Он не ругался матом и умер девственником

Не пью, не ругаюсь.
Не сплю с кем попало.
Хотя много вру.

Честно говоря, я так и думал, что скоро умру. Я был случайной соринкой в глазу, застрявшим кусочком пищи в зубах или занозой в пятке у нашего старого доброго Мира. Хотя мне больше нравилось считать себя абстрактным чужеродным телом, не доводя до банальных сравнений.
Уже в том умильном возрасте, когда нормальные дети наполовину еще растения, я стал думать.  Мне кажется, мама до сих пор еще не отошла от моего укоризненного взгляда и крепко сжатого ротика – двух непременных атрибутов моей натуры от 0 до5 лет. Потом путем логических размышлений, я понял, что мама здесь не при чем, а так, как мне на этом свете надолго не задержаться, то лучше ее не расстраивать. И я стал очень улыбчивым мальчиком.
Хотя улыбка, если честно, мне совершенно не шла. Но частые растягивания рта привели к тому, что это вошло в привычку. Иногда, чаще всего в очередной день рожденья, мама с мазохистским упорством начинает рассказывать определенный набор историй из моего детства. Это очень грустные истории. Как я до пяти лет молчал и смотрел, смотрел и молчал. Мама всегда заискивающе и испуганно глядит на меня.  Если честно, я и сейчас предпочитаю смотреть и молчать, но, видя взгляд мамы, я из человеколюбия начинаю ухмыляться, улыбаться или хохотать в зависимости от того, сколько историй рассказала мама и до какой степени расстройства она себя довела. Это наша традиционная семейная игра. Хотя я не верю, что маме становиться легче, а мама не верит, что изменился. Но игра есть игра, и все происходит по правилам.
От того, что я всегда улыбался, в школе меня считали дебилом. И если судить по моим отметкам, то я и в правду дебил. Но для чего, скажите, мне было париться над учебниками, если я скоро должен был отправиться на тот свет. По молодости я пытался объяснить это моей Первой Учительнице: я доводил бедняжку до слез. Вместо того, чтобы вышибить меня из школы, она трогательно пеклась обо мне и жалела. Хотя тоже считала дебилом.
В старших классах обо мне просто забыли. Я сидел в самом пыльном и заброшенном уголке – на первой парте. Задние парты были оккупированы головной болью учителей. Иногда мою фамилию находили в журнале. В этом случае очень редкий учитель пытался произвести идентификацию моей фамилии с  личностью ей принадлежащей. Поэтому напротив моей фамилии стояли «н», «б» и редкие оценки, по ошибке заползавшие туда из верхней или нижней строчкек.
Поэтому вы сами можете представить, каким тяжелым было мое детство. Ни друзей, ни жвачек. Вообще-то я пошутил. На самом деле все было совсем не так.
Все мои одноклассники понимали, что я намного умнее их. Но я не задавался, поэтому меня все любили. Я был душой класса все 10 лет, несмотря на то, что с каждым годом тело класса росло и взрослело. И учителя меня любили. Ведь я не задавался, хотя, по-моему, был умнее и многих из них. Теперь понимаете, что школьные годы для меня – золотая пора, о которой я с ностальгией вспоминаю, всматриваясь в лица бывших одноклассников на пожелтевших фотографиях.
