С 13 Пути в рай

Ей снова снились семь ангелов. Они парили над кроватью, молча и тоскливо.
Иногда они  подлетали к телу, что лежало на белом покрывале, и отрывали от него новый кусок своими жёлтыми, как золотые слитки, клювами. Они клевали его всю ночь, терзали не переставая. И под утро от тела осталось так мало, оно выглядело настолько жалко, что ангелы фыркнули и
разлетелись. Они не оставили после себя ни перьев, ни следов. Они просто исчезали один за другим, погружая
её всё глубже в темноту.
Во сне женщина видела своё тело. Своё прекрасное, хоть и несколько размякшее с возрастом, тело. Но она понимала, что там - на кровати - лежали не просто мышцы её и кости - нет, там доживала последние минуты судьба её, целая жизнь. И
скелет, что остался под утро - это её будущее: пустое
и убогое. Будущее, где
никто не будет ждать её, никому не потребуется её
героическая душа - совсем
никому, даже этим кровожадным ангелам.
А ангелы эти были те семь лет, что протёрла
она возле постели своего
безнадёжно больного мужа. Семь лет она не знала, что
делается в мире, семь лет
не знала она жива ли сама, или это только сон. Сон,
растянувшийся на вечность.
Муж не узнавал её, она не узнавала мужа. Он исходил
кровью и мочой, она потом и
слезами. Но ни на минуту она не задумалась, чтобы
оставить его, ни разу не
вспомнила о себе. Иногда, после бессонных ночей, некто
проникал в её
склонившуюся голову и стягивал мозг едкими
плакатами: "Когда же он умрёт!"; "Уж
лучше б он помер быстрей!". Это были самые страшные
минуты за последние семь
лет жизни. Женщина не знала, что делать с собой, что
делать с этими жуткими
мыслями. И тогда она падала на пол, возле постели, и
рыдала, закрывая голову
руками. И только хрипы бесконечно агонизирующего мужа,
возвращали её душу из
тёмного чистилища, затаившегося под кроватью, в вязкий
туман труда.
Спасительного труда, уносящего все мысли к чертям -
тем самым чертям, от
которых и пришли они.
И вот он умер. Он умер, и больше не осталось у
женщины никого и ничего. Только
пустые, сонные дни, да ночные ангелы. Она вспоминала
последний месяц, и видела
свои дни, словно через запотевшее стекло - такие же
мутные и одинаковые. Она
вспоминала свою жизнь. Как вырастила, одного за
другим, троих детей: двух
дочерей и сына. Как раздавила только распускающийся
цветок своей многообещающей
карьеры глыбой быта. Как тянула на себе весь дом, всю
домашнюю работу, ради
славы и успеха мужа. Иногда он забывал о ней, не
замечал, изменял, унижая затем
жену оправданиями, что запамятовал о ней как женщине.
Но она прощала его, она
прощала всех и всегда. Жизнь её была светла и
искренна. Она сделала всё
хорошее, что может совершить женщина в этом мире. И
вот теперь всё закончилось.
Больше не осталось ничего. Больше нет нужды ей жить на
этом свете. Она никогда
не потребуется никому и ни для чего. Ей осталось
только дышать чужим воздухом,
занимать чьё-то место, да раздражать чей-то взор. Её
заряд вышел.
Она сидела в пустой комнате, в той самой
комнате, где прошла вся её жизнь.
Яркая и прекрасная, наполненная подвигами. Стены
смотрели на неё. Женщине
показалось, что в них собрались все самые счастливые
мгновения её прошлого и
теперь гонят её прочь, прогоняют вон из дома, чтобы
она не затмевала их блеск
своими тусклыми глазами. Там, в этих стенах, собрались
детские улыбки, шаги
мужа по парламентской приёмной, слёзы дочерей,
сверкающие счастьем сквозь
свадебную фату, все вздохи знакомых при виде её дома,
все сладости мимолётных
мужчин, стекающие шёпотками по её воздушной фигуре,
расплывающиеся по её
одухотворённому лицу, не разу не повернувшемуся к ним.
