9. Золотая свирель

На этот раз я вытащила Кукушонка из Мертвого озера до того, как он потерял сознание. Однако, он еще некоторое время сидел на бережку в жилой пещерке, весь синюшный от удушья, трясясь и клацая зубами. Я накинула ему на плечи одеяло.
 - Отвези меня в город. - попросила я.
 - Что? А… да. – Пауза. - Давай огонь разведем?
 - Зачем? Пойдем наружу. Солнце уже встало, сейчас согреемся. А еды все равно нет, незачем плавник зазря жечь… Шевелись, Ратер, мне тоже холодно. И я есть хочу. Ты, небось, позавтракал?
 - Не-а. До свету сбежал, пока все спали. Чтобы кухарить не приставили.
 - Ну и нечего тогда рассиживаться. Пойдем!
Я достала свирельку и махнула парню, чтобы не зевал.
Звонкая музыкальная фраза косо прорвала каменную кожу, выворотила клочья багряного гранитного мяса. Сквозь прореху тут же ввалился янтарно-розовый сноп низких утренних лучей, весь в блестках кварцевых пылинок. Мы проскочили в щель. Ратер обернулся – но скала уже выглядела монолитом, без трещин и щербин.
 - Вот ведь… Я тогда еще хотел спросить… что это у тебя за дудочка такая?
 - Сам ты дудочка. Это свирель. 
 - Дай взглянуть!
Я показала ему свое сокровище – издали, на ладони. Он сунулся было ее цапнуть.
 - Руки убери! – гаркнула я.
 - Так я только посмотреть…
 - Убери руки.
 - Ну ладно, ладно…  - Кукушонок склонился, сцепив руки за спиной. - Золотая! – восхитился он. - Красивая. Резная вся. – Поднял на меня подозрительно замаслившиеся глаза, - Она волшебная, да?
 - Да.
 - Значит, если бы и я в нее… это, подудел… скала бы тоже отворилась?
 - Не знаю.
Я собралась убрать свирельку в кошель, но Кукушонок взмолился:
 - Погоди… Дай еще погляжу. Здесь какие-то еловые веточки вырезаны… Что это?
 - Это письмена. Простым смертным их читать не следует.
Когда я задала подобный вопрос Ирису, он улыбнулся и неопределенно пошевелил пальцами - "Это пожелание".
 - Это магическое заклинание?
 - Не знаю. - смягчилась я.
Амаргин, которого я в свое время пытала тем же вопросом, меня разочаровал. Повертев свирельку, он заявил, что таинственная надпись означает "На добрую память" и ничего более. Разумеется, говорить об этом Кукушонку я не стала.
 - А ты умеешь играть на свирели или она сама играет?
 - Немного умею. Совсем чуть-чуть.
 - Значит, она не сама?
 - Нет, это я играю.
 - Я помню мелодию: трам, пам-пам, па-ам, пам-пам пам-парам! А сыграй что-нибудь другое. Скала откроется?
Мне самой стало любопытно. Я приставила свирельку к губам, пробежалась пальцами по дырочкам, извлекая несвязную россыпь звуков.
Скала не шелохнулась.
Я с ходу подобрала несколько тактов из недавно слышанной "Не летай, голубка, в горы…"
Скала стояла монолитом.
Ну что ж, теперь безотказный " трам, пам-пам, па-ам, пам-пам"… До, ре, ре диез. Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа…
Скала треснула в основании, с жестяным шорохом раздвинула вертикальный черный зев. Узкая изломанная щель взлетела вверх, продержалась пару мгновений, затем судорожно захлопнулась, пустив голодную слюну струйкой песка.
Кукушонок восхищенно вздохнул.
 - С ума сойти… Слушай, а может дело в мелодии, а не в свирели?
 - Что?
 - Ну, я хотел сказать, что может быть на любой свирели можно сыграть этот "трам, пам, пам…" Скала все равно откроется. Главное, чтобы музыка была верная. Ну, это как пароль, понимаешь? Тебя спрашивают: "Кто идет?" А ты: "Красный лев!" или "Храбрый орел!" - "Проходи!"
