ДЖУН

Ветер тихо вырисовывал на песке свои шифрованные признания. Крупицы стекла неслись вдоль берега, на котором спала она – Джун. По глаза закрывшись одеялом, девочка не знала, что скоро проснется. Но вот её тонкие ресницы дрогнули, и в зрачок ворвался утренний луч. Джун закрыла глаза и улыбнулась. Она вспомнила кусочек последнего сна, сухо сглотнула, и на какое-то мгновение сон вновь овладел её сознанием. Через секунду она хрустно потянулась; хотелось вскочить и сделать пару голых па. Осторожно распрямив колено, Джун позволила своей детской пятке выглянуть из-под одеяла.
Утро оказалось свежим, отчего по телу побежали мураши. Джун тихо хохотнула и подтянула ногу. Внутри под теплым одеялом-панцирем было темно, душно и пахло черными джуниными волосами. В небольшую щелочку ворвался давешний лучик и отразил маленькие пальчики с белыми пятнышками на ногтях. Говорят, если срезать отросший ноготь с таким вот пятнышком, то это к деньгам. Терпеливо представив себе день, когда она всё-таки подстрижет свою «золотую жилу», Джун потянулась к носу, чтобы, наконец, выковырять противную сухую козявку. С удовольствием подцепив её пальцем, девочка медленно вытащила добро на свет. К высохшей корочке прилипла ещё небольшая зеленая соплюшка, что доставляло носу дополнительные приятные ощущения. Вспомнив, как всего каких-то два года назад, она могла спокойно, извините, скушать подобную «радость», Джун умилённо улыбнулась и зарыла её в песок.
Умиленно улыбаться девочка научилась совсем недавно. Всё началось с тех времен, когда ей стали рассказывать о её недавнем прошлом. Во время рассказов про то, как она рассекала на своем трехколесном велосипеде по длинным бабушкиным коридорам, представляя себя паровозом, теплоходом и коняшкой одновременно, Джун хваталась за животик и каталась по полу в истерично слезном смехе. Чуть позже она стала реагировать на подобное просто умильной улыбкой. Сама научилась.
Наконец, Джун полностью выбралась из-под одеяла и… стала медленно глохнуть. На детский слух навалилось столько звуков, песен, криков, что ребенок не мог прийти в себя и расставить всё по местам. Один звук тащил её вниз, как сорвавшийся с обрыва камень; другой поднимал над морем, задерживая её там и лаская; третий проникал сквозь её маленькое тело, бежал по её сосудам, читал её мысли и разбрызгивал их по голубому небу.   Барабанные перепонки не могли выдержать всего напора и давления извне. Ветер кричал ей в уши о своем ветряном счастье. Море и вовсе взбесилось, с каждой волной протыкая сознание. А Солнце…
Девочка не могла больше терпеть и схватилась за карандаши. «Скорее, быстрее, не успеешь», - кричали чайки. «Торопись, Джун, торопись, малышка», - пели барханы.
Но она и так торопилась. Вот, узкая розовая пуповина новорожденного дня, вот сизый плевок облака, а это, это, ветер, ветер-зефир, играющий с золотом мелких песчинок. Следы лазоревых волн, голоса мальков на прозрачном мелководье. Она почти успела. Да, осталось лишь… осталась лишь маленькая девочка с альбомом и коробкой цветных карандашей.
- Джун? – в ответ лишь скрип графита по ватману.
- Уже проснулась. Умница. Идем завтракать.
- Ща, па. Дай закончу.
- Что там у тебя?
- Ничего, - она попыталась прикрыть картинку своей маленькой, смуглой ручкой.
- Эй, да это же…
- Угу.
Отец улыбнулся черному затылку дочери.
- Ты мой Ван Гог…
- Не Ван Гог, а Гоген, - возмутилась художница и отряхнула локти от песка, - и вообще, ты обещал краски мне купить. Помнишь?
- Конечно. Сегодня же и купим.
- То-то. А что на завтрак?