Девятого числа у всех, включая наиболее эксцентричных членов бывшей бригады, таких, как Саша или Миша, было за­метно желание все загладить, не мозолить глаза администрации, не напиваться и как-то способствовать ускорению продажи. Собрание без Бобби едва ли могло состояться, торговля девятого тоже не обещала быть бойкой, а скорее наоборот: мало у кого появ­ляется сразу после праздника желание пойти на рынок купить три кило яблок.

Выспавшись, Алик устроил с Дмитрием совещание, и они пришли к мысли, что надо отдать Повару и Ольге их яблоки и наладить их торговлю. Моральные основания и мотивы были, ко­нечно, разные, но даже у Алика не было уже желания морализи­ровать или резонерствовать.

Отоспавшийся Повар был способен соображать. Ольгу очень быстро удалось убедить, что никто не только не посягает на яблоки, но и готовы помочь начать торговать, а вся трагедия есть результат полнейшего опьянения Кепки и незаконных притязаний Лехи, который не имеет к этим яблокам ни малейшего отно­шения, но которого тоже можно понять. Обе справки в присутст­вии Повара были вручены с пояснениями Ольге. Этим опека не за­кон­­чилась: им дали денег, а потом отвели на подворье к Бобби, ука­­зали, где стоят яблоки. Сто сорок пусть берут на полном доверии и на тележ­ке возят на рынок. Доверие особенно подчеркивалось, и вырисо­вывался хороший план. Когда Кепка появится и вернется Бобби, сразу же собрание, расчет с общаком, а дальше пусть они на вырученные деньги фрахтуют машину и едут куда душе угодно. Яблоки в цене все растут и в совхозах пусть продают на здоровье по пять рублей, и дай Бог, чтобы этот план осуществился.

Ольга в тот же день, девятого, начала торговать и обна­ружила сразу большую сноровку. Рынок был пустой, а среди ред­ких продавцов были Юра, Витя и Лева, которые торговали по оче­реди. Ольге удалось распродать один ящик, что при таком безлюдье на рынке можно было считать хорошим началом.

В этот же день и общак был расписан окончательно, и ник­то не буянил, и не играли даже от скуки. Десятого тоже боль­шого оживления рынка не предвиделось, а уже в субботу и вос­кресенье торговля пойдет полным ходом, и от этого просто ося­заемым делался финал, но на душе у Дмитрия было скверно и томило предчувствие, что так просто безоблачный финиш и богат­ство им не достанутся.

Утром десятого числа они с Любашей оделись в теплые сви­тера и куртки и покинули свой номер. В вестибюле повстречали они Виолетту. Богиня в джинсах сидела в кресле, только раздра­жая понапрасну администраторшу, которой уже известны были и праздничные с участием милиции приключения, и позавчерашний переполох в номере.

Виолетта накануне, девятого числа, мало выходила из сво­его номера, вид у нее был печальный, под глазами припухлости, отчего она, впрочем, не делалась менее красивой и привлекательной. Се­годня же она выглядела свежей, спокойной и беззаботной. Аккре­дитив она теперь держала у себя в плотном кармане джинсов. Похоже было на то, что ночь принесла полное примирение с Сашей и большие надежды.

Дмитрий подумал, что странности ее характера им преуве­личивались и они теперь с Любашей в одинаковом примерно поло­жении, и различие состоит в том, у кого болезнь тяжелее: у него, Дмитрия, или у Саши. Он счел за благо посоветовать Вио­летте не мозолить глаза злой администраторше. Они все теперь казались завистливой служащей светским обществом, праздными и элегант­­ными людьми, распутными, богатыми, нечестно получив­шими свои деньги. Савельеву и глядеть в сторону администраторши не хотелось, и ему казалось, что лучше всего было бы убраться из гостиницы и поселиться при своих яблоках, вместе с Бобби и Людкой.

Виолетта пошла одеваться, а Любаша заговорила тихонько, выходя с ним на крыльцо:

— Знаешь, Митенька, ты пойди походи по рынку, а мы с Виолеттой зайдем в кафе, чего-нибудь вкусного попробуем. А ты заодно и о квартире поинтересуйся, я согласна сегодня переехать. И посмотри, как там торговля у Юры идет. Можно и сегодня-завтра удар хороший сделать ящиков на пять, если есть поку­­па­­тели. А послезавтра все будет прекрасно, двадцать ящиков по три рубля продадим, пятнадцать — точно, — улыбнулась она радостно и поцеловала его. — И Бобби приедет, вот увидишь — обязательно приедет, и даже Кепка найдется.

— Хорошо, Любочка, я пойду. Если можно будет, переедем сегодня, а то каждую минуту чего-нибудь жди. Как-никак, — улыбнулся он, — Миша, Саша, Алик...

Сразу же обнаружил он на открытом рынке Витю Гребенщи­кова и Леву Калугина. Покупателей было маловато, ящиков тоже мало, а Юра отсутствовал.

— Уйдет завтра несколько ящиков, — объяснял Витя. — А в воскресенье должны цены скачком подняться, опытные люди говорят. Главное это терпение. А не прыгнут цены, мы в районе решили попробовать.

— Насчет терпения и выдержки ты прав, вот только где их взять?

— А у нас все спокойно и просто, — сообщил Лева.

Дмитрий мог порадоваться за своих приятелей. Лева говорил, как человек умиротворенный, освободившийся от скверной страсти или привычки или отдышавшийся после угара.

— Как хорошо, — продолжал он, — вдали от Лехи, Саши, Миши, Бобби, Арнольда.

— Но собрание все равно придется провести по общаку. Витя и Юра за свои титанические усилия по затарке получили яблоками, а теперь надо платить пропорционально. Ну и по Кузьмичу... и все прочие мелкие и мельчайшие расходы. Рас­кладка уже есть точнейшая, так что немедленно с появлением Бобби... И на этом, — улыбнулся Дмитрий, — рвутся последние нити, связывающие многострадальную бригаду.

— И честно говоря, это очень хорошо. Двинул[54] ты нас, Митя. Много нехороших минут, часов и дней провели мы в странной бригаде. Но ты не обижайся, — дружелюбно подмигнул Лева, — хорошо, что хорошо кончается... Что-то Юры долго нет. А то мы с Витей еще не завтракали. Может, поторгуешь за нас, Митя? На полном доверии, — расхохотался Лева.

— Действительно, задерживается, — с едва уловимой ноткой тревоги сказал Витя и тут же устремил взор к подходившей тетеньке.

Продавец смотрит на граждан на базаре вовсе не так, как ос­тальная публика: продавцы ларьков, покупатели, праздно­-шатаю­щие­ся, дельцы, персонал и прочие. Когда покупатели идут мимо, не оста­навливаясь, так и кажется, что люди своей выгоды никогда не пой­мут. Вот он идет мимо с квадратными глазами, а сейчас станет и будет за ту же цену грязь покупать. И приценяющихся видно сразу. Редко встречается гражданин, который уверенно лезет за авоськой, а то и сумку на десять килограммов решительно подставляет.

С покупательницей Витя только покалякал, ответил на ее воп­росы, и с миром пришлось отпустить ее.