 - Чушь.
Мне не понравилась эта мысль и я нахмурилась. Выдумывает ерунду сопляк малолетний.
 - Нет. - твердо заявила я. - Дело именно в свирели. Нужно играть именно эту музыкальную фразу именно на этой свирели.
 - И именно тебе? – Ратер жадно улыбнулся.
 - Именно мне.
 - Давай проверим.
Он протянул руку, я отступила.
 - Не желаю ничего проверять! Это моя свирелька! Моя! Слышишь?!
 - Твоя, твоя, чего ты так орешь… Я не собираюсь ее у тебя отбирать, я просто проверить хотел…
 - Не желаю даже разговаривать об этом!
Он пожал плечами и надулся.
 - Ты сдвинулась на этой свирели, что ли? Нужна она мне больно, свирель твоя…
Повернулся и зашагал по узкой тропинке к южной оконечности островка, где в камнях спрятал лодку. Я поплелась за ним, сжимая свирель в ладони.
Мне стало неловко, что я обидела Кукушонка. Скорее всего, никаких задних мыслей у парня не было, а было только любопытство и его неуемная тяга ко всему волшебному. Но отдать сокровище в чужие руки? Даже на несколько мгновений? Отдать этот обрезок тростника, украшенный полосками, зигзагами и "еловыми веточками", а потом превращенный у меня на глазах в холодное лунное золото? Этот сквозной, открытый всем ветрам футляр, хранящий теплое дыхание существа настолько чудесного, что я даже вспоминать о нем не могу без мгновенной остановки сердца?
Нет. Пусть сочтет меня чудачкой… мне все равно, что обо мне думает этот рыжий парень. Я вот тоже никак не могу довериться ему до конца, хотя сама же говорила – снявши голову… Мне порукой лишь его клятвенные заверения, поддержанные общей странноватостью. Да еще линии на ладони, на счастье или на беду сложенные в заветное слово "Любовь" – именно так, с большой буквы. Или даже "ЛЮБОВЬ", где все буквы заглавные… 
 Я забралась в лодку. Кукушонок, стоя на корме, вывел ее из лабиринта скальных обломков на чистую воду. Затем перелез на банку и взялся за весла, а меня посадил на руль. Парень отмалчивался и смотрел мимо – обижался. Я решила что извинюсь, когда мы вылезем на берег.
Странный сон мне сегодня снился. Странный. Опять я находилась в теле мантикора, опять видела собственный труп как бы его глазами… А может, без "как бы"? Может, так оно и было? Может, это не фантазии, а воспоминания – воспоминания о тех провалившихся в ничто четырех сутках в мертвом озере? Во сне был Амаргин, и еще там был Вран… не кто-нибудь – сам Вран, волшебник с той стороны… Амаргин – понятно, он и выволок потом меня на белый свет, а вот куда делся Вран? Ушел обратно на ту сторону? Посмотрел на нас с мантикором и ушел…
И что означали его слова "Дракон побеждает?" Откуда он знал, что я так прозвала нашего хвостатого знакомца? Или это и впрямь его имя?.. Тогда кто такой "малыш" и чего он не замечает? И почему "его шанс валяется в воде", при этом Амаргин явно указывал на меня, то есть, на мое пустое тело. Может, "малыш" – это все-таки я? Вран иногда называл так тех, к кому относился покровительственно, а пару раз, в хорошем настроении, удостаивал этим ласковым словечком и меня. Я частенько слышала, как он называет "малышом" своего брата.
Вот! Я вздрогнула так, что выпустила руль и лодочка вильнула. Кукушонок смерил меня недовольным взглядом, но рта не раскрыл. И слава небесам.
Малыш – это Ирис! "Дракон побеждает, а Малыш не замечает этого" – так сказал Вран. А я – его шанс. Шанс Малыша. Так сказал Амаргин. Я стиснула кулаки. Ну, злобное чудовище, Амаргинище! Дай только до тебя добраться! Душу вытрясу. Ты что-то знаешь о Ирисе, но умалчиваешь, мерзогнусный издевательский предатель! Почему-то тебе выгодно, чтобы я сидела одна на острове и думала, что Ирис про меня забыл. А он не забыл! Не забыл ведь, правда?! Отвечай, негодяй магический!
