Цыганский платок

Ах, какие яркие юбки, цветными пятнами в хороводе буйных красок, выплясывали на ветру!
Двор, широкий, залитый ярким солнцем, и по двору наперекрест две бельевые веревки, высоко, и на них разноцветные, оборчатые, широкие, как Катина душа, семь юбок. Всегда ровно семь. Свежевыстиранные ее заботливыми руками, они хлопали на ветру подолами и все пытались сорваться, да улететь куда-то вслед за озорным ветром, туда , где на волшебном поле, в изумрудной траве цвели красной кровью маки.
Рыжая Катя стояла посреди двора, окруженная трепыхающимися, словно живыми, юбками ее странной бабушки, появляющейся в их доме, как теплолюбивая птичка, только летом, а к осени исчезающей на целую жизнь, опять, до нового июня, в своей далекой деревушке на берегу большого озера, где живут огромные сомы, обрастающие коричневой тиной, как скользкими волосами, и пугающие даже бывалых рыбаков. Она знала о сомах из рассказов своей мамы, выросшей на том самом озере, и представляла их в виде чертей. Черти-сомы были длинными как корабли, с русалочьими хвостами и мягкими зелеными рожками. Рожки были маленькие, покрытые желтой слизью. Черти высовывали из воды красноглазые головы и беззвучно открывали рыбьи рты, призывая в свое царство тины и слизи незадачливых пловцов.
В свое отсутствие бабушка никогда не писала писем (не умела), и Рыжая Катя постоянно боялась, а вдруг эти самые чертовы сомы утащат ее бабушку к себе в тину. И страх этот не покидал ее до июня.

Она стояла среди бабушкиных юбок, счастливая. Закрыв глаза, втянула воздух обшелушенным от солнца носом - пахло дымком, свежим мылом и полынью. Юбки трепыхались на ветру, она стояла среди них с закрытыми глазами, представляя себя на волшебном корабле с цветными парусами. Волосы, выбившиеся из-под ситцевой косынки, упрямо торчали в разные стороны - упругие, ярко-рыжие кольца, в которых запутались черные зубья сломанной расчески.
Позади у Рыжей Кати были семь лет жизни и целый год деревенской школы. Она уже умела и читать, и писать, и по часам время определять.
- Эй, Рыженький - кто-то тихо позвал с деревянного крыльца. Девочка вскинула голову - это была она, Черная Катя, ее бабушка, высокая,с такими же, как у нее, упругими кольцами волос, только без косынки, заплетенными по девичьи в две тугие косы. Волосы были черными, как ночь, словно седина и приближаться к ним боялась, и глаза из-под черных бровей смотрели не по-старушечьи. Ее никто не осмеливался называть бабушкой.
Рыжая Катя взбежала по крыльцу и прижалась к этой красивой немолодой женщине. Та, внимательно оглядев внучку, сняла репейник с ее косынки, затем, подумав, и саму косынку, сунув ее в рукав своей ярко-желтой блузы.
- Пойдем, горе мое,- ласково сказала эта большая женщина,- все остыло давно. Время-то уж над горами, а ты не евши мотаешься по селу, как колобихина корова, будто дома у тебя нет вовсе.
"Временем" Черная Катя называла солнце, поскольку часов не понимала и грамоты не знала.
"Время над горами" означало полдень. "Время на боку" - вечер. "Время на маковке" - утро. У Черной Кати был свой, самый точный из всех внутренний будильник. Она всегда вставала ровно в шесть утра, а спать ложилась ровно в двенадцать, находя себе бесконечные дела. "Жизнь надо беречь, и спать столько, сколько телу нужно, а душа - она спать и вовсе не должна", - говаривала она внучке, сидя за шитьем или упаковкой трав. Она очень стеснялась своей безграмотности и потому, в редкие минуты отдыха, садилась на скамейку у ворот с одной и той же книжкой в руках, раскрытой на одной той же странице. То ли для того, чтобы трогательно солгать окружающим, то ли ожидая чуда, что страницы сами расскажут ей зашифрованные в буквах истории. Она сидела так подолгу, неподвижно глядя куда-то сквозь желтые листы, и Рыжая Катя старалась не подходить к ней в такие минуты, потому что боялась, что вот затронешь ее, а она исчезнет, столько было в ней порой странного и чужого.
Черная Катя была не просто высокой, она была большой во всех отношениях - большие руки, большие ступни, большая грудь, сильный красивый грудной голос, и лицо гордой воительницы с матовой смуглой кожей. Она имела 28 юбок на четыре смены, каждые семь юбок владели собственными именами-Марленка, Исподенка, Вяженка, потом шли какие-то незапоминающиеся цыганские названия, и последняя, самая яркая, обязательно с большими цветами и пришитыми по подолу лентами называлась Корона…

…Давным-давно Черная Катя была уведена из многочисленной и дружной цаганской семьи щуплым русским пареньком с зелеными глазами. Петруша увидел ее случайно в одном ауле, где небольшой их табор нашел убежище от послереволюционных безумств между большевиками и басмачами, между красными и белыми, между небом и землей, как ей тогда казалось, между жизнью и смертью.
