Алина, или частная хроника 1836 года часть1

                АЛИНА,
                или
            ЧАСТНАЯ  ХРОНИКА  1836  ГОДА
       


ГЛАВА  ПЕРВАЯ.


Толстая тетрадь в зеленом сафьяновом переплете, с золотым обрезом и двумя золотыми маленькими застежками в виде готических лилий  раскрыта уж второй час. Молодая женщина с гладко убранными каштановыми волосами, несколько смуглая, но с лицом строгих и чистых линий, склонилась над страницей. Мы не видим сейчас ее глаз, таких густо-карих, но можем, конечно, вполне оценить ее розовое платье с пышными буфами на плечах, - платье почти до пола, - маленькие ножки в серых туфельках с узором из розоватых кораллов и диван с сплошною спинкой красного дерева и горой шитых бисером блекло-нарядных подушек.
Молодую даму зовут Алина Осоргина, урожденная графиня Головина. За высоким окном сбоку от нее горит и искрится февральский морозный полдень. Она же читает свой дневник с необычайным вниманием. Губы ее вздрагивают порой, не успевая сложиться в усмешку привычную, горькую, - но нынче она нервничает, спешит.
Из дневника Алины Головиной: «19 сентября (1836 года), пятница Итак, свершилось! Я отдаю  руку Базилю Осоргину. Руку - не сердце! Отчего я поступаю именно так? Разве не представлялись мне куда как более блестящие партии? Искателей ведь не счесть. А я выбрала ничтожнейшего из них почти со злорадством. Увы, порядочный человек вряд ли захочет теперь прикрыть своим именем мой «позор». Я же не смею - и больше того,  не хочу! -  ни от кого ждать такой милости... 
Что ж, Базиль сияет, как медный грош, а дядюшка с тетушкой имеют вид обиженный, почти обделенный. Вчера на бале у Бутеро, первом в этом сезоне, была объявлена наша помолвка. Государь подошел с  поздравлениями, спросив, однако, напрямик, не спешу ли я с выбором. Мой ответ был: «Я давно люблю этого человека!». Кажется,  император обиделся. Да-да, он был сильно задет и отошел еще прямее обычного. Но я безо всякого интереса смотрела теперь на эту его, такую знакомую мне фигуру.» 
Алина все-таки задержалась на последней строке, перечтя ее машинально, потом подняла глаза. Взгляд ее остановился на портрете дамы, что висел над камином.  Портрет был велик, золоченая рама его касалась потолка. Издали полотно казалось темным совсем, - лишь треугольник плеч и овал лица светились из пурпурно-черной мглы. Тонкими, трепещущими мазочками - точно лаская - художник изобразил кругловатое лицо, тугие черные локоны, падавшие на щеки, чуть вздернутый носик и черные лукаво-ласковые глаза. Роскошь одежды и обстановки на портрете, скорее, угадывалась, но этот едва намек еще больше производил впечатление почти императорского великолепия. Дама была знаменитая графиня Самойлова, а портрет принадлежал кисти верного ее паладина Шарло Брюллова.
Алина с грустью и нежностью посмотрела на лицо любимой своей подруги и продолжила чтение.
«27 сентября, суббота. Итак, свершилось! Вчера в придворной церкви нас обвенчали. Государя не было, зато от их величеств прислали подарки: мне чудный гарнитур из сапфиров и брильянтов, Осоргина причислили, наконец, к лику камер-юнкеров. Он в восторге.
  Об нас шушукаются все во дворце, и отсутствие государя считают за большую немилость.
К концу ужина мой супруг приуныл заметно. Кажется, я отгадала причину, - мне вдруг стало занятно и почти, между прочим, весело.
Когда мы остались в спальне, Осоргин замешкался у двери. Вид у него был точь-в-точь лакея, который ждет, чтобы его отослали.
На секунду мне стало и жаль его.
- Вот что, - сказала я, все же выждав несколько очевидно томительных для него минут. - Надеюсь, вы понимаете, что чувств к вам с моей стороны уже нет и не может быть никаких? После всего, что я знаю о вас (он тут вздрогнул), женщине невозможно любить такого!
Страх и тоска отразились на его круглом, всегда румяном лице и в черных - когда-то любимых мною! - влажных глазах.
Однако чего же он испугался так?
Я вдруг подумала, что мне будет доставлять удовольствие издеваться над этим малым.
- А теперь вон ступайте! Мальчишка...
Не сказав ни слова и, кажется, даже не обидевшись, он вышел за дверь.»






Алина происходила из рода Головиных, - рода, в российской истории известного. Среди ее предков были адмиралы и посланники, фрейлины и кавалерственные дамы, что, наверно, считалось почетней всего. Однако отец Алины не искал при дворе фортуны. Он предпочел удаче свободу, - как ее понимал, конечно. В московских гостиных граф Петр Иваныч блистал еще лет сорок тому назад. В полосатом фраке с огромным воротом, с жабо и пудреной головой он был, пожалуй, вылитый Робеспьер, но таковым его делало лишь всевластье парижской моды, ибо духом своим граф Головин считался даже пуглив, хотя по привычке ветрен. 
Будущая супруга его была, признаться, немолода. Пленившись модным видом пожилого уже вертопраха, она оплатила как-то невозможные карточные его долги. Человек чести, граф Петр Иваныч на ней женился. Ах, Анна Сергевна скоро забыла мечтания при луне, пение соловьев в лесных кущах и повести Николая Карамзина, и даже била, осердясь, своего супруга. Тот ее трепетал и изменял ей хоть часто, но тайно, в самых дальних их деревнях.
И все же дочь назвали они Алиной в память о романтических мечтаниях самовластительной матери, заставившей приходского священника наречь девочку так «не по-людски». Должно быть, досада на грустную жизнь в деревне овладела барыней в тот серый осенний день особенно зло, - впрочем, в последний раз. Ибо после рождения дочки Анна Сергевна решила, что с романтизмом покончено навсегда, заперла шкап с книгами, кои читала так жадно когда-то,

И обновила, наконец,
На вате шлафор и чепец.

Ключ к заветному шкапу был найден Алиной через тринадцать примерно лет. Девочке открылся огромный мир, так не похожий на жизнь, - и мир прекрасный. Мать к тому времени умерла, Алина росла, предоставленная себе. Она читала страстно, любила также мечтать. Любила и край свой родной, подмосковную милую землю, и эту природу с ее снегом по самые уши или голубым майским маревом, осененным горловыми взмахами жаворонка.
Мужики пугали Алину, однако слуги казались добры. Беззаботный отец уже по привычке оставался в деревне. Он рассеянно приучал девочку к французскому языку и двум очередным своим конопатым нимфам - Раисе и Анфисе. Жар любовных восторгов папа за закрытой дверью изумлял Алину, пугал ее и заставлял мучительно думать о смысле жизни. Наконец, Анфиса стала мачехою Алины.
Барышня с содроганьем познала вскоре тяжесть крестьянской длани. В ужасе умолила она отца написать в Петербург к тетушке княжне Прозоровской, и та призвала Алину к себе.
Впрочем, важная старая дева лишь холодно оглядела Алину из кружев своих и мехов и поместила ее в Смольный институт. За три года пребывания в нем Алины тетка ни разу не навестила ее. Лишь к Рождеству, Пасхе, дню рождения и дню ангела получала Алина подарки: конфеты, цветную тесьму, полоску тоненьких кружев. Богатые и знатные подруги свысока взирали на скромную институтку, которая - вот срам! - делала на первых порах ошибки во временах французских глаголов. Однако юность все-таки добродушна. К тому же Алина была умна и умела давать сдачи обнаглевшим «аристократкам». К началу последнего класса все девушки поклялись взаимно в дружбе «до гроба» и все вели - конечно, тайком! - дневники.
Из дневника Алины Головиной. «8 сентября (1835 года). Сегодня в жизни моей был, наверно, самый странный, удивительный день, - день, изменивший все. Сразу после второго часа (у нас был немецкий язык, который я приготовила дурно, и добрейший Карл Богданыч огорченно поставил мне «неуд») меня вызвали к Начальнице Института. Обыкновенно вызовы эти  не предвещают ничего хорошего. Однако я не слишком встревожилась, ибо вины за собой никакой не знала. Вместе со мной в кабинет вошла и наша новая классная дама, о которой я так много уже писала. Но ждать каких-либо объяснений или предупреждения от этой иглы из гранита, конечно, не приходилось. У Начальницы кроме нея самой сидел изысканный господин лет сорока пяти, с чертами лица несколько мелкими, но миловидными, очень бледный, но красногубый, с двумя звездами на фраке, довольно тонкий и еще более того гибкий.
Господин с неподдельною грустью взглянул на меня. Начальница дважды приложила к глазам платок и объявила мне скорбно о кончине тетушки. Признаюсь, эту весть я выслушала почти равнодушно, так что мне стало даже и неудобно перед собой. Перекрестившись, я вдруг смешалась, однако тотчас изысканный господин пришел мне на помощь. Обнаружив несколько мягкий, очень приятный по тембру голос, он сказал, что он мой двоюродный дядюшка, что он скорбит не менее моего и что самый долг родственного вспомоществования и любви требует не бросить меня в сих тягостных обстоятельствах. Он также добавил, что тетушка перед кончиной всецело пеклась о моем будущем, взяла с него слово заботиться обо мне, как о родной дочери, и назначила меня единственною своей наследницей.
С этой минуты жизнь моя, как в сказке, переменилась. Дядюшка Сергий Семенович изъял меня тотчас из Института, поселил у себя и поручил заботам тетушки моей, а своей жены, Екатерины Алексеевны, урожденной графини Разумовской. Сам же дядюшка - крупный вельможа, министр просвещения и президент Академии наук.
Итак, жизнь моя начинается, возможно, только теперь. Балы будут уже через месяц, однако тетушка желает вывезти меня впервой на праздник, который станет главным в сезоне, - к княгине Голицыной - старшей, в день ее 95-летия. Увы, сие случится лишь в январе... Тетушка очень добра: мне нашили целый шкап новых платьев, из коих больше прочих идет мне зеленое закрытое с бархатным лифом и палевое с серыми кружевами по вороту и подолу, для утренних визитов. Фасон моего первого бального платья  мы, однако еще выбираем.»
Заметы на полях: «Верхняя часть платья в 30-е годы XIX столетия должна была напоминать сердце, для чего в бальных платьях вырез лифа имел вид двух обширнейших полукружий. Талию перехватывали широкой лентой с бантом сзади. Рукава имели обычно вид большого буфа. Платья шили всегда из светлых шелковых тканей. Непременным дополнением были веер, шаль (или шарф) и маленький ридикюль.» (Н.В.Карева, «История костюма»)
 