Да, но тогда получается, что Дракон – мой враг. Раз он побеждает во вред Ирису. И кого он побеждает – меня, что ли? Может, он нашел таинственный способ забираться мне в голову?.. Хотя пока все выглядит так, что это я забираюсь ему в голову… Ничего не понимаю.
Я нахмурилась. Мне категорически не хотелось думать о прикованном в мрачной пещере несчастном существе как о враге. Нет. Здесь что-то не так. Дракон, наверное, пытается использовать меня чтобы освободиться… ну, я бы, на его месте, повела себя точно так же. Надо все-таки выяснить, за какие грехи он там прикован. И что он за тварь такая.
Нет, Амаргин, теперь-то ты обычной своей болтовней не отделаешься. Я клещом в тебя вцеплюсь. И оторвать меня ты сможешь только вместе с головой.
С твоей.
В шум ветра и скрип уключин вплелся новый звук. Вернее целый каскад благозвучных аккордов – малиновая леденцовая россыпь на тягуче-медовом золотом фоне. Мы шли уже под стенами города, и там, за этими стенами, вовсю трезвонили колокола.
Лодочка развернулась и стукнулась боком о причал. Кукушонок выпрыгнул на доски. Помог мне выбраться.
 - Обожди, - сказал он, - Весла отнесу…
Два быка волокли вверх по пологому дощатому настилу груженую телегу, а паром тем временем тянулся к противоположному берегу. На том причале, тающем в солнечном мареве, его уже ждали. Там происходила какая-то суета, двигались пестрые фигурки, виднелось множество повозок и фургонов. Несколько лодок сновали поперек реки. Должно быть, паром в одиночку не справлялся.
Кукушонок вернулся и я взяла его за руку.
 - Не сердись. Пожалуйста. Мне ведь и вправду очень дорога эта свирель.
 - Да ну тебя. - он поморщился. - Как маленькая, ей-Богу.
 - Ратер…
 - Все, замяли. Пошли.
Мы поднялись к дороге и остановились у обочины. На дороге было очень людно, у ворот образовался затор. И побольше, чем в прошлые разы.
 - Кстати, спрятала бы куда-нибудь свой кошель. - покосился на меня Кукушонок. - Болтается на радость ворью.
 - Что здесь происходит?
 - Святая Невена, покровительница Амалеры. Праздник. Вечером будет большое гуляние и катание на лодках. По воде запустят "огневое колесо". В городе сейчас ужасная толкотня. Спрячь кошелек.
 - Куда, за пазуху? Давай я тебе его отдам на сохранение. Ты у нас человек тертый, городской…
 - И то мысль.
Я отдала ему кошель, предварительно вытащив из него свирельку. Свирельку же засунула в рукав, а потом сняла пояс и намотала его на запястье, чтобы сокровище случаем не выпало. Ратер упрятал кошель под рубаху.
 - Так-то лучше. - сказал он. - Все ближе к телу.
И мы пошли в город.
У ворот повозки просто стеной стояли, там опять что-то застряло. Толпа азартно суетилась и переругивалась, у всех было праздничное настроение. Бочком, бочком мы просочились мимо затора.
Сперва навестили "Трех голубок", и были приятно удивлены тем, что хозяйка не сдала нашу комнату, не смотря на большой наплыв гостей в городе. "Комната оплачена. -  заявила эта добрая женщина – Значит, я буду держать ее пустой, пока срок вашей оплата не выйдет. Гораздо выгоднее сохранять старых клиентов, чем гоняться за новыми." Мне понравилась такое ведение дел и я велела Кукушонку оплатить комнату на неделю вперед. Теперь я в любой момент могу остаться в городе и у меня будет здесь что-то вроде нормального человеческого дома.