Перепуганные цыгынята прятались вместе с родителями в глинобитной землянке у такой же многоголовой семьи южных казахов. Казахи давали им лепешки, по одной на каждого, и подсоленный зеленый чай. Черная Катя вспоминала потом, что в жизни не ела ничего вкусней.
Отряд красноармейцев, среди которых был худенький паренек невысокого роста, нагрянул в аул рано утром, после долгой погони за "врагами революции". Они были измучены, с почерневшими от горячего ветра лицами, и очень злы. На всех. На "врагов", на "вражью погоду", на "подлых пособников врагов народа", коими были все, не учавствующие в погоне за "врагами революции"… Мирные жители аула как по мановению волшебной палочки понесли свои нехитрые запасы конникам. Лепешки, кумыс в сосудах из козьей кожи, камни пересохшего курта и вяленое мясо. Все это они разложили перед всадниками и молча отошли в сторону. Главным среди них был, по всей вероятности, рыжий мужик на черном жеребце. Жеребец был неплохой, что встречалось весьма редко в то время, но мужик был препаскуднейший. Красное, ошпаренное южным солнцем лицо с маленькими, как у борова, глазками под неровными ржавыми кустами бровей.
Он спрыгнул с коня и наклонился над дарами, беспардонно ковыряя в них хлыстом. - И чего это вы красноармейцев унижать надумали?- протянул он визгливым голосом. - Мы за вас кровь проливаем, ведем вас, дураков, к светлой жизни, а вы такую срамоту нам в благодарность? Поди, как басмачи тут проходют так перед ними стелетесь, твари?
Катя, затаив дыхание, смотрела в небольшую щель в стене на этого рыжего, и дрожь пробирала ее до костей, столько было в нем неизрасходованной ненависти. Она, старшая из всех детей, повернула голову и посмотрела на своих - мать прижимала к груди малых двойнят, к отцу жались еще трое, с перепуганными лицами. Катя молча кивнула на погреб и семья начала тихо перебираться в него. Когда они опустили над собой крышку, у Кати в голове пронеслась нехорошая мысль - "Как гроб свой закрыли". Голосов снаружи больше не было слышно. Вдруг раздался звук открываемой двери и топот ног, обутых в сапоги. Молодой усталый голос спросил - "Где провизию прячешь, хозяин?" Старый Бахытжан ответил ему спокойно, - "Так нашей нету ничего, ваша все забирать. Луна еще бока не набрал, а ваша уже пятый раз кушать просит. Красный телега всех баранов увез."
Ноги в сапогах прошли в угол. - "Это не мы были, мы тут первый раз… А это что? Говоришь провизии нет?" - сапоги прошли к старику.
- Если мука забирать - смерть моя пришел. Дети помирать, я помирать, старуха помирать.
Старуха не заставила себя ждать и заголосила из угла, где сидела она на куске старой кошмы:
- Ой-бай, совсем помирать будем, совсем пропадать будем, айналайын, ой-бай, спаси, Аллах...
Сапоги остановились возле погребка. - А ну-ка, открывай.
-Зачем открывай? - удивился старик,- там нет ничего, змеи только.
Крышка дернулась и открылась. Сверху свесилась русая голова молодого парня, того самого, который показался Кате самым измученным и несчастным. Мгновение его глаза привыкали к темноте, затем он различил в тесном погребке нескольких взрослых и детей. Он молча зажег спичку и посветил вниз - внизу сидели двое взрослых цыган с пятью детьми и еще - красивая девушка с черными глазами. Она смотрела на него больше с любопытством, чем со страхом. Что-то заныло внутри от ее взгляда. Вдруг снаружи послышался шум и в двери ввалились еще двое красноармейцев.
- Ну, чего нашел, Петька? - рыкнул один, что-то дожевывая.
Русый спокойно закрыл крышку, встал и, отряхивая стоящие колом штаны, с досадой сказал:
- Ни черта не нашел. Да и чему быть-то, коли у них до нас краснообозники побывали. Пошли, братва, а то к русским вшам еще и казахских прицепим. - Те двое загоготали и вывалились наружу.
Русый Петька придержался у дверей и быстро заговорил в полголоса, - "А ты, папаша, людей в погребе не держи, коли впредь их спрятанных найдут, так и допытываться не станут - перестреляют как собак. Сейчас ведь как - коли прячутся, значит боятся, а раз боятся - значит виноваты перед революцией",- и Петька, нарочито громко пнув ногой дверь, вышел к своим.
