает им с Любашей допродать и сесть с легким серд­­цем в самолет с мыслью о том, какая удивительная вышла шабашка.

Дмитрий и сам уже садился играть для развлечения и в карты, и в шахматы с самим Арнольдом. И неизменно выигрывал то пять, то три рубля. Лехе давалась фо­ра целая шашка, у Арнольда он брал три мину­ты форы. Любаша радовалась необыкновенно, видя как легко он играет. Но он-то знал, что стоит чуть повысить ставки, и болезнь парализует его. Леха готов был играть с кем угодно и во что угодно, лишь бы подогреть азарт. Нет, сегодня-завтра надо обязательно развязать­ся со всеми и со всем. А из гостиницы пока можно не съезжать, раз с мен­тами все до конца отлажено.

Любаша читала, сидя в кресле. Они сидели в расширителе напро­тив своего номера, шел уже первый час, и он собирался с силами, готовясь углубиться в рас­четы по общаку. Мимо прошла очень подозрительная компания: Леха, Фима, Метла и Сироп. Леха еще раньше делился с Дмитрием мыслью поиграть с ними на льготных условиях: выигрывая, он получает наличными, а про­игрывая списывает с долга. Долг этот, как мы помним, был Мет­лы. Поэтому Метла, которого Леха то и дело до­ставал, нес немалые моральные издержки, хоть не был очень чувствите­лен к подобным вещам. Метла вообще с продажи домой возвращаться не собирался, а предполагал, пользуясь имеющейся справкой, порабо­тать теперь перекупщиком или обыграть кого-нибудь. Возвра­щаться домой Метле было слишком опасно, поскольку люди куда более злого нрава, чем сутулый рыжий Леха, стали бы с него получать совсем другими способами.

Но стоило Метле попытаться завязать с кем-нибудь игру, как репутация обманщика и несостоятельного должника сразу мешала ему. В гости­нице были толсто­сумы кавказского и иного происхождения, были про­давцы не только яблок, но и цитрусовых. Были и люди, готовые прямо на рынке заряжать в шмен. Метла и Сироп все примерялись, кого бы прокатить или у кого прикупить для перепродажи, но репутация Метлы благодаря Лехе делалась уже просто безобразной. Разумеется, это не могло помешать купить скажем сто ящиков по два с полтиной и везти их в район, но такой риск был не по душе Сиропу и Метле. Видно, и они теперь стремились к хорошему “тылу”.

Четверка явно шла играть, Фима вел всех к себе в номер, где проживал с Яшей. Не успел Дмитрий обеспокоиться немного этой встре­чей, как в противоположном направлении прошел хмурый и выпивший Плевакин. Самым же неприятным был тот факт, что он держал путь к Саше. Миша жил в номере-тройке с Арнольдом и Лехой. Такое невероят­ное сочетание вопреки всем прогнозам не создавало в номере обста­новки притона, а скорее наоборот: по принципу уравновешивания по­могало поддерживать и чистоту, и нейтральную обстановку. Миша про­водил много времени у Алика и Саши в курении и выпивке, торговал же он с Вальком-сантехником и Колей-служащим, что тоже было край­не необычной связкой. Конфуз Миши, связанный с изъятием из его кармана денег бригады, совсем не вызвал у него комплекса неполноценности. Уже числились за ним и новые художества. Так, сопровождая ва­гоны, он без всяких консультаций отдал три ящика яблок за много бутылок спиртного. Что склонило Колю-служащего к столь рискованно­му решению — торговать вместе с Мишей? Возможно, памятный тост, в котором превозносились добродетели Коли-служащего, а скорее остро­умный расчет на то, что с пьяным Мишей, будучи трезвым, не так уж плохо торговать. Впрочем, Коля-служащий сильно не набивался в ком­паньоны. Итак, Миша жил с одними, торговал с другими, а пьянствовал с третьими...

Приводить общак в порядок было еще труднее, чем Дмитрий ожи­дал. Сперва он учел все расходы по своим записям и из этих длинней­ших колонок родилась внушительная цифра. Потом потребовалось раз­ложить эту сумму между людьми. Одни статьи расписывались подушно, ­а другие — пропорционально количеству яблок. Камнем преткновения оказались вчерашние и сегодняшние расходы Арнольда и Саши с Али­ком. Совершенно очевидно, что первопричиной скандала послужил Кепка. Так на кого же списать все? На несчастного Повара, на Кепку? Желая оттянуть непри­ят­ное рассуждение, он пока оценил неиз­вестные еще до конца сегодняшние расходы Арнольда в восемьдесят рублей и получилось, что скандал обошелся в пятьсот. Господи, так ли важно, как их раскидать, но вопрос упирался в щепетильность и качество работы. Переложить все это на одного Кепку совсем плохо, и совестно уже от одной этой мысли. А с другой стороны, что скажет Витя, узнав о подобных стать­ях расхода? Задача эта никак не решалась, и с большим облегчением он разложил сумму мысленно на всех, подыскав быстро и оправдания. Да и в чем собственно оправдываться? Перед Юрой и Витей, понятно, он виноват, что получилась такая фантастическая бригада. Но и он тогда вправе спросить с Бобби, например, не говоря о Мише или Саше.