— Сейчас пойдет в рынок, у Повара по три возьмет. Эта телка, что с ним, — ты ее лучше должен знать, Митя, — феноменально убалтывает.

— Я очень рад за них. А кто тебе сказал, Лева, что шабашка хорошо кончится?

— Митя, ты своими необыкновенными предчувствиями еще в совхозе всех с ума свел, но здесь уже нас не достанешь, — шутил без устали Калугин.

Радио внутри рынка скоро оповестило, что уже полдень по местному времени, и на открытой площадке как эхом отдалось. Все посмотрели на свои часы.

— Минут тридцать уже Юры нет.

— А куда он пошел? Я думал за ящиками, а теперь вижу, что вам имеющихся надолго хватит.

— Юре говорить ничего нельзя.

— А что все-таки произошло?

— Пустяковый случай. Юра любит фантазировать, хоть до иных членов бригады, писателей и философов, ему пока далеко.

— Но что же все-таки?

— Ну видел Витя сегодня часов в девять возле того дома, где хранят свои плоды Миша, Коля-служаший, Саша, Виолетта и прочие, обыкновеннейшего Кепку с Сиропом. И Сироп показывал ему на этот двор, клялся и толкал себя в грудь, а потом махал рукой очень убедительно, явно указывая на хранилище Бобби и компа­нии. И снова толкал себя в грудь... Правильно я пересказал, Витя?

Чтобы следить дальше за стремительно развивающимися собы­тиями, необходимо еще раз напомнить дислокацию яблок наших друзей. Представьте себе рынок, с открытой площадкой и всеми осталь­ными атрибутами советского рынка, довольно обширный для такой глубокой и далекой провинции. Яблоки, главный наш российский продукт рынка, проникают повсеместно. Именно они придают рынкам нашего отечества определенный колорит. Именно яблоки, а не мясо или другой стратегический продукт.

Случается, что в областной центр приезжает такое количество продавцов, что никакой рыночный подвал не вместит их товар. Рынки очень часто окружены трущобами, частными домами и сарая­ми — они-то и принимают на хранение. От пятидесяти копеек до рубля стоило в те времена хранение ящика независимо от сроков. Но если кто-то обосновался и не хочет продавать целый месяц, пока цены не прыгнут по-настоящему, хозяева позаботятся ему на­помнить.

Хозяева эти бывают и немощные старухи, и парни с уголовными приметами.

Рынок в нашем случае находился довольно далеко от гости­ницы. Если двигаться от гостиницы, то нужно миновать и обогнуть рынок, чтобы попасть к тому двору, где решили хранить вместе Бобби с Людкой и Лехой, чьи яблоки были собственностью Бобби, Дмитрий с Любашей и Арнольд, имевший всего 1,7 тонны. Там же поставили яблоки Кепки и Повара. Хозяин был обычный рабочий, крепкий и мастеровитый, который выделялся среди соседей тем, что имел огромный сарай, хорошо приспособленный для хранения фруктов. Он поддерживал там при желании температуру +4 градуса. Узнав, что хотят к нему поставить сразу двадцать тонн, он дал скидку, взял небольшой задаток и обещание распродать поскорее. Днем хозяин с женой отправлялись трудиться, школьник — в школу, а старуха оставалась. Комнат было много, Бобби с Людкой сняли одну их них, и еще оставалась горенка, где могли бы поселиться Дмитрий с Любашей.

По пути к этому внушительному хранилищу, если двигаться по указанному маршруту, находились и две другие точки. Сперва непритязательный двор, где хранили Миша и компания, а на углу двор, где жили и держали свой товар Юра, Витя и Лева. Там, где поставили яблоки Миша, Саша и прочие, хозяином был матершивый, нигде не работающий, ранее судимый дядька лет тридцати пяти и мощного сложения. Миша гордился тем, что нашел этого парня и уго­ворил его не брать аванса. Авторитет Миши давно упал, несмотря на периодически совершаемые подви­ги или странные поступки. Отказ его торговать вместе с Аликом и Сашей был загадкой: тут и Виолет­та постаралась, и сам Миша, и каждый из них, надо полагать, старался этим способом избежать полного краха Саши. В итоге Миша торговал с Вальком и Колей, которые не убоялись тяжелейших Мишиных эксцессов.

Интересно взглянуть и на количество яблок. Виолетта, Саша и Алик имели всего 4,3 тонны, а Миша, Валек и Коля — 7 тонн. Стояли эти объемы отдельно, причем у Алика, Саши и Виолетты вообще был общий карман по типу коммуны с дележкой сугубо поровну всего остатка, а Миша, Валек и Коля делили выручку ежедневно и каждый знал количество своих ящиков. Забавно, что у Миши было меньше всех из тройки, — при дележке ему вспомнили беспрецедент­ную продажу за водку трех ящиков и некоторые другие фортели. У Дмитрия с Любашей было на двоих 5,9 тонн, тогда как у Бобби с Людкой около десяти. Вообще дележка изобиловала такими нюансами и поворотами мысли, что их с трудом вмещал мозг. Кто сколько прикупил у Кузьмича, представлялось в разные моменты по-разному. Пока тарились и в другие тяжкие периоды, никто не рвался дока­зывать, что он прикупил больше. А когда яблоки доехали целые и невредимые и выяснилось, что продажа будет бойкой, Бобби резонно заявил, что он прикупил много. Получил он и бригадирские. Получил и Дмитрий достаточно из прикупленных, но гораздо меньше Бобби. Получил он и свой один процент, и все равно цифры у него получилась далеко не астрономические ввиду его нескольких отлучек.

Арнольд мог бы претендовать на огромное количество прикуплен­ных яблок, но его это мало занимало. Вообще, итоговая картина дележки и выкладки проливали свет и на характеры людей, и на взаимоотношения и могли бы сами послужить темой для занятного и поучительного рассуждения, но у нас сейчас не об этом речь. Важно то, что Бобби не завидовал никто, признавая его огромный вклад в общее дело, а меньше всех Дмитрий, чьи заслуги вообще были особенными. Впрочем, точки зрения были разные. Остается еще пояснить, что 10 ноября на подворье у Бобби стояло тонн двенадцать, а у Миши тонн шесть...

— Так ты говоришь, Сироп пояснял Кепке?

— Больше того, Митя, я хоть не такой проницательный, но отдельные слова до меня долетали и позволяли судить о том, что зреет новая распря. Я на всякий случай сказал, чтоб к нам на двор Кепку и прочих не пускали. Увидев меня, они ушли сразу, не оглядываясь.

— Господи, что же ты молчал? Конечно, это еще ни о чем не говорит. А вдруг... Я просто теряюсь...

— Вот так и Юра, — сказал с улыбкой недоумения Лева. — Что ж ты, говорит, Витя, молчал? А Витя случайно об этом вспомнил часов в одиннадцать, и Юра пошел куда-то, а у нас как заклинило с тех пор, ни одного килограмма не продали.

— Я потому и молчал, что знаю Юру. Я считаю, что меня это все не касается, я даже с интересом понаблюдал бы эксцессы. Это не в совхозе, когда все художества Саши, Лехи или Кепки бьют по мне и я должен переживать и тревожиться о том, как Тафик Байрамович относится к Саше, а Кузьмич — к Бобби или Повару. Теперь они все для меня персонажи повести.