Про пожелтевшие фотографии я зря упомянул. За три года они вряд ли успели бы пожелтеть. Короче, я опять пошутил. На самом деле я просто не помню, что было в этой самой школе. И что самое интересное, никто кроме мамы не может подтвердить, что я там вообще учился. А я не хочу ее расстраивать. Представляю, что будет, если я скажу ей, что ничего не помню. Ни одной вшивой фотографии, ни одной школьной тетрадки и ни одного знакомого лица среди ребят во дворе. Правда есть аттестат. Но я и его не видел. Я однажды поинтересовался у мамы, где он. Оказалось, я его сам относил в институт, когда сдавал экзамены. Как сдавал экзамены – вспоминаю, но вот про аттестат…
В институт ходить я люблю. Обычно я встаю пораньше, часов в 6, и иду пешком через весь город. Особенно люблю осень, когда на мокром черном асфальте приклеены яркие листья, когда между них можно найти свое отражение и когда так вкусно пахнет сыростью. «Очей очарованье».  У меня есть идиотская мечта. В каком-нибудь пустом сквере, усыпанным листьями, сесть на мокрую скамейку и сидеть, пока тебя с головой не укроет падающей шуршащей листвой. И что бы вокруг –никого. Только машины, равнодушно проносящиеся мимо по блестящему асфальту. И дождь. Но мечта есть мечта. Обычно или людей полно, или, извините, попа мерзнет на мокром сидеть.
Хотя лето я люблю больше. Только не простое городское лето, разморенно лежащее на раскаленном асфальте, а морское свежее лето с запахом соли и выброшенных на берег водорослей. Хорошо бы в Москве было море. Тогда все с первыми теплыми днями забивались бы в электрички и торопились на пляжи Подмосковья. Мне, например, никакая дача задаром не нужна, только было бы рядом море.
Я всего один раз его видел. Прошлым летом взял подешевке путевку от профсоюза и махнул к югу. Больше всего мне запомнилось вот что. Лежу я на полотенце, голову положив на самый краешек, и близко-близко смотрю на песчинки.  Я лежу и они лежат себе, а вдруг ни с того ни с сего с краешка какой-нибудь миниатюрной дюнки посыпятся вниз, и опять лежат. Сверху горячие, сухие, а если прорыть ямку поглубже – мокрые и тяжелые. Потом я переворачивался на спину и закрывал лицо бейсболкой. Сквозь дырочки на ней я ловил солнце, пуская его прямо себе в глаза. И как-то раз в кепкой, в ее жарком и влажном воздухе, я вдруг ощутил что еще чуть-чуть и Мир приютит меня, пожалеет и сделает своей частью. Вообщем, звучит не очень, но передать то, что я почувствовал мне, правда, трудно. Не смейтесь, но я тщательно и долго подбирал слова, и ничего вразумительнее не придумал. По-моему, обычный человек никогда не ощутит свою гармонию с миром, а мне вдруг удалось подкрасться к ней так близко, что стоило протянуть руку, схватить и сделать своей. Я тогда резко вскочил, уронив кепку на песок, и успел сделать только несколько шагов. В глазах потемнело и я потерял сознание. Потом мне рассказали, что головой я упал прямо в воду, и не будь рядом народу, то я, скорее всего, захлебнулся бы. Понимаете.
После этого я окончательно уверовал в свою неминуемую судьбу. Никакой это был не солнечный удар, это был удар за то, что я потянул свои грязные лапы к чужому добру. Ну и пусть. Море от этого я любить не перестал, оно совершенно не причем. Просто огромный таз с соленой водой, овеянный романтической дымкой человеческого ничтожества.
Чего-то я отвлекся. В институт, короче, ходить мне нравиться. Только если даже в шесть утра выйти из дома на одном конце Москвы и пройти ее насквозь до другого конца, времени займет такая прогулочка порядочно. На сегодняшние занятия точно не успеть, если только на завтрашние. Поправде,  я сквозь Москву и не ходил, хотя хотелось, чего ж скрывать. Силенок не хватало.
Вот, скажите, отчего может умереть двадцатилетний парень, если не от несчастного случая. Вообще-то вариантов масса. Но лично я умру от Болезни. Ее латинское название почти никто из вас не поймет, а в русском варианте и произносить не хочется. Страшно становиться. Вот мой, отец, например, талантливейший был врач – светило медицины. А как узнал, какой Болезнью болен его сын, так с горя и запил. Нет бы бросил все силы на излечение сыновьей болезни, пошуршал бы листками пудовых томов, стоящих в его кабинете, полистал бы записную книжку, чтобы освежить полезные знакомства. Нет, он просто полез в бутылку и чуть не захлебнулся. Но персонал его больницы сжалился и спас беднягу. Теперь папа сидит сторожит родную больницу, вместо того, чтобы лечить ее обитателей. Но я его не виню, тем более, что он успел спиться в течение моего первого года жизни. А потом я видел его только издалека.