...Как  давно это было!  Два года, - а точно целая жизнь промчалась.
Алина закрыла дневник. Часы на камине прозвенели двенадцать раз - двенадцать раз повернулась стеклянная зеленая сфера меж золоченых колонок.
Звон часов словно пробудил Алину:  она вспомнила, что мужа нет дома уже  третий час  и что он сейчас  там.
Базиль вернулся после отпеванья, с дядюшкою. На дядюшку смотреть было нельзя, до того он казался страшен своей бледностью  и как-то жалок, - вот именно жалок! Точно ростом уменьшился и еще более похудел.
Алина не стала встречать их, все увидала через окно. Но Базиль к ней тотчас явился и стал громко и многословно (слишком громко, казалось ей)  рассказывать о том, что церковь была полна  народу, что вдова дома осталась, зато явились все послы, а французского простолюдины приняли даже за государя, -  так величествен был в своей скорби  барон де Барант. Но в толпе придворных шушукались равнодушно и  больше говорили о Натали, об ее непростительном легкомыслии;  жалели очень д,Антеса и боялись возможных волнений черни.
Алина смотрела на круглое, нежно-румяное лицо Базиля  с восточными печально-выпуклыми глазами и красненькими губами, и ей опять, в который уж раз, удивительным стало, что когда-то - совсем недавно - она любила этого человека.
- Что  дядюшка?  -  спросила Алина  тихо.
- Ах, Сергий Семенович все принял так близко к сердцу,  едва на ногах держался. Но впрочем, это немудрено: покойный Пушкин был  друг   его молодости...  И потом, он слишком понимает, какого человека лишилась наша Россия...
Алина  вдруг рассмеялась:
- Оставьте меня!
Но тотчас он вышел - и Алина сама решила ехать на отпеванье. Она велела заложить маленькую карету.
В зале ей встретился дядюшка. При виде  ее он, казалось, еще более побледнел;  левая рука его задрожала. Глаза Алины и Уварова встретились на мгновенье. - и он отвернулся.
Алина молча мимо прошла, не здороваясь
К отпеванью она опоздала, хотя народ еще толпился у церкви, медленно расходясь.
- «Я не увижу его!» - подумала Алина с тоской. - «Не увижу  его лица... Чего я боялась, - нужно было ехать утром на отпеванье...»
Она вернулась домой, легла  и точно в кромешную тьму провалилась. А проснулась к ночи уже - и снова ужасные мысли,  тоска и это  знание истины о случившемся заставило ее безмолвно мучаться и плакать  тихо по временам.
Ну а мы вернемся опять на два года назад.




ГЛАВА ВТОРАЯ


 Итак, тогда начались первые, еще нечастые и избирательные выезды Алины в свет. Под присмотром тетушки бывала она то у ближайших родственников, то у некоторых знакомых. Появление ее в свете - нет, пока еще только робкое заглядывание в щелку двери бального зала - оказалось уже замечено. В обществе явилась  богатая невеста, хотя внешность и не выдвигала ее в круг первейших красавиц.
Ах, Алина еще так мало знала людей и себя! И тревога - эта вечная спутница уходящего полудетства - прорывалась в каждой строке ее дневника. «Кто я? Какая я? То ли я делаю? Что меня ждет?»  - вопросы эти не давали Алине покоя, и часто сердце ее сжималось от предчувствий, - она и не предполагала даже, насколько порою верных...
В это тревожное время Алина обрела подругу.
Из дневника Алины: «Ее зовут Мари Барятинская. Близкие называют ее Мэри или княжною Мэри. Как странно: мы даже и не понравились сразу друг другу. Но тетушке очень хотелось, чтобы мы подружились: семейство Мэри так близко ко Двору! Мне же было это совсем неприятно: я слышала, все Барятинские крайне высокомерны. Чванство, кажется, в крови даже у их болонок.
Итак, 20 октября мы с тетушкой вошли в золотисто-желтую гостиную Барятинских. На двух огромных диванах под портретами царя и царицы сидело несколько молодых дам и мужчин. В кресле между диванами покоилась сама княгиня. Несмотря на  взрослых детей княгиня очень еще моложава и красива немецкой  кукольной красотой, - она урожденная фон Келлер.
Перед княгинею, оседлав желтый пуф, восседал молодой человек в сероватом кавалергардском виц-мундире. Молодой человек был русоволос и кудряв, с усиками чуть темнее волос, с нежнейшей румяной кожей, с упрямым затылком и крутым подбородком. По-французски он болтал с легким немецким акцентом. На меня молодой человек взглянул мимоходом. Наверно, я не понравилась этакому красавцу.
- Барон д,Антес, - представила мне его княгиня. И тоже мимоходом, как будто раз взглянув на меня, сразу все уж определила, все обо мне поняла и посчитала достаточным минутное то внимание, которое соизволила  уделить.
Княгиня с тетушкой принялись обсуживать придворные новости, а я присоединилась к молодежи молчаливою наблюдательницей.
Напротив меня сидела девушка, к которой большей частью и обращался красавец барон. Болезненно-хрупкая, с негустыми черными волосами, гладко причесанными, с  серыми остренькими глазами и острым же носом, она чем-то ужасно походила на спокойную недобрую птицу, и очень плавные и редкие движения ее похожих на белые крылья рук углубляли это впечатление.
На меня сия птица также едва посмотрела.
Я совсем уже, было, свыклась с ролью безмолвной наблюдательницы, как вдруг  барон обратился ко мне. Глаза его все время смеялись, но вовсе не дерзко, - просто остро.
- А ваше, мадмуазель, боевое крещенье состоится, конечно, у Всеволожских?
Это ведь первый бал в сезоне.
- Нет, месье,  в январе, у Голицыной-старшей.
- О-ля-ля! Дай бог старушке дожить до этого счастья! Но позвольте - накануне поста? Чтобы затем целый месяц не танцевать? Впрочем, вы так серьезны, мадмуазель,  точно рождены для молитвы, а не для танцев.
Отчего-то я ответила дерзостью:
- Если и мне судить по внешнему виду, то вы, месье, родились безбожником.
Барон, однако, расхохотался. Рассмеялись и остальные. Княгиня раза три повторила мои слова.
Как много  переменил сей ответ в моей судьбе здесь! Я тотчас была принята в кружок. Теперь д,Антес поглядывал на меня не без любопытства, и Мэри очень внимательно следила за этими взглядами. Я заключила,  что барон ей вовсе небезразличен.
Внимание месье д,Антеса одушевило меня, и право, я была остроумна неожиданно для себя.
- Кто этот барон д,Антес? - спросила я тетушку уже в карете.
-О,  месье д,Антес - воспитанник голландского посла барона де Геккерна. Говорят, истинный отец его - сам голландский король. Уж не знаю, как этому верить, но молодой барон - один из первых при дворе кавалеров сейчас. Ему благоволят государь, государыня, все вельможи. Ведь он и тебе понравился,  верно?
- Не знаю, - честно ответила я. - Он обаятельный.
- Ах! Не то, милая, слово! Впрочем, ты ребенок еще. А как тебе княжна Мэри?
- Она была холодна со мной.
- В самом деле? Я заметила, она с интересом на тебя смотрела. Кстати, ты была очень мила, - я и не ожидала...».
Спустя два дня Алина поняла, что все время думает о молодом бароне. Все занимало ее в д,Антесе: его красота, дерзкая и нежная одновременно; тайна его, возможно, царственного происхождения; необычайная привязанность к нему посла Нидерландов, - человека, по слухам, холодного, злого. Но больше всего волновало ее отношение барона к Мэри. В том, что д,Антес любим, Алина не сомневалась. Но любит ли он княжну? Все существо Алины было сосредоточено на решении  этой загадки.
Наконец, барон явился Алине во сне, - явился невнятною, бледною тенью. Но сердце ее угадало: он!
Огромный мир открылся ей, но она должна была скрывать свое чувство!
Из дневника Алины: «Через неделю мы снова поехали к Барятинским. На сей раз барона там не было.
Тетушка разговорилась с княгиней. Мэри же было велено развлекать меня.
Она достала с этажерки большой альбом в зеленом сафьяне, с золотым обрезом. После моего первого бала я также смогу завести такой вот альбом. Мои гости будут писать и рисовать в него. Ах, это так интересно! У Мэри уже большая коллекция. Старый  поэт  Жуковский очень тонко  изобразил там средневековый замок. Князь Вяземский написал мадригал: «Наша Мэри - просто пэри» и подписал: «страждущий мусульман». А на отдельной странице  булавкой в виде стрелы приколота записка Байрона к какой-то даме.
Сперва княжна была настороженно холодна Но я разговорила ее вопросами, которые льстили владелице этих сокровищ. Я, кажется, снова была остра. Какой-то бесенок шептал мне: «Сломи ее, понравься ей!». Мне и в самом деле страшно хотелось понравиться этой гордячке. Отчего? Душа будто чувствовала близость чего-то. Впрочем, чего? Я не знаю...
Мне хватило ума посмеяться над шаржем, изображавшим  месье  д,Антеса с длиннейшим носом и усами, точно у крысы.
- Вот мужчина, которым я никогда бы не увлеклась! - заметила я.
- В самом деле? - княжна,  похоже, обиделась и отодвинула от меня альбом.
- Конечно! Он слишком хорош для мужчины. Он любит себя, наверно, больше всего на свете.
- Вы мало знаете барона... Но он вам хотя бы нравится?
- Зачем? Я думаю, нужно увлечься лишь тем, в чувствах кого можешь быть уверена. Месье д,Антес слишком блестящ для меня.
- Вы скромнее, чем это нужно для счастья, - заметила Мэри, но голос ее стал теперь куда как теплее.
- Мне кажется, каждый молодой человек способен забыть себя, - настойчиво продолжила Мэри. - Забыть себя или хотя бы увлечься сильно, - а там... Там все решит случай, судьба; наконец, привычка.
- Вы не мечтательны, - заметила я.
- Вы также трезвы ужасно! - возразила княжна. Мы пристально посмотрели в глаза друг другу  и  рассмеялись.
Проболтали мы затем часа полтора. Теперь, когда все предубеждения ее рассеялись, Мэри была добра, беззаботна. Я поняла: ей приятно умно болтать, - ведь это так редко нам выпадает.
- Жаль, - сказала она на прощание. - Что мы можем видеться, только когда старшие этого захотят. Но давайте договоримся: мы будем писать друг другу?
- Конечно, Мэри!
И хотя  тетушка - вовсе не близкая подруга княгини и являться к ним в дом часто нам неуместно, - к счастью, недавно завелась у нас городская почта. Отправленное утром письмо ввечеру непременно будет у адресата. Право, нас с Мэри ждет целый роман в письмах. Ну не смешно ль? А впрочем, очень ведь мило...»
Заметы на полях: «После Наполеоновских войн стиль жизни, равно как и моды, изменился разительно. Теперь уже не суровый воин в мундире и сапогах и его добродетельная подруга в строгих «античных» платьях, а ловкий делец и «воздушная» мещаночка определяли облик общества. В маленьких гостиных, оклеенных темными обоями, среди пестрых ковров и этажерок с горами безделушек, под теплые звуки Шуберта и Шопена, разворачивались семейные драмы вокруг наследств, выгодных браков, бизнеса и карьеры, - все то, что дало неисчерпаемые сюжеты Диккенсу и Бальзаку. Русская знать послушно перенимала дух парижских кокоток и лондонских буржуа. » (Н.В.Казарин, «История европейской моды»)





