Старик Державин их заметил

Полный текст на:

http://magazines.russ.ru/nlo/2002/56/vit.html

Именно Фризелю и Державину, согласно Дж.Д. Клиеру, принадлежит первенство в формулировании “еврейского вопроса” в России. Их проекты, по мнению автора, “продемонстрировали правящим кругам, что евреи представляют собой особую категорию, что их жизнь в России не укладывается ни в какие нормы и что для управления ими требуется специальная политика. Евреи, — констатирует далее Дж.Д. Клиер основную особенность такого подхода, — не вписываются в “правильно” устроенное государство, так как образ их жизни был несовместим ни с “хорошим управлением”, ни с “общественным благом”” (с. 192).
Этот подход, отмечает автор, возобладал впоследствии в России и в государственной политике, и в “общественном мнении”, и в соответствии с ним “евреи рассматривались как паразиты и эксплуататоры, от которых следовало защищать население, в первую очередь — сельское” (с. 192—193).
Он, этот подход, означал вступление на путь законодательных ограничений и запретов для евреев, с которого российская власть так и не могла сойти вплоть до Февраля 1917 г.
Тем не менее Дж.Д. Клиер все же находит, что в либеральную эпоху начала правления Александра I российские евреи “могли бы начать трудный путь к сознательной интеграции в российское общество”, но правительство, отказавшись от упразднения органа традиционного еврейского самоуправления — кагала, упустило эту возможность (с. 226). Однако представляется, что движение к интеграции вообще могло иметь перспективы лишь в сочетании ликвидации традиционных еврейских институтов с устранением правовых ограничений евреев. Правительство же, установив в 1804 г. черту еврейской оседлости, начало движение в прямо противоположном направлении.
Провал большинства проводившихся в жизнь правительством Александра I мер в отношении российского еврейства, в частности выселения еврейских семей из деревень, приведшего к “крупномасштабной гуманитарной катастрофе” (с. 245), попытки создания еврейских земледельческих поселений, как и крах правительственных планов развития еврейского промышленного предпринимательства, привели в итоге к разочарованию власти в сколько-нибудь “позитивной” политике в отношении еврейского населения страны и к переходу Николая I к качественно новой политике, которая, по определению Дж.Д. Клиера, “была ближе к насильственной ассимиляции, чем к интеграции” (с. 226, 319).
Один из важнейших аспектов политики властей Российской империи в “еврейском вопросе” — на протяжении весьма значительного, едва ли не рекордного по протяженности для монографий отечественных исследователей периода, — рассматривается в книге Д.А. Эльяшевича “Правительственная политика и еврейская печать в России”. История цензуры еврейских изданий, как подчеркивает автор, чрезвычайно важна для понимания особенностей еврейского вопроса в России прежде всего потому, что ввиду очень высокого, почти всеобщего уровня грамотности евреев-мужчин (в то время как показатель грамотности для мужчин по России в целом составлял на 1800 г. 4—8 %[5]), обязательного для мальчиков начального образования книжная культура имела для евреев колоссальное значение. По подсчетам автора, за 1886—1896 гг. на читателя-еврея приходилось 5 изданных на идише и иврите книг, с учетом же “русско-еврейской книжной продукции” не менее 6 книг, а средний показатель для “нееврейского населения” составил 2,7 экземпляра (с. 24—25, 569).
Исследование Д.А. Эльяшевича основывается на колоссальном архивном материале, отразившем деятельность цензуры еврейских изданий и впервые использованном с такой полнотой. К тому же надо добавить, что избранная тема попутно потребовала от автора изучения собственно корпуса еврейской печати более чем за столетие и на трех языках — иврите, идише и русском.
Историю еврейской цензуры автор исследует с самого ее учреждения — с 5 октября 1797 г., когда именным указом Павла I было предписано “для рассмотрения ввозимых в Россию на Еврейском языке книг определить в Рижскую Цензуру двух евреев, с приличными к таковому упражнению способностями” (цит. по с. 68).
Собственно историей еврейской цензуры, однако, автор не ограничивается. Он вполне обоснованно рассматривает ее в тесной связи с перипетиями правительственной политики по отношению к еврейскому населению. При этом особую роль Д.А. Эльяшевич отводит в значительной степени определявшей характер этой политики правительственной идеологии в еврейском вопросе. В ее эволюции он выделяет четыре этапа. В соответствии с этим делением и построена книга. На первом из этих этапов (до 1804 г.), по мнению автора, таковой еще просто не существовало. Второй период — с 1804 г. вплоть до рубежа 1870—1880-х гг. — автор определяет как “эпоху “позитивного воздействия””, когда правительство проводило в жизнь политику просвещения евреев и их сближения с окружающим населением. Здесь, на наш взгляд, автору стоило бы внести некоторые коррективы. Власть в этот период действительно проводила политику по принципу “сначала просвещение, затем права”, но насильственные методы ее проведения в жизнь зачастую приводили к результатам, противоположным ожиданиям. Д.А. Эльяшевич не придает здесь должного значения важнейшей смене вех в правительственной идеологии, происшедшей в начале 1830-х гг. с принятием на вооружение уваровской триады “православие — самодержавие — народность”, которая создала идейную основу для определения лояльности подданных российской короны в зависимости от их вероисповедания, а практически и от этнической принадлежности [6]. Отнюдь не случайно последовавшее затем резкое ужесточение политики правительства Николая I в отношении еврейского населения империи, заставившее последнее впоследствии сравнивать николаевскую эпоху с временами Навуходоносора и вавилонского пленения.
Переход же российского правительства к агрессивной юдофобской идеологии действительно произошел лишь в начале 1880-х гг., как и отмечает Д.А. Эльяшевич. Этой идеологии власть Российской империи придерживалась вплоть до своего крушения. Период 1882—1914 гг. автор именует “эпохой “признания неисправимости””, причем подчеркивает, что в период “третьеиюньской монархии” антисемитские тенденции в официальной идеологии лишь усилились. “Уже в период первой русской революции, — пишет автор, — и, в особенности, после нее режим Николая II начал исповедовать оголтелый и демонстративный антисемитизм как один из основополагающих принципов государственной идеологии России” (с. 531). Такая оценка, заметим, непривычна в посвященной этому периоду отечественной исследовательской литературе последних лет, в которой к тому же ныне преобладает апологетика личности последнего российского императора. Она, на наш взгляд, требует некоторых поправок. Необходимо, в частности, напомнить, что П.А. Столыпин в самом начале своего премьерства готовил пересмотр ограничительного законодательства в отношении евреев, но эта попытка главы правительства приступить к решению “еврейского вопроса” была решительно пресечена самим Николаем II [7]. Кроме того, вряд ли правомерно третьеиюньскую политическую систему, которая значительно ограничивала возможности произвола со стороны носителя верховной власти по сравнению с предыдущей эпохой, именовать “режимом”. Но в целом такая оценка все же соответствует истине.
Качественно новый период в отношении правительственной идеологии к еврейскому вопросу открыла Первая мировая война. “Отказ в праве на существование” — так, не без некоторого полемического преувеличения, определяет его суть названием последней главы своей книги Д.А. Эльяшевич.