Опять отвлекся. Это у меня манера такая. Даже не то, чтобы манера, а склад ума. Мысли прыгают из стороны в сторону. Говорю об одном, тут споткнусь о какое-нибудь слово и полезли ассоциации. И мысли уже другие. Но в институт, как вы поняли, я ходить люблю. Обычно к первой паре я не успеваю, но ко второй – всегда, даже если ее по расписанию надо к третьей. Делать в институте нечего. Я пробовал прогуливать, но прогуливать тоже скучно. Вот и сижу на занятиях, хотя врачи мне строго настрого запретили заниматься напряженной умственной деятельностью. А я и не напрягаюсь. Поэтому сессии теоретически  должны быть для меня страшным сном. И были бы, если б я напрягался. А мне параллельно. Я преподавателям в обмен на тройки медсправки приношу. Только один - был упертый такой, вместо того, чтобы тройку поставить, жизни учить стал. «Ученье вас спасет. Отвлечет от грустных мыслей». Философ тире психолог какой-то. У меня грустные мысли появляются, только когда я  напылесосюсь и домой прихожу. Перед мамой стыдно. Ну, это у меня по младости лет: душа еще корочкой не покрылась.
Ах, да вы не знаете, что такое «пылесосить». Ну, это целая история вышла. У нас рядом с институтом есть бар «Колесо», точнее не бар, а так себе баришко. Но студентам нравиться. Жизнь первокурсника начиналась с посещения «Колеса» и заканчивалась глубоко за полночь. Но к утру первокурсник как Феникс возрождался из сигаретного пепла и летел на занятия. Студенты старших курсов возрождались медленнее.
Однажды на первом курсе….Нет, не однажды, а просто – на первом курсе. Я не сказки тут рассказываю, а с «однажды» начинаются или истории о тридесятом царстве или об Америке. Хотя, если подумать, это аналогичные понятия. Интересно, не задумывались ли наши ученые литературоведы, что русские сказители первыми открыли Америку, а не какой-то там Колумб или еще кто-нибудь. В сказках ясно сказано - «в тридесятом царстве» то-то мол и то-то. Вот умища были, догадались, что «за семью морями» кто-то проживает. Ну ладно. Это у меня идея свежая, еще не продуманная. Пока никакой аргументации я вам предложить не могу. Надо покопаться в сказках.
На первом курсе…. Между прочим, первокурсников отличить легче легкого. У них на лице написано, что они только из песочницы. Все время группками ходят и галдят, галдят. Вот мы однажды стояли всей группой и галдели. Тут подошли к нам нетрезвого вида парни со второго курса, и выполнили священную обязанность каждого второкурсника – объяснить новичкам где «Колесо» и что там делают. Дикция у них была нарушена и «Колесо» они произнесли невнятно, многим послышался «пылесос». Хотя, по-моему, это Шмелев выдумал, а все как бараны согласились. Я четко слышал «Колесо», а Шмелев-остряк, всех просто повеселить хотел. Глупость какая-то. Правда, я тоже смеялся. Теперь вместо «пить» мы говорим «пылесосить». Да, наверно, у каждой компании есть такие словечки, которые они сами придумали и сами используют. Но первокурсники, которых мы посвящали в тайны института, тоже теперь «пылесосят». Так что Шмелев, можно сказать, вошел в историю со своей выдумкой. Молодец, Шмель.