Через несколько дней вся  семья ромалов, как называл их Бахытжан, подалась в северные края к цыганскому поселку, который находился между двух рек, и по пути к нему нагнал их русый паренек Петька, выпытавший со слезами у старого Бахытжана цыганский путь. Они плелись на старой арбе, которую тащила еще более старая кляча подаренная добрым Бахытжаном, который и вовсе не знал сколько ему лет. Петькина лошадь обогнала арбу, он спешился, подбежал к цыганам и вытащил из ножен шашку. Он взглянул на седого, но крепкого еще цыгана и подал ему оружие, тот, повертев в руках острие, взял Петра за руку и пошел с ним в степь. Долго их не было, а когда пришли, то цыган позвал Катю и спросил: - "Хочешь с ним уйти? Уходи!"
И Катя ушла. Любовь? Да нет же, в сердце была только благодарность за то, что не выдал их тому, рыжему. Да еще чисто по девичьи закипало под сердцем, что бросился он за ней через степь, оставив где-то свои погони "по нуждам революции".
Петр увез ее к большому озеру с густыми зарослями камыша по берегу, где прожили они вместе, ни много ни мало, пятнадцать лет, где родила она ему трех сыновей и дочку. Петр никогда не переставал смотреть на Катю с восхищением и беспредельной любовью, а она отвечала ему нежной привязанностью и благодарностью за его любовь. Петр рыбачил в артели РыбХоза, Катя собирала травы, готовила настои и порошки, лечила своих ребят, когда хворые были и иногда соседских. Они бы жили счастливо еще много-много лет, но однажды, ветренним зимним днем ее Петруша, вооружившись нехитрым рыболовным снаряжением, отправился к озеру- порыбачить на себя. Там, поскользнувшись на льду, он упал навзничь, ударился затылком. Что-то хрустнуло под самым основанием черепа, и Петр мгновенно умер, с открытыми в недоумении глазами.
В тот момент, когда это случилось, Катя услышала его голос, он звал ее к озеру. И, на ходу накинув что-то на плечи и кликнув старшего за собой, она помчалась к озеру.
Они нашли его сразу, с неестественно повернутой головой, раскидавшего руки как для объятий, глядящего в серое небо. Катя не проронила не слезинки, сняв с себя огромный платок с розовыми цветами и расстелив на снегу, она перекатила тело на платок, и они вдвоем с сыном потащили его к дому.
К телу Катя никого не подпускала. Сама мыла своего Петрушу, сама одевала. Могилу тоже копала сама. Сама ломом мерзлую землю долбила. Мужики возмущались меж собой, но Кате не перечили. Когда опускали гроб, младшая Тоня вцепилась в мать и завыла, как раненный зверек. Катя провела по ее волосам и Тоня, опустив голову ей на колени, уснула. Ни до, ни после похорон Катя не плакала. Только все свои яркие юбки попрятала и носила теперь одну - широкую, черную. И косынку надела черную, и блузку черную в тон юбке, и прилепилась к ней прозвище - "Черная Катя"…


Все запасы в доме кончились очень быстро, и Черная Катя стала подумывать от том, чтобы податься в северные степи, туда, где осели когда-то ее родители, ее братья и сестры, где осели многие цыганские семьи.
Как то поутру в дверь постучали. На пороге стояла знакомая рыбачка с опухшими глазами, и срывающимся голосом просила погадать.
- Не могу я,- сказала Катя.
- Ты цыганка, не можешь карт не знать. Погадай, прошу. Ради Христа, погадай,- взмолилась рыбачка, вцепившись в Катин рукав.
- А ты Христа не поминай, коли гадать пришла, - выдернув руку, сказала она, - Христос в картах не помощник.
Рыбачка зашмыгала носом, Черная Катя вздохнула глубоко и медленно вытащила из-за пазухи карты, аккуратно завернутые в носовой платок. Карты были большие, самодельные. Она их по памяти рисовала и изредка раскидывала в тишине, когда никто не видел.
Рыбачка села на сундук, а Катя - прямо на пол, скрестив ноги под черным сукном длинной юбки. Она лихо раскинула карты, провела над ними раскрытой ладонью, что-то шепча про себя, и внимательно посмотрела на рыбачку.
- Хочешь правду про мужа знать?
Женщина съежилась и подалась назад, недолго мешкая, хрипло ответила:
- Хочу…
Катя длинным смуглым пальцем ткнула в крестовую даму:
- Беда к вам пришла. Женщина белая…Или волос белый, или имя белое… Он к ней тянется, на мешке слез стоит, страдает очень. Семью за спиной держит, а лицом к ней повернут…
Рыбачка тихо охнула и еще сильнее захлюпала носом. Катя смотрела на нее с жалостью сквозь черную вуаль кудрей, выбившихся из под черной косынки.
- Дальше говорить или довольно с тебя?
- Говори, Черная, чего уж теперь, говори, раз все знаешь. Он ведь мне сегодня сам сказал о той… о белой. Только имя у нее Ульяна, незнаю… светлое ли, по мне так хуже имени и в мире нету. Как же я теперь, а? Как же?..