Дмитрий удивился этим словам, и мелькнула мысль, что Алик, которому черт его дернул довериться, импровизировал и с Витей на эту тему, обкурившись и представляя его, Дмитрия, в смешном виде. “Пожалуй, так оно и было. Мало того, он и при всех кричал об этом как-то, — вспомнил Дмитрий. — Алик, когда войдет в раж... Боже, зачем об этом думать сейчас?”

— Ходим же мы в кино, детектив читаем, — продолжал между тем Витя, — Очень забавно со стороны смотреть, как...

Дмитрий вдруг, не дослушав, торопливо сказал “Счастливо, ребята, хорошей вам торговли” и быстро пошел в рынок, почти сбиваясь на бег. В крытом рынке он сразу направился к тому мес­ту, где торговали вчера Ольга с Поваром. Весы и яблоки были бро­шены на произвол судьбы — в этом не было сомнений, полтора ящи­­ка сиротливо стояли на прилавке. Дмитрий в растерянности вышел.

Повернув налево, он вспомнил, что надо бы сперва на соб­ственное хранилище забежать, тем более, что он туда и шел, чтобы договориться переехать в крошечную горенку. Какое-то время он шел еще по инерции и совсем было собрался развернуться и двинуть­ся в противоположном направлении, когда увидел идущего навстре­чу Юру Кацмана. Он торопливо пошел, ускоряя шаг, и вдруг чья-то рука легла ему на плечо. Обернувшись, он увидел Кепку, кото­рый, запыхавшись, догнал его.

— А я весь город обмотал, Митя... Ты чеши скорей в гости­ницу, там такое творится — конец света. Менты до Виолетты прискипались, а Люба твоя стала защищать ее, а менты стали у нее паспорт требовать. Тут Алик Заславский и Миша бухой влезли. Любаша видит такое дело — и пошла до себя в номер. Менты повели Мишу, Алика и Виолетту до администраторши... Ага... Я смотрю, значит, и глазам не верю: братки от Пырсова приехали Арнольда зарезать чи Бобби, чи Людку, сучку, шукать... Это не проссышь... Та это же конец света. Я заныкался и смотрю: они постучали до тебя в номер, а Любаша им открывает. А я ж до тебя шел справки забрать, понял? Короче, ты беги скорей в гостиницу, а я пойду Повара с Ольгой пошукаю... Я ж потом допер, что справки ты им мог отдать, раз они торгуют. Та все будет нормально, Митя.

Юра, который уже подошел к ним, секунд двадцать слушал этот сумбур, а когда Кепка закончил, схватил Кепку за грудки и хотел трясти его, но тут Дмитрий, потерявший способность соображать, потянул Юру за руку.

— Юра, идем, прошу тебя, в гостиницу, ради Бога. Умоляю тебя, у меня такое предчувствие...

— Да врет он все от начала до конца. Он стоял на стреме на углу и смотрел, куда ты пойдешь, а когда увидел меня, то ре­шил любой ценой запутать дело и выиграть время.

— Хорошо, хорошо, так оно и есть, но давай сперва в гости­­ни­цу забежим.

— Нет, ты взгляни, что на Мишиной базе произошло. Мы не в том направлении идем, уверяю тебя. Мне-то ничего, мои яблоки в безопасности. Но Витя каков! Что стоило ему сразу сказать?

— Я ничего не могу поделать с собой, — говорил Дмитрий, задыхаясь от бега. — Вот уже гостиница, бежим, прошу тебя!

Когда вошли в гостиницу, администраторша скверно посмотре­ла, но он тем не менее сразу стал выяснять у нее, где Любаша и где ключ от номера.

— Это что, жена ваша? — спросила она, еще больше запутывая его.

Вполне возможно, что она имела претензии по поводу их про­живания в одном номере, несмотря на то, что ее сменщица получи­ла много яблок. Не в силах с ней объясняться, он помчался на этаж. Юра за ним. Когда Дмитрий убедился, что номер заперт, он стал стучать в дверь, но только привлек внимание дежурной, кото­рая посоветовала им убираться из гостиницы — всей их компании. Он продолжал вытягивать из дежурной, есть ли кто в номере, а Юра пока стал искать кого-нибудь: Мишу, Валька-сантехника или Колю-служащего. Тут Дмитрий вспомнил, что Валек и Коля решили поехать сегодня к какому-то типу, очень уж им хотелось купить ондатровые шапки. Идея эта вообще овладевала умами: в Ленингра­де хорошая глубокая шапка шла по триста пятьдесят, тогда как здесь двести был пока потолок цены. Во власти бредовой этой идеи — купить на все деньги шапок — пребывал, говорят, и несчастный Метла. “О чем же Сироп толковал Кепке? Но все равно не до этого. Боже мой, надо же как-то убедиться...” Как в лихорадке, ни о чем не желая больше слышать, он спустился снова в вестибюль и убедился, что ключ у администраторши. Схватив его, он хотел уже бежать наверх, потом понял, что теперь необходимости уже нет, но и уходить, взявши ключ, было нелогично и еще больше настора­живало админи­стра­торшу. Так ни к чему и не придя, он без сил свалился в кресло. Вдруг показался Миша Плевакин, и к нему сразу бросился Юра.

— Слушай, Миша, яблоки твои вывезли со двора!

— Рассказывай, так и отдаст им Генка! Как вообще можно ябло­ки вывезти со двора? Завтра большой базарный день — суббота. Интересно, удастся ли им десять шапок по сто сорок купить у это­го мазурика. Очень соблазнительно удвоить капитал. А нет, так можно и на толкучку завтра махнуть.

— Миша, мой долг предупредить тебя. Пошли, Митя!

Когда вышли, Дмитрий заявил, что хочет пойти в кафе. Он те­перь хотел только одного: увидеть Любашу, страхи вспыхнули в нем с новой силой. Юра же, измотанный бесплодной ходьбой, не захотел следовать за ним. Дмитрий не стал его уговаривать и побежал в кафе, только там он сообразил, что Виолетта и Любаша могли уже, полакомившись, покинуть кафе. Терзаемый пред­чув­стви­ями, болезнью и изнуряющей мыслью о том, что он не зря опасался, что у шабашки не будет конца, он не понимал, куда ему идти. Наконец усилием воли он заставил себя сообразить, что и идти-то ему некуда, кроме как в район рынка.

На рынке и нашелся след. Были, оказывается, только что Любаша и Виолетта и вместе с Юрой пошли на место предполагае­мо­го злодея­ния.

Во дворе открылась ему душераздирающая картина. Виолетта плакала навзрыд, а Генка, нечесаный, неопрятный, пахнущий самого­ном, совал ей расписку. “Я, Петр Трофимович Стад­ни­чен­ко, взял на дворе у Геннадия Дмитриевича Калинкина 2,6 тонны яблок, которые мне причитаются. Яблоки я заработал в плодо­совхозе Павловском, село Большая Тарасовка, Белгородская об­ласть. Справка совхоза выдана на 2,5 тонны 13 октября 1978 года. Паспорт ... серия... прописан ...” Дальше стояло число и подпись Повара. Стиль был таков, а разнообразные ошибки и корявое письмо сути дела не меняли.