   Из письма Мэри к Алине: «Итак, моя дорогая, вчера у Всеволожских случился бал.  Я нарочно пишу «случился», потому что в их доме  случайно  все, от мебели до хозяев. Кажется, в комнаты ворвался вихрь и замер там навсегда, - до того там все безвкусно, нелепо и странно. Все блестит золотом, так что начинаешь всерьез опасаться: вдруг и к ужину  золото подадут?
Ну да бог с этими Всеволожскими! Помнишь ли ты мое признанье, что было позавчера? Увы, я люблю барона, и это дает мне почти сладостное право ревновать его. Пусть глупцам кажется это смешным, но я ревную его ужасно!
Ты была права, моя дорогая: он слишком - ах, слишком! - в моде. Он танцевал с Козицкой, с Лопухиной и с этой Фифи Толстой. Правда, со мною он танцевал самое главное - мазурку, и мы очень мило болтали. Мило! Но так же мило он болтал, вальсируя, с этой несносной Фифи. Я знаю, у нее красивые ножки. Но где же, мой свет, у ней голова?!
Во время мазурки я, между прочим, сказала, что все мужчины вульгарны: они презирают женщин, любя в них лишь внешнюю красоту. Он возразил, заметив то же о женщинах.
- Но вот вам пример, он рядом, - заметила я. - Угадайте, о ком я. Муж - жуткий урод и немолод, жена молода, красива, хоть и глупа. И любит его, верна ему! Даже странно...
Барон рассмеялся:
- Я знаю, о ком вы говорите, княжна. Но кто вам сказал, что жена верна?
- В этом нет никаких сомнений, - если вы угадали, конечно...
Тут мазурка кончилась. Барон подвел меня к маман. Странно, почему он мне не ответил?.. А впрочем, у страха глаза велики: он знает толк в жизни, но он человек здравого смысла. Влюбиться в женщину там, где нет никакой надежды кроме, быть может, минутной связи, и существует прямая опасность, - зачем? Неужели он просто тщеславен?».
Прочтя это, Алина задумалась. Барон тщеславен? К чему? Он ведь итак красив, мил, - всегда, кажется, весел. Человек, мало заметный в обществе, нередко жаждет признанья. Но зачем стремиться к тому, что уже имеешь?..
С этих пор характер д,Антеса занял мысли Алины больше даже, чем его судьба и внешность.  Впрочем, и внешность барона смущала ее. Смущала, - не восхищала. Алина и представить себе боялась, что  способна пробудить чувство столь блестящего молодого человека.
Она стала лукавить с собой. Алина твердила, что д,Антес - повеса, а он вел себя осмотрительно и прилично. Она замечала другим, что д,Антес неумен, - а он блистал метким своим остроумием. Она находила его недобрым, - а он  шутил добродушно, хоть свысока. Он был свободен, естествен, прост, - он не хотел, не умел притворяться! Он... Короче, Алина страдала.
Она осторожно расспрашивала Мэри о тайном своем тиране. Ах, та вполне доверилась ей, - и это тоже глубоко задевало  Алину. Итак, в ней даже не помышляли соперницу! Иногда в глазах Алины стала мелькать колкая, раздражительная ирония. Мэри удивлялась, настораживалась с минуту. Но так увлечена была своим чувством, что  доверилась Алине вполне.
Из письма Мэри к Алине: «...И вот теперь решено: посол де Геккерн подаст прошение своему королю об усыновлении барона д,Антеса! В этом скрыт, конечно, курьез: родной папенька Жоржа жив и здоров. Однако Жорж уверен, что старики сговорятся. И тогда мало кому известный провинциальный дворянчик д,Антес станет членом одной из самых блестящих фамилий Нидерландского королевства. Воистину, достойное Жоржа имя!
Правда, я виду не показала, что рада, и весь вечер смеялась над несчастным, у которого два отца.
- Один меня лишь родил, другой - сделает человеком! - возразил Жорж не без пафоса. Эти французы бывают уморительно красноречивы, ты не находишь?..
Впрочем, разве д,Антес не прав? Господин посол и впрямь делает для него слишком много! Это и умилительно. Барон де Геккерн сказал мне как-то, что прожил жизнь лишь затем, чтобы встретить Жоржа. Ах, как сияют его глаза, когда он смотрит на своего - без пяти минут - сына!..
Право, трогает это.
А кстати, ты знаешь, д,Антес угадал, о ком говорила я на бале у Всеволожских. Вчера, на рауте у Воронцовых-Дашковых (молодая графиня мила,  но как-то порывиста слишком), - так вот, Жорж указал мне глазами на ту пару. У него было при этом такое нежное, такое счастливое, такое милое лицо! Неужели он так радовался, что проник в мои мысли?
Ну а ты, - ты сама догадалась, на кого указал мне Жорж?
Да, и чтобы не забыть самое главное: боа, кажется, выходят из моды, а зимой они будут просто смешны. Ты все бьешься над своим бальным платьем, - так помни же это!
Целую, Мэри.»
Из дневника Алины: «Она зовет его Жоржем! Не стесняясь, по имени его называет! Дал ли он ей особые основания для того? Ах, вряд ли, иначе она б написала.
Зачем я так мучаюсь? К чему? Нечего и надеяться, - глупо, глупо! Остается наблюдать ее счастье. Месяцев через шесть они поженятся, - и я буду поздравлять их! Бедный тот урод, муж прекрасной жены, - как я его понимаю! Он должен от ревности страдать непрестанно. Впрочем, поводов для ревности нет у него: супруга ему верна. Так пишет Мэри.
А мое положение еще ужасней: я даже не смею заявить мое право на чувство! Я безгласая по судьбе...»
Алина не могла уже оставаться в комнате. В  темноте, натыкаясь на предметы, стала она спускаться в нижние комнаты. Там, в парадных покоях, было просторней, дышалось легче, и ей казалось, что одиночество не будет давить ее.
Дом спал. Вот  она  оказалась  в зале. Узкие щели света от уличных фонарей, сжатые шторами, лежали на бледном паркете. Пылинки кружились в них. Снег падал за окнами слепою белою пеленой.
Алина не задержалась и здесь, прошла еще две гостиные, и вдруг... (Эти невинные «вдруг» в романе - всегда натяжка. Но это ведь было, было!). Короче, вдруг услыхала она странный, хлопнувший звук...  И еще... И снова... И опять...
Алина замерла и минуту стояла недвижно. Кто-то аплодировал среди ночи, - нервно, прерывисто, реденькими  хлопками.
Она пошла на звук, пересекла прихожую и большую, пустынную приемную. Узкая полоса света перерезала Алине дорогу: дверь в кабинет была приоткрыта.
Алина подкралась и  притаилась на самом пороге, скрытая толстой   портьерой.
Кабинет освещен был настольною лампой, разметавшей свет по потолку и по столу, белому от бумаг. Пламя в камине трещало, - тени по комнате прыгали от живого огня;  корешки книг точно искрились; картины мерцали лаком холстов, тяжким золотом рам; бюсты на шкафах, казалось, гримасничали, смеялись.
Человек в тяжелом халате кружил по ковру, подбегал то и дело к столу, наклонялся над ним близоруко и тотчас почти отскакивал, - и снова кружил, все кружил по ковру, похлопывая  в ладоши на поворотах.
Лицо человека было бело, волоса разметались, глаза исступленно горели.
Алина не верила  глазам своим: дядюшка Сергий Семенович  бегал по кабинету, как сумасшедший!
Наконец, дядюшка устал от стремительных своих эволюций, упал на диван и замер на нем в косой, неудобной позе, сжавши тонкой рукой подлокотник.
Алина постояла еще с минуту, потом бесшумно вернулась к себе и забылась тотчас тяжелым, без сновидений, сном.