А что говорить о чудовищах: Кузьмиче, Егорке, Пырсове, директоре или Тафике? Дальше мысль вырывалась на космический простор, и сыскать виноватых было уже невозможно. Да и хватит на себя тянуть всю эту совестливость, для третьего этажа с лихвой хватит. Другой бы испи­сал страницы бисером, вывел бы себе, что захотел, и пусть ищут. Правда, он получил один процент от всей затарки при сверхсложной дележке яблок, что составило целых шестнадцать ящиков, но труд этот составлял много больше. Сама дележка и ее теоретическое обоснова­ние были немалым трудом. А ежедневные записи? Не будь их, лишились бы они последней опоры в спорах с Кузьмичом и еще меньше был бы у них наряд. Тут же все эти смешные мысли показались ему постыдными, и он разбросал только на тех, кто был вчера в ресторане. Как стран­но! Шабашка — артель, а расчеты сложные как при социализме. Или это и есть социализм? Или того хуже, коммунизм?! Он вспомнил все остро­умные методики, с помощью которых удалось склонить Витю и Юру затаривать других... Наверное, фокус в том, что бригада пестрая, а разделить надо непременно по справедливости. А что это такое?.. Интересно, как рабочие бригады расписывают без интеллектуалов? Так может быть, от интел­лек­ту­а­лов наибольший вред? Нет, едва ли... Он все никак не мог освободиться от глупейших мыслей и наконец уснул, радуясь тому, что расчет это последний и окончатель­ный, что он со всеми размежевался, что конец шабашке, конец приклю­чениям. Последней его мыслью было — перед тем, как он крепко заснул, — что Кепка нашелся и теперь не будет уже никаких неприятных хвости­ков, и никаких больше не будет скандалов и ­недоразумений...

Проснулся он от голоса Любаши и сразу с удивлением увидел Арнольда, Алика, Любашу, Ольгу и Виолетту. Представительная и не­обычная была делегация, и тут же ему сообщили, что Кепка исчез бесследно. Сообщение как громом его поразило: он ведь засыпал с мыслью о том, как хорошо, что объявился Кепка, при всем огромном скандале. Теперь выясняется, что и скандал был напрасным, и конца шабашке не видно. И надо было обладать немалой проницательностью, чтобы догадаться, куда Бедняга Кепка мог ­направиться...

Все пока сошлись на том, что надо завтра немедленно отдать Ольге и Повару яблоки, но каждый исходил из своих мотивов. Алик, разумеется, полагал, что надо под­держать несчастных Повара и Ольгу, которые имеют все права на эти яблоки. Алик даже настаивал на том, чтобы им на первых порах по­могли. Решили прямо утром устроить им торговлю. И завтра же провести собрание, если Бобби вернется. Дай-то Бог...

Итак, все покатилось назад, от ощущения законченности не осталось и следа. И снова уже в который раз начиналась очередная беспросвет­ность и тяжелые тучи застилали горизонт.

— Ты понимаешь, Любочка, до чего это забавно: у меня уже и расстраиваться нет сил. Это уже в пятый раз такое несчастье, я мелких катастроф не считаю, я катаклизмы беру. Когда Бобби нас покинул и вслед за этим разыгралась трагедия; когда Кузьмич ждал взятки, а из пьяного Миши никак деньги не вытряхивались; когда мы Пырсова повстречали, — мне каждый раз казалось, что меня в дурдом силой тянут. Когда Кузьмич перед отъездом отбросил свои словечки “голуби”, “хлопцы”, “ласковые мои”, а стал нас величать “сволочью пар­хатой”, — и того хуже. А вот сейчас совсем плохо, я не могу уже испугаться. Я привык к мысли, что у шабашки нет конца.

— Митенька, давай завтра уедем. Отдай свои расчеты кому-ни­будь, яблоки отдадим по рублю и наступит столь желанный конец яблочного безумия.

— Нет, Любочка, нет, это не даст ощущения конца шабашки. Пока Кепка безумный бродит, все так и будет висеть.

— А как же раньше? Его до седьмого вообще не было, и никто о нем не печалился.