— Чего ты ревешь, Виолетта? Мужики пришли, клялись десять раз, вас всех знают, как облупленных. Тот, что самый страшный, вот это и был Стадниченко, больной, а молодой говорил, что он помрет и дети у него останутся.

Видя, как безутешна Виолетта, он хотел по-хорошему успо­коить ее, но с по­явлением новых людей стал агрессивным.

— Вы мозги мне не пудрите. Оно мне надо? — Мишу, бухарика, тут полгода держать. Вот номер машины, того молодого фамилия Лыков Василий Степанович, он и ­накатал обе расписки. Вот документов сколько, вот вам ­номера, паспорта, прописка. Стадниченко, правда, выписан, а не прописан. Подпись его — и то я све­рил. За­бирайте ­остаток ... и идите ... — тут он стал материться хлестко и рубить воз­дух мощной рукой с заскорузлыми грязными ­пальцами.

Все стояли, позабыв, что надо действовать, а не приходить в отчаяние. Генка еще добавил:

— Это ж еще не все. С ними три грузчика были, таких и на зоне, наверно, не встретишь, и баба молодая, худенькая. Погрузили, за­разы, и поехали. Обе расписки молодой писал, Лыков который, по­тому что старый не мог писать — он вообще больной сильно.

Требовать с Геннадия яблок было то же самое, что воскрешать мертвого, чтобы спросить с него долг или неустойку. Он даже настаивал, чтобы забрали остаток, и стал угрожать. Скоро все четверо спохватились, что им недосуг слушать Генку, и побежали на главное хранилище. Юра так искренне переживал и сочувство­вал им, как если бы его самого ограбили. Дмитрий бежал, задыхаясь, страдая от болезни и от мысли о том, как преступно потерял он время из-за своей мнительности.

Еще издали они с Юрой увидели, что из раскрытых ворот выез­жает мощная машина, а подбежав, поняли размах авантюры. Огромный автомобиль с прицепом не вмещался во двор, зато сам мог бы вмес­тить вообще все яблоки обоих хранилищ, спаренный кузов имел еще и наращённые борта. Если все не забрали, то только оттого, что торопились, или из опасения слишком высоко грузить. Могучий МАЗ уже надрывно рычал и, когда они подбежали, как раз дернулся.

Они вдвоем, тяжело дыша, преградили путь. Шофер приоткрыл дверь, ступил на подножку и грязно заругался, свесившись и дер­жась за руль; он силился понять, в чем заковыка. Ясно было, что он не мог не видеть и не понимать преступный характер своего намечавшегося рейса, но прикрытие, вероятно, считал надежным и был теперь неприятно озадачен. Как удалось уболтать или запугать старуху, оставалось неясным, но то, что Ольга и Повар были теперь вхожи во двор, сослужило грабителям, без сомнения, свою службу. Запугали старуху или пустили в ход прием расписок, как и у Генки, — выяснить было невозможно, потому что в самом конце погрузки она незаметно улизнула в милицию, понимая, что дом теперь грабить не ста­нут. Тут могло быть и комбинированное воз­дей­ствие, суть теперь была в другом.

Скоро из-за ящиков появились физиономии Кепки, Витьки-худого, Суслика и Валеры, а в кабине сидели Ольга и Повар. Огромный моральный перевес был теперь на стороне постра­дав­ших, какими бы грозными ни были бандиты.

— Вылазь Кепка, приехали, остроумные ты расписки составляешь.

— А как нас с Поваром ограбили, — стал петушиться Кепка, чтобы не молчать.

— Как вас ограбили, это пусть тебе Ольга твоя расскажет, негодяй ты этакий.

Виолетта не знала, чему больше удивляться: тому ли, что яблоки счастливо нашлись, или встрече со страшным знакомым Вале­рой. Этот Валера и положил начало грубым действиям, сообщив неожиданно для всех:

— А старуха-то в милицию потопала, правда?

— Вы ж не хотели по добру отдать, — ныл Кепка.

Потом, вспомнив все обиды и неудачи и, самое главное, Фили­­мона, мученическая смерть которого стала для него теперь великой опорой и помогала, пусть только для видимости, придать хоть какой-то смысл участию блатных, заговорил сдавленным голо­сом, который вот-вот перейдет в огромную истерику:

— А Филимона яблоки с кого теперь получить? Ты что дума­ешь, Митя, отак просто можно человека похоронить. У Филимона семь тонн было. А Леха, сука рыжая, больше всех в смерти Филимона виноват. А шо он мне говорил? Слышь? — апеллировал он неизвестно к кому. — Ар-р-рестовал он мои яблоки. А вот это видел, Митя? — сделал он привычный с детства жест, сам стыдясь дурацких своих слов.

Время, однако, шло, а о том чтобы убрать с дороги Юру, вооружившегося случившейся рядом толстой палкой, не могло быть речи. Тогда бандиты слезли с кузова и втроем подошли к Юре. Юра дрогнул — не рисковать же жизнью, черт возьми. Виолетта, видя, какой оборот принимает дело, подошла к шоферу.

— Номер ваш известен, свидетелей много и на расписках Генка-хозяин номер написал, и вас все равно найдут и будут судить за бандитизм. Дело это для вас все равно гиблое. Отдайте наши яблоки и езжайте, — говорила она и жалобно, и сердито сразу, и слезы катились по ее щекам.

Шофер стал сильно колебаться, отчего блатные сделались мрачнее тучи, и ярость их могла обрушиться на кого угодно, но больше всего приходилось опасаться за Кепку. Дмитрий, между тем, увещевал его тихо и печально:

— Ты что же думаешь?.. Ну выручил бы ты в районе сорок штук или все пятьдесят, и эти ребята оставили бы тебе хоть одну?

— А здесь где у меня была поддержка? Леха ж кричал, что Бобби нужно дожидаться. А потом они вдвоем с меня б вытря­хивали. Где у меня была поддержка? Что Саша творил у кабаке? Меня одного бросили ментам, как падаль, чтоб яблоки мои и Повара забрать.

— Это фантазия, это с тобой водка и усталость шутку сыграли. Ты, наверное, литр выпил и от всех переживаний умом тронулся. За тобой и в вытрезвитель ездили, и яблоки твои Ольга с Поваром уже продавали. Такой план, как ты составил, только полному иди­оту мог в голову прийти. И самое страшное, что он чуть не увен­чался успехом.

Дмитрий с опаской поглядывал на блатных, которые еще своего последнего слова не сказали. Из кабины вылезли Ольга и Повар, и бандиты уже чувствовали, что выехать со двора все труднее. Повар подошел для разборов, еле волоча ноги, но не обнаруживая страха перед бандитами, которых он перевидел много на своем веку.

— Все, Суслик, не вышло. А Васек говорит, что вы уже полу­чили с Пырсова. Ну и все, не обеднели вы сильно, — говорил он словно пьяный, пошатываясь и все так же исподлобья глядя на них. — Разбежались. Пошли, Оля, ­торговать.