Они застыли в этих
безжизненных стенах, такие лёгкие, такие прекрасные.
Они сидели там и смотрели
на неё в упор. Вся комната дышала этим мёртвым укором.
Женщина задыхалась, в
глазах мутнело. Она больше не нужна даже своему дому,
даже своим воспоминаниям.
Стены молчали, они забыли о ней. Презрение своей
опустошённости и
бессмысленности  хлестало её по лицу, наполняло,
проникало во все, самые
забытые уголки тела, и шипело там кипящими волнами.
Она выбежала из дома. Она шла по знакомым
улочкам, боясь поднять глаза, боясь
взглянуть на них. Чтобы не увидеть знакомое место,
чтобы прошлое окончательно
не отвернулось от неё, бросив в безысходную пустоту.
Её толкали прохожие, она
не замечала их. Она старалась не думать ни о чём. Но,
спотыкаясь, она поднимала
голову, и улица менялась на её глазах. Улица
кривилась, казалось она корчит ей
рожи, брезгливо выворачивает губы кленовых аллей.
Женщина почувствовала холод,
она замерзала среди этих чужих людей, среди
недоступных лавочек, посередине
этой неизвестной улицы. Она замерзала и ничего не
узнавала. Невдалеке
послышалось буддистское дребезжание троллейбуса. Она
пошла на шум, как слепая.
Ей ничего не хотелось, только бы согреться, только не
видеть больше этих мест,
отвернувшихся от неё.
На остановке она протиснулась в набухший
троллейбус. Она стояла в задыхающемся
салоне, не чувствуя, не видя своих ног, мечтая только
об одном: не видеть и не
чувствовать так же и остаток своей жизни, стать просто
украшением на стене
гостиной своего сына. Она стояла на задней площадке,
через её грудь и живот
перекатывались, одна за другой, волны входящих и
сходящих людей. Она
всматривалась в их лица, стараясь угадать зачем они
живут. Она надеялась найти
среди них и свою мечту, какой-нибудь мираж, самое
несбыточное видение, к
которому стоит стремиться, ради которого можно жить.
Она заглядывала всё в новые и новые прозрачные
лица, когда на её ягодицы легла
пара рук. Женщина не обернулась. Ладони прижимались
всё плотнее, всё сильнее
давили невидимые пальцы, но она делала вид, что ничего
не замечает. И только
когда за спиной кто-то хрипнул "Ах ты ублюдок", только
когда глухой удар лопнул
у её уха, только когда она почувствовала как хватка за
её спиной ослабевает, а
затем и вовсе исчезает - только тогда женщина
обернулась и увидела
отступающего, выгнувшегося назад молодого симпатичного
парня с родимым пятном
под глазом. У него были большие чёрные глаза, тонкий
нос и тонкие окровавленные
губы. Слабый взгляд его стекал по её фигур,
растворившись где-то между голеней.
Парень вжался в двери и вышел на следующей остановке.

Он никогда не был так близок к своей цели. Вот
уже год, больше года жизнь его
перетекала из одного троллейбуса в другой. Целые дни с
утра до судорог ног он
проводил в троллейбусах. Без выходных путешествуя в
них по городу и по своим
мечтам. Засыпая с мыслью о них, и просыпаясь, только
когда люди наполняли
салоны, словно воздух лёгкие. Щупая, прижимаясь там к
женщинам, выискивая ту
мякоть, ту пухлость, тот идеал, что встретил его когда-
то у створок жизни, что
прятал его от этого безумного стада безумно
агрессивных людей. Месяц за месяцем
он  пропускал через свои руки, через свою душу десятки
женщин в день. Старые и
молодые, они проникали в него, проплывали тёплой
волной по всему его телу,
чтобы раз за разом обманывать его память, его надежду.
Ему угрожали, его оскорбляли, унижали. Его
хлестали по щекам, а иногда
опускались до жёсткого насилия. Он возвращался домой
окровавленный, но никто не
встречал его заботливыми формальностями, никто не
пугался, не удивлялся его
виду, никто не постанывал вкушая его боль, ослепляясь
его кровью. И во дворе и
дома было пусто, везде он был один.