Однажды в «Пылесосе» я в историю вляпался. Сидели мы там, пыль сосали. Насосались уже прилично. А я забыл рассказать, что к нам в «Пылесос» школьницы повадились лазить, приключения ищут – шалавы. И вот одна в усмерть насосавшаяся школьница, как репей пристала ко мне. Надо заметить, что с женским полом я холоден. Была у меня одна интрижка, но я понял, что с моей Болезнью сердце и другие сопутствующие органы лучше не напрягать.  Девушка у меня была хорошая, тихая. На Мышь откликалась. И не сказать, чтоб красавица, но иногда как глянет, так в дрожь бросало. Однажды чуть не помер из-за нее. Так она ко мне в больницу ходила и как капельница слезы на одеяло роняла. Там-то мы последний раз и виделись. До сих пор тошно вспоминать, а тут эта школьница прилезла. «Лиши меня этой штуки, она мне жить мешает. Лиши меня этой штуки». Я сначала не понял, чего она хочет. Скромница экая, через каждое слово мат-перемат, а что за штука сказать не может. Потом отстала. Барматуха оказался более сговорчивым и повел ее в общагу. А на следующий день читал мне лекции на тему «Надо помогать ближним». Надо, конечно, но у меня Болезнь, а еще Принципы.
Я принципиальный человек. Если чего себе в голову вобью, то хоть режь меня, хоть ешь, а принципам своим не изменю. Может это и не принципы вовсе, а уже обыкновенные заморочки. Например, я 10 лет не ел тушеную капусту. Сначала она мне действительно не нравилась, а потом просто из принципа. Не совсем точно сказал. Сначала у меня был принцип, не есть тушеную капусту, так как  мне не нравился ее вкус. А потом вкус изменился, но вот изменить своему принципу я не мог, и он превратился в заморочку. Теперь я могу есть эту злосчастную капусту, только когда меня никто не видит. Еще я категорически не смотрю новости. На кой черт мне знать, что «там-где-то» происходит, если «там-где-то» всем наплевать на меня. Был ли я когда-нибудь на свете, есть ли или помер во цвете лет – им все равно. И мне, если честно, тоже. Вот это уже самый настоящий Принцип, жизненная позиция. Я попытался объяснить ее одному преподавателю, который заставлял всех смотреть чуть ли не все выпуски новостей по разным каналам. Четыре раза я ходил на пересдачи, пока не сдал экзамен какому-то древнему деду с той же кафедры. Которому по фигу было, смотрю я обычно новости или жесткое порно. Хотя второе он бы вряд ли бы одобрил, но может в душе бы и позавидовал.
Вот все думают, как плохо быть старым. Конечно, не сладко. А вот, дорогие, знали бы вы, что помрете лет так в 20-25. Сразу одумались бы. Я никому так не завидую, как старикам. Как увижу какого-нибудь трясущегося с палочкой, так и зеленею от зависти. Я им поэтому никогда места в транспорте не уступаю. Мало того, что они больше чем полвека небо коптили, так еще уважение и почет им на блюде подноси. Вон мой сосед, выпуска начала прошлого века, сто процентов будет шамкать своими бабки-ежкинскими губищами, когда узнает, что я помер. «Хахой мошодой быш. Швеший». У него все свежее. Не знаю, откуда он это слово подцепил, но сыпет им без разбора. Он даже иногда на мое «здрасте» спрашивает свежий ли я. А может он что-то другое говорит, пойди разберись в его «швешем». Вообщем, прикольный дед. Но и ему я завидую. Как представлю, что лет через пятьдесят, и я мог бы вот также приставать к молодежи, спрашивая, свежая ли она, так слезы на глаза наворачиваются. Если честно, то не наворачиваются, это я для колорита так сказал. Но обидно становиться до чертиков.