— Я о нем все время думал. Но теперь еще хуже: он объявился, сошел с ума и снова исчез, унося новую обиду. А как оставить общак без Бобби — ни то, ни се. Ты подумаешь, что я боюсь кого-то. Если и есть страх, то его очень мало. Тут больше всего болезни и, кроме болезни, ничего... Мне законченности хочется, ясности, я не могу в пустоте висеть. Мне авантюра не по душе, хоть без авантюры жизнь получает­ся тусклая... И моральная сторона дела... И в этой моральной сто­роне тоже незавершенность и туман. А вот если бы Кепка взял свои яблоки, все бы так хорошо закруглилось... Конечно, Филимона не воскресишь, но не я ведь его убивал. И Повар страдает... И каждый день в мире многих людей убивают, и много-много людей страдает... Но мне невыносимо, что дело все размазано до сих пор. Из совхоза вырва­лись, а шабашке нет конца, и точка никак не ставится. Пожалуй, и до совхоза дело дойдет.

— А о чем ты, Митенька, с Кузьмичом на прощанье говорил?

— Я поклялся ему не рассказывать никому. Прошу тебя, Любаша, не спрашивай. Мне это ничем не грозит... Самое ужасное, что конец не наступает.

— Давай эти Кепкины яблоки Ольге его отдадим, ­а Поваровы — Повару. И справки у них есть, и все станет на свои места. И ты будешь чистый, как стеклышко, — так ты говоришь? — она улыбнулась и поцеловала его. — Стеклышко ты мое.

Он с нежностью посмотрел на нее и тоже поцеловал ее.

— Давай так и сделаем, Любочка. Но Кепка-то безумный бродит, и точка пока никак не ставится, и шабашка длится...

И словно в подтверждение его слов, они встретили на лестнице плачущую Виолетту. Шел уже девятый час. Оба они очень испу­гались, и Любаша бросилась утешать подругу. Оказывается, в тече­­ние этого дня было еще много прискорбных событий вполне в духе странной и нескончаемой яблочной жизни...

Сначала Метла и Сироп полегоньку выплачивали Лехе, которому необыкновенно везло. После одной из партий Метла не рассчитался и как ни в чем не бывало собирался играть дальше.

— Нет, так дело не пойдет, — сказал Леха. — Прикажите получить!

— Ладно, не обманут тебя, рыжий. Давай играй!

— Ты с ума сошел, Метла! Есть же предел всему на свете. Ты мне три должен и хочешь, чтобы я этот долг ­наращивал?!

— Не хочешь играть, — заявил вдруг Сироп, — верни все, что се­годня получил, и мы тебя не знаем.

— Как верни?! — завопил Леха. — Известно же любому играющему человеку, что игрок может встать когда захочет. Я уж не говорю о том, что он не заплатил за последнюю партию. Что ж ты молчишь, Фима? Тут же яснее ясного. Да что это вообще за игроки?

Леха от понимания ужасной несправедливости и от возму­щения просто задыхался. Наличные свои он недавно отнес на сберкнижку, об это случайно знал Метла, и Леха догадывался, к чему это приведет.

— Он прав, ребята. Вопрос ясен. Ладно, я молчу, моя хата с краю. Заканчивайте базар! —заявил Фима.

Метла же, лишившийся теперь возможности отбиться, страстно хо­тел вернуть хоть то, что проиграл сегодня, ­а проиграли они с Сиро­пом рублей пятьсот — так сильно везло Лехе. Метла теперь готов был цепляться за что попало и ухватился за совсем негодную мысль, чего и ожидал от него Леха, который на сей раз словно в воду глядел.

— Ты, устрица рыжая, наживаться сюда пришел? Ты ответ покажи.

— Да что же это за сброд харьковский? — захлебывался в ярости Леха, ставший красным, и глаза у него перепрыгивали с одного на дру­гого. — Вы у Арнольда своего спросите, вы у любого человека спроси­те, вы у ребенка малого спросите.

Сироп тем не менее стал у двери. Казалось, чем убийственнее были выкрики Лехи, тем тверже было решение Метлы отнять свои день­ги, а решение не платить и малой доли из трех тысяч стало теперь и вовсе непоколебимым. Теперь он уже плевать хотел и на свою репута­цию. ­Вырвать хоть зубами свои пятьсот рублей! Леха, однако, с не меньшей твердостью держался за них и вот-вот, казалось, не выдержит, хватит его удар — ведь он был прав, кругом прав. О чем вообще можно еще спорить и говорить?!

Оба, и Метла, и Леха, сознавали свое бедственное положение, но Метле, конечно, было гораздо хуже. Леха очень надеялся в ближайшем будущем начать новое восхождение. Метла же почел бы за великое счастье уйти в ноль по приезде в Харьков. Тут поневоле будет хвататься за соломинку и человек более крепкий и более честный, чем несчастный Метла.

— Ты ответ покажи. Вот если бы я у тебя выиграл, чем бы ты платил?

Леха должен был пощадить себя в этот момент, чтобы не умереть на месте. Бурное возмущение перешло у него в шепот, а потом просто в вялую речь обессилевшего вконец человека.

— Оставим все. Нечего нам больше спорить. Я только хочу, что­бы ребята сказали: мы договаривались, что я списываю с долга, а ты платишь наличными? Договаривались или нет? Да или нет? Ты-то, Фима, не можешь не помнить.