ГЛАВА ТРЕТЬЯ



Из дневника Алины: «Утром дядюшка рано уехал.  Тетушка  всегда встает  за полдень, дядюшки нет уже дома, а я пью мой шоколад в столовой одна, в десять часов. Итак, дядюшки я сегодня не видела, а жаль: какой не выспавшийся и злой у него, должно быть, вид!
Странно: вчера я видела совсем незнакомого мне человека, - лицо злобной, раздавленной фурии, - лицо, которого  я и представить  себе не могла.
Что же случилось?
Невольно я отвлеклась от моих печалей. В самом деле, я так мало пишу здесь  о людях, которым обязана всем. А дядюшка с тетушкой заслужили подробнейшего портрета.
Дядюшку, правда, я где-то уже описала. Добавлю только, что он всегда очень прям, очень вежлив; движенья его как бы змеятся; дядюшка очень умен, по слухам. Иногда бывает он суетлив, но это редко и как-то всегда внезапно. Обычно дядюшка важен и перед тем, как выйти к гостям, выпрямляет свой стан немножечко театрально. Впрочем, могу ли я осуждать его? Он мой благодетель...
К нему  приезжают чиновники, нередко совсем молодые. В эти часы двери приемной и кабинета  затворяются плотно, и все слуги ходят на цыпочках, так что даже дворник, наверное, догадывается, что сейчас вершатся судьбы отечественного просвещения и науки.
Но боже мой, какая, должно быть, там скука царит!..
Тетушка смугла, полна; большая болтушка и  вряд ли, конечно, умна. Впрочем, и она благодетельница моя.
Любят ли они друг друга? Не знаю. Часто утром тетушка бывает не в духе,  - бранит прислугу, меня, весь свет. Но стоит заехать какой-нибудь знакомой даме - и дурного настроения как не бывало!
Счастливый характер!
Все виденное  ночью так меня раззадорило, что сразу после завтрака я, пользуясь полной пока свободой, пошла на место происшествия.
В комнатах подметали, проветривали. В кабинете форточка также была открыта. При утреннем сером свете кабинет выглядел  будничным, скучным. Бумаг на столе не было.
Я еще раз осмотрела комнату, что казалась мне этой ночью такой зловещей. Бледно-зеленые стены, темно-зеленый ковер и портьеры, мебель золотистой карельской березы; камин, полный серой золы. Над диваном - большой портрет, который всегда казался мне то таинственным, то смешным. На нем изображен был молодой красивый хохол в живописной своей одежде, с большой бандурою на коленях. Хохол сидел подбоченившись, лихо, - но черты лица его были мелки, хотя миловидны,  а фигура казалась слишком хрупкой для простого мужлана.
Я знала: это был портрет Семена Уварова, отца дядюшки. При дворе Екатерины слыл он чем-то в роде шута, и звали его и ласково и насмешливо  «Семушкой-бандуристом». Отчего дядюшка, человек щепетильно-гордый, держал  портрет у себя в кабинете?
Я стала разбирать  дядюшкин характер, но так ни до чего не дозналась.
Слава богу, скоро мы свиделись с Мэри, и я все рассказала ей.
- Мне это ясно, как день! - объявила  Мэри. - Твой дядя самолюбив ужасно. Ему приятно  бесперечь напоминать себе и другим, что вот он, сын безродного шута - теперь министр и вельможа. Как сладостно любоваться ему на портрет в часы своих успехов! Романтическая душа у твоего дядюшки, свет мой Алина! Впрочем...
Я видела, как оживилась Мэри. О, ей приятно  сплетничать, - но я сама подала ей повод к тому. И я не раскаялась!
Итак, жизнь этого человека представилась мне довольно ясно.  Сын лейб-гренадерского офицера (что не мешало тому быть по призванию бандуристом), Сергий Семенович оказался крестником самой Екатерины Великой! Злые языки  приписывали дядюшке другого отца, - одного из вельмож Екатеринина века. В самом деле, с какой бы стати крестила царица отпрыска безродного офицера? Впрочем, кто знает истину в этом свете?
Уже 17-ти лет Сергий Семенович назначен был камер-юнкером, а юность провел при наших посольствах в Париже и Вене. Брак его с тетушкою моей, графиней Екатериной Алексеевной Разумовской,  в полном смысле составил его фортуну. Нет нужды, что тетушка  старше его: она богата, она была дочь министра народного просвещения, она принесла дядюшке земли, связи. И вот уже два года дядюшка - сам министр.
Мэри сказала, что его хвалят: государь им доволен.
Затем она посмотрела на меня испытующе, улыбнулась и вдруг заметила, почти смущаясь:
 - Но ты, конечно, не знаешь...
- Чего?!
- Видишь ли, моя дорогая, месье Уваров немножечко был смешон месяца два назад...
- ?
- Ведь Шереметевы вам  родня?
- Конечно!
- Так вот, молодой Шереметев заболел в конце лета, и  преопасно. Все думали, что он при смерти... Короче, твой дядюшка немного поторопился, еще при жизни его опечатал  все имущество графа, а молодой негодяй возьми да и выздоровей!  Печати пришлось снимать... И уж не знаю, как объяснился месье Уваров с графом... Кажется, Шереметев к вам не ездит теперь?.. Все очень смеялись... Да это ли одно? Сергий Семенович, говорят, и дрова казенные употребляет, и слесарей казенных для своих  домашних нужд использует. Вот уж не думала, что он так, бедняжка, в средствах стеснен!..
Я покраснела: дядюшку обвиняли почти в воровстве.
- Оставим это, - мягко сказала Мэри, кладя руку на мою. - Свет зол; сплетня - пища его. Поговорим о наших делах.  Так ты угадала, о ком говорил мне давеча месье д,Антес?
- О ком же?
- А вот не скажу! Будешь выезжать - сама увидишь... А пока Жорж меня вовсе не радует, - сказала Мэри без видимой связи. - Он стал беспокойный какой-то. И что он бесится?
- Бесится?!
- Ах, нет же, конечно! Просто рассеянность его мне не нравится, и вот уже третий день он к нам носа не кажет...
- К параду готовится? - сказала я с невольной надеждой.
- О чем ты?! Какой парад? На улице зима, через три дня Новый год. Среди сугробов парады - нонсенс!
«Нонсенс», «вульгарный», «тиран»  (теперь уже даже «изверг»), - вот «слов модных лексикон», который Мэри употребляет так свободно, так всегда кстати.
Что значит - выезжать!
А я... «Ничем мы не блестим.»...
Итак, что же творится с месье д,Антесом?».
Из письма Мэри к Алине: «Вчера говорили мы о дядюшке твоем, а сегодня все разъяснилось с ночной беготней его. Верно, в руки ему попал пасквиль в стихах  известного нашего Пушкина «На выздоровление Лукулла». Не знаю, имело ли смысл  вспоминать уже полузабытое светом,  но наш великий поэт рассказал очень красочно о сей оплошности  твоего дядюшки.
Посылаю тебе это изделие ядовитой российской музы. Несчастный урод! Он нажил себе злого, опаснейшего врага.
Что до месье д,Антеса,  сегодня он явился ко мне с видом побитой собаки. Но молчит о причинах долгой отлучки, изверг!
Бог мой! Отчего мы, женщины, так несчастны? Должны терпеть свободу этих несносных мужчин, которые лишь временами вспоминают, что они наши «рабы», что готовы (по их словам) жертвовать ради нас своей жизнью?
Лживые негодяи!
Итак, я от души дуюсь  и готовлюсь к придворному маскараду, что будет дан послезавтра, в первый день Нового года.
Ждут грандиозных торжеств.»



А.С.Пушкин

         НА  ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ ЛУКУЛЛА
                (Подражание  латинскому)



Ты  угасал, богач младой!
Ты слышал плач друзей печальных.
Уж смерть являлась за тобой
В дверях сеней твоих хрустальных.
Она, как втершийся с утра
Заимодавец терпеливый,
Торча в передней молчаливой,
    Не трогалась с ковра.


В померкшей комнате твоей
Врачи угрюмые шептались.
Твоих нахлебников, цирцей
Смущеньем лица омрачались;
Вздыхали верные рабы
И за тебя богов молили,
Не зная в страхе, что сулили
    Им  тайные судьбы.



А между тем наследник твой
Как ворон, к мертвечине падкий,
Бледнел и трясся над тобой,
Знобим стяжанья лихорадкой.
Уже скупой его сургуч
Пятнал замки твоей конторы;
И мнил загресть он злата горы
    В пыли бумажных куч.



Он мнил: «Теперь уж у вельмож
Не стану нянчить ребятишек;
Я сам вельможа буду тож;
В подвалах, благо, есть излишек.
Теперь мне честность - трын-трава!
Жену обсчитывать не буду
И воровать уже забуду
    Казенные дрова!»



Но ты воскрес. Твои друзья
В ладони хлопая, ликуют;
Рабы, как добрая семья,
Друг друга в радости целуют;
Бодрится врач, подняв очки;
Гробовый мастер взоры клонит;
А вместе с ним приказчик гонит
    Наследника в толчки.