Я редко плачу. Практически и не плачу вовсе. Чего плакать-то, когда в тебе 83 килограмма чистого весу, метр девяносто росту и скоро стукнет 22. Даже смешно было бы, если я сказал вам, что часто плачу. Хоть я и со странностями, но не с такими. Правда, вышел тут недавно со мной казус. Еду я в метро. Тесно, потно, и ноги все в лепешки оттоптаны.  Заходит на остановке беременная девушка. Уж, простите, но не знаю, куда муж ее смотрит. Она того гляди, родит, а туда же – в такую давку с таким пузом! Хотя, может, и мужа у нее нет, а едет она в роддом, так как отвести ее туда некому, а на такси денег нет. Стоило мне только об этом подумать, как глаза, честное слово, поплыли. Я до того удивился, что слов нет. Тем временем какая-то тетка уступила роженице место. Вдруг, зло оттолкнув беременную, на свет из-за сомкнутых спин выскочила бабка и нацелилась на освободившееся место. «Я девушке уступаю»,- попробовала было усмирить бабку тетка. «Ах, ты Девушке уступаешь? А мне, между прочим, 72 года»,- рявкнула бабка и со всей дури плюхнулась на место. Еще кто-то встал, и беременную, наконец,  усадили. Но я от такой старушачьей несправедливости так расстроился, так мне стало жалко девушку с ее ребенком, что я, верьте не верьте, заплакал. Стою, потолок электрички подпираю и беззвучно реву. На станции вышел, сел на скамейку и тогда позволил себе расслабиться: заревел в голос. А сам думаю, что я за дурак такой. Насилу себя успокоил.
Кстати о беременных. Мне до сих пор непонятна та тупая истеричная боль, которая охватывает тех, кто потерял маленького ребенка. Неважно умер он до, при или незадолго после родов. Человеческий материал, как и любой другой, нуждается в тщательном отборе. Конфетку, из сами знаете чего, не слепишь. Мое стойкое мнение состоит в том, что у каждого даже захудалого и никчемного человека есть на земле своя миссия. Человеческим умом ее масштаб и значимость все равно не определить. Например, у одного человека миссия в 40 лет попасть под грузовик, чтобы водитель, его задавивший, уехал с места преступления, пришел домой и повесился у трех летнего сына на глазах. Миссия водителя в данном случае – повеситься у трех летнего сына на глазах, чтобы тот запомнил это лишь на уровне подсознания, и стал извращенцем. А потом написал бы замечательную книгу –  прорыв в психологической науке. И не известно, чья миссия более важна: попавшего под грузовик бедняги или автора книги. Хотя и Высшему разуму, Богу или Провидению, называйте как хотите, свойственно ошибаться. Вот и рождаются на свет жалкие люди без миссии. Если брак замечен на ранней стадии, то таких людей изымают со света белого еще младенцами. И нечего плакать. Может, этот младенец родиться уже через час на другой стороне Земли, но уже обремененный миссией. А меня, честное слово, проглядели. Я маленькая неполадочка в четко налаженной системе. Ни сломать ее, ни повредить ее я не могу. Поэтому я и живу так долго. Хотя разве это долго по тем масштабам, которыми меряет время наш Создатель. Вот и жду я с минуты на минуту, когда он опомниться и положит мою, надеюсь, бессмертную душу на полку до лучших времен. Хочется верить, что компания на полке будет получше, чем тут. Правда, если моя теория ошибочна, то детей жалко до чертиков.
Я за всю свою жизнь встретил только одного стоящего человека. Он испанец. Точнее его дед был испанцем, и от него Стасу досталась красивая фамилия и адски красивые глаза. Стас – гений. Вы бы слышали музыку, которую он пишет. Я никогда в жизни не испытываю столько слитных чувств, как когда слушаю его записи. Он обещает выступить в каком-то клубе, и я заранее предвкушаю тот фурор, который Стас произведет. Скоро его испанская фамилия станет культовой, обещаю. В его квартире все оконные рамы покрашены в фиолетовый цвет. Вчера я спросил его, что он делал в выходные. Стас запусти руку в свои густые волосы, закрыл глаза и сказал: «Был дождь. Мы сидели с ней дома на полу и рисовали иероглифы». Я понял, что мне с моим мелким бытовым восприятием никогда не стать гением. Мне тоже очень бы хотелось сидеть дама на полу и рисовать иероглифы, но я сто процентов выглядел бы при этом, как дебил. А Стас – нет. Вы бы видели его улыбку. Когда он смотрит на тебя и улыбается, ты чувствуешь, что он улыбается только для тебя, что ты для него не пустое место, а очень важный в его жизни человек. И так с каждым. Стас любит всех открыто и искренне. Наверное, он человек будущего. Если бы я не был парнем, я бы сделал все, чтобы его выбор пал на меня. Чтобы мне он улыбался чаще всех. Я бы любил его всю свою жизнь до последнего вздоха. Я и сейчас, по-моему, люблю его, и это меня пугает.