Как-то не поднималась у бандитов на Повара рука, но прибли­зившегося Кепку они оттеснили.

— Ты зачем нас привез сюда, вонючка? Ты кого лечить вздумал? А ну отскочи, Повар, пока целый.

Суслик пихнул Кепку в лицо двумя руками с большой силой, отчего Кепка, споткнувшись об крыльцо, упал и ударился головой об дверь. Ольга завизжала, но Валера захватил ее голову и заткнул рот пятерней. Она извивалась, плевалась, кусалась, вызы­вая у блат­­ных приступ новой ярости. Суслик трижды исступленно ударил но­гой лежащего Кепку. Повар схватился за пустой ящик, замахнулся им, целясь Суслику в голову, но и замах был бессиль­ный, и Витька-худой, видя такую решимость, вырвал ящик у Повара и им же ударил несчастного, по счастью, не в голову. Повар ша­тался, вот-вот готовый рухнуть, Ольга теряла силы, а блатные, видя, что все это дорога никуда и, неровен час, прибудет мили­ция, поду­­мы­­ва­­ли уже о том, что надо смываться. Скорее всего они бы потре­бовали с кого-нибудь отступного, что было вполне в их обычаях.

И в этот именно момент прибыли Миша, Алик и Саша, которые побывали уже на своей базе и в полном отчаянии пришли сюда, ни на что не надеясь. Алик и Миша в недоумении остановились, видя множество людей, включая пришедшего из школы школьника, а Саша совершил очередной свой демарш, в равной мере и безумный, и от­чаянный, и для всех, кроме разве что Алика, необъяснимый.

— А, старый приятель, — сказал он спокойно Валере. — Я ведь говорил, что обид не забываю.

Шофер, запутавшийся вконец, не понимающий, как дальше будут развиваться события и как ему вызволять машину, придвинул так, на всякий случай монтировку. Этим извечным оружием шоферы всегда охотно угрожают, и весь народ уже вос­при­­нимает эти угрозы и ле­генды как нечто привычное, но кажется, никто не пустил еще этот инструмент в ход. Вот за этот-то предмет и взялся Саша с улыбкой. Виолетта закричала, как бешеная, но было уже поздно. Никто не успел и сообразить что-нибудь, как Валера пустил в ход нож. Саша лежал на земле, ударившись еще вдобавок головой. Бандиты молниеносно ретировались, не тратя даже времени на проклятья.

— Больше они не придут, — сказал Юра зачем-то. И добавил: — Слишком дорогая цена за вернувшиеся яблоки.

Виолетта склонилась над Сашей, Ольга и Повар — над Кепкой. Повар, совсем ослабевши, сам повалился рядом. Ольга вдруг со странной улыбкой поднялась, подошла и стала задавать вопросы.

— Ну что, падлы позорные? Довольны теперь? Довольны, что Васька теперь калекой будет? Всех вас ментам отдам. И тебя, жидяра, тоже. Тебе что, больше всех надо было? Твои это яблоки? Суки, суки! Выродки!

Юра только отвернулся от несчастной девицы. О чем теперь вообще может идти спор и как быть дальше? Вот уж воистину благими намерениями... Юра топтался взад-вперед, пока не догадался и не побежал с облегчением звонить на скорую помощь.

Драме, однако, и здесь не суждено было кончиться. Любаша и Дмитрий стояли как немые, Ольга вернулась к Кепке, Алик и Миша разорвали рубаху Саше и вместе с Виолеттой надеялись, что рана эта не смертельна, что и соответствовало действительности. Они перевязали его кое-как, чтобы остановить кровь. Все трое были раздавлены и на лицах их можно было прочесть подлинное горе. “Чем Саша так привлекает некоторых людей? И как можно сейчас думать об этом?” Он смотрел на две группы поверженных, на тяжело груженый МАЗ, перегородивший двор, на шофера, не знавшего, что ему делать, и собравшегося в одиночку разгружать. Картина превосходила любую мыслимую фантазию. “Не надо больше и антиутопии ­сочинять...”

Любаша, очнувшись, тоже побежала за скорой помощью. Саша пришел в себя, и тут же его стошнило. Скорой помощи все не было и не было, но зато скоро Дмитрий услышал звук трещотки, столько раз терзавший его слух еще совсем недавно: милиционеров было сразу три в одном мотоцикле с коляской. Как странно работает голова. Нахо­дится место и для болезни, и для ужаса, и еще для всевозможных параллелей. Пожалуй, лучше было бы теперь оказаться даже в сов­хозе рядом с Егоркой и Кузьмичом, чем в этом неописуемом поло­жении.

Не успели милиционеры рассмотреть, что происходит вокруг, как явилась и старушка, вызвавшая их, и тут же пришел Юра, а за ним и Любаша. Юра и стал пока главным свидетелем. Милиция не знала еще, как подступиться к делу и кого допрашивать. Юра же сам готов был давать показания, чтобы поскорее замять как-нибудь происшествие, чреватое такими тяжкими последствиями.

— Товарищ лейтенант, это трагический случай. Трое бандитов решили вывезти очень много тонн чужих яблок в район...

— Ты, сынок, не запутывай милицию. Вот эти трое тоже с ними были, а больше всех вот этот выскакивал. Он и расписки мне хотел писать, а я его первый раз вижу. Я знаю только Николая, Дмитрия, Любашу и Людмилу. Еще один к ним приходил, и его тут яблоки есть, и он их брать имеет право, как же его... дай Бог памяти... ага, Арнольд! А пожилого и вот эту вот, бедненькую, ко мне вчера Дмитрий привел и велел им тоже брать и тележку им давать. А тут эти двое приезжают, а с ними еще четыре, и у них уже ябло­ки в кузове, и они мне справки тычут и говорят, что им двести ящиков причитается. Я вижу — дело темное: одна шайка-лейка и бан­диты с ними вроде грузчиков. Шофер ворота откры­вает, а один мне говорит “Нишкни, старая, тебе говрят, под рас­пис­ку люди берут, а крик поднимешь...”

Милиция плохо понимала, что старуха рассказывает, и смотре­ла на раненых, так и не зная, как к делу подступиться и в чем оно заключается. Скоро обнаружилось, что шофер знает одного из милиционеров. Шофер тоже не хотел ясности — его нарушение было налицо: вез яблоки неофициально, а такое в Советском Союзе не­возможно. Но это еще полбеды, большое впечатление про­изводил тоннаж: тонн тринадцать — четырнадцать было в кузо­ве. Дорвавшись до ящиков, бандиты никак не могли остановиться, прозевали уход старушки и стали в конце концов жертвами, если это слово умест­но в данном случае, своей же ­алчности.