- Только ты не скули, - твердо и сильно сказала Катя. - В ноги ему не падай. Карты говорят - переступит. Но одна карта … вот она, - Катя подняла ее, зажав между двумя ладонями, - она карта хитрости, через хитрость ты ему ноги свяжешь… Есть один путь, да не знаю, подойдет ли, больно хлопотно.
- Говори.
- Только сперва дождись, как он совсем к ней засобирается . Напои его чаем с этим вот порошком. - Катя достала из-за сундука склянку с желтоватым порошком и стала тщательно и осторожно отмерять нужную дозу, приговаривая в пол-голоса, - не ошибиться бы… Мало дашь - только живот расслабишь, много дашь - помрет мужик, а надо так… ага, вот, в самый раз теперь, - она аккуратно ссыпала порошок в бумажный пакетик и подала рыбачке.
- Как выпьет он его - сляжет в лихорадке, тело сыпью пойдет, гореть огнем будет. Врача позови, но лекарств мужу не давай, не нужны они ему, оно и так пройдет, но ты себя тут и покажи. С любовью да сердцем пекись о нем, как о детяти. Обтирай, пои да корми. Пять дней лежать будет, на шестой встанет - пусть дети рядом будут.- Катя устало вздохнула. - Если не каменное сердце - останется кобель, не вильнет, а если каменное - то и черт с ним, не жалей… Рыбачка на сундуке сидела с распухшим носом и собирала слезы в серый передник. Катя оглядела ее и добавила:
- Да серость эту с себя сними. Баба ты молодая, а ходишь, как онучка, вот мужик-то к другим и лепится. Иди уж, а то дел у меня… Иди, говорю, и так с тобой в грех пошла…
Зареванная рыбачка оставила на сундуке здоровенную рыбину сушенную и увеситстый кусок сахарина, сунула заветный пакетик за пазуху и боком просочилась в дверь.
Катя так и осталась сидеть посреди комнаты, покачиваясь из стороны в сторону, что-то напевая про себя и повторяя монотонно какие то, ей одной ведомые слова . Многое знала она от матери о гаданиях и ворожбе, но ни единого разу ей и в голову не пришло пользоваться этими знаниями, пока жив был муж. А вот как не стало его - что то развернуло ее туда, откуда когда-то ушла она под руку с шуплым, зеленоглазым ее Петрушей. И по ночам снились ей таборные костры и кибитка, и кони, берущие из рук хлеб мягкими бархатными губами. Кибитку потом кто-то сжег, коней кто-то отнял, и Катя всегда помнила - кто, и всю свою жизнь пыталась понять их и простить.


Сзади кто-то обнял ее за плечи - Саша, старшенький, с работы… В свои неполные 17 он с утра до ночи работал наравне с бывалыми рыбаками. За рыбу, не за деньги, и то спасибо - помощь семье.
А рыбачка та, благодаря Катиной хитрости, мужика вернула и похорошела - прямо не узнать, косу из-под платка вытащила русую, блестящую, да короной на голове уложила и брови подчернила, и юбку новую с оборками из закромов достала, и с тех пор у них в доме мир да любовь. И пошла о Катиной силе молва, как перекати-поле, куда ветер - туда и слово. И пошли к ней люди со своими печалями, да болезнями. Для каждого находила она травки или порошки, или просто слово доброе. Вывихи сама руками правила, зубами грыжу выгрызала, приговаривая что-то на цыганском языке, заговаривала рожу, отводила "младенческий", снимала сглаз… Денег с людей не брала, но если что приносили в благодарность - не отказывалась. Так и жила, пережив войну, послевоенный голод и все лишения вместе с людьми. Лечила не только людей - коров, лошадей и даже кошек.
Поразъехались сыновья в разные концы, дочка, выйдя замуж, тоже покинула мать, и жила себе Черная Катя одна в своем покосившемся домишке на берегу озера. Годы ее не брали, ни седины в волосах, ни морщин на лице. В поселке ее побаивались, говорили, что от нечистого у нее молодость в облике, говорили, что ведьма она… Черная Катя на людей зла не держала и помогала всем, кто нуждался в ее помощи. Как то ночью приснился ей ее Петруша, чистенький, белый, глаза сияют, улыбается. - Катя, - говорит,- ты бы сняла с себя все свое черное, хватит уж. Ты ведь так свои цветные юбки любила. Надень их, надень… И почаще Тоню навещай, ты ей скоро сильно понадобишься.
В тот же день Катя открыла сундук и вытащила на свет божий ворох своих ярких юбок, да блузок, расшитых лентами. Бусы зеленые, малахитовые - прощальный подарок матери, серьги старинные - от отца приданое. Сняла Катя черное рубище и облачилась в яркие свои одежды, собрала узелок и пошла на станцию к поезду. И с этих пор каждую весну покидала она свой берег, что-бы навестить Тоню, и возвращалась назад только по осени . У Тони было три дочери: старшая - вылитая мать, вторая, с глазами чуть навыкате - копия бабушки, а младшая взяла ото всех понемногу, глаза - от Петруши, деда своего, зеленые, кожу смуглую, матовую - от Кати, и волосы густые крупными кольцами - тоже от нее, да вот только цвет волос непонятно от кого переняла - огненно-рыжий. И звали эту рыжую тоже Катей, и поскольку с бабкой своей была она неразлучна, то прозвали их так: внучку - Рыжей Катей, а бабушку - Черной Катей, за неиссякаемую черноту роскошных кос. Так к старшей Кате во второй раз вернулось ее прозвище.