Потом мы отправились на ярмарку. За приземистой круглой башней с пристроенным к ней длинным двухэтажным зданием, открывалась большая площадь, ступенями восходящая вверх, к кварталам Западной Стороны. Она была похожа на таз с кипящим вареньем – такая же бурлящая, заманчивая, обещающая бездну удовольствий. И немножко опасная – все-таки целый таз кипящего варенья! Да и ос, и разных кусачих мух тут наверное хватало. Ну, то есть, всяких темных личностей, слетающихся на все, что плохо лежит. Хорошо, что я отдала кошелек Ратеру.
Толпа гуляющих, приезжих и местных, разделялась на узкие рукава и вливалась в торговые ряды. Здесь продавали продукты. Обилие красок, море запахов. Сыры, мед, масло, вино, разные овощи. Очень много рыбы, и даже какая-то необыкновенная морская живность устрашающего вида. Трудно представить, что такое едят. Такое само кого хочешь съест. Этот ряд благоухал особенно остро. Мы с Ратером прошли по касательной, не давая себя увлечь бурному течению.
Мука, крупы, хлеб. Мимо. То есть, это, конечно, надо бы купить, но не сейчас. Завтра, например. А сегодня мы потратим пару медяков на пирожки с ливером и вареньем. Сегодня мы праздно прогуливаемся и рассматриваем все это изобилие.
Посуда. Гончарный ряд, медники, жестянщики. Дорогая посуда из стекла, и еще более дорогая – из хрусталя.
Издали колет глаз блеск самоцветов – мы с Ратером понимающе переглянулись. С эдаким снисхождением подошли полюбопытствовать.
Серебро из Иреи, страны огнепоклонников - черное, зеркальное, и белое, мягкое как масло, и, как убеждал нас продавец, заживляющее раны, если положить его на оные. Золото всех сортов – красное, желтое, зеленое. Кораллы. Голубая бирюза, по легендам – кости умерших богов.
А вот странный, похожий на полированное железо, камень. Если верить россказням все того же продавца, затворяющий кровь. Родной янтарь с побережий Полуночного моря. Розовый халцедон, извлекаемый из желудка ласточки, где он зарождается и растет как жемчужина в теле моллюска. Да, конечно, и сам жемчуг. Что за уважающий себя ювелирный ряд без жемчуга? Всех цветов и форм, морской и речной, и даже фигурный, уродливый, и потому тем более дорогой.
А тут – настоящая россыпь магических камней. Абастон, огненного цвета, содержащий в себе частицу Изначального Пламени. Пурпурный аметист, удерживающий от пьянства и распознающий отраву. Биратет, помогающий подслушивать мысли других, будучи положенным под язык. Черный с белыми полосами оникс, учиняющий печаль и раздор врагам владельца. Искристый камень сандарез, упавший с неба младший родственник светил – и еще пропасть разнообразной бижутерии.
Мы выбрались из ювелирного ряда несколько помятые, но объединенные общей тайной. Ведь никому из этих самодовольных торговцев невдомек было, что нам смешны их жалкие погремушки. Мы-то знали, где находятся самые прекрасные драгоценности мира!
Блеск и блики сменили сочные глубокие краски дорогих ковров. По мере нашего продвижения ковры становились все пестрее, шелковистый ворс сменился на шерстяной, потом появились лен и пенька, а потом и вовсе солома. От соломенных циновок (между прочим, намного красивее и чище стелить на пол циновки, чем рассыпать повсюду резаный тростник или папоротник) мы свернули в одежный ряд.
Дорогие ткани ласкали глаз не хуже дорогих ковров. Шелка с востока, тонкопряденная шерсть из Верхней Ваденги, златотканная парча и знаменитый амалерский аксамит, тончайший, почти прозрачный лен восточной Леуты, отлично выбеленное полотно из центральных королевств, галабрское черное сукно, толстое, как войлок, и сукно из Андалана, стандартный отрез которого, в локоть длиной, легко проходит в женский перстенек.
Я опять похвалила себя за то, что отдала кошель Ратеру. Иначе скупила бы тут пол ярмарки, не меньше. На мои охи и ахи Ратер строго спрашивал:
 - Берем?