Груженый МАЗ и раненые не давали возможности при­думывать какие-то примиряющие всех легенды. Дмитрий глядел отрешенно, не в силах не только влиять на ход событий, но и осознать их. Все без исключения были в большом унынии, если не считать, конечно, милиционеров. И вот прибывает долгожданная скорая помощь. Юра, Миша и Алик с величайшими предо­сторож­но­­стями погрузили Сашу. Потом встал вопрос, ехать ли сопро­вож­даю­щим, но тут вспомнили про Кепку, и после уговоров врач, медбрат и шофер скорой согла­сились взять и Кепку, и Виолетту, а для Ольги уже места не наш­лось. Дмитрий обрел ненадолго способность соображать хоть как-нибудь и подумал, что отсутствие Кепки на разбирательстве будет большой удачей и хорошо бы Ольгу куда-нибудь спровадить. Но дергаться дальше, что-то пытаться спасать тут же показалось ему бес­смысленным и непосильным для него. Да и к чему, если точка все равно никогда не поставится? Лейтенант уехал на мотоцикле, велев двоим остав­шим­ся охранять двор. Само собой разумелось, что все яблоки теперь арестованы, а машина тоже не должна разгружаться.

Не обмануло его предчувствие, случилось непоправимое. Он смотрел, как шофер крутится вокруг знакомого милиционера, но не пытался решать, к добру это или к худу. Он сел на крыльце рядом с Поваром, пытался курить, но бросил. Если говорить о людях пол­ностью деморализованных, то эти двое были иллюстрацией. Разни­ца была лишь в том, что Повар привалился к стене, а Дмитрий си­дел, подперев голову рукой. Двое сидели рядом, ничего не сооб­ражая и не делая малейшей попытки что-то понять или поправить, и позы их показывали, что помощи ждать не приходится и это полный и окончательный крах.

Любаша плакала от многих потрясений, от жалости к Виолетте, к Саше и к Кепке, к Повару и Ольге, но больше всего — к своему Митеньке. А еще больше оттого, что ее Митя оказался таким про­видцем на несчастья и что шабашка действительно и не думает кончаться. И еще все его антиутопии сбудутся. Кепка, лишившись всякой надежды и здоровья, начнет давать такие показания, что они никогда не выр­вутся из этой шабашки, и начнется новое следствие... О ужас, он говорил ведь ей, что ему приснились Кузьмич и Филимон... Она и сама сойдет скоро с ума, и тогда они все в бригаде будут сумас­шедшими. И недаром Митя о болезни говорил...

Скоро пришли хозяева. Приди они чуть раньше, им вообще было бы худо, но и теперь в том, что они застали, было много странного, и на вопросы изумленных хозяев никто не отвечал. Любаше все больше казалось, что это страшный сон, которому не бу­дет конца. И точно так, как в страшном сне, когда кошмар дела­ется невыносимым, наступило пробуждение. За спиной раздался знакомый голос:

— Здравствуй, Любаша!

Людка! И Бобби! Слава тебе Господи! Вот они здоровые люди и спасители. Людка точно вполне здоровая.

Любаша бросилась к Людке и стала рассказывать сбивчиво, тут же присоединился Бобби. Не успела Любаша хоть что-нибудь рассказать по порядку, как ее оттеснил хозяин, уже много узнав­ший от матери о невероятных событиях, а Бобби ушам своим не ве­рил. Единственное, чем можно было утешиться, с точки зрения Людки и Бобби и по вполне понятным причинам, было то, что бан­дитов ожидать теперь едва ли приходилось. Хозяин требовал изба­вить его от яблок и от всей сомнительной публики, все стали что-то советовать, оживились Миша и Алик, подошел Юра. Но здесь вмешался милиционер:

— Кончайте, базар, граждане. Скоро разберутся, найдут и бандитов этих, и откуда яблоки. Яблоки ваши арестованы, граждане. Попрошу не расходиться и спокойно ожидать.

И действительно, часов в семь прибыл капитан милиции, пред­ставитель коренной национальности, пузатый, белозубый, смешли­вый и недоверчивый.

Пошли в дом, стали составлять такой обстоятельный протокол, что всем, включая хозяина, стало не по себе. Документ изобило­вавший дурацкими выражениями, разил наповал. Каждое глупое, суконное, мертвое слово било без пощады. Уже, оказывается, и справки навели, побывали в гостинице.

Милиции теперь было четыре человека, один стоял у ворот, другие зазывали в дом и расспрашивали. Яснее ясного, что речь должна была идти о драках во дворе и о груженом автомобиле, но лукавые милиционеры больше интересовались не бандитами, а пост­радавшими. Несуществующее дело составлялось из кусочков, соеди­няясь в пеструю и зловещую мозаику. Сплошь и рядом бывает так, что стоит пожаловаться или поискать у властей защиты, как перво-наперво начинают интересоваться тобой самим. Милиционер сообщал как бы между прочим:

— Заходили мы, искали, переписали всех, кто яблоками тор­гует с ленинградской пропиской. А застали только Васильева и Семенова, зашли к ним в номер без стука, а у них шесть шапок на кровати лежит.

— Честное слово, товарищ капитан, я не могу отвечать за то, что где-то что-то лежит. Я законно продаю свои заработан­ные тяжелым трудом яблоки.

— А справка у вас есть, товарищ Леонтьев?

Бобби с готовностью протянул справку, милиционер бегло за секунду проглядел ее, сложил и положил к себе в карман. На про­тестующий жест Бобби, милиционер улыбнулся и спросил:

— А гражданочка, что с вами ездила на продажу, это ваша жена или как, товарищ Леонтьев?

У Дмитрия, слышавшего все это, не то что не было сил воз­мущаться этой наглостью, а делалось с головой что-то совсем страш­ное. Его пока никто ни о чем не спрашивал, и он поплелся прочь, но ноги были совсем ватными. Он бродил по двору, держась рукой за аккредитив, а другой нащупывая свою справку и паспорт. Они ведь еще не выписались из гостиницы и числятся в одном но­мере. Такая микроскопическая провинность перед Родиной, и за нее тоже придется ответить. А что если прямо сейчас уехать, пойти на вокзал с Любашей и уехать? Еще, пожалуй, мусор проклятый со двора не выпустит. А в чем он собственно виноват, и сколько можно без вины быть виноватым? Какой скотский страх... И над всем этим болезнь, не отпускает ни на минуту. Господи! Если бы не было вообще болезни! Можно все яблоки отдать и аккредитив в придачу. Тогда и отдавать ничего бы не пришлось, и страха бы не было... Неожиданно вышел Бобби, бледный, но спокойный...

Долгожданный финал продажи, а с ней и всей немыслимой эпопеи наступил для Дмитрия и Любаши в тот же день. В одиннадцать часов вечера на квартире у Юры, Вити и Левы собрались Бобби, Алик, Миша, Арнольд, Дмитрий, Любаша, Людмила, Валек и Коля.

— Расчеты наши по общаку существенно усложнились, — с хладнокровием и юмором, заслуживающими восхищения, сообщил Бобби.

— Нас это не касается, — тут же подпрыгнул Витя. — Хватит, натерпелись. Если б я знал, куда еду, я бы сам тысячу заплатил, чтобы сидеть дома и никуда не ездить. Даже лечение пострадавших не входит в мой долг, ни в моральный, ни в финансовый. Алик не успел открыть рот, как Бобби грозно предупредил:

— Ни слова, Алик! Мы пришли сюда размежеваться. No doubt you are a very sage old man, but let’s stay on the third floor.[55] Да, Алик, останемся на третьем этаже. Никому не даю слова. Юра, Витя и Лева! С вас причитается одна тысяча пятьсот сорок три руб­ля. К сегодняшним приключениям вы не имеете ни малейшего отноше­ния, если Юра не претендует на компенсацию за свое огромное участие в спасении наших яблок.