В поселке цыган почему-то недолюбливали, как недолюбливали и евреев за что-то, как и русских, держащихся обиняком, называя их презрительно "киржаками". Если кто в деревне не пил, то вызывал этим дружное неодобрение, поскольку казался человеком странным и опасным, таких обычно называли евреями или, когда особую опасность подчеркивали- "жидами". Если человек был слишком прост и радушен, и вместо накопительства жил одним днем, тратя имеющееся направо и налево - звали "цыганвой", а у кого был дом - полная чаша, но к чаше той доступ был ограниченный - "киржаками". Ко всем этим изыскам любили добавлять сочные определения в виде неразделимых дополнений, если "жиды" то почему-то "вонючие", если "цыганва" - то обязательно вшивая, а "киржаки" были сплошь паршивыми. Зажиточных и трудолюбивых немцев окрестили "подлыми фашистами", а бесхитростных и неумеющих вести сельское хозяйство казахов звали просто- "колбитами". Кто это придумал и когда - неизвестно, но странные эти слова и словосочетания так срослись с русской нетерпимостью к ближнему своему, что ни у кого, кроме Черной Кати не вызывали раздражения. Это были обычные слова - как "хлеб свежий", например. И никакой причастности не имели к истинному происхождению того или иного человека. Сегодня ты мог быть жидом, а завтра, если стены дома твоего облупятся и двор приобретет унылый вид, станешь "колбитом". Так и жили. Но удивительно, в минуты горя помогали друг другу чем могли, все, "жиды" и "колбиты", "цыганва" и "подлые фашисты", "киржаки" и "чучмеки" к которым причеслялись все восточные национальности. Такой вот дружной компанией пожары на селе тушили, и близких хоронили общими силами, и больницу для села строили всем миром.
Катя дивилась этой русской странности, такой разнобокой вблизи большого города. Там, на ее тихом озере люди были более одномастными и более предсказуемыми. Она рассуждала часто сама с собой об этом, готовя бесконечные борщи, пироги, беляши, блины и пельмени, а по вечерам жгла костры и лечила соседей, их домочадцев и скотину. Заговоры были у Черной Кати крепкие, многих она на ноги поставила, как и травы ее отличались особою силой. Собирала она их по-над речкой ранними утрами, и так далеко порой вверх по устью уходила, что добредала до села только к вечеру, довольная, с большими сумками трав, цветов, плодов каких-то и грибов.
- Травы собирать -дело хитрое, - объясняла она рыжей Кате,- траву надо позвать по имени, чтоб она себя показала. А как увидишь - поздоровайся с ней, как с госпожой, да поклонися, спины не жалея, да прощенья попроси за то, что от корня ее отрываешь.
- А когда я только корешки у солодки беру, тогда тоже извиняться надо? - Рыжая Катя смотрела на бабушку бездонной зеленью Петрушиных глаз.
- Надо, Рыженький, надо. Иначе от травы толку не будет, - девочка, затаив дыхание, во все глаза таращилась на эту величественную женщину.- Траве объяснить надо, что для благого дела ее сила нужна, для оздоровления болящего.Уразумела, Рыженький?
- Ой, баб, так ведь она не человек. Как же с ней говорить-то ? А как люди услышат - засмеют…
- А ты на людей не оглядывайся. Люди, они смеются пока здоровы, а как здоровье ручкой помашет-то, так и сами бы готовы траве кланяться, да не все знают как, да какой. А если и та трава, да не так сорвана - может и вред принести. Так что не зазорно это, Рыженький, поклониться, прося о добром деле.
Черная Катя водила Рыжую по речному берегу и показывала ей кустики и стебельки со смешными и мудренными именами, рассказывала о каждой травке, как звать, как рвать, как настои готовить - обязательно на костре, иначе сила не та. И только под открытым небом...


Ах, какие яркие юбки, цветными пятнами, хороводом буйных красок выплясывали на ветру!