— Все, парни, конец! Я ничего не слышал и ничего не знаю, — сердито сказал Фима. — Разбегайтесь!

— Нет, пусть ответ покажет! — твердил как безумный Метла.

— Я ведь ни разу не был должен за всю игру больше сорока руб­лей. И вот, пожалуйста, я предъявляю тебе пятьдесят рублей.

Леха достал пятьдесят рублей явно другого происхождения, чем лежавшие отдельно выигранные деньги.

— Нет, ты мне пятьсот покажи. Ты мог, как и я, пятьсот засадить.

— Тупица! Ублюдок проклятый! Или ты притворяешься? Я мог тебе пятьдесят отдать и больше не играть. Мы играли в тот момент по десять. Могу еще тебе показать. Спрашивать ответ после игры — это на уровне идиотизма. Но если уж спрашивать, то только ту максимальную сумму, которая с меня могла бы причитаться в какой-то момент после проигрыша.

— Чего он плетет, Сироп? Я не догоняю все эти рассуждения ученые.

— Все ты понимаешь, притворяешься, сволочь. Ладно, черт с тобой, вот тебе ответ с избытком, — закричал Леха, доставая за­ветный аккредитив и держа ценную бумагу на безопасном расстоянии.

— Чего ты мне бумажку суешь? Покажи, что это такое.

Этот последний лепет сдающегося Метлы и наивная просьба дать ему в руки аккредитив рассмешили всех, включая Сиропа. Яша, подво­дя итог, заметил просто и ­внушительно:

— Все, загнал Леха Метлу. Сеанс окончен.

— Зачем мне гнилой его аккредитив, — взвился Метла, подступая к Лехе и обнаруживая намерение силой отнимать деньги.

— Сеанс только начинается, — с улыбкой, но и с тревогой сказал в этот момент Фима, увидев, что открылась дверь и, тесня Сиропа, в номер протискиваются пьяные Миша и Саша, только что присоединив­шийся к ним Алик и удерживающая Сашу Виолетта.

— Сейчас, граждане, все будет расставлено по местам, — говорил Миша. — Мне показалось, что здесь имели место какие-то недоразуме­ния. Справедливость превыше всего. Сторона, понесшая моральные по­тери, вправе претендовать даже на денежную компенсацию. Да, да, друзья, так принято во всем цивилизованном мире. Итак, что же про­изошло?

— Тебя только здесь не хватало, — сказал Фима. — Все, ребята, разбегайтесь. Яша уходит, а я тоже ухожу и закрываю номер, мне воздухом подышать надо после всего, что я здесь услышал.

— Попрошу повежливее, господа! — внушительно говорил Миша, покачиваясь.

— Если бы ты, Фима, подтвердил все мои доводы, — чуть не пла­ча заговорил вдруг Леха, — не было бы этой ужасной сцены и не приш­лось бы мне оправдываться и сходить с ума перед этими ублюдками.

— Да я не знаю ничего, завязывайте ваш бардак и уходите. Разбегайтесь быстро!

— Вот видишь, Миша, а ты говоришь о справедливости. Человек не хочет подтвердить то, что слышали его уши. Миша, хочешь получить с Метлы этой поганой три штуки? Продаю тебе за...

Леха не успел придумать и назвать сумму, как сразу произош­ло несколько событий и началось светопреставление. Метла полез к нему драться. Миша, любитель разнимать, преградил ему путь, строго отчитывая при этом. Алик же, завладевший Лехой, пустился в путанный обличающий монолог:

— И это ты, Леха, говоришь, смеешь говорить о том, что кто-то не желает что-то подтвердить?! А не из тебя ли клещами тя­нули свидетельские показания, да так ничего и не вытянули? Ты думаешь, один Кузьмич повинен в страшной трагедии? И ты, мерзавец, тоже. А Савельев? Это же надо додуматься: с помощью Повара отнять у Миши деньги. Это же надо режиссером быть. Использовать устрашаю­щий вид человека — какой цинизм! А те­перь этот Повар, брошенный все­ми, валяется в какой-то страшней трущобе. Это на каком же этаже у вас происходит? Согласен, наш друг Миша совершил много неблаговид­ных поступков...

— Алик, заткни гнилую пасть! — заявил Миша, услышав этот кусо­чек монолога.

— Не тебе меня учить. Таких, как ты, мне двоих на завтрак нуж­но, — кричал Алик. — Ты-то себя показал хорошо. Но я одного понять не могу: зачем ты сейчас рыжего шулера защищаешь?

Алик стал оттаскивать Мишу, но Миша резко оттолкнул его, от­чего Алик свалился на Фиму. Началась полная неразбериха. Леха, из­ловчившись, нашел дорогу к двери, а Метла, видя как окончательно уп­лывают его деньги, вцепился в Леху. Миша отталкивал Метлу, Алик старался ногами захватить Мишу, а Фима силился сбросить с себя Алика.

