Яблоки - эпилог

В мае, самом прекрасном месяце года, в Харькове ожив­ляется палаточная торговля, появляются симпатичные кафе под открытым небом. Особенно примечательным местом в огромном пыльном городе становится пятачок на улице Квитки-Основяненко напро­тив Дворца Труда. Здесь всегда было мало зелени, а распо­ложен пятачок рядом с задними дворами кинотеатра “Юность” и какими-то еще скверными местами типа складов, даже мусор­ников. Тем не менее все это никак не сказывалось, а необыкно­венный рельеф, сплошь покрытый каменными ступенями и терра­сами, ­и здания старой архитектуры, и свежесть, необъяснимая здесь совершенно, — все вместе делало импровизированные кафе под зон­тиками очень привлекательными. Но и очередей там, как ни странно, не было, и дышалось необычайно легко.

В 1979-году там часто продавали пиво, и Арнольд был одним из тех, кто в полной мере оценил замечательные достоин­ства этой точки. Компанию ему на сей раз составили Дмитрий Савельев и Аркадий Иванько.

— Да, Митя, очень редко видимся. У меня теперь много свободного времени, и я реализую твою глупейшую идею — стать учителем шахмат. Советская власть никому не позволяет быть самим собой и только тогда спокойна, когда я в подвальчике при ЖЭК’е гнию. Невероятная вещь — участковый меня знает и инте­ресуется. Хоть бери и покупай за штуку место учителя, где почище.

— А вот Аркадий любит советскую власть.

— Да, люблю, — рассмеялся заразительно Аркадий. — Она такая удобная.

— Говорят, ты снова к Аркадию служащим идешь.

— Я еще не решил, — печально опустил глаза Дмитрий. — Но твердо знаю: тот день, когда я появлюсь в отделе, станет концом моих надежд. А Аркадий, такой замечательный друг, так упорно хочет стать моим могильщиком.

— И учти, Митенька, скоро станет невозможным чертить на дому, а шашки кормят еще хуже шахмат, хоть ты и мастер... И сколько же я могу место главспеца держать? Два месяца, как Коган уволился.

— Тут, Митенька, дело, как видно, в другом, — заметил Подриз. — Как ни страшно это сознавать, но... может быть, верно было начертано на вратах ада, о чем с такой грустью говорил не раз сильно подкуривший Бобби, меньше всех пре­тен­довав­­ший быть философом. Это еще, помню, Алика серди­ло не на шутку.

— Арнольд, прошу тебя, перестань... Я вот письмо получил — не догадаешься, от кого и какой в нем ужас.

— Неужели от Бобби?

— Нет, от Лехи. И вот оно.

Он вынул конверт и извлек исписанные мелким почерком два листика. Потом повертел их и, приноровившись держать так, чтоб не мешал ветер, стал читать.

 

10 мая 1979 года.

Здравствуй, дорогой Митя! Много событий вместили эти полгода, но самое страшное произошло вчера. Я помню, как на ­яблоках только с тобой и можно было поговорить и отвести душу. Сообщаю тебе сразу и без всякой подготовки, потому что нервы не выдерживают.

Вчера Саша Рубашевский выбросился из окна с седьмого этажа, а они только собирались зарегистрировать брак с Виолеттой. Они все это время жили в комнате, которую снима­ли на деньги от продажи. Виолетта очень мучилась с ним, но часто он бывал обворожительным и остроумным. Саша так нена­видел любой советский обряд, что не хотел оформлять брак, а Виолетта не могла поступить на работу без прописки. Вообще, Саша и брак — это плохо вязалось. Зачем я все это пишу, если вы давно знаете от Виолетты? Саша, наконец, согласился, и очень скоро вы бы получили приглашение на свадьбу.