Рыжая Катя, наспех перекусив, пошла в сарай к большому ящику со склянками. Еще утром задумала она сделать духи, свои собственные, не хуже маминых. Черная продолжила стирку своих цыганских одеяний. Найдя красивый выпуклый флакончик из-под духов, девочка тут же опустила его в банку с бензином и, завороженно глядя на маленькие пузырьки, наполнила флакончик доверху. Бензин на руке запестрел цветными разводами. Красотища! Капля упала на выцветший подол розового платья. Под этой капелькой бензина пятнышко платья вдруг восстановило свой прежний розовый цвет. Радостно обрызгав весь подол до яркой розовости, Рыжая Катя изящно, как мама, побрызгала себе волосы, затем за ушами и полупустой флакон был бережно опущен в маленький кармашек на боку. Ах, как вкусно пахло. Она обожала запах бензина и могла нюхать его хоть каждый день. Еще ей нравился запах краски, которой мама красила веранду. Но бензин все-таки лучше, и красивый, и его приятно растирать между пальцами. и легко потом можно руки вытереть. По пути в дом, ярко рыжая в ярко розовом, она заприметила спички. Почему-то открыла и почему-то вытащила единственную спичку, завалявшуюся в коробке. Коробок отсырел и никак не хотел поджигать спичку. Рыжая Катя наморщила лоб,посмотрела по сторонам, и вспомнив, как бабушка зажигает спички, чиркая ими по круглому камню для наточки ножей, побежала к верстаку, где лежал тот самый камень. Чирк, спичка лениво загорелась, опуская отгоревшую черноту все ниже, к пальцам рыжей. Девочка заворожена глядела на прозрачное маленькое пламя, быстро пожиравшее белую, ровненькую спичку, превращая ее в уродливо скрюченную, черную,  крохотную, дымящуюся головешку. Она поднесла спичку почти вплотную к лицу, что бы разглядеть эти метаморфозы повнимательней и вспыхнула факелом. Рыжие волосы в рыжем же огне, руки, платье, ноги - она полыхала, как цыганский костер.
Черная Катя сердцем беду услышала и выскочила пулей во двор, с огромным мокрым платком в руках, разбрасывающим клочья мыльной пены. По двору металась Рыженькая, вся в огне. Черная допрыгнула до нее одним гигантским прыжком и накинула на нее свой мокрый платок, туша неприкрытые участки голыми руками. Прижимая ее к своему большому телу, Черная затушила этот страшный костер и понесла в дом маленькую девочку с рыжими остатками обугленных волос, в обгоревших лохмотьях на изувеченном теле. К счастью, она была без сознания.
Черная положила ее на диван, достала свои склянки, но, передумав, побежала в курятник и принеся в подоле с десяток яиц, молниеносно отделила желтки от белков. Аккуратно срезав отстатки одежды портняжными ножницами, она услышала, как вошла и заголосила Тоня, увидев обгоревшую дочь. Заголосила по дикому, как тогда, много лет назад, у гроба своего отца. Черная развернулась и, что было силы, влепила ей пощечину. Та сразу осеклась и уставилась на мать.
- Беги по деревне, собирай по соседям яйца, мне надо…- Черная взглянула на обожженное тело, - сотни две, не меньше.
Тоня подхватилась и выскочила за двери. Черная растирала белок между ладонями и наносила, слой за слоем, на обожженные участки. Затем она налила в таз кипяток, в него какое-то, ядовитого цвета, масло, соли кристалл и стала помешивать человеческим ребром. (Она нашла это ребро случайно, провалившись в старую могилу, когда карабкалась по курганам в поисках своих корешков. Это было великой радостью, потому что Черная и мечтать не смела о таком ребре. Ребро мужчины. Самое главное ребро. То, которое было над самым сердцем давно умершего человека. Такое ребро таило в себе невиданную силу для болящего.)
Вода остыла и, окунув в нее свою цветастую шаль и отжав ее хорошенько, старая цыганка обмотала все тело девочки, водя ребром над телом и нараспев что-то пришептывая.
Скоро прибежала Тоня с соседями. Яйца несли кто в чем. В подоле, в руках, в кастрюлях, а кто-то прямо в гнезде курином.
Катя отдавала распоряжения, и скоро во дворе полыхал костер, над которым укрепили чан с водой и опустили в него все яйца, варили больше часа и остужали их в арыке. Затем укрепили на костре сковороду с высокими краями. Черная приказала отделить желтки и высыпать их на сухую сковороду. Желтки потрескивали, подпрыгивали, а Черная молча помешивала их длинной палкой. Соседи тихо перешептывались, сокрушаясь Тониному горю и, глядя на Черную, боялись, как бы с ума баба не съехала. Чего желтки-то жарить? то варить, то жарить. Видно и впрямь Черная головой тронулась… Сначала желтки стали чернеть и превращаться в угли, затем, через какое то время, угли, вдруг, стали таять, плавиться в густую, черную, как смола, массу.
Черная кричала: - Огня! Давайте больше огня! Быстрее, а то поздно будет, смола снова в камень уйдет…
Люди, которым не раз помогала старая цыганка, не понимая, что она имеет в виду, все-таки старались выполнять все ее требования. Костер облизывал широкое дно черной сковороды, и в ней лениво булькало странное варево. Черная почти наклонилась над костром, пристально вглядываясь в поверхность содержимого сковороды. Казалось, еще мгновенье - и ее волосы возьмутся огнем, как вдруг она закричала:
- А теперь заливайте костер водой, немедля заливайте.