— Бобби, ты меня в краску вгоняешь, — сказал Юра.

— Юра, спасибо тебе огромное! Сейчас некогда отвлекаться. Итак, по людям: Кацман — 552, Гребенщиков — 531, Калугин — 463. Из общих расходов 8 170. Обратите внимание, что меньше одной пятой. Здесь учтены и ваши вступительные взносы и мил­лионы тонкостей. Если купили вы у Кузьмича мало, то много сто­и­ла перевозка ваших яблок. Короче говоря, цифры эти очень правдо­подобны, но высшей гарантией служит Митя: его точность, честность и интеллект. Воп­росов, полагаю, нет.

Дмитрий, которому стало немного легче оттого, что Бобби такой непотопляемый, при последних его словах особенно обрадо­вался, что не разложил ресторанное происшествие на своих прияте­лей. “Казалось бы, такая мелочь. Ну было бы еще одно пятнышко на совести. Сколько бы их ни было, у большинства других людей все равно больше. А все-таки очень хорошо, что теперь краснеть не надо, а главное — что все на местах”. Он очнулся от своих мыслей, когда Витя, Юра и Лева, у которых было много наличных денег, отсчитали общими усилиями 1 540 рублей. Когда Юра полез за трешками, Бобби остроумно заметил:

— Не будем портить щепетильностью эту торжественную минуту. Пропьем когда-нибудь.

Даже у Вити хватило такта не комментировать это высказывание в том духе, что он, дескать, рад бы вообще больше никогда не встречаться.

— Претензии есть, парни? Вот и славно. Вы свободны. Ах! Pardon. J’ai tout à fait oublié que nous sommes chez vous.[56]

— Мы вам не будем мешать. Совещайтесь дальше, — сказал Юра. — Только не очень громко.

Трое друзей вышли во двор курить. Дальнейшее совещание было коротким и ошеломляющим.

— Я казаху-мусору пять заслал, — сообщил Бобби спокойно и, не дожидаясь пока разорвется первый артиллерийский снаряд, вы­пустил второй. — И пять завтра утром!

Всплеска страстей так и не последовало — все были оглушены этими новыми чудовищными расходами.

— Да, не думал - не гадал, что такой сюрприз поджидает. Ну ладно, общак все выдержит. За эти деньги он ничего не видел, не слышал, мы беспрепятственно ездим в район. На всем, что было в гостинице поставлен крест, новые приключения — за новые деньги, но уже без меня, увольте. Последнее, что выкупают эти десять тысяч, — пресловутые шапки. Итак, десять делим на четырнадцать, нас теперь четырнадцать — после ухода троих и с учетом присоединившихся Людмилы и Повара.

— А почему не пропорционально яблокам? — спросил Алик.

— А почему не пропорционально вине? — спросил Миша, на сей раз и остроумно, и без претензий.

Беда Саши отбила у обоих охоту фрондировать или витийство­вать.

— А как измерить вину того же Кепки?

— Не такая уж она огромная, — заметил Алик. — Мне кажется, больше Лехиной вины, чем Кепкиной.

— Если и есть какая-то особенная Лехина вина, то это пред­мет нового сверхсложного доказательства, тем более, что и Лехи здесь нет,

— Он сегодня три сотни выиграл и достиг отметки “две”, — улыбнулся Подриз. — Интересно узнать, чем закончится его новое восхождение.

— Не будем отвлекаться. Времени у нас нет, и поэтому новые сверхсложные расчеты с учетом и вины, и яблочной доли, и многого другого, — все эти красивые расчеты, доступные одному Мите, увы, уже не будут сделаны. Итак, переходим к другим приемам и без всяких расчетов.

— Да, да, и без всяких расчетов, — повторил Дмитрий словно эхо. — Но убейте меня, если я понимаю, в чем моя вина.

— Как это в чем? — ответил Алик. — Хотя бы в том, что Кепку в тот вечер не отстояли и не успокоили. Ты виноват уже в том, что считаешь себя ни в чем не виноватым.

— Алик, ты способен задуматься хотя бы о том, что без Мити вы бы и яблок-то из совхоза не вывезли, — вмешалась Любаша.

— Это верно лишь отчасти, мы бы бросили часть ­яблок.

— Неправда, он на станцию готов был звонить.

— Пусть так, — согласился Бобби. — Что-то Митя ему говорил, и похоже на то, что он нас тогда и вытащил, но...

— Он нас только из той трясины вытащил, в которую сам же и затащил. Здесь уже начинается мистика и доказательства бессильны, — сообщил Алик.

— Какая же связь, Алик, между мистикой и третьим этажом?

— А я ничего не говорю. Я вообще молчу.

— Вот именно, спохватился Бобби, — третий этаж! Я чувствую, что-то не так. Вот, оказывается, в чем дело! Сообразил. Твои-то яблоки тоже арестованы! Ты хочешь их вызволить? Сколько ва­ших с Любашей ящиков осталось?

— Сто шестнадцать, или две девятьсот.

— Итак, десять разделить на двенадцать тонн, которые арес­тованы...

— Нет, на восемнадцать, поскольку у Миши тоже на дворе те же осложнения и ментам это известно. Значит с нас с Любашей чуть меньше одной шестой. А если по людям, то одна седьмая. Пожалуй­ста, Бобби, я не возражаю, пусть будет одна шестая. Общая беда — общие расходы. Из общака нам триста пятьдесят. Следовательно, с нас тысяча шестьсот шестьдесят семь минус триста пятьдесят. Тысяча триста семнадцать.

— Слишком много, — сказал Бобби. — Пусть уж лучше по людям будет.

— Тысяча двести ровно посредине лежит в этих двух расчетах.

— Блестяще, благородно, красиво, молниеносно и еще тысяча эпитетов. По рукам, Митя! Давай.

— Но у меня сейчас нет столько наличных.

— Вечная песня.

— Мы не можем допустить, чтобы Митя разменял ­аккредитив, — не удержался снова Алик. — Иначе от его переживаний у нас новые несчастья будут.

— Я целиком согласен с Аликом, — ровным голосом сказал Миша.

— Миша, есть предел твоей гнусности? — тихо спросил Дмитрий, которому больше всего было жаль, что его Любочка слышит все это. — Можно подумать, что я удерживал две с половиной штуки, что я продавал ящики на полустанках, что я с Егоркой...

— А что я сказал? Я только сказал, что тебя жаба задавит. Тяжело тебе с деньгами расставаться.

— Миша, — сказала Любаша с интонациями почти гнева и в то же время как-то пренебрежительно, — ты вообще не имеешь права говорить никогда и ни при каких обстоятельствах.

— Какая мощная поддержка от любимой женщины! Я восхищен.

— Стало быть, — сказал Бобби, — завтра как можно раньше вносишь штуку двести.

— Я против, Митя, — сказала Любаша. — Давай лучше продадим Бобби наши яблоки, если он возьмет, конечно. Я очень советую, Митя, а ты как хочешь. Я даже согласна свою долю выделить и уехать завтра.