Все-таки что я за человек. Меня если не остановишь, я могу говорить аж до морковкиных заговеней. Начал про принципы, а закончил Стасом. И так всегда. Вообщем, вернемся к принципам. Основных у меня их два: не ругаться матом и остаться девственником. Про мат тут все просто..Я никак не могу понять, почему произносить определенный набор букв, звучащих как полная бессмыслица, считается неприличным. Поэтому если я хочу выругаться, я произношу первое пришедшее в голову бессмысленное слово. Можно сказать, что я  тоже ругаюсь матом. Чем общедоступные слова хуже моих? Люди странные созданья: сами себе создают «неприличности», а потом порицают за их использование!
Что до девственности, тут мотивы глубже. Вот представьте, что завтра конец света и оставшийся последний день надо себя чем-то занять. Основная масса моих сверстников броситься в объятья друг друга, чтобы а) хоть раз испытать то, о чем разговаривали с 7 класса; б) если даже уже испытали, то напоследок хорошенько оттянуться. Я не принадлежу ни к первым, ни ко вторым. Было бы здорово умереть единственным девственником на планете среди населения возрастом, ну скажем, от 15 лет. Не думайте, что я физически неполноценный. Мне тоже хочется, как и вам. Но принцип сильнее желания. Тем более, если начистоту, то я не чувствую себя стопроцентным девственником. Вы бы видели, что я вытворяю во сне! Можно смело сказать, что почти весь Голливуд был моим. Поэтому, соблюдая физическую непорочность, я морально разложен в жидкое месиво. Даже мысли у меня разлагающиеся. Например, недавно мне пришла одна такая. Я понял, что всегда есть человек, который умрет последним. Среди семерых братьев есть один, который переживет их всех. Среди бывших одноклассников только один сможет поплакать над тридцатью могилами. Меня все это так поразило, особенно когда я представил глобальную катастрофу. Если заблудший астероид протаранит Землю, и всему человечеству суждено будет умереть, кто-нибудь из миллиардов людей хоть на секунду, но переживет остальных. И в эту секунду рассыпающаяся Земля и все ее мертвые обитатели будут живы лишь в памяти этого человека. Меня, аж, в дрожь бросило. Как бы я хотел быть этим последним! Представьте, только я один смогу вспомнить динозавров, маршрутные такси и вкус абрикосов, когда все вы будете толпиться многокилометровой очередью у ворот чистилища. Хотя потом мне придется встать в самый ее конец, но оно этого стоит.
Однажды я выходил из метро и увидел тетеньку, которая стояла у рекламного щита, предлагающего надгробные памятники. Я обстоятельно с ней поговорил, и она уверила, что они могут сделать любую надпись, какую только пожелаешь. Я долго думал, выбирал и, если честно, копил деньги. Сначала мне хотелось, чтобы на моей плите было написано «Он умер последним». Но это неправда, да и не совсем колоритно. Вот я, например, когда попадаю на кладбище, всегда читаю надгробные памятники. Никогда ничего оригинального. «От жены и любимой собаки» – единственный вариант, который меня повеселил. Сергей Иванович видимо был стоящим человеком. Вот и я после себя не могу оставить потомкам ничего кроме хорошего надгробия. Уже завтра иду к той тетеньке его заказывать. Так и быть, вам по секрету скажу, что там будет написано.
«Он не ругался матом и умер девственником»
Только ни кому не говорите, пусть это будет сюрприз.