Так жизнь тебе возвращена
Со всею прелестью своею;
Смотри: бесценный дар она;
Умей же пользоваться ею;
Укрась ее; года летят,
Пора! Введи в свои чертоги
Жену красавицу - и боги
    Ваш брак благословят.

 


  Здесь мы отступим на минуту от повествования и покружим мысленно над панорамой тогдашнего Петербурга. Мы увидим плоские блеклые пространства снегов, льда и неба; унылые ряды совсем невысоких, на современный взгляд, зданий;  кое-где шпили; кое-где площади, пустынные и немые; кареты и сани на Невском; спешащих прохожих в цилиндрах и киверах; тоску какого-то зеленоватого, льдистого цвета на всем. Как нежные  цветы на подоконниках - лишь детские, женские лица.  Край суровый и обреченный.
Но где-то здесь жаркой жилкой бьется жизнь Пушкина.
Мои герои смотрят на него иногда пристально, ожившие мертвецы. Смотрят, не понимая.
Заметы на полях: «Историк С.М.Соловьев пишет об Уварове: «Он был человек с бесспорно блестящими дарованиями..., но в этом человеке способности сердечные нисколько не соответствовали способностям умственным. Представляя из себя знатного барина, Уваров не имел в себе ничего истинно-аристократического; напротив, это был слуга, получивший порядочные манеры в доме порядочного барина, Александра I, но оставшийся в сердце слугою...» В молодости Пушкин и Уваров были членами литературного кружка «Арзамас», но в 30-е годы пути их разошлись окончательно. Уваров пытался навязать Пушкину роль придворного поэта и свое покровительство, Пушкин был этим очень задет. Глубокая неприязнь обоих друг к другу была всем известна. Пушкин не щадил самолюбия министра народного просвещения, и до сих пор остается неразгаданной та очевидно огромная, если не определяющая роль, которую озлобленный и дьявольски мстительный Уваров сыграл в истории роковой дуэли.» (З.Д.Захаржевский, «Последний год Пушкина»)



ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 
Из письма Мэри к Алине: «С Новым  годом, моя дорогая! Пишу тебе впопыхах; сегодня большой маскарад при Дворе, завтра - у Нессельроде. Весь январь - балы почти ежедневно. Это наказание прямо!
Расскажу же все по порядку.
Итак, в десять утра явились мы нынче в Зимний к  торжественной литургии. В церкви присутствовал сам государь и весь Двор.
В час пополудни  в Золотой гостиной мы - то есть статс-дамы, фрейлины и дамы городские - предстали перед Ея Величеством с нашими поздравлениями  по случаю нового, 1836 года. Государыне нездоровилось и всерьез опасались, что ее не будет вечером на маскараде.
Императрица сидела в глубоком кресле посреди гостиной - тонкая, бледная, прелестнейшая блондинка. Среди мягкого сияния позолоты,  вся в бирюзовом, в горностаевой пелерине, она была воплощенная царственность, невзирая на недомогание.
Торжественность минуты преобразила и все знакомые лица.  Слева от государыни стоял обер-церемониймейстер граф Воронцов-Дашков с вызолоченным жезлом и круглым, всегда улыбающимся лицом, отчего прозвали его «вечным именинником». Справа - огромный граф Литта, обер-камергер.
И вот Литта (а голос у старика до сих пор громовый) возглашает:
- Статс-дамы Двора приносят поздравления Вашему Императорскому Величеству!
Входит сонмище  желтых старух в горностае и с тяжкими шлейфами  и кланяется.
Далее:
- Кавалерственные дамы приносят поздравления!..
Входят дамы все больше среднего возраста с  розово-серебристыми лентами и орденами св. Екатерины, - и снова поклоны.
Дальше фрейлины в придворных платьях а ля рюсс, с длинными рукавами и с кокошниками на головах, - молодые  обычно лица. Среди них - и я.
 Мы устраиваемся по обе стороны от кресла Ея Величества. Зрелище живописное, ангел мой!
Потом появляются городские дамы, одетые превосходно, среди них две Пушкины, которых досужие умы считают красивейшими, - графиня Эмилия и Натали. Все они выстраиваются у противоположной стены гостиной.
Дальше приносят свои поздравления мужчины: камергеры, генерал-адъютанты, флигель-адъютанты, камер-юнкеры, кавалергарды. Черные, красные, белые  стройные толпы их, дружно склоняясь по мановению жезла Воронцова, проходят затем в соседний зал.
Среди белой толпы кавалергардов - и он,  в  алом и  белом, с золотой прекрасною головой!
- Мил, как демон, - шепнула мне Мари Мердер и закрыла его от меня своим глупым кокошником.
Я стерпела, я виду не подала, как мне приятно и как досадно.
Ах, еще вчера он выпросил у меня на вечер вальс и мазурку!..
Докучный день тянется, - серый, холодный, ветренный.
Среди камер-юнкеров - и твой знакомец Пушкин, темный в своем черном мундире. Арап неукрощенный! Он надул губы и был приметно недоволен своей участью  представляться среди совсем  молодых.
Да, жаль мне  его жену! Ее спасает лишь ее же природная глупость.
Но могла бы ты жить с этаким  вот чудовищем? 
Я прерываюсь. Через два часа мы едем на маскарад, и надо как следует подготовиться.  Утром я была в белом атласном платье с пунцовым шарфом.  Вечером буду в жемчужно-сером. Милая, но тебе следует выбрать розовый, непременно розовый цвет!
Ах, как жаль, что ты еще  не будешь вечером во дворце!
Продолжаю письмо в два часа ночи. Мы только что вернулись из маскарада. Нас чуть там не раздавили. Народу была пропасть, - говорят, тысяч тридцать!
Для гостей открыли все парадные залы и Эрмитаж. В девять вечера Августейшая фамилия явилась в Концертном зале перед восторженною толпой. Государыня была в бледно-лиловом платье с чудным поясом, усыпанном брильянтами и аметистами.
Все тридцать тысяч гостей, среди которых были даже купцы и чиновники, с любовью теснились вокруг государя, вступившего в десятый год своего царствования.
Я уже сказала тебе, что ограничилась белым платьем и черною полумаской, хотя большинство дам было в маскарадных костюмах.
- Отчего вы не в маскарадном платье? - спросил меня Жорж.
- Я не актерка, - заметила я. К чему изображать из себя бог знает что? - Но скажите, барон,  кем бы вы хотели, чтобы я оделась?
Он взглянул на меня вдруг очень внимательно (насколько то позволяла мазурка)  и ответил:
- Черным лебедем.
- Черным лебедем? Отчего же именно черным?
Он пожал плечами и ничего не ответил. Барон был очевидно смущен! Как мне польстил этот его ответ! Итак, он видит во мне роковое что-то? Занятно!
Потом был ужин. К половине первого  Их Величества покинули собрание.
Провожая нас с маман  до кареты,   д,Антес  как-то странно вдруг оглянулся. Я проследила взгляд его. Он испортил мне вечер: Жорж смотрел на эту безмозглую «красавицу», на Пушкину.
Она ничто; она к тому же и замужем!».



ГЛАВА ПЯТАЯ


Читатель ошибется, однако, предположив, что письмо сие стало очередной булавкой в Алинино сердце. Барон д,Антес еще царил в душе ее,  и все же новое впечатление  (молодость, молодость, - и так всегда!) уже два дня сильно развлекало ее воображение.
Из дневника Алины Головиной: «Итак, его зовут Базилем, - Базилем Осоргиным. Я встретила его в приемной у дядюшки. Молодой человек, отлично одетый, стройный, с черными волосами и голубыми глазами, такими яркими, встал при моем появленьи. Я смешалась: в этот час, когда дядюшка у себя в министерстве, приемная обычно пуста.
Не следовало, конечно, заговаривать с незнакомцем, однако он показался  так растерян, что невольно мне захотелось ободрить его словами:
- Его высокопревосходительство бывает обычно к трем часам, месье.
Отчего-то (но отчего? - я вовсе ведь не тщеславна!)  мне приятно было разыграть роль хозяйки.
- Какая досада, мадмуазель! Он сам мне назначил к половине второго, - ответил молодой человек с искренним сокрушеньем.
Я тронута была простодушьем его. Мы разговорились. Он объяснил мне, что недавно вышел из университета, что матушка его  уж месяц как скончалась, отец-генерал погиб в битве под Лейпцигом, а именье  вовсе расстроено.
- Если бы не дядюшка ваш, не его участие, мне бы пришлось несладко.
- Давно ль вы знакомы с дядюшкою?
- Меня представили на прошлой неделе, - ответил он и вдруг покраснел ужасно. Сущий ребенок! Захотелось потрепать его по щеке. Но я сдержалась, и вовремя: дядюшка с шумом возник на пороге:
- Мой друг! - вскричал он, вовсе не замечая меня. - Я заставил вас ждать?
Но тотчас сменил тон на министерски важный и указал Базилю следовать в кабинет.».
Алина вернулась к себе. Точно чужими глазами  увидела она свою комнату, оклеенную желтенькими обоями, с узкой кроватью, ситцевой ширмою, высоким зеркалом и письменным столиком у окна... О бароне можно было мечтать. Но этот робкий юноша, - он казался таким близким, таким (ну да, да, - это ужасное слово), - таким  доступным. Хотелось взять его нежную руку, хотелось сказать ему слово участья...
- Нет-нет! - возроптала Алина. - Это ветреность, боже мой! Я люблю одного барона, - пусть безнадежно, но я люблю! А это, - это совсем что-то другое. Да и может ли понравиться такой робкий?..
Она принялась смеяться, вспомнив его замешательство при виде ее, и, кажется, успокоилась.
Алина подошла к окну, отогнула штору. Зимний день меркнул, небо становилось синей и прозрачней; снег еще резче белел на соседних крышах, в сугробах на тротуаре.
- Я влюбилась, -  сказала себе Алина вдруг. Дядюшка, Мэри, даже барон, - все виделось ей теперь таким далеким.
Она замечталась.  Разные типы мужчин представились ей. То были военные - юные поручики и седеющие уже полковники; то были и лица гражданские, - но всегда изящные, стройные, благовоспитанные, любезные. И не смотря на разность возрастов и чинов, все они составляли как бы одно лицо. Алина не знала еще любви, и чувства женщины в ней дремали. Она вполне доверяла внушенному  впечатленью. Базиль был юн, скромен и мил. Его румяное круглое лицо с  нередко тревожным,  по-восточному выразительными глазами пленило ее. Алина чувствовала себя к тому же хозяйкою положенья, и это нравилось ей своей надежностью и своей новизной. Гордая кровь предков проснулась в ней: Алине нравилось оказывать покровительство. К тому же она была добра и живо приняла к сердцу положение человека сходной (как показалось ей) нелегкой судьбы. Но главное: «пришла пора - она влюбилась». Несчастный опыт с д,Антесом уже научил ее осторожности в чувствах. Алина не желала страдать, она мечтала о тихом и  верном счастье, - она, с детства лишенная семейственного уюта!..