Чем и приводил меня в чувство. Ну зачем, скажите, в моей пещере переливающиеся шанжановые гаремные занавеси? Или прозрачные покрывала из органзы? А мне самой зачем расписная шелковая шаль с кистями десятидюймовой длины? Или отрез багряно-золотого алтабаста с умопомрачительным рисунком "гранатовая решетка", из которого шьют праздничные облачения для священнослужителей? А Ратеру зачем лиловый бархатный плащ, расшитый мелким жемчугом и подбитый куньим мехом? Да его в этом плаще домой не пустят!
Несколько ошалевшие, с отдавленными ногами, мы вывалились с площади на боковую улочку. Близился полдень, и моему спутнику скоро надо было сменять отца за воротом парома. Пара утренних пирожков давным-давно переварилась, и мы решили пообедать в каком-нибудь приятном заведении. Кукушонок знал такое заведение. Оно находилось где-то на Северной Стороне.
Улица, на которую мы вышли, называлась Олений Гон. Она спускалась от Новой церкви до самых Портовых (они же Северные) ворот. Горожане украсили улицу как могли – из распахнутых окон свешивались каскады лент, красочные гобелены и дорогие ткани. Даже чердачные окошки сверкали разноцветьем платков. В нарядной толпе то и дело мелькали разодетые в пестрое уличные актеры. Один из них лихо бегал на ходулях и зазывал в жестяную трубу благороднейшую публику на вечернее представление.
Дети просто с ума сходили: с хохотом и гомоном носились среди гуляющих, играли в салочки "ножки на весу" и с налету прыгали на руки кому попало, лишь бы не оказаться перед преследователем стоящими на земле. Господину на ходулях доставалось особо. Однако он каким-то фантастическим образом не падал, и даже умудрялся бойко передвигаться вместе с гроздьями сорванцов на своих экзотических подставках. При этом непрерывно вещая в дребезжащую трубу.
Неожиданно от центра города вдоль по улице прокатилась волна ропота. Гуляющие на мгновение замерли, дети зависли в полете, господин на ходулях разинул рот.
Где-то за поворотом пели трубы.
 - Король! – выдохнул Кукушонок.
 - Король едет! – восторженно взвыли вокруг.
 - Нарваро! Нарваро Найгерт!
Началось какое-то буйство. Все разом завопили и полезли друг на друга. Что же нам так везет на королевские выезды?
От Новой церкви спускалась группа пеших воинов в клепаных куртках, раздвигая толпу украшенными лентами копьями. За нею следовала целая колонна всадников в ярких нарамниках поверх кольчуг. Первый вез золотое знамя с вписанным в круг двойным косым крестом. За ним двигались трубачи, оглашая теснину улицы ликующими трелями. Лес копий трепетал листвой золотых вымпелов. Металл и шелк. Льдинки самоцветов и мягкие провалы бархата. Яростно-синим полыхали полотнища плащей. Развивались длинные фестончатые рукава, кланялись алые и белоснежные плюмажи. Горела на солнце сбруя, горели глаза толпы, нещадно сверкало великолепие одежд. Вокруг роями разлетались солнечные зайчики, нахально лезли под ресницы и кололи глаза.
Люди карабкались друг другу на плечи и голосили так, что уши закладывало. Лучше всех устроился увешанный детишками господин на ходулях – он прислонился к стене дома, чтобы не сшибли, и орал приветствия в свою жестяную трубу.
 - Нарваро! Нарваро Найгерт!
Процессия приближалась. Нас с Ратером начали чувствительно теснить. Я дернула его за рукав:
 - Где король? Который из них?
 - А? – он не расслышал.
 - Где король! Найгерт где?!
 - Чего?!
 - Где сын Каланды, черт побери?!
 - Ты чего ругаешься?
У, пропащая пропасть! Я начала подпрыгивать на месте, чтобы разглядеть всадников. Где же Найгерт? Он наверняка где-то в центре. Он в короне или без? Наверное, рядом с ним должна ехать принцесса. Где она? Дьявол, я не знаю ее в лицо, тогда темно было и вообще… Да что ж это такое, неужели я так их и не увижу, детей Каланды? Проклятье! Какого черта этот верзила лезет на мое место!