Яша тем временем старался обезопасить свои вещи, опасаясь, что в кутерьме они пострадают. Саша, давно освободившись от Виолетты, сел на кровать, привалился к стене и закрыл глаза. Лехе же в конце концов удалось покинуть номер, унося добычу...

Сироп, уставший от игры, бесплодной торговли, пре­пи­­ра­­тельств и неудач Метлы, которому он старался помочь выбрать­­ся из ямы, опустился равнодушно на другую кровать и глядел на смешную пота­совку, сожалея и о своих деньгах. Среди этих ребят, Лехи и Фимы, как это ни странно, он пребывал в минусе. Он курил, стряхивая пепел на пол. В один из моментов, когда Фима освобождался последними усилия­ми от Алика, а Яша отвернулся, Сироп плюнул на пол. Алик на­конец плюхнулся с кровати, и Саша открыл глаза и увидел, что Си­роп растирает плевок, а окурок щелчком отправляет под кровать, едва не задев Алика.

— ”Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак”. Это сло­ва одного из самых плохих в истории человечества людей. Вот быдло харьковское, — Саша выразительно глядел на Сиропа.

— Это ты про меня?

— А то про кого же?

— Смотри, щенок, чтобы плохо тебе не было.

— Сироп! Замечательная кликуха. Как сказал бы пострадавший Кепка, я торчу. Не обижайся, — улыбнулся вдруг Саша. — Арнольд как-то говорил, что ты не мелочный. Это уже хоть что-нибудь.

Саша не очень заботился о том, чтобы его оценки были после­довательными и логичными, и говорил, что на ум придет.

— Ты очень шпиловой? Ладно, садись поиграй со мной, любителем.

У Саши тоже нашлась колода карт. Достав ее, он продолжал без всякой нужды убалтывать Сиропа.

— Хочешь в пьяницу? — он захохотал. — А хочешь в кинг, дамс­кий преферанс? Я в армии в очко, в буру и в дурака играл. Я за Бобби болею, он замечательно в деберц и в телефон играет. Смотрите, что он с Лехой сделал. Он еще Арнольда вашего дернет за вымя. Шучу, Сироп. Арнольд — благороднейший шпилер-интеллектуал. А друзья восхи­ти­тельные: Метла — я торчу, Сироп — прелесть. Так ты, оказывается, ни во что играть не можешь? Ладно, что поделаешь, давай в дурака. Я вообще-то наислабейший игрок, и мы с Аликом — люди в этой комнате случайные. Но в дурака армия подучила меня играть, я десять тысяч партий сыграл.

— А ну покажи свои карты.

Сироп взял Сашину колоду и убедился, что рубашка в порядке. Саша тем временем насмешливо смотрел на него.

— В дурака говоришь? — серьезно спросил Сироп. — А кто от­вечать будет?

— Ты что, не доверяешь, чучело?

— Я тебе последний раз говорю, чтобы ты пасть заткнул. По триста партия будешь играть?

— Хоть по шестьсот.

— Тогда деньги надо вперед поставить.

— И кто об этом говорит? — вмешался Миша. — Кто три штуки Лехе не отдает?

— Я тебе что-нибудь должен? Чего лезешь? При чем тут Метла, при чем Леха? Я лично кому-нибудь здесь что-нибудь должен?

— Стало быть, ты, Сироп, заявляешь, что ничем себя не скомпрометировал. Почему же ты, Сироп, считаешь возможным оскорблять меня своим гнусным недоверием?

— Хорош понты гнать. Ты вперед ставить не хочешь? А где гарантия?

— А у меня где гарантия?

— Вот и давай поставим вперед.

— Нет, слово офицера и дворянина, — сказал Саша, вставая, — вот моя гарантия.

— Срал я на твое слово.

— Так и скажи, что не умеешь играть в дурака.

— Хорошо, садись. Только по одной сдавай.

Саша перетасовал без малейшего шика, но довольно проворно. Он отрезвел и был уверен в себе. Сама игра, ­в дурака, пере­води­ла как бы все состязание в разряд любительских, где прожженный Сироп не имел преимуществ перед дилетантом Сашей и они становились на одну доску. Но во-первых, будем помнить о ставке. А во-вторых... игра в дурака на самом деле не только не простая, а сверхсложная. То, что игра эта народная и в поездах захватила сотни тысяч или даже миллионы простых игроков, еще не доказательство простоты. На­ходятся среди подлинных игроков люди, которые в полемическом задо­ре способны утверждать, что дурак мог бы затмить и шахматы, и бридж, и великую японскую игру “го”. Судить об этом трудно, суждения такого рода могут быть преувеличением, а истина, как всегда, где-то прячется и недостижима, как и во многих других спорах. Но несомнен­но, что репутация народной не делает игру простой. Примером могут послужить как русские шашки, так и домино. О шашках и говорить не­чего: трудность и красота их поражают. Что касается домино, то мил­лионы забивающих в обед “козла”, не подозревают, что такое игра профессионалов. Мост мысли придает игре особую прелесть. Там, где отброшено дрянное правило консультироваться перед крышей, иной профессионал, прежде чем закрыть игру, думает десять минут...