ГЛАВА ШЕСТАЯ


Да,  тогда Базиль ей казался судьбой. Между тем, вот-вот она должна была, наконец,  «вступить на доску». На светском жаргоне это означало: «выезжать». «танцевать», а также, конечно, «невеститься». И предвкушение новых, увлекательных впечатлений целыми днями занимало ее полудетскую душу. Но тогда она спохватывалась обычно, начинала жалеть Базиля и любила его еще больше, - так  ей казалось.
Жизнь, однако, рассудила куда сложнее.




Из письма Мэри к Алине: «Итак, свершилось! Поздравляю, милая, с первым твоим балом! Ты была просто очаровательна в блекло-розовом платье. И что за счастливая мысль - эти фиалки на пелерине!..
Жаль только, что тетушка вывезла тебя впервой к развалине Голицыной. Хотя там был весь Петербург, сам государь, - но тень 95-летнего юбилея, тень могилы, лежала на празднестве. Ты не находишь? Ее этот дом с древними нечистыми мебелями, шестидесятилетние дети и сама она в желтом роброне, пудреном парике и в чепце с почти гробовыми рюшами... Ты сказала что-то о «Пиковой даме»? Что ж, пожелаем старушке   не скоро встретить своего Германна!
А кстати, о нем. Почему бы месье Пушкину не сыграть, наконец, роль своего героя? Во всяком случае, вид у него был законченного злодея.
Но возможно, на роль Германна захочет попробоваться и месье Осоргин?  Впрочем, кажется, он слишком робок «для дельца такого». Однако синие глаза его вовсе не робко следили за тобой целый вечер! И мазурку вы танцевали прелестно.
Поздравляю с первой победой, моя дорогая!»
О том, что на сей раз д,Антес танцевал мазурку с Натали Пушкиной, гордая Мэри не написала. Княжна старательно делала вид, будто не замечает поведения  Жоржа.
Из дневника Алины: «Странно: я так мало помню о моем первом бале! Лишь волнение, лишь эти  накаты музыки, стук и шарканье сотен ног по  паркету, и блеск тысяч свечей; и статную фигуру царя, - он следовал по залу, окруженный почтительной пустотой.
В толпе, правда, бросалась в глаза эта странная пара:  маленький,   смугло-желтый, с ясным оскалом и стеклянным каким-то взглядом Пушкин и его  знаменитая жена, на полголовы его выше.  Увы, со своими косматыми бакенбардами и ногтями, похожими больше на когти,  с дерзкими взглядами на красивых дам и странным жеманством порывистых, страстных движений, с лицом, изрытым морщинами от этих страстей африканских   он мне показался  совсем уродом. Жена его и впрямь изумительно хороша, но есть в этой безупречной красавице что-то уже неземное, точно  тень страдания запечатлелась на лбу ее.  Прочих я не запомнила.   
Но я помню, помню, конечно,  слова и глаза  Базиля!.. Удивительно: я не сразу узнала месье д,Антеса. Или я боялась взглянуть в его сторону? Нет, не боялась: мне было почти все равно! Теплая рука Базиля, так  чувствуемая через перчатку, вела меня уверенно и нежно, - она увлекала меня, куда хотела. Боже мой! Разве  возможно быть такой счастливой?
Нет, это все-таки невозможно! Однако я счастлива...
Милый, милый Базиль! Прошло не более двух недель,  как я увидала его впервые. На третий день после первой встречи я написала ему письмо, такое искреннее, глупое, неискусное. Он жутко смешался, когда в прихожей, подкараулив его, я сунула ему в руку записку.
Право, это было слишком смело с моей стороны. Ничего, кроме презрения, я не заслужила, конечно. А он, - он так все сразу понял! И на следующий день (а Базиль является к дядюшке почти ежедневно) он принес мне этот букетик из мелких  и очень ароматных белых роз. И вложил мне их в руку, не сказав ни слова.
Я страшно боялась, что Базиля не пригласят к Голицыной. Нет, он должен был там быть! Он шепнул мне в прихожей это. Я ответила, что мазурка - его, его...
Вот странно: до бала мы говорили  раз пять, и четыре из них - уже шепотом и тайком!
Щеки горят при одном его имени...
Бедная Мэри! Зачем барон так жесток с ней?».
Между тем, примерно в это же время д,Антес писал своему приемному отцу де Геккерну: 
«Мой драгоценный  друг, я, право, виноват, что не сразу ответил на два твоих добрых и забавных письма, но видишь ли, ночью танцы, поутру манеж, а после полудня  сон - вот мое бытие последние две недели и еще по меньшей мере столько же в будущем, но самое скверное - то, что я безумно влюблен!.. Я не назову тебе ее, ведь письмо может затеряться, но вспомни самое прелестное создание в Петербурге, и ты узнаешь имя. Самое же ужасное в моем положении - что она также любит меня, но видеться мы не можем, до сего времени это немыслимо, ибо муж возмутительно ревнив... Любить друг друга и не иметь другой возможности признаться  в этом, как между двумя ритурнелями контрданса - ужасно...»
Заметы на полях: «Опубликованные недавно, письма д,Антеса свидетельствуют о действительно сильном увлечении, которое этот уже тогда весьма холодный и расчетливый человек испытал к Наталии Николаевне. Начало его влюбленности приходится, очевидно, на осень 1835 - зиму 1836 года. Нам трудно судить, насколько объективно оценивал он те знаки внимания, которые оказывала ему Наталия Николаевна. Однако же ее, видимо, тронуло чувство молодого красивого человека. Пушкин вначале был снисходителен к ухаживаниям д,Антеса за его женой, не видя в них ничего серьезного и хорошо относясь к обаятельному блестящему Жоржу, которого сам он ввел в свой дом и от души смеялся его остроумным шуткам и шалостям, ибо в них всегда было что-то наивно-детское.» (З.Д.Захаржевский, «Последний год Пушкина») 



    
Из дневника Алины: «Итак,  болезнь двух мне самых близких людей приключилась на этой неделе. Во-первых, Базиль простыл, и хотя он пишет, что опасности нет никакой, я страшно волнуюсь. Ведь он есть все, чем я обладаю в жизни. Больна и бедняжка Мэри. Утверждают, что тоже простуда. Но мне кажется, это нервическое. А что же барон? Он так увлечен своим новым предметом, что вовсе ее забыл. Это жестоко, но я его понимаю: перед новой любовью прежнее увлечение кажется докучным заблуждением.
Кстати, на бале у княгини Бутеро я заметила д,Антеса, но он меня не видел. Возможно, впрочем, ему было просто не до меня. Он жадно выискивал  кого-то взглядом в толпе, вдруг устремился к одной из дверей, и через минуту я увидела его возле госпожи Пушкиной. До меня долетел его взволнованный голос:
- Уехать - думаете ли вы об этом - я этому не верю - вы этого не намеревались сделать...
Через полчаса барон танцевал с нею мазурку. Как счастливы казались они в эту минуту!
 Но что же такое эта мадам Пушкина, наконец? Я спросила бы тетушку - однако она в обиде за Сергия Семеновича и сильно раздражена. У Мэри также лучше не спрашивать. Что ж! Подождем, понаблюдаем...».
Из письма Жоржа д,Антеса барону де Геккерну: «В последний раз, что мы с ней виделись, у нас состоялось объяснение, и было оно ужасным, но пошло мне на пользу. В этой женщине обычно находят мало ума, не знаю, любовь ли дает его, но невозможно вести себя с большим тактом, изяществом и умом, чем она при этом разговоре, а его тяжело было вынести, ведь речь шла не более и не менее как о том, чтобы отказать любимому и обожающему ее человеку, умолявшему пренебречь ради него своим долгом: она описала мне свое положение с таким самопожертвованием, просила пощадить ее с такою наивностью, что я воистину был сражен и не нашел слов в ответ. Если бы ты знал, как она утешала меня, видя, что я задыхаюсь и в ужасном состоянии; а как сказала: «Я люблю вас, как никогда не любила, но не просите большего, чем мое сердце, ибо все остальное мне не принадлежит, а я могу быть счастлива, только исполняя все свои обязательства, пощадите же меня и любите  всегда так, как теперь, моя любовь будет вам наградой», - да, видишь ли, думаю, будь мы одни, я пал бы к ее ногам и целовал их, и, уверяю тебя, с этого дня моя любовь к ней стала еще сильнее. Только теперь она сделалась иной: теперь я ее боготворю и почитаю, как боготворят и чтят тех, к кому привязано все существование.»