Я вступила в борьбу. Поднырнула под локоть верзилы, протиснулась между толстой теткой и молодой девушкой, наступила на ногу какому-то старичку. Получила тычок между лопаток, кто-то, азартно размахивая руками, заехал мне по затылку. В плечо вцепилась чья-то пятерня. Я оглянулась с намерением укусить – это оказался Кукушонок. Он кричал мне что-то неслышное.
 - Что?
 - !!!
 - Я должна его увидеть! Должна!
Тут толпа откачнулась назад – кавалькада проплывала мимо. Кукушонка утянуло в задние ряды, а я рванулась вперед, как одержимая.
 - Найгерт! – заорала я. - Найгерт! Мораг! Где вы?!!
Чьи-то руки стиснули мне ребра и я вознеслась над толпой. Какой-то здоровенный мужик посадил меня к себе на плечо. Мельком я разглядела черную паклю волос, маленькую круглую плешку на темени, распяленный рот и красные от натуги щеки. Он ревел как раненый бык:
 - Нарваро Найгерт!!!
Я затеребила его волосы:
 - Который? Да который же?
 - На сером в яблоках! С золотой попоной! Нарва…!!!
Теперь я видела его – на сером в яблоках, с парчовой, в кистях, попоной. В самом центре кавалькады, со всех сторон заслоненного фигурами сопровождающих. Самого маленького и невзрачного. Тоненького юношу с узкими плечами, укрытыми коробом плаща, жесткого и тяжелого от драгоценного шитья. Сидевшего на лошади строго и прямо. С большой, как у котенка, головой, перетянутой золотым обручем, словно бинтом. С бледным детским лицом. С лихорадочно блестящими, обведенными синевой глазами. С растерянной странной улыбкой. С нехорошими алыми пятнами на скулах.
Младшего сына Каланды Аракарны.
Высокое небо… да ты болен, мальчик мой!
Я перестала орать и сидела на чужом подпрыгивающем плече как оглушенная. Внутри заворочался холодненький червячок. С ними что-то не так! С ними обоими что-то не так…
Каланда, что с ними? Что с твоими детьми? Почему ты умерла? Как ты могла… оставить их?
 - А где принцесса? – спросила я вслед уходящей процессии.
Быкоподобный господин с плешкой легко ссадил меня на землю. Вернее воткнул между вопящими и размахивающими руками людьми. Я немедленно получила локтем по лбу.
 - Нарваро! – проорал он мне в лицо, отпихивая неумеренно размахавшегося. - Каков? Молодой! Надежда наша!
 - Где принцесса? – не унималась я.
Господин ткнул куда-то вдаль волосатой ручищей в задравшемся холщовом рукаве.
 - Вона она. Вона ведьма поехала.
 - Где?
 - Э!.. – он отмахнулся, потеряв интерес. Я заработала локтями, пытаясь пробраться поближе к уходящей процессии. В арьергарде ее тоже двигались пешие воины с копьями, наверное, стража.
Меня цапнули за рукав.
 - Леста! Куда ты лезешь в самое пекло!
 - Ратер, где принцесса?
 - Проехала! Не лезь, затопчут же! Черт, еле нашел тебя.
Он был всклокоченный и раскрасневшийся. Приветственные крики катились вниз по улице. Толпа потихоньку двигалась следом за ними.
 - Я хочу ее видеть! Пусти! Да пусти же!
 - Мне надо на паром!
 - Ну и иди на свой паром!
 - Пойдем отсюда, Леста. Я отдам тебе кое-что.
 - Что?
 - Пойдем отсюда!
 - Да пусти же ты! Они уходят!
Я рванулась изо всех сил и почувствовала, как затрещал рукав. Что-то кольнуло меня в самое сердце, и левая рука онемела. Я поднесла ее к глазам. Пояс с запястья исчез.
Свирельки не было.
Я ощупала рукав до самой подмышки. Я похлопала себя по бокам. Я оттянула манжет и заглянула внутрь рукава.
Как же так?.. Как это могло…
 - Ратер! Где?!!