Но, пожалуй, нет другой такой игры, где профессиональное ис­полнение так поднялось бы над народным. Жаль только, что мало профессионалов. А между тем самому лучшему гроссмейстеру здесь есть где спотыкаться. Вспомните, что испытываете вы, удачно отби­ваясь или поднимая из колоды козырного короля. Приятное чувство — все подводит вас к хорошему финалу. Вы начинаете кроить, как бы продержаться до последнего, до конца, и в этом вся ваша забота. Но тот, кто вознамерился действительно играть в дурака, должен быть семи пядей. Мало того, что колода, все время меняющая соотно­шение сил в этой чрезвычайно азартной игре, то и дело бьет по нервам новыми разочарованиями или радостными находками, так еще и отработанный материал заставляет бешено трудиться память. Но известно, что выше своего потолка не прыгнешь, — запоминается хо­рошо то, что запоминается без усилий. Ну а уж тот, кто не может запомнить все, вообще не должен садиться, потому что зачем ему, когда колода уже растаяла и игра идет с полной информацией, га­дать на кофейной гуще. ­У такого бессильного игрока очень мало шансов в длинной игре, и ему лучше не садиться.

Но запоминание это еще только часть игры. Требуется и кроить, как это делают любители, и доверяться интуиции, а в кон­­це решать тяжкие иногда головоломки. Такое случается, правда, редко, но за счет этих способностей обязательно составляется преимущество в длинной игре, из двадцати, скажем, или тридцати партий.

Саша, понятно, не был большим игроком, но в отношении “дурака” с ним приключилась странная история. В недоброй армии “дурак” стал для него отдушиной. Служили они вместе с Аликом, но Алик не продвинулся в игре, ­а Саша научился запоминать отбой, делая это больше зритель­но. Саша в армии играл и в буру, и в очко, а когда сошелся с Бобби, то иногда упоминал, как он здорово играет в дурака, но все это не принималось всерьез. Будь подобный навык у Лехи, он бы давно был пущен в ход, а Саша только теперь в продолжение всей шабашки удосу­жился обратиться к излюбленному оружию. В бараке он играл и в деберц, и в буру, и в терц, садился нередко в преферанс, но уровень его был не выше, чем у Виолетты или Вити Гребенщикова. Играл он и в дурака, но только любительские, так как не было желающих. И надо же было ему, объявив себя наконец игроком в дурака, нарваться на Сиропа.

Сироп, игравший всю жизнь в карты, но так и не сумевший разбогатеть, рассматривал игру в дурака как один из путей. Память у него была цепкая, отбой он помнил, в конце игры не ошибался, и разные игры у него не путались. Он часто играл в дурака и на пляже для поддержания формы. Но где взять партнеров для крупной игры — это была задача. Профессионалы играют редко, а игры в поездах, где участвуют миллионы, это само целомудрие. Только в том и заметно сейчас целомудрие народа, что в народные игры не замешаны деньги.

И вот он Саша со своим предложением, да еще после всех злоключений Метлы. И сам Сироп стоял не блестяще, не мешало бы ему малость подняться. Игра началась, и первую же партию выиграл Саша. Умело балансируя, он удержал до конца ини­циа­­ти­­ву, то избавляясь от балласта, то прикупая приличные карты. К фи­­нишу он вышел с мощной картой, и Сироп сам сдался. Саша в ответ на этот жест благород­но не стал с него сразу требовать три­ста рублей. Вторая партия была за Сиропом, и Саша почувствовал, что противник его помнит все карты и в конце играет с открытым материалом. Вообще, сильный и жесткий игрок создает вокруг себя силовое поле, или флюиды, или называйте это как хотите, но факт это бес­­спорный. И возьми Саша сразу триста рублей, уверен­ность Сиропа была бы меньшей, ­а самому Саше было бы много легче.

Третья партия была поистине испытанием для Саши, а если гово­рить об интеллектуальной части игры, то, честное слово, не всякий запутанный шахматный эндшпиль сравнится с этой концовкой. Когда взяли из колоды последние карты, то Саше достался козырь — крестовая восьмерка, и ход по этой же причине был его. Добравшись до вожделен­ного козыря, он обнаружил, что не помнит точно карты Сиропа. С боль­шим трудом стал он вос­про­изводить ходы и составил примерно такую кар­тину, которая и оказалась правильной. У Сиропа были тузы пик и чер­вей, дамы бубновая и червовая и пара семерок: пика и бубна. Сам же Саша имел, кроме своего несчастного козыря, в черве короля, валета и семерку, в пике даму и десятку. Что и говорить, карта не мощная и совершенно распарованная. Пока он восстанавливал карты Сиро­­па, об­думывание его по продолжительности уже делалось непри­личным, и Сироп, хоть и присутствовали в игре элементы благо­род­­ства, как мы уже знаем, прозрачно намекнул, что это не шах­маты и часов, дескать, в этой простой игре не бывает.