ГЛАВА СЕДЬМАЯ
 
 
    Масленица  1836  года  закончилась  большим  балом  у  Бутурлиных. Бал сей имел своим следствием  то,  что  барон д,Антес  окончательно понял:  он любит Натали,  и  любит ее слишком сильно, чтобы скрывать это от света. Уже не тщеславие  избалованного красавца, а юношеский порыв овладел им с силой,  которую в чувствах своих д,Антес и  не  подозревал  до того. Мэри Барятинская с ее миллионом вылетела из его головы. Правда, мысль о ней снова возникнет в удалой и расчетливой сей голове  месяца четыре спустя, когда Натали,  ожидая очередного ребенка и нося траур по свекрови, на время исчезнет из его поля зрения. Любовь и расчет будут бороться в молодом человеке, и тогда победит, между прочим, любовь. Императрица Александра Федоровна назовет это все «новомодными страстями в духе романов господина де Бальзака»  и, возможно, точнее всех определит дух времени, так ярко отразившийся в характерах участников злосчастной интриги.
Увы,  Алина также не знала, что интрига ее жизни раскручивает свою пружину, и наблюдают за ней весьма любопыствующие глаза. Глаза эти были белесые, выпуклые, всегда привычно надменные и от этого как бы слепые, но одновременно и пронзительные. В народе такие глаза непочтительно называют обычно «бельма». Правда, владелец их в молодости считался чуть не первым красавцем Европы, но к 1836 году ему пошел уже пятый десяток.  Теперь он носил корсет и накладку на лысину, - досадный след  многочисленных побед у прекрасного пола. На бале у Бутурлиных он дважды спросил об Алине, и это запомнили все, бывшие в зале.
Но вернемся к дневнику Алины Головиной. «15 февраля , вечер у Нессельроде. Едучи на этот скучнейший раут, я и представить себе не могла, что встречу там, возможно, самую интересную женщину в Петербурге. Итак, посреди вечера в салон вошла дама, и все стихло. Тишина повисла на миг лишь, но этого было б довольно, чтобы смутить вошедшую. Та, однако, безмятежно приблизилась к хозяйке, сияя полными плечами и тугими иссиня-черными локонами. Я видала, как смешалась мадам Нессельроде, эта толстая и всегда такая нахальная дура. Черные глаза вошедшей казались веселы и как-то особенно, странно блестящи. Платье ее было царственно роскошно: из золотой парчи и тяжелых старинных пепельно-серых кружев. Толстая, почти грубая золотая цепь с большим католическим крестом из брильянтов придавало ей вид гостьи из  эпохи лат и турниров. Впрочем, и сей пышный наряд тускнел рядом с  свежестью, силой и даже  дерзостью, которыми был отмечен весь ее облик.
Это была знаменитая графиня Самойлова. Недавно она разъехалась с мужем из-за взаимных измен. Графиня пренебрегает мнением света, дерзит даже и государю. Но все ее принимают ради ее несметного состояния и красоты.
Графиня села в кресло напротив нас, и толпа мужчин тотчас нас разделила. Но я успела ее рассмотреть. Лицо у нее совсем детское, круглое, а носик вздернутый, - но зато эти черные, то лихорадочно блестящие, то матовые глаза!.. А кроме того, шея, плечи, стан, - все,  как у статуи. Ее манеры смелы, даже слишком вольны для светской дамы. Она откидывается в кресле, кладет ногу на ногу, покусывает кончик веера, надувает пухлые свои губки и в любую минуту может отвернуться от собеседника.
Несколько раз, поймав мой пристальный взгляд, она морщилась, потом приподняла бровь, потом, кажется, обо мне спросила.
И все же вечер катился скучный, однообразный. Гости стали уж разъезжаться. Приготовились ехать и мы, и подошли попрощаться к мадам Нессельроде. И тут я услыхала звонкий и тоже какой-то детский голос  Самойловой.
- Одна цыганка, - сказала графиня хозяйке. - Научила меня гадать по руке. Хотите, я вам погадаю?
- Нессельроде надулась и вопросила графиню громко, точно приговор объявила:
- Как! Вы знакомы с цыганками?
Самойлова улыбнулась светло, точно милому вопросу ребенка:
- Что ж и цыгане? Они плутуют не больше нашего...
Нессельроде покрылась багровыми пятнами: она же первая взяточница у нас.
- Значит, вы не хотите, - заключила безмятежно Самойлова, будто не замечая уже немого гнева хозяйки. - Тогда... - Она оглядела уже поредевший круг гостей. - Может быть, вы хотите? - вдруг обратилась она ко мне.
Меня точно жаром всю обдало. Не помню, как я к ней подошла, протянула руку.
- Садитесь! - предложила Самойлова как-то очень  детски лукаво и взглянула на меня снизу и искоса, как мне показалось, довольно странно.
Кресло тотчас возникло подле.
Как нежны, как летучи были эти касанья! Палец ее скользил по моей ладони, однако графиня довольно долго молчала. Я кожей чувствовала, что все захвачены будущим ее приговором, - даже все еще   бордовая,  точно свекла, мадам Нессельроде.
- Что ж, вас ждет интересная жизнь, - сказала, наконец, графиня, отпуская руку мою. Но взгляд ее был внимателен и зачем-то печален. - Странный роман и не меньше того странный брак, и все это очень,  сдается мне, скоро...
Она задумалась, говорить ли.
- Я полагаю, жизнь ваша станет даже занятней, чем многие здесь могут сейчас предвидеть... И больше, пожалуй, я вам ничего пока не скажу. Не хочу, милая, сглазить...
Уже в карете тетушка сделала мне решительный выговор за вольное поведение.»
Заметы на полях: «В 30-е годы XIX столетия в обществе, под влиянием идей романтизма, возник новый тип великосветской женщины, свободной, дерзкой, блестящей. Таких дам называли «львицами». Они зачитывались романами Жорж Санд, курили, пренебрегали условностями и нередко имели очень бурную личную жизнь. В России первой по времени и значению «львицей» стала знаменитая графиня Самойлова, подруга художника Карла Брюллова, который воспел ее красоту во многих портретах и сделал центральным лицом картины «Последний день Помпеи». Графиня Самойлова трижды была замужем, находилась в оппозиции к Николаю I и провела полжизни за границей, где и скончалась уже в относительной бедности.» (К.Д.Крюгер, «Замечательные русские женщины XIX столетия»)   





Из дневника Алины Головиной: «По возвращении от Нессельроде тетушка явилась ко мне в комнату ( чего никогда прежде не было)  и объявила, что у нее ко мне разговор очень серьезный. Я удивилась: выговор за Самойлову был уж получен.
Тетушка села в единственное мое кресло, указала мне рядом на стул и объявила, что всегда мечтала заменить мне мою несчастную мать, что, правда, я, благодаря княжне Прозоровской,  довольно богата и сама могу выбирать свою судьбу, но она как женщина с неизмеримо большим опытом  советует мне все же не торопиться.
- Я знаю: вы любите (или, вернее, вам кажется, что вы любите) Базиля Осоргина. Но, ангел мой, он не богат, он не чиновен.  Отец его, конечно, человек хорошей фамилии, но матушка-то - турчаночка из обоза,  он подхватил ее вместе с лихорадкою при штурме Ясс. Этакого ли родства желаю я вам7
- Итак, мадам, у вас для меня есть другой жених на примете? - спросила я насмешливо. Мне казалось беспомощным и нелепым ее вторжение в мою жизнь.
- О, пожалуйста: меньшой Барятинский, Шувалов, барон фон Хольц.
- Фон Хольц старее меня в два раза, тетушка!
- Уж поверьте, что  Базиль не будет вам лучшим мужем!
(Здесь тетушка спохватилась, слишком личное послышалось мне в этих ее словах).
- И вообще, ангел мой, вам рано еще думать о замужестве. Помилуй бог: вы только начали выезжать. К чему  так рано лишать себя удовольствий света?
Она замолчала, явно не договаривая чего-то.
Я с жалостью на нее смотрела, Передо мной сидела располневшая, рано увядшая женщина с широким лицом в мелких морщинках и с вечно какими-то испуганными неопределенного темного цвета  маленькими глазами. Всю жизнь она только и делала, что выезжала и танцевала, - и что же? Счастлива ли она?
- Чего вы томитесь, тетушка? Вы ведь и впрямь хотите сказать мне кое-что важное?
Но тетушка начала все же издалека:
- Видит бог,  я мечтаю видеть счастливой вас! И кажется, счастье уже недалеко,  дитя мое. Мне было сказано под рукой, но человеком верным, что вас желали бы видеть фрейлиной. Мы с дядюшкой поздравляем вас. Однако... однако не промахнитесь1..
- В каком это смысле, милая тетушка?
- Вы очень понравились императрице.
- И я буду, как милая Мэри! - вскричала я. И Базиль... Уж верно, он  придет в восторг, увидев меня в свите  царицы...
- Однако для вашего же удобства  будет лучше переехать вам во дворец.
- А Базиль?! - остановилась тут я. - Смогу ли я принимать его во дворце?
- Ах, да что ж такое, наконец, этот ваш Базиль? Принимайте его, где хотите!