 - Что?
 - Где она?
 - Что??
 - Ты взял ее? Да? Ты ее взял? Что ты хотел мне отдать?!
Я схватила его за грудки и затрясла. Все внутри у меня просто обмирало. Лицо Кукушонка казалось то красным, то черным.
 - Отдай! Слышишь, отдай! Сейчас же!!!
Он что-то говорил, пытаясь оторвать мои руки. Я лезла на него как кошка на дерево. Кажется, я завыла. Я не слышала собственных воплей.
Обруч глухоты вдруг лопнул, уши резанул женский визг:
 - Ааааййй!! Украли, украли, украли!
В поле зрения метнулась чья-то рука, Ратера схватили сзади и спереди. Меня оттеснили и я увидела, как Кукушонок кричит и вырывается. Он лягнул кого-то ногой, началась драка. Меня отодвинули, потом толкнули, я свалилась на землю. Перед глазами замелькали сапоги.
Я скорчилась и закрыла голову руками. Под веками все было то красное, то черное.
Шум откатился куда-то в сторону, а я все лежала на земле.
Сажа сменяла пурпур.
И наоборот.
Потом я открыла глаза, но все вокруг виделось словно сквозь закопченое стекло. Все стало черным, бесцветным, седым. Надо мною склонялась пожилая женщина:
 - Затоптали, дочка?..
Я помотала головой. Я боялась, что если начну говорить, меня стошнит.
 - Вставай. Вставай, доченька. Ручки – ножки-то шевелятся, поди? Ну так вставай, не пугай добрых людей.
Она помогла мне подняться. Меня покачивало и, кажется, случилось что-то с координацией. Земля то проваливалась вниз, то подскакивала к самым глазам.
 - Ах ты, боже мой, перепачкалась-то как… Экая жалость, такое платье дорогое, доченька, экая жалость… Ну смотри, может, застирать еще можно, я тебе расскажу как это делается, старый, знаешь ли, способ, бабка моя так завсегда делала, у нее белье белее белого было. Ты послушай-то, нос не вороти, я ж говорю, верный способ! Собираешь, значит, мочу со всего дома, а лучше всего мужскую мочу, она завсегда самая едкая…
Я отстранила ее и побрела куда глаза глядят. А они у меня никуда не глядели. Все время закрыться норовили. Хотелось спать.
Думать не хотелось. Хотелось, чтобы все было по-прежнему. Свирелька в рукаве, моя маленькая золотая птичка, моя память, жизнь моя…
Итак.
Все пропало.
Оставим на крайний случай. Что еще?
Все пропало.
Прекрати! Что у нас? Ты ее потеряла? Выронила? Ее украли? Ясно, что это не Ратер, он хотел отдать мне кошелек, а свирель исчезла еще раньше.
Все равно, ее уже не вернуть. Она золотая. Она из золота, понимаешь? Ее продадут, спрячут, положат в сундук, увезут в другой город и вообще переплавят.
Значит, надо учиться существовать без нее. Признаться Амаргину. Пусть делает со мной, что хочет.
Ну да, отсыплет из закромов и отправит в город – живи, как заблагорассудится. Забудь про Ириса, забудь про мантикора, забудь про ту сторону. Навсегда.
Прощай.
Сама виновата.
Значит, буду жить, как когда-то жила. В позапрошлой жизни. До Каланды. Даже до Левкои. Просто жить, как все живут. Живут же люди просто так, верно? Землю пашут, детей рожают. Больных лечат – ты ведь кое-что помнишь, а, Леста Омела?
С Капова кургана скачет конь буланый… по дорогам, по лесам, по пустым местам…
 
(…-Левкоя. – я пододвинула табурет и уселась за стол напротив. - Левкоя. Никогда тебя об этом не просила, а теперь прошу. Расскажи про моего отца.
 - Ну, малая… Ежели Ива не захотела говорить…
 - А ты расскажи. Мать предпочла его забыть, это ее право. А мое право – все про него знать. Он ведь отец мне, не кто-нибудь. А тебе – сын родной. Как его имя, Левкоя?