Он включал угрюмый рок, который стирал
ощущение теплоты с его ладоней.
Торопливо рыдал. Стремительно сглатывал капсулы не
родившихся криков, что
застряли в его горле. Затем он высчитывал, вычерчивал
идеальные формы. Комнату
его наполняли тучи женщин, они кружились по ней, как
комары. Ему приходилось
только вылавливать их да бросать на пол, размазывая по
холсту.
Он был замечательным художником, лучшим в
городе. Вся жизнь его проходила в
работе, жизнь его была творчеством. А когда уставал,
он мечтал, как однажды
захватит? или, лучше, купит огромный троллейбус. Самый
большой в городе,
специальный троллейбус. Он специально копил деньги на
него. Все свои
симпатичные гонорары он складывал в ящик, и ждал
подходящего, решающего
момента. Когда он будет способен выполнить свою мечту,
когда он решится на неё.
Он соберёт там всех женщин, что привлекли его внимание
за последние годы. Он
запрёт всех женщин в этом троллейбусе. В тишине, без
всех этих потных
мерзавцев, жёстких, как прошлогоднее мясо, высушенное
на солнце. И спокойно
перепробует, почувствует каждый комок душ этих женщин,
и найдёт свою мечту. То
совершенное, то единственное, что на мгновение
мелькнуло перед ним когда-то в
бессознательном детстве.
Он шёл по улице, не поднимая глаз. Он шёл
вперёд и чувствовал за своей спиной
улыбку. Уже много лет она преследовала его, она вошла
в его жизнь вместо того
видения. Улыбка вынудила его начать рисовать, она
заставляла его жить так.
Он знал, что это неспроста. Что нет ни писка
случайности в том, что она
преследует его всюду. Он понимал, что обязан ей,
обязан тем видением накрепко -
на каждый шаг, на каждый вздох. Не будет покоя ему, не
будет пусто за спиной,
пока не разомкнутся губы этой улыбки, похожей на
испанский сапожок. Пока не
остановится он и не услышит свой приговор.
Но он убегал, прятался от неё. А когда
оставался один, бросался к холсту и
погружался в разноцветный мир идеальных форм. Иногда
он даже засыпал в этом
рисованном мире.
Улыбка ждала, она только набухала со временем.
Он чувствовал, как она всё
сильнее липнет к его спине. Он понимал, что ей нужна
только минута, свободная
минута, чтобы проглотить его. И вот сегодня он
решился. Он заперся в своей
комнате, но не включил музыку. Он сел на пол,
отодвинув краски в другой угол, и
принялся ждать. Ждать пришлось долго, очень долго.

Губы приближались, они всё растягивались в
своей жуткой улыбке, заполняя
комнату. Вся комната превращалась в эти губы и
кривилась вместе с ними. Они
надвигались на него, готовые пережевать, перемолоть
это тело. Не было больше
ничего: только маленький человек в углу и огромная
улыбка, закрывающая небо. И
вдруг она лопнула. Человек открыл глаза. Перед ним
стоял, вертя в руках рог
носорога, сам великий Сальвадор. Тот самый Сальвадор,
в мире которого он и
родился. Новый творец, свергнувший старого бога. Он
хотел упасть перед ним на
колени, но не смог, потому что и так уже сидел. Менять
позу было довольно
проблематично, и он успокоился.
- Так, так, так, молодой человек, что это мы
здесь делаем? - великий Сальвадор
заговорил. - От кого это мы прячемся?
- Да нет, я не прячусь, я здесь живу.
- Значит, ты живёшь здесь, так? - он снова
улыбнулся. - А на улице кто будет
жить, свиньи что ли?! - закричал великий Сальвадор.
- Скажите мне, что делать там. Дайте мне какую-
нибудь миссию.
- Так, прекрати мне эти извороты. Говори свои
мысли. Не пропускай их через
окружение своё, говори только то, что у тебя в голове.
- Но я правда не знаю, что делать там.