ГЛАВА ВОСЬМАЯ 
      

Представление Алины их величествам состоялось в середине апреля, а уже 3 мая она в пунцовом платье  с длинными рукавами, с головною повязкой, унизанной жемчугом, и с вуалью, с блистающим вензелем императрицы  - так называемым «шифром» - явилась на свой первый придворный бал.
Государь с интересом осведомился,  довольна ли она своей комнатой во дворце. Алина ответила, что довольна.
(Комната была обширна, но очень низка, под самой крышей. Зеленые крашеные стены, зеленые простые занавески на двух полукруглых окошках  казались такими казенными.  Широкая карельской березы кровать, два кресла, крытых зеленым сафьяном, гардероб с зеркалом, туалетный столик. Предметы были все больше старые, сосланные из нижних, парадных комнат дворца  Однако подбор  их был довольно удачен по стилю и в тон. (Зеленый, кстати, любимый цвет государя).
Увы, придворная и светская жизнь, издали  такая разнообразная и веселая, вблизи оказалась  утомительной чередой  церемоний, на которых всегда нужно было оставаться свежей, остроумной, изящной.
Из дневника Алины Головиной: «Как государь понимает, что мне несладко! Нет дня, чтобы он не перебросился со мной хотя двумя словами. И это всегда слова сочувствия и заботы почти отеческой. Вчера был вечер, когда собрались мы у императрицы, - один из тех интимных ее вечеров, где кроме царской фамилии присутствуют  обычно пять-шесть человек истинно приближенных. Среди них непременно графиня Бобринская (лучшая подруга ее величества) - очень красивая и живая шатенка, которая на этот раз была в темно-зеленом бархатном платье и с такими изумрудами на шее, что дух захватило. Была и Мэри Барятинская, - она как-то уж слишком внимательно и часто на меня косилась. Еще были граф Бенкендорф и  знаменитый поэт Жуковский. Сей последний читал свой перевод «Одиссеи», довольно сложный. Впрочем немолодой уж поэт так мил, такой он весь уютный и круглый, что иногда (каюсь!) он мне казался котом, без мурлыканья которого семейный вечер  лишится своего сердца.
Когда мы уже расходились, я вызвалась проводить Мэри до кареты. Ее мать скромно шла за нами. А ведь еще месяца три назад я трепетала  от одного взгляда этой женщины.
Мэри взяла меня под руку и сказала вдруг очень тихо:
- Итак, милая, прими мои поздравления!
- О чем ты?!
- Но государь смотрел на тебя  так особенно!..
- Он в самом деле очень добр ко мне.
- Больше, чем добр... Нельзя же, в самом деле, быть такою слепой! Я тоже фрейлина, но еду сейчас домой...  Ах, комнату во дворце предлагают  не всем. Странно, а я-то думала...
Она запнулась.
- Что же думала ты?
- Что все у вас... уж свершилось...
Я  чуть не споткнулась от этих слов. Отчего-то я подумала о бедном моем Б..., но спросила совсем другое:
- Скажи лучше, как твой д,Антес?
- Он - ездит, - ответствовала Мэри очень значительно, из чего заключила я, что он снова в нее влюблен. Вот мужчины!»
Вернувшись к себе, Алина вдруг испугалась. Как! Государь ее любит? Возможно ль такое? И как же тогда Базиль7.. С ним в последний раз она виделась у тетушки полторы недели назад. Уже полторы недели! И он был как-то особенно боязлив. Тетушка весь вечер глаз с него не спускала, - и дядюшка тоже. Ведь не одна только Мэри знает о чувстве царя.  Может быть, Базиль боится такого соперника?  «А  занятно...», - подумалось тут Алине. Но что «занятно»,  она не додумала.
Алина живо представила статную фигуру царя с мощной выпуклой грудью, с гордой широкой шеей и профилем пронзительно-волевым. Базиль рядом с ним казался воробышком несмышленым.
Алина почувствовала себя заинтригованной новым ходом вещей. Примерно с этого времени Базиль стал обозначаться в ее дневнике одною лишь буквой. Впрочем, кто бы мог прочитать этот ее дневник?
Бессознательное кокетство стало отныне спутницей обхождения ее с государем. Она смущалась там, где для смущения, казалось, не было оснований, и лукавила, когда это вроде было и неуместно. Все слова ее и сами движенья (но от искренней растерянности вначале)  невольно получили волнующую многозначительность.
И государь (казалось Алине) принял эту игру. Его властный - «бронзовый», как говорили придворные, - голос сменялся  для нее (и даже просто при ней) голосом любезным, в котором красиво переливались   лукавые и ласкающие  оттенки. Зато его взгляд вдруг делался как-то смущающе прям.  Вальсируя, государь прижимал ее не более нежно, чем требовал того этикет,  однако ж легкое подрагиванье его пальцев и трепет ее спины ярко чувствовали оба сквозь лайку перчатки и скользкий шелк платья.
Одна мысль (и даже не  совсем мысль, а скорее, полумысль-получувство, которого Алина боялась, стыдилась и от которого отвязаться она не могла)  не давала покоя ей. Эта мысль, это чувство были о тех - как говорят - упоительных и таинственных отношениях, что случаются между женщиной и мужчиной. Как фрейлина Алина не могла не знать, что государь нередко остается с царицей наедине, что у них  семеро детей, что он заботится о ней постоянно и привязан к  супруге своей всею душой. Однако, - он любит и ее, Алину? Но так поступают многие мужчины. Тот же д,Антес всем прожужжал уши о своей любви к мадам Пушкиной, а сватается к Мэри и, сказывают, имеет еще какой-то очень серьезный роман. Вот только с кем? Угадать эту даму Алине не удавалось
Впрочем, совсем осудить «сих несносных мужчин»  она не могла, ведь себе-то Алина упрямо твердила, что любит, любит, любит  одного Базиля...




29 июня  был довольно обычный день во дворце. С утра парад, затем в два часа дня государь совещался с Бенкендорфом и Нессельроде.  Вечером собрались в красной гостиной у императрицы. Было холодно: дрова в огромном камине из темного малахита трещали, и сквозь хрустальный экран  пламя рассыпало по залу множество острых подвижных бликов. Увы, теплее от этого не становилось.
 Графиня Бобринская была на этот раз в аметистах, от которых опять у многих дух захватило. Царица очень любезно поговорила с Алиной, посетовала на дождливое и холодное нынче лето и спросила, не сыро ли у Алины в ее «мансарде». Старуха Голицына присоветовала всем кушать побольше клюквы от простуды и для хорошего настроения. На  этот интимный вечер впервые был допущен д,Антес и очень скромно пока держался.
Наблюдая его, Алина с удивлением обнаружила, что вовсе не занята им, как прежде. Отчего-то теперь ей были странны прежние  ее терзания на его счет.
- «Как же я повзрослела!» - подумала вдруг Алина.
Ее попросили сыграть несколько новых пьес, присланных из Парижа. То были мазурки и вальсы входившего в моду молодого композитора Фредерика Шопена, поляка из беглых.   (Впрочем, царю лишь сказали, что отец композитора француз учитель).
Пьесы оказались  грациозные, легкие, немного грустные. Императрица была без ума от них.
- Знаете ли вы, что месье Шопен - друг этой несносной Санд? - спросила Алину графиня Бобринская.
- Ах, мать моя, не вспоминай ты к ночи эту чертовку! - возмутилась Голицына. - Сказывали мне, она в штанах ходит, ровно казак. И трубку курит. Вовсе стыда решились безбожники эти...
- Французы доиграются со своею свободой! - нахмурился государь.
- Все лучшее уже  покидает  Париж,  этот вертеп разврата, -  поддержала его Бобринская. - К примеру, вот вы, барон!
Д,Антес  поцеловал ей руку с подчеркнутой нежностью.
- И все же у вас сыро, моя дорогая! - сказал император, отводя Алину в амбразуру окна. Бархатная портьера почти скрыла их.  За высоким окном синел глубокий,  дождливый вечер с узкой розовой полосой между туч.
- Отчего вы правды не говорите? - спросил царь, улыбнувшись загадочно.
- О нет, ваше величество! Уверяю вас, вы ошибаетесь...
- Берегитесь же, маленькая плутовка:  вам меня не провести! Я  сам приду нынче же уличить вас...
И посмотрел на Алину вдруг так пристально, что она и в самом деле смешалась.
Конечно, она лгала: в комнате было довольно сыро. Но забота царя не тронула ее. Больше того, Алина испугалась чего-то. Чего? Алина себе не сказала.
Разговор этот состоялся в самом конце вечера, так что  ее смущения, кажется, никто не успел заметить.
Она поднялась к себе, но раздеваться не стала, отослала горничную  и села в кресло, накинув  шаль, - слишком пунцовую,  ей вдруг показалось.
Конечно, Алина была уже вовсе не так наивна.  Она понимала, что разговор состоится самый решительный.  Она вынуждена будет объявить государю, что любит другого. Другого?.. Любит?.. Отчего-то Алина  впервые с открытой неприязнью подумала о Мэри Барятинской: вот у кого не может случиться этих странных, темно и тяжело волнующих  положений...
Алине показалось так одиноко, точно воздух вокруг стал реже, а  все предметы разом отступили от нее.
- «Я сирота», - подумала Алина  уныло и очень трезво. Она закрыла глаза. Вокруг было прохладно, тихо.  Кто-то   встал перед нею, высокий, белый, совсем без лица.
- Ты призрак! - сказала  Алина.
Призрак засмеялся и взял ее за руку, теплый.
Алина открыла глаза. Перед ней стоял государь. Губы и водянистые (чуть царапнуло это вдруг) глаза его улыбались...
Утром Алина нашла на туалетном столике красную коробочку в виде бутона тюльпана. В коробочке, на розовом муаровом шелке, синел, как осколок вчерашнего вечера за окном, крупный, весь в искрах, сапфир.      
 


Из дневника Алины Головиной: «30 июня, понедельник. Итак, это произошло! Что «это»? Ах, я не знаю... И счастье ли  это?  Когда я проснулась сегодня, то подумала вдруг, что у меня теперь другое, мне не знакомое тело.
 Начинается настоящая - но счастливая ль? - моя жизнь...»