После той травмы головы ему нельзя было пить, ему дела­лось совсем худо, но он продолжал пить с Аликом, Бобби и Мишей и курил шмаль с ними. Алик, когда пришел к Бобби с этим сообщением вчера вечером, рыдал, как ребенок, и он рассказал о душевной болезни Саши. Знаешь, иногда, поте­ряв близкого человека, рассказывают о нем. Они были друзья­ми в классе, а когда их выгнали из университета, то они попросили, чтобы их не разлучали. Удивительно, конечно, но их уважили. Саша был очень гордого и независимого ха­рактера, а в казарме началось что-то невообразимое. Саша купил свою и Алика независимость дорогой ценой: он внушил себе не бояться ни при каких обстоятельствах, а когда отпала необходимость бояться, у него это перешло в тяжелую навязчивость. Он не прощал обид и иногда словно сам искал случая доказать, что не боится. И все это осложнялось “шмалью” и пьянством. Это ведь у них у всех (и у Бобби, увы) на грани болезни, а у Миши — болезнь, хоть он и самый жилистый. По моему дилетантскому мнению, водка всегда находит изъян в психике, а у Саши было вот такое...

Они тогда Сашу выходили, а меня и Ольгу, Кепкину под­ругу, Бобби взял в район торговать. Бобби выручил басно­словные деньги, но ему ведь надо было очень многих щедро вознаградить. ­В итоге он закончил эпопею с восемнадцатью, а я с пятью. Путешествие наше было опасным, долгим и изобиловало приключениями, которые можно сравнить даже с проклятым совхозом.

Все это вместе составляет уже целую жизнь. Не хочу тебя утомлять пересказом, а скажу только, что однажды мы ночевали при минус 6 (а если бы при минус 12?!). Был и такой случай: “газон” чуть не перевернулся, но к счастью устоял, а свалилось ящиков семь. Очень похоже на твои антиутопии: кровавый пепин-шафран на белом снегу, на длине метров пятьсот, но мы все собрали. Кто знает, может быть ты и прав, что отказался от авантюры. Это вечная наша тема — о синицах, журавлях и прочном тыле. Один Бог знает, где здесь истина.

Бобби все-таки продал все яблоки, подняв до потолка свой авторитет супермена. А в самом конце чуть все не загубил, уже в Петропавловске, надравшись вместе с Мишей, когда в карманах у него было больше двенадцати тысяч денег и аккредитивов. Что может быть проще, чем пойти на почту и отправить домой отцу и Ирине Михайловне, а потом уже бухать. Вот такие нынче супермены. Говорят, что Колю-служащего схватили на базаре с двумя всего шапками, и он еле выпутал­ся, а Валек-сантехник затаился и предлагал шапки со змеи­ной осторожностью. Извини меня за излишнюю и неуместную болтливость — это все от потрясения. Что еще сказать? Боб­би хоть бухает, но готовит новое дело. К Чепелеву, и только к нему! Теперь у него в бригаде будут такие мужики, что палец им в рот не клади, например, некто Кабан. Опять он говорит о суровом сухом законе и т.д. Состав теперь будет скромный и работящий, люди попроще и без комплексов, очень просятся Валек-сантехник и Коля-служащий. Меня он не возьмет, да я и сам не поеду хоть за сто тысяч.

У Эдика грандиозные планы, а Фима у него секретарь.

Миша деградирует стремительно, но вчера, услышав о несчастье, он не прикоснулся к спиртному. Об Алике и Вио­летте мне страшно писать. Миша и Алик говорят, что не выдержат на похоронах горя Сашиных родителей, у которых очень давно один сын уже погиб... Я не могу об этом писать...

Думаю, что никто не вспомнит дать вам телеграмму, и я не беру на себя эту миссию, и не надо — все равно не успеете, и это так страшно.

Алик месяц назад просил меня, если я соберусь напи­сать тебе, передать привет. Он отрешился от недобрых чувств к людям такого типа, как мы с тобой (извини меня за само­надеянность).