- Взрывать, взрывать их. Взрывать их своими
мыслями, своими поступками. Ты
творец, ты довольно удачный художник, так значит мир -
твоя игрушка. Ты должен
смять его в своих руках, ты должен изнасиловать его,
ты обязан что-то сделать с
ним.
- Но что?
- Что хочешь, но что-то незабываемое. Сделай
мир своим холстом. Иди на улицу и
рисуй его, рисуй его, как пожелаешь в этот момент.
Из губ великого Сальвадора полилась музыка. Он
исчезал. А музыка трясла,
ласкала комнату. Стены напряглись, и в экстазе
излились на центр пола молодой,
симпатичной фигурой широколицего юноши.
- Ну что, дружище Джим, - обрадовался встрече
художник, - давай сознавайся
какого чёрта та сдох всамделе. Ведь всё равно никто не
поверил.
- Они себя исчерпали. Я больше не мог
совершить с ними ничего нового,
интересного. Они стали пусты, они повторялись, - тянул
он.
- А что ты скажешь обо мне?
- Ты звезда, чувак. Ты можешь делать что-то
реальное. Ты звезда и при том у
тебя ещё и бабки есть. У тебя есть реальные бабки,
чувак. Так в чём дело? Иди,
покупай себе что хочешь, иди покупай всё подряд, и
делай с ним что хочешь. И
когда у тебя появятся какие-нибудь проблемы - помни,
чувак, у тебя бабки.
- Но, Джим, пойми: я не могу. Деньги - это
приходящее, деньги - это так
грязно! А как же высшие ценности?! Как же свет, вечные
идеалы, поиск истины?!
- Блин, чувак, есть высшие ценности, а есть
бабки. Либо одно, либо другое.
Ценности подбирают только те, кому не хватило бабок. А
раз у тебя уже деньги
есть - есть-есть не отвертишься - то высшие ценности -
уж прости - тебе не
светят.
- А как же народ? Ведь они такие же люди как
я. Могу ли я думать только о
себе? Имею ли право забыть о них?
- Они публика. Зрители, блин. А ты, чувак,
звезда - от этого ты тоже не
сбежишь. Так что плюй - плюй на публику, топчи толпу,
испражнись на зрителей -
тогда они пойдут за тобой. Они станут твоими
зрителями, только когда ты
испражнишься на них. Пойми, они для этого созданы. У
них такая миссия на земле:
чтобы на них испражнялись звёзды. Kill and fuck.
Пойми, за каждым словом, за
каждой нотой до самого конца прячется kill и fuck,
kill и fuck.
Джим растворялся в сумраке комнаты, а улыбка
продолжала повторять эти слова.
Они перетекали в художника.
Он лежал два дня. Два дня не рисовал, не ел и
почти не спал. Два он не ходил
по  троллейбусам, а только лежал и думал. Он думал,
что мешает ему жить. Чтобы
он хотел  перевернуть. Где та сцена, на которой увидят
его люди, и потянутся за
ним женщины благодарным потоком. И понял он: цель его
в армии. От неё всё зло,
вся ненависть людская. Она связывает, душит жизнь. И
только к ней направлены
взгляды всего человечества. Надо разоблачить их, надо
превратить воинов в
простых людей.
Он оделся, вышел из дома, и направился к
ближайшему гарнизону. По дороге он
встретил женщину. Он зашла в магазин. Он постоял три
минуты, стараясь вспомнить
знакомое лицо. И только когда она вышла из дверей с
двумя пакетами, и, повернув
налево, скрылась за углом, он узнал эту фигуру -
последняя его надежда в
троллейбусе, самая сильная его надежда.

Женщина купила белые пушистые - такие мягкие! -
 носочки, два пакета сладостей
и интересную книжку - всё, что по её мнению так
необходимо нашим ребятам, нашим
смелым, добрым солдатам.
Все эти дни она тоже думала. Он страдала, не
зная, что ещё оставила без
внимания за свою жизнь. Но теперь женщина успокоилась.
Патриотизм наполнил
жизнь её сладкой истомой. Родина! - она ещё почти
ничего не сделала для своей
родины. А ведь она любила её больше всех, больше себя,
больше мужа, больше
своих детей. Родина, по сути, и была её жизнью,
поэтому она так долго и не
могла вспомнить о своём долге перед ней - просто,
женщина не могла её отделить
от себя.