Для размышлений, однако, открывалось поле не меньше, чем в шах­матах. От усталости Саша уже плохо соображал, а решить упражнение не легко было бы и с открытыми картами — очень нелегко, в чем может убе­диться и ­читатель.

Саша наметил пойти с семерки, а потом подбросить даму пик. Отбившись тузом, Сироп пойдет к нему двумя семерками. Убить их мож­но, но тогда останется одна черва, и у Сиропа, как говорят в пре­ферансе, “есть приемы”. Тогда Саша решил принять про­кля­тые семерки. Эта возможность принять, а не бить до упора, делает расчет иногда труднейшим, потому что с этой возможностью нуж­но считаться постоянно. Недаром шахматисты часто ухмыляются посреди расчета, что бить-то не обязательно...

Саша рассмотрел еще как в тумане варианты захода семер­ками по одной, где открывались ему новые тонкости или мутящийся рас­судок сам создавал их из ничего. В конце концов он решил, что это ми­ражи, что и было справедливо. Итак, Сироп, отдав семерки, ходит дамой, оставаясь с одним тузом. Даму эту убивает козырь, а потом Саша забрасывает червонного туза чем попало, не замечая, увы, что в самом конце снова “есть прием” и все катится назад, на несчастного ко­роля или валета.

Впрочем, этого разочарования Саше не довелось испытать, так как Сироп свернул в самом начале. Как должно быть знакомо все это шахматным мастерам или гроссмейстерам, когда целые пласты анализа, плоды ночных бдений, ваша гордость — все одним ходом об­ращаются в мертвый груз, бесполезный багаж. Хорошо, если ход противника не ставит проблем. Но бывает, что перед вами новая бездна. И чтобы не сорваться, нужно снова карабкаться, каждый раз примеряться с величайшей осторожностью, а сил и времени уже нет...

Так и случилось. Сироп убил семерку, а Саша эффектно дер­жал уже наготове даму пик. Но ее Сироп бить не стал, а с загадоч­ной улыбкой собрал все три карты и присовокупил к своим, сложив в стопку. Пока он спокойно раскладывал веер привычной рукой префе­рансиста, Саша терялся в догадках. Нет пикового туза? А что же там тогда? Козырь? Туз бубей? Еще что-то? Вос­про­­изво­дить снова игру, вспоминая до бесконечности устав­шим мозгом, было немыслимо. Будем считать, что все-таки туз пик. Чем же теперь ходить? Решить это — выше человеческих сил: пойти десяткой — обречь себя на перегруз червой, которой не совладать со штурмом семерок. Отдать козыря — равно слабоумию: ясно, что Сироп с радостью его возьмет, даже если Саша ошибся и у Сиропа есть козырь. А ведь он знает карты доскональ­но — это Саша чувствует. Чертов Сироп умеет играть в дурака!

Саша бросает короля — все лучше, чем валета, оставляя Си­ропу вы­бор и погружаясь в новый расчет. Кругом теперь миражи, простое ка­жется сложным, но Саша еще не плывет. Он держит оборону против трех семерок, а трех дам готов принять. Конечно, если бы легли на стол вместе три семерки, все мгновенно бы закончилось. Саша печален, он не ждет такого подарка, это было бы смехотворно, это был бы класс еще ниже, чем в поездах. Вот она, не­навистная бубновая семерка, которую он вычислил и все время боял­ся в предварительном тяжком расчете. Убить козырем? Хитрый Сироп не подбросит. Это конец! Так оно и случилось.

Теперь уже Саша должен триста, а Сироп тоже не спешит получать. Разложив карты, он с профессорским пониманием сообщил, что расклад был гибельным для Саши во всех вариантах. При этом он покровитель­ственно признал, что раздумья и сопротивление были не напрасны. И он поведал далее, что пока Саша долго думал, у него мелькала мысль принять семерку сразу. Вот что могло бы получиться, будь на его месте игрок послабее. Семерку бы он взял для будущей атаки, десятку бы отбил, зашел бы потом опрометчиво не с бубновой, а с червовой семерки и в конце концов подавился бы дамой пик. Показал он и ло­вушку, которую Саша мог поставить в самой игре, а именно — ход вале­том вместо короля. И Сироп обязан был бить не тузом, а дамой. Рас­сказал он и то, какая получилась бы игра в ответ на первый ход десяткой. Одним словом, он убедил всех, что не зря его уважает сам Подриз.

— Так-то, — усмехнулся он, усилив психологический пресс и стараясь вызвать у Саши чувство обреченности.