Алик и Миша уже почти пропили свой скромные капиталы, особенно Миша. Оказывается, Миша имеет жену и ребенка, воз­можно, что они пребывают в разводе — не пойму до сих пор. Бобби, как я уже говорил, состоятельный пока еще человек, но полагает, что это не его масштаб. Ирина Михайловна, его мачеха, говорит, что отец умрет, если Николя опять куда-нибудь ­поедет.

Два слова о Людке. Она непрочь была бы замуж, но пожив в Питере месяца два в гостинице, почувствовала, что склонить Бобби к подобному браку невозможно, потоку что это было бы слишком большим ударом для его отца. Я не понимаю этих предрассудков. Была бы прекрасная потреби­тельская пара с авантюрным уклоном, не говоря уже о внеш­ности: роскошная брюнетка и белокурый бог. Они, надо пола­гать, спишутся перед поездкой.

У меня сейчас идет седьмая штука, очень медленно — понимаю, но пусть восхождение будет долгим, зато верным. С точки зрения Арнольда такое, конечно, невозможно, но вре­мя покажет. Все необходимое для жизни у меня и моей семьи есть, включая пластинки, аппаратуру и рояль. Привет вели­кому игроку!

Дорогой Митя, прощаюсь с тобой. Мне страшно идти на похороны. Говорят, что Саша оставил две тетради стихов, которые никому не читал, кроме отдельных стихотворений Алику, Мише и Виолетте... Я не могу об этом писать. До сви­дания! Напиши как-нибудь. Желаю тебе счастья и избавиться от всех напастей. И роман написать! Чуть не забыл Любаше передать привет.

Алексей.

Арнольд сидел потрясенный, опустив голову. Лица тяж­кой шабашки, столь удачно закончившейся для него, проплыли перед ним. Великолепный Бобби, фальшивый, но оригинальный Миша, философ-обличитель Алик, непредсказуемый Кепка, непо­сти­жи­мый Саша... И Саши уже нет...

Дмитрий отвернулся и друзьям казалось, что он не мо­жет сдержать слез. Но он, справившись с собой, достал другой конверт.

— А вот и ответ. Сегодня же и составил.

Дорогой Леха!

Трагическая весть потрясла меня и Любу, которая плакала ужасно. Слова мертвы. Я с ума схожу от жалости к покойному Саше, к Алику, к Виолетте и даже к Мише. Не могу без содрогания думать о Сашиных родителях.

Спасибо тебе за твое теплое и сумбурное письмо. Конеч­но, при столь трагических обстоятельствах неловко обмени­ваться новостями или жаловаться на судьбу, но раз ты задал тон, то и мне ничего не остается, как обрисовать тебе итоги этих месяцев.

Мы с Любой тоже решили зарегистрировать брак. Мы сни­маем двухкомнатную квартиру, которая стремительно съедает наши деньги. Любаша работает, а я черчу на дому, как и перед шабашкой, и чтобы избежать нареканий, мне приходится делать огромное количество чертежей. Квартиру я оставил же­не, взяв лишь малую часть своего горячо любимого имущества. Нет, нет, это вовсе не плата за беспрепятственные свидания с Машкой. Тут истина, как и всюду, запрятана, и незачем ее искать. Но я убежден, что и тягчайшие проблемы решаются иногда деньгами.

Свадьбу теперь придется отложить — без Виолетты она немыслима. Я заранее приглашаю тебя и Бобби, и даже Алика, ­и даже Мишу...

Я понес самый большой моральный урон на яблоках, но во-первых, время делает нас мягче и затягивает любые раны. А во-вторых, кругом одна сплошная относительность и все в мире — это одни лишь точки зрения и больше ничего.

Да, Леха, время все лечит, одного лишь оно не лечит... Есть такая вещь, которую время не лечит, и имя ей — болезнь. Боюсь, что письмо мое будет еще сумбурнее твоего.

Напрасно ты извиняешься, идентифицируя наши характеры, я очень ценю твои способности к игре и к здравому рассужде­нию. И я согласен с тобой, что мы оба “узкие” натуры, кото­рые на мой взгляд ничем не хуже широких. Но не бывает вообще двух одинаковых людей, а более разных, чем мы с тсбой, трудно и сыскать. А разница эта в том, что... нет, не стоит об этом сейчас говорить, потому что истина запрятана очень глубоко.