Старуха задумалась. Почесала мундштуком в голове. Сказала: "о-хо-хо…" Пососала погасшую трубку. Поморщилась. Придвинула к себе миску и вытряхнула пепел прямо в остатки вареной репы.
 - Рогайр его звали, чертяку нашего, Рогайр. Но он требовал, чтоб его кликали по ихнему, по карагонски – Рохар. Ага. Недоучкой он оттедова приехал, из Карагону своего. Хотя парень он у меня не дурак был… башковитый парень.
 - Значит все-таки волшебник?
 - Да какой он волшебник… Фокусник. Страдалец разнесчастный… паралик его забери… все какой-то ключ искал.
 - Какой ключ?
 - А! Да это такая хретутень… - Левкоя неопределенно покрутила в воздухе заскорузлыми пальцами, - Я ж сама мало недопоняла, когда он енту мудрость мне втолковывал. Ну, вроде бы батька твой говорил, что он все знает, помнит и умеет, да только забыл начисто… Ага. Это у них там, в Карагоне, вроде как таким манером волшбе учат. Сначала выучат, а потом – чик, чик! – и запрут память в сундук железный. И отпускают ученичков обратно на волю, мол, гуляй, живи как знаешь. А сундук, знаний полный, в голове своей таскай. Ключ ищи. Не найдешь – твоя вина, найдешь – всамделишным волшебником станешь.
 - А что это за ключ, Левкоя?
 - Да что угодно. Вещь  кажная любая, слово любое… как это… обстоятельств стечение… Вот парень и метался, из кожи вон выскакивал - искал… Ведь без ключа он не чародей, а так, фокусник балаганный. Ну, умел он там кое-что, кровь заговорить, корову потерявшуюся отыскать, карты кинуть… Да на то и я горазда, и ты тоже, без всяких там Карагонов. Ага… Вот я и говорю, без толку он, чертяка, тогда в Карагон этот удрал. Я уж его и похоронила, и оплакала, и думать о ем забыла, а он возьми и заявись, без гроша в кармане, лоб здоровый. Ага… Десять лет – смекаешь? – волшбе учился. А толку – пшик. Десять лет коту под хвост.
 - И он не нашел ключа?
 - Да бес его знает. Может и нашел. А может, косточки свои где сложил. Не видала я его с тех пор, как бросил он Иву из-за этих поисков своих. И тебя, малая, бросил. А Ива простить его не смогла. Да и меня, пожалуй, тоже…
Я практически не помнила отца. Ни лица его, ни рук… только рубаху его помнила, грубую, колючую, белесо-серую, черную в складках и подмышками, у ворота красными нитками вышитую – крестиком… И как пахло от этой рубахи помню. Хорошо пахло, пижмой и полынью, пылью, солнцем, сухим знойным ветром. Мне тогда не больше трех лет было, когда он ушел. Ушел и не вернулся.
 - Я же Иве что говорила, – Левкоя пошарила в недрах передника и вытащила засаленный кисет, - Я ей говорила: подожди, мол, вернется бродяга, он уже уходил так на десять лет. А она мне – ты мать, тебе ждать легко. А я, говорит, невестой Господа нашего Единого стану. Ибо все человеки лживы, говорит, и только Господь Единый меня не бросит никогда. И малую с собой возьму, говорит, чтобы не знала душа невинная, что такое предательство.
А невинная душа, то есть я, первым делом, как только возникла такая возможность, предала ее. Наверное, наследственность дурная сказалась. Я удрала из постылого монастыря, подслушав тайный разговор матери с настоятельницей. Узнала из разговора этого что отец мой был не простым человеком, а колдуном, и что на хуторе возле города Амалеры у меня осталась бабка, отцова мать. По юной глупости я даже не подумала – а вдруг Левкоя уже померла? А вдруг она знать меня не захочет, и на порог не пустит? И куда я, шестнадцатилетняя невенитская послушница, подамся в мире, которого не знаю совершенно? Я не подумала об этом, убегая с новых монастырских огородов, под которые той весной расчистили участок леса.
Я хотела на волю. Я хотела сказок, а не молитв…)