Саша в глазах товарищей ничего не потерял, потому что все видели, что он и карты запоминает и много видит в расчете. Но было немало причин продолжить игру: и желание отыграться, и то обстоя­тельство, что Саша не терпел снисходительного тона, и сам фантастический характер Саши. Вернувшаяся Виолетта со страхом наблюдала, как Саша раздавал, Алик насторожился, а Миша готов был к конфликту или к разбирательству.

Снова партия была тяжелой, с концовкой, требующей анализа. Над Сашей уже довлел груз ответственности, он мог бы и выиграть, но напутал и Сиропу удалось использовать небольшие преимущества своей позиции. Бледный Саша поднялся, и раз уж назвался офицером и дворянином, то приходилось платить. К пол­нейшему ужасу Виолет­ты, он вручил Сиропу заветный аккредитив на три с половиной тысячи в качестве залога, обещая вернуть долг из первой выручки. Саша удалился, стараясь выглядеть гордым, но вышло ни то, ни се.

Потрясенная Виолетта и даже Алик, равнодушный к деньгам, гля­дели на Сиропа, аккуратно засовывавшего взятую в залог бумажку.

— Ты, голубчик, верни аккредитив, — заявил вдруг Миша. — Кто тебя знает, где ты завтра будешь.

— Я тебя вообще не знаю, парень.

— Так узнаешь сейчас. С Метлы пойди получи. Я от имени Лехи списываю с долга шестьсот рублей.

Худой, жилистый, но немолодой уже Сироп полагал, что может постоять за себя. Очень склонный к эффекту и театру Миша теперь больше был озабочен вза­правду тем, как отнять аккредитив, проявляя уже в который раз заботу о безрас­суд­ном Саше.

— Ты чего за других расписываешься? — интересовался у Миши Метла.

Виолетта уже плакала, уговаривая Мишу отнять аккредитив и загораживая Сиропу дорогу. Сироп отстранил ее и взялся за ручку двери, но Миша оказался тут же, и выйти было, конечно, весьма затруднительно. Миша положил руку на руку Сиропа, державшую ручку, не допуская тем самым мысли, что можно вот так просто уйти. Метла, ко­торый уже несколько часов был в лихорадке, ударил Мишу. Крик и переполох поднялся очень большой.

Виолетта в слезах бросилась искать своего Сашу. Алик метался, не зная, что ему предпринять. Миша, не отвлекаясь на Метлу, не выпус­кал Сиропа, а Метла тем временем был схвачен и кое-как удерживался Фимой и Яшей. Сироп, уже не ведая, что творит, взялся за табуретку, но Миша, проявив и реакцию, и наход­чивость, схватил Метлу и прикрыл­ся им. В какое-то мгновение Сироп мог выскочить, но бешенство уже охватило его. Табуретка его чуть не опустилась на Метлу. Он совсем взбесился, видя одно только коварство Миши и не помня, разумеется, что в предыду­щем конфликте они с Метлой были бесчестной стороной. Метла вообще видел только одно: что и в прошлой, и в теперешней по­тасовках деньги им никак не даются. Он бросился душить Мишу, но его снова оттащили. Сироп же размахнулся рукой от себя и норовил ребром ладони ударить в лицо. Миша и здесь увернулся. Сироп качнулся, не удержав равновесие и уселся на кровать. Все это сопровождалось громкой и разнообразной бранью всех при­сутствующих. Виолетта тоже немало способствовала огласке по гостинице всего скандала.

Миша все-таки сумел прижать Сиропа, к Мише же после табуретки полностью перешло и моральное преимущество, и толстый Яша по требованию Миши уселся Сиропу на ноги. Фима и Алик, уяснивший наконец для себя свою позицию, вытолкали Метлу взашей, причем Миша помог им ногами, силь­но попачкав одежду Метлы. Миша стал надавливать Сиропу пятерней на физиономию с требованием вернуть аккре­ди­тив. Сироп пребывал в неудобной позе, а Яша не давал ему подняться.

— Подавись, сволочь! — прошипел Сироп, вытаскивая аккредитив и преодоле­вая соблазн порвать бумажку.

При всем бешенстве ему пришло в голову, что Миша, чего доброго, и глаза ему выцарапает.

Когда заплаканная Виолетта, Дмитрий и Любаша поднялись на этаж, навстречу им брел, бормоча проклятия и угрозы, Сироп. Поравнявшись с ними, он именно к ним, не вникая в поиски правых и неправых, обра­тил страшные угрозы и руга­тельства. Рубаха была порвана, редкие волосы растрепаны полностью, на физио­номии кровоточила ссадина.

Виолетту встретил Миша и вручил ей с улыбкой аккредитив. Она чуть не бросилась целовать его.

Не успели они разойтись, как появилась сердитая дежурная по этажу. Случай этот окончательно укрепил за ними недобрую славу, но несколько иного рода, чем была у них в совхозе. Никак не ставилась точка в длинной шабашке.