Пустоцвет

Огромный синеподтек размазал увеличивающиеся глаза:   
– Это тебе колоколом!
Она закрыла руками уши и медленно стала оседать мимо дивана.
Мелкие царапины пронеслись по щеке:
– Это за крупинки снега!
Никакого жеста. Только недоумение – как предметы домашнего обихода смеют производить действия.
Ради эстетической симметрии на другой щеке появился отпечаток от клавиш рояля; звонко порвалась какая-то струна, повиснув медным „Бл@мц“.
Я отчетливо слышала треск разрываемой цепочки, кольца которой, лопнув, висли в воздухе, словно тяжелые глянцевые пузыри из металлического мыла. Всё ради той же эстетики я села напротив неё – параллель, – уставившись в квадратный зрачок, и выдула очередной мыльный пузырь. Одно завороженное мгновение следили мы, как он скользит ей в голову, – синяк.
Её попытка протянуть стебли навстречу новой опасности не увенчалась успехом, и на прозрачном каплевидном лепестке появился сочащийся прорыв. Хитрым движением я метнула свою колючку, которая поставила точку по прогнувшемуся стеблю.
Потом она опомнилась, и в меня полетела артиллерия косметики. Всё продолжалось недолго и очень тихо, она сосредоточенно сопела, стараясь поточнее метнуть очередную баночку или колбочку по колючкам и шипам.
Конец амуниции. Издав бодрый и воинственный вопль, свойственный скорее кличу древних убивателей мамонтов, она грациозно поднялась с пола, проскользила ко мне и, потрепав меня по щеке мягким лепестком, стала собирать вещи.
– Ку-у-у? – подала я робкий голос.
– Юк! – оборвала Онна.
Стала раздвигать кирпичи в стене, достала из тайника какую-то дрянь, посмотрела на оставшийся в руке оранжевый брусок кирпича, бросила его сквозь окно. Покопалась в углу комнаты, раскапывая очередной свой тайник, разбросала грунт во все стороны, опять что-то вырыла.
Я, вдруг вкопанная среди обломков кирпичей, осколков стекла, сырого песка, глядела, как она выходит, не закрывая дверь, скользит как сквозняк, которым меня обдувало.
Мои колючки вытаращились во все стороны, словно мини-антеннки, пытаясь дальше проследить её путь, но она уже была вне достижимого радиуса. –_______________...
Больше я её не видала.

Однажды я, прогуливаясь в парке, где мы иногда бродили вдвоем, раскидывая ногами полинявшие и прилипающие к ногам осенние листья, размокшие до состояния недоваренного папье-маше, встретила знакомого. У него была странная кличка – Инжир, которая, впрочем, соответствовала его подтянутому и подсушенному облику. Поблескивая изюмными глазками из-под ленинской кепочки, он осведомился, когда мой ближайший концерт. Я знала, что он все-равно на него не придет, – он никогда не бывал на всяческих мероприятиях, выставках, концертах и тусовках, зато был в курсе всего. Всегда и всего. Но ответила. После чего он развернул калейдоскоп свежих новостей, не очень меня занимавших. Привязанный к поводку юркий пуделёк начал нетерпеливо приплясывать возле Инжира.
– Покурим? – пригласил он, набивая трубку кленовыми листьями.
Я отказалась, и он выдул терпкий дым на пуделя, растворив его в липком октябрьском тумане. Потом, повертев в руках поводок и откинув его за ненадобностью в ворох листьев, поинтересовался, вижу ли я Онну. Кивая на мое *нет* и повинчивая пуговицу на моем пальто, спросил, известно ли мне вообще что-нибудь. Покашлял, уставился с удивлением на уже оторванную пуговку в ладони и вдруг скучным голосом сообщил, что она вышла замуж.
Мне вдруг стало все очень неинтересно и начало клонить в сон от его монотонного и без-тонированного голоса. Вскоре мы сухо раскланялись, и он двинулся вверх по аллее, отстукивая ритм по земле появившейся тонкой тросточкой с набалдашником в виде головы чер(т)ного пуделя.
Когда я пришла в свое обиталище, в голове возникла мысль сделать уборку и вынести наконец-то большой грубосколоченный ящик с землей. Выметая мусор из-под дивана, я обнаружила завалившийся за него женский журнал из шеренги тех, что советуют, как правильно подобрать бикини или перекрасить самим „бабушкину“ ванну в самый модный оттенок. Я стряхнула с него пыль и кусочки земли, выправила заломанный угол, поставила вместо нот на пюпитр и села за рояль. Наигрывая беспорядочные аккорды, я смотрела на картинку, где схематично был начеркан правильный уход за цветком. Приводились варианты различных стеклянных колпаков без отверстий и с отверстиями для шипов, а также новейшие модификации тяпок для выкорчевки баобабов.
Я ощутила, что мое лицо уже можно снимать для рекламы – во взгляде застыли переносные парники, и отражались удобрения. Швырнув журнал в гору мусора, я попыталась осмыслить глаза и сыграть любимый из этюдов Рахманинова. Именно после него она однажды спросила, что происходит со мной во время музыки. Я знала, что нам нельзя говорить об этом, но Онна мастерски умела добиваться исполнения своих непрекращающихся капризов. Она была гораздо старше меня, но часто мне казалось, будто возраст перепутан – я старела вместо неё и чувствовала тяжесть собственной скованности. Со странным тянущим упорством она задавала сложные и болезненные вопросы, толкала меня к ноющим темам, а когда я пыталась что-либо объяснить, корёжила всё полуулыбкой. Зато ей было дано умение красиво двигаться, смотреть и дарить ласку. Мне же оставалось только надеяться на чудеса (в которые я никогда не верила), когда она меня обнимала.
В тот раз она долго пытала меня, что же означает то множество разноцветных пузырьков, которые вылетают при моей игре. Наконец я подняла белый флаг и принялась рассказывать о колоколах, которые отражают часы, – о крупинках февральской пурги, бьющей в лицо, – о крупе песочных часов, пересыпающейся в морской балтийский хрусталь, когда удары колокола сливаются с волнами, – и внезапно подняв голову, проследила за медленным жестом, которым она заинтересованно листала мультяшный журнал. Моя балтийская волна ударила её журналом по лицу, а потом она ушла, и антеннки так и не проследили ее путь.
И как-то после концерта мне домой принесли букет засушенных колючек и маленькую коробочку с той оторванной Инжиром пуговицей. Пришивая её к пальто, ощущая пальцами выпуклый отпечаток головы пуделя на ней, я узнала, что Онны больше нет, и журнал с советами правильного ухода за комнатными растениями оказался уже совсем ненужным.