Залили. Только седьмое ведро затушило его окончательно, столько углей нагорело. Соседи стояли, растерянно держа в руках ведра.
Черная Катя повернулась к ним, низко поклонилась до самой земли и с улыбкой сказала:
- А теперь идите все, люди добрые, вы теперь не помощники мне, идите.
Когда ворота закрылись за последним из соседей, она повернулась к дочери:
- Поди, Тоня, в курятник, и у первой же курицы выдерни перо из левого крыла.
Та бесприкословно подчинилась. Было что-то в голосе Черной Кати, не терпящее возражений, точно знала она что-то, другим неведомое.
Когда Тоня принесла перо, Черная стояла на коленях у пепелища костра с глинянной миской. Взяв белое перо из ее рук, она осторожно стала что-то снимать с поверхности черной жижи в сковороде. Внимательней приглядевшись, Тоня увидела, что на поверхности варева была прозрачная, маслянистая, янтарного цвета жидкость, и Черная собирала его с такой осторожностью, чтобы не потревожить густой черный осадок, что Тоня почти на цыпочках отступила и снова поднялась в дом по деревянным ступенькам, где, закутанная цыганским платком лежала Рыжая Катя, недавно пришедшая в сознание. Она тихо стонала, но плакать не пыталась.
Черная собирала масло до темноты и затем, принеся его в миске, всех из комнаты выпроводила.
Она смазывала Рыженькую легким перышком, обмакивая его в масло. Она сидела так до утра, водя перышком по пузырям и открытым ранам. Поила из ложечки какой то вонючей жидкостью, от которой Катюша скоро уснула глубоким сном и перестала стонать. Только утром Тоня увидела, что руки у матери были сильно обожжены. Черная подняла красные глаза.
- Дедушки сказали, что оставят ее нам. Не заберут. Оставят. Не заберут они ее…
Слова прозвучали как бы сами по себе, отдельно от всего ее существа. Тоня вздрогнула и перекрестилась. В отличии от матери, она ходила в церковь и носила крест. И икону в дальней комнате имела. Черная относилась к этому спокойно и, показывала на сердце,- Моя церковь там… О Дедушках она говорила редко, обращаясь к ним как к высшим силам добра. И как бы не уговаривали ее обратить лицо к православию, Черная настойчиво возвращалась к своим Дедушкам, которых видела только она.
Тоня помедлила, затем сказала:
- Мам, ты б себе руки полечила, а?
- Это ничего, это даже лучше, я так быстрей ее боль на них принимаю…
- Мам, ты, это… не сердись, я тут думала всю ночь… я все же доктора привезу…
- Вези, - просто ответила та.
- Так ты согласана? - встрепенулась Тоня.
- А чего? Он все равно ничего не сделает. Вези…


Случилось так. Врач, которого привезла Тоня, деловито прошагал к голой девочке, лежащей на цветном маслянистом цыганском платке, передернулся деловито и, склонившись над телом, прочеканил:
- Нужна пересадка кожи. Нужны доноры. Нужны капельницы. Нужны повязки, - и, помедлив, продолжил, - а впрочем, мамаша, я вас обнадеживать не могу. Случай крайне тяжелый и никаких гарантий… И потом эти ваши средневековые манипуляции уже наверняка привнесли сюда инфекцию.
Он сурово посмотрел на большую женщину в ярких юбках, деловито растирающую что-то в каменной ступке мраморным пестиком. Женщина улыбалась.
- Так что, доктор, неужто нет надежды?
- Крайне мало, крайне… Девочку надо в больницу, в стерильные условия,нужна обработка кожи, а сейчас я могу только обезбаливающее поставить.
- Не надо! - отрезала Черная. - Ей не больно.
Врач всмотрелся в лицо девочки, она мирно спала, переливаясь всеми цветами радуги.
- Удивительно,- пробормотал он,- вы дали ей морфий?
- Нет.
- Вы знаете тибетскую медицину?
- Нет. - Черная размеренно стучала пестиком в ступке.
- Вы знаете, что вас посадят в тюрьму, если девочка умрет?
- Не посадят.
- Почему?
- Потому, что она не умрет.
Врач откашлялся в сжатый белый кулак, взял у Тони расписку об отказе от госпитализации и удалился. Черная подошла к дочери и сказала уверенно:
- Доверься мне, дочка, доверься…

Долго Черная Катя колдовала над травами, отстаивала их в цветных горшочках, и каждые полчаса, приподняв голову девочки, поила ее своими настоями. Каждый день с утра рубила голову черному петуху (с особыми песнями!), варила на костре бульоны из потрохов и поила Рыженькую вперемежку с травами. Та все время была как в пьяном забытьи, иногда бредила, но ни разу от боли не кричала, не плакала. Черная соорудила ей постель из решетки с матрацем, нетуго набитым мягким сухим разнотравьем - "чтобы раны не задохлись" - и переложила ее туда, переворачивая время от времени с боку на бок с великой осторожностью.