Но родина такая большая, она такая великая, а
женщина маленькая, ничтожная,
как же она может помочь своей стране, своему краю.
Ночь она металась по
кровати. А под утро услышала гимн, и вспомнила: армия!
Конечно же, армия. Вот
воплощение родины, вот её опора, её сердце. Наша
несчастная, голодная, такая
милая армия.
Женщина тряслась, у неё дрожали руки, все из
них валилось на пол, пока она
продумывала, что возьмёт с собой, как пойдёт поднимать
родину. Она просыпалась
восемь раз за ночь перед этим великим днём, на который
она назначила свой
последний подвиг. Исполнение своей последней мечты. Её
просто выворачивало от
патриотизма.
И вот этот день настал. Она сходила в магазин,
узнала там адрес ближайшего
гарнизона. Вернулась домой, одела самые красивые вещи,
что были дома,
трепещущими пальцами подвела глаза, припудрилась, и
вышла из дома. Она и думать
не смела, что её ждёт.

Возле ворот гарнизона она увидела знакомого
парня с родимым пятном под глазом.
Он сидел, прислонившись к забору, вновь окровавленный.
Кровь так шла к его
лицу, что она даже не обратила на неё внимания.
Невдалеке стоял солдатик. Он
страстно курил папиросу и стыдливо сплёвывал направо.
Женщина даже вскрикнула,
заметив его. Она подбежала и толкнула его в живот
пакетом.
- На, на, держи! - смеялась она.
- Шо это? - солдат брезгливо взял пакет.
- Тебе, тебе, только для тебя выбирала.
Он двумя пальцами вытянул из него белый носок.
Посмотрел на него. Лицо его
искривилось ещё больше - оно просто треснуло. Женщина
улыбалась.
- Что я  тебе ещё могу сделать? - хохотала она.
- Ещё? - солдат смотрел на неё с ненавистью
пистолета. - Ещё? - неожиданно
улыбнулся он. - Ну пошли.
Он схватил женщину за запястье и потянул её за
угол, мимо сидящего парня.
- Эй, ты, за мной, - скомандовал он ему.
Они втроём стояли в сыром закутке стены. Он
был скользким и вонял туалетом.
- Раздевайся, - приказал он окровавленному
парню.
Тот продолжал стоять.
- Раздевайся, а то я тебя прямо здесь
угрохаю, - солдат замахнулся прикладом
автомата. - Ты сделаешь всё для меня? - спросил он
женщину.
- Да, конечно, любимый.
- Любимый? - ухмыльнулся он. - Тогда покажи
мне эту любовь.
Она улыбнулась широко, насколько могла.
- Засади ей, - солдат ударил парня прикладом
по почкам. - Засади ей, а не то
тебе конец.
Он нерешительно подошёл, со спущенными
штанами, и попытался обнять женщину.
Руки не слушались.
- Я нужна тебе? - шепнула женщина.
Он молча тянулся к её бёдрам. Она взяла его
руки и положила их куда надо,
женщина подошла и прижалась к нему.
- На пол, - солдат двумя ударами под колени,
подкосил их ноги.
Женщина обнимала парня, его руки продолжали
блуждать по ней. Солдат хохотал.
Она целовала его, и ей казалось, что она целует всю
землю, всю свою родину. Она
обнимала его, и слышала смех в небесах. И тогда
счастье лопнуло в её сердце и
разлилось океанской волной по телу. Это она, только
она смогла утолить всех
страждущих, принести ими то, что они не смели искать в
этом мире. Она всё ещё
нужна людям, необходима своей  родине.
Художник, с родимым пятном под глазом, не
думал ни о чём. Он, наконец, нашёл
ту мякоть, что прятала от него жизнь. Он нашёл свою
мечту, и больше не желал
расставаться с этим. Слиться с ней, скрыться в ней, и
больше никогда не
вылазить в этот свет.

(14700/17800 зн.)