“Какая умница Любаша! И как она меня щадит, — с благодарнос­тью думал он. — Две девятьсот на четыре плюс пять минус непред­виденные расходы. Минимум пятнадцать тысяч. Это уже похоже на богатство. Но это бесконечность. Непредсказуемый Бобби, Алик, Миша... Райцентры, совхозы, снег, морозы... Боже мой, неужели Алик прав и мне страшно аккредитив разменивать?... Нет тут в другом дело. Дело все в болезни и единственном желании точку поставить... А если тут полегоньку продавать? Все равно что-нибудь случится...”

Он презирал себя, когда говорил:

— Возьми, Бобби, по рублю пятьдесят.

— Ты ведь наличными хочешь. Рубль двадцать — это потолок. Кажется, и мне пришло время кроить. Что же это будет?

— Две двести восемьдесят тогда с тебя, — печально и как бы цепляясь еще за уплывающие яблоки ответил ­Дмитрий.

— Значит, две триста. Думай пока. Теперь Арнольд.

— К вашим услугам, юноша.

— С тебя, старик, если подушно, то примерно семьсот, а если по застрявшим яблокам... сколько твоих ящиков стоит на дворе.

— Шестьдесят. И это составляет восемьсот тридцать три рубля и тридцать три копейки. Пусть будет восемьсот, чтобы я никому обузой не был.

— Хорошо, а общак тебе должен две шестьсот пятьдесят восемь. Итак, ты должен сейчас получить тысячу восемьсот пятьдесят рублей. Неплохая находка.

Бобби отсчитал и вручил Арнольду.

— Как маэстро распорядится полутора тоннами?

— Возьми по два рубля с расчетом после продажи.

— Согласен, но в случае катаклизма я тебе ничего не должен. А в случае продажи дешевле трех — пятьдесят процентов от выручки на полном доверии.

— Выходит, тебе выгодней продать по два девяносто, чем по три десять.

— Ты прав. Сформулируем иначе. Пятьдесят процентов от выруч­ки, но не больше двух.

— Прекрасно.

— Идем дальше. Миша, Коля-служащий и Валек-сантехник. Сколько ваших ящиков было у вас на дворе?

— Надо подумать, — сказал Коля-служащий.

— А ваших, Алик?

— Это только Виолетта может сказать.

— Известно, что сейчас там восемьдесят четыре ящика, — рассуж­дал Бобби. — Так утверждает Генка.

— Дальше просто, — помог Дмитрий. — Генка не дал бы Кепке ни одного лишнего ящика сверх того, что по справкам. У них было две справки всего на четыре четыреста, то есть можно считать, что они вывезли со двора 176 ящиков, а им причитается сто шестьдесят два. Осталось вычесть четырнадцать ящиков. Если исходить из пред­положения, что яблоки двух пострадавших троек переходят временно к Бобби, в виду полной неспособности их владельцев в настоящий момент торговать...

— Ты гений, Митя! Но есть еще неизвестные величины. Вот оно! Нашел! Алик, ваши ящики стояли отдельно?

— Отдельно, — ответили вместе Миша, Коля-служащий и Валек-сантехник.

— Отдельно, — подтвердил Алик.

— Генка сказал, что с того края взяли всего четыре ящика. Все, наконец-то. У вас было девяносто два ящика. А у них, будем счи­тать, сто семьдесят два. У меня на дворе сто сорок восемь ящиков. Меняемся хранилищами и с меня двадцать четыре ящика. Вы где соби­раетесь продавать?

— Кто его знает, — начал мяться Валек-сантехник.

— Короче, хотите по два пятьдесят? Это баснословная цена оптом. Попрошу быстрее решать, пока я не передумал, — улыб­нул­ся Бобби.

— Николаша — полнейший супермен, — воскликнула Людка, — и щедрый человек. Сгрузить двадцать четыре ящика недолго.

— Мы согласны, что за вопрос, — солидно изрек Ми­ша. — На шапках поднимемся, и не надо в район выезжать.

— Тогда с вас... — Бобби углубился в раскладку общака, вер­нее в ее результаты. — Помогай, Митя. — С Миши пятьсот девяносто, с Валька-сантехника шестьсот двадцать, а с Коли-служащего шестьсот семьдесят. И пусть с них будет по семьсот за вызволение яблок.

— А если через яблоки? — уточнил Коля-служащий.

— Еще хуже получается, — ответил Дмитрий.

— Но ведь наши яблоки арестовали совсем без нашей вины.

— Опомнись, Коля-служащий. Дело с шапками ваше прекращено.

— А из-за чего оно получилось?

— Не будем уточнять, но в том числе и из-за общей скандаль­ной репутации, которой много способствовал и Миша, бухавший и с Вальком-сантехником среди прочих. Считай, Митя!

— Две четыреста восемьдесят.

— Единственное, чем могу помочь, это скостить восемьдесят для круглого счета и чтобы хорошо на три делилось. Итак, я жду, мне с Митей надо рассчитаться, если он не передумал. И не надо гнать понты, что наличных нет. Хорошо известно, что вы спозаранку на толкучку намылились.

Трое пошли совещаться и никак не возвращались. ­“­Неужели и здесь точка не поставится?” — тоскливо думал Дмитрий, не имея понятия о финансах Бобби, который должен завтра рано утром пять отдать милиции, одну минимум иметь для шофера, тысячу восемь­сот пятьдесят только что вручил Арнольду.

— Вот они, что-то наскребли, — сказал Бобби.

— Бобби, тысяча девятьсот, — сказал Миша, протягивая пачку составленную из разношерстных и без порядка сложенных денег. — Завтра утром пятьсот получишь.

— В десять в сберкассе. На толкучку вы без денег все равно не поедете. А мне до того надо с Кепкой основательно побеседовать.

— Считай, Митя, — Бобби разделил пачку. Пересчитав свою часть, он присовокупил четыреста.

— Тысяча триста сорок пять, — Бобби протянул ­деньги.

— Плюс девятьсот пятьдесят пять. Точка! Не получилось бо­гатства. Восемь триста на двоих...

— Восемь триста на двоих и материал для романа. Чем не богатство? — подвел итог Алик.

Дмитрий крепко пожал каждому руку: Леве, Вите и  Юре, но это были совсем разные рукопожатия. Не удержавшись, он обнял Юру и пошел за калитку, где уже ждали все.

— Осталось попрощаться с Виолеттой и навестить Сашу, — сказала Любаша. — И с Кепкой попрощаться.

Здесь пути их расходились, если читатель помнит, кто где жил и представляет расположение улиц. Бобби, прощаясь, поцеловал Любашу, а Людмила — Дмитрия. Любаша расцеловалась с Люд­ми­­лой.

— Прощай, Савельев! — Бобби крепко обнял Дмитрия.

— Прощай, Бобби! И огромной тебе удачи!

Они догнали группу и скоро предстали перед очередной админист­раторшей, с которой и произвели последние расчеты, несмотря на позд­ний час.

А в воскресенье они ели мороженое в кафе на углу Пуш­кин­ской и Совнаркомовской в компании с Аркадием.