Тоня в это время выполняла нехитрые ее распоряжения - бегала по деревне в поисках черных петухов, ходила к омуту по утрам, и, по наставлению матери, сыпала в омут соль и сахар поровну. Собирала росу на рассвете, не меньше пригоршни, чтобы Рыженькой подошвы окропить.
Когда Черная спала? и вообще спала ли ?- никто не видел. Шли дни, проходили ночи, девочка была все так же плоха, а Черная хлопотала вокруг нее со спокойным упорством, и уверенность ее передавалась другим.
А на девятый день Рыжая Катя сама попросила пить. В этот день Черная разожгла во дворе костер и высыпала в него поочередно семь разновидностей сухих продуктов - чашку риса, гороха, муки, фасоли, гречки, пшеницы и кукурузы. Весь вечер Черная пела у костра, затем выпила стакан красного вина и уснула прямо тут же.
На следующее утро Черная Катя привязала девочку за руки, за ноги к матрасу. Тоня так руками и всплеснула:
- Мам, чего ж ты это делаешь?…
- Не лезь, - отрезала та, - у дитя под струпья зуд пришел. Попортит себя ногтями-то - рубцы останутся, а так, - она проверила, не туго ли, - только пятна останутся, да точки темные, как родимые. Не лезь к дитю.
И Тоня не лезла. Рыженькая поправлялась все быстрей и все просила, чтоб ее почесали. Единственное место, которое было ей доступно - это подбородок, который можно было почесать о плечо.
Черная время от времени дула на нее белым порошком и зуд проходил. Через две недели девочка уже самостоятельно сидела. Струпья сошли, но кожа была еще тонкой, как пергамент, в мелких морщинках сеточкой, и красная, как флаг над сельсоветом.
- Это ничего,- утешала Черная Рыжую,- ничего… Кожа, она только первое время красная, как заново рожденная. Ты младенцев видела?.. Так вот ты у нас сейчас как младенец, должно время пройти, и станешь снова у меня красавицей…


Когда к октябрю Черная засобиралась домой, Рыжая Катя уже вовсю бегала по деревне и дралась с мальчишками, а Черная сокрушалась:
- Ты поберегись, горюшко. Кожица еще не поспела, ей время надо. Поранишься легко. Да прикрывайся от солнца-то, после ожога оно не надобно…
Рыжая подняла красное, улыбающееся лицо. На подбородке, там, где она терла его о плечо, остался маленький, единственный,звездочкой фиолетовый шрам…
Уезжая, Черная наказала Тоне купать Рыженькую в морской соли и мазать маслом до следующего года. С внучкой расставалась тяжело.
- Баб, а ты меня с собой возьми…
- Нет, милая, у нас там даже школы нет рядом, а тебе учиться надо. А если в школе ребята подтрунивать будут над краснотой твоей - не плачь, твоя красота следом за ней идет. Так Дедушки сказали. Ты только внутрь мусор не собирай, просеивай душою, как ситом. Красота, она через душу на облик проступает. Людей не обижай, а коли саму обидят, зла не носи, сожжет. Не завидуй никому, и себя люби… Пора мне уже. Дедушки торопят. Да хранят тебя все добрые силы на земле, на воде и в небе.
- Ба, а дедушек три?
- Откуда знаешь?- прищурив глаза спросила Черная.
- Когда болела: во сне видела.
- Ну вот, значит не ошиблась я. Значит меченая ты, как и я. Дедушки, они ведь не каждому кажутся. Либо старшему, либо младшему силу дают. Детям моим не показались, а к тебе пришли. Спасибо… Теперь я и вовсе спокойна. Хорошо как, ах как хорошо.

Черная Катя уехала на синем автобусе туда, где шумел город вокруг старого вокзала, который поглотил ее и унес к далекому озеру, с чертями, сидящими в тине, где поет ветер на камышевых свирелях, где волны выбрасывают на берег золотых рыбок, где в продолжении озера, вдоль прибрежных равнин, волнами плещется серебристый ковыль, и проплешинами в нем - голые участки земли с белыми соляными узорами-иероглифами, как письмена Дедушек с небес…
Она уехала. И больше ни Тоня, ни Рыжая Катя живой ее не видели. Она умерла зимней холодной ночью, незадолго до того дня, в который, много лет назад умер ее Петруша, а на следующее утро далеко от того места, маленькая Рыжая девочка, проснувшись рано, сказала матери отрешенно:
- Сегодня ночью Черная Катя умерла.
Та, внимательно взглянула в зеленые ее глаза:
- Как ты знаешь?..
- Потому, что сегодня Дедушки пришли не одни, сегодня Черная была с ними.
Мать закрыла лицо руками, а когда отняла руки, то увидела, что Рыжая девочка с большой дорожной сумкой стоит посреди комнаты в цветастом цыганском платке…