Но есть еще что-то такое, что делает всех нас похо­жими. Для проклятых совов все мы “люмпены”, а если они это слово не употребляют, то говорят иначе: мы для них шпана, которую нужно загнать в цех. Есть много людей, независимо от их дарований, взглядов и характера, которым гибелен сам воздух служебного помещения.

У меня есть друг, весьма почтенный и респектабельный, симпатичнейший человек, который упорно тянет меня в это бо­лото. А будь у меня восемнадцать, как у Бобби, а еще лучше сорок, как теперь у Арнольда (да, да, сорок — не удивляйся), я сторговал бы какой-нибудь домик и поступил бы по блату учителем шашек или шахмат, чтобы совы ко мне не приставали. Но уверен, если бы я рискнул тогда, то лишился бы и того, что сейчас имею.

Арнольд передает тебе привет. Кепка и Ольга мелькнули здесь и уехали в свой родной совхоз, Кепка вставил зубы — я сам видел. Он говорит, что Повар будет работать сторожем в их поселке. Дай Бог им всем счастья и чтобы у них было поменьше приключений. Яша внес требуемую сумму и стал-таки мясником.

Вижу иногда Сиропа, проходя мимо шпиловых. А Метла, как видно, в бегах. Витя — младший научный сотрудник, а Лева там же — инженер. Большой привет тебе от Юры. Жизнь его течет нормально, но он не прочь сделать еще один удар. Думаю, Бобби с радостью возьмет столь безупречного человека и работника.

То, что ты нам сообщил, просто убивает, не говоря о том, что мне всегда плохо. Есть люди, которым всегда плохо.

Леха, еще раз приглашаю тебя на свадьбу (о чем уведомлю допол­нительно).

А насчет романа... Ах, Леха, Леха, опять я на нуле. Опять я должен карабкаться, чтобы денег накопить. А еще вот что. Ты даже не представляешь, сколько я передумал после этой страшной шабаш­ки. Она-то как раз, может быть, больше всего и заслуживает рома­нов. Кто знает, кто знает...

Очень хотелось бы поехать с Бобби и без приключений взять тысяч двадцать. Но это невозможно по двум причинам. Во-первых, он меня не возьмет из одного только суеверия. А во-вторых... Я не должен туда ездить... и Бобби не стоит ездить... Передай ­огромные соболезнования, нет... не знаю как сказать... слова мертвы... от меня, Любы, Юры, Арнольда.

До свидания! Пиши.

Дмитрий

15 мая 1979 г.

Арнольд улыбнулся печально.

— Еще сумбурнее, чем у Лехи. И видно какое-то желание оправдаться, вот только перед кем и в чем?.. И приветы ори­гинально расставлены.

— Вот именно, — с жаром повторил Дмитрий, — перед кем и в чем?

— Я, Митя, в этих вопросах не силен. Передо мной ты чистый, как стекло, — твое выражение. Я бы помог тебе дом купить, да не могу к сороковке прикоснуться. Пусть лежит и пенсию мне прино­сит сто рублей. Я ее честно за­служил. А если развяжу, сразу пока­чусь и погибну. Пусть лежит на четырех вкладах и в обли­гациях: пятью восемь — сорок. А на новые, если получатся они, купим тебе дом.

— Ради бога, Арнольд. Спасибо тебе, не надо мне дома. Да и не поможет он мне.

— Это точно.

— А почему точно, Арнольд?

— А потому, Митенька, что жизнь надо набело писать, без подготовки. А то, чего доброго, всю жизнь будешь кроить. И роман не напишется.

— Нет, Арнольд, истина бывает так далеко запрятана...

— Ну что ж, тем вернее проклятое изречение, — подвел итог Арнольд.

И трое друзей покинули очаровательное кафе.