Прелюдия

ПРЕЛЮДИЯ.

Форте, еще форте. Из метели струнных прорастает серебряным шипом труба. Ее тонкая мелодия нанизывает гобои, прошивает золотые блики литавр, начинает развиваться, менять очертания, пробивается как росток и распускается торжественным крещендо. Я захлебываюсь в восторге и вдавливаю наушники до боли. Не хватает громкости, и вот я уже срываюсь на вой, подхватывая мажорный хор оркестра. Вот, вот оно, труба стала угасать, словно увядая после оргазма, после триумфа, но я то знаю, я то уже впадаю в оцепенение, словно пытаюсь заговорить жжение кроющееся в уголках глаз. Волны поднимаются из глубины души, выше, наплывами, аккордами и вот, вот она затухающая робкая нота, последняя в этой прелюдии. Все стихает, слезы текут по щекам, а в голове все еще звучит эхом затухающий голос трубы. Мне стыдно за слезы и легко. Как легко, Господи.
 
Ты сидишь на унитазе и тужишься. Кажется я не вовремя ворвался смыть слезы музыкального сладострастия. Твое лицо в этот момент отражало всю волю, это лицо творца. Да, милый, да, ты сделаешь это. Я верю в тебя. Й-е-ес, бейби. Хрустальные дворцы обрушились к ногам «Роденовского мыслителя». Развернувшись на пятках я вернулся в храм музыки. Рухнув на гору журналов и книг я нацепил наушники. Вы-ход-ные. Может быть пойдем в гости, или в кино. Может в зоопарк? Нет, сейчас прохладно. В театр, там где мы когда-то познакомились? Помню твой взгляд в антракте, а потом я так и не разобрал второе действие, все ловил краем зрения твое очертание. Мы ушли до финала, бродили по ночной Москве. Я оттянул наушник и прислушался. В ванной комнате вода шумно трепала занавеску. Сейчас ты наверное будешь напевать любимый фрагмент из «Травиаты». Нет? Ну и ладно, ты как всегда задремал в ванной под теплыми струями. Я выключаю музыку и босиком направляюсь в спальню. Голые ступни погружаются в волчью шкуру у постели. Снимаю и сворачиваю покрывало, одергиваю простынь, зажигаю твои любимые индийские ароматические палочки. Вода в ванной затихла. Я торопливо сбрасываю тяжелый махровый халат, зашториваю окно и поправляю створки трельяжа. Опускаюсь на постель и на меня смотрит тройной фавн в полуденной истоме. Привираю немного. Щупаю округлившийся живот, провожу рукой по щетинистым щекам. Хорошо, не фавн. Рубенсовский сатир. Протягиваю руку к прикроватной тумбочке и вынимаю жестяную коробочку. Это твои письма, записки. Я их все сохранил. Запускаю пальцы в свою сокровищницу и слышу твои мягкую поступь. Ты входишь в нашу спальню. Нет, ты выходишь из сумрака в луч солнца пробившегося в щелочку занавес. Мокрые волосы прилипли ко лбу, от тела пахнет свежестью мятного геля, бедра стянуты полотенцем. Ну чего ты встал, иди ко мне. Ты опускаешься рядом, косишься на зеркала и голубоватый серпантин дымящихся палочек. Что-то не так? Все так. Ты киваешь и наклоняешься ко мне чтобы поцеловать. Нет, подожди. Я тихо улыбаюсь. Как фея поднимаю торжественно руку в сторону сизого провала гостиной, жму на кнопку пульта и из затемненного зала звучит ноктюрн. Ноты плывут догоняя одну другую и кажется они переливаются пылинками в луче света. Твое лицо остается равнодушным. Кажется ты ждал чего-то другого. Ладно. Я ловлю твой поцелуй и ты начинаешь покрывать меня ласками, сначала губы, потом ты спускаешься ниже и ниже. Пока ты не вкусил запретный плод я сдерживаю тебя объятиями. Ты вопросительно смотришь на меня снизу вверх. Я фиксирую эту картину в зеркалах и пододвигаю к себе коробочку с твоими письмами. Достаю первое наугад.
Это письмо ты написал когда уехал в командировку. Читаю вслух. «Малыш, мне тебя будет не хватать. Друг ты мой бесценный. Ты как огонек в беспросветной тьме согреваешь своим теплом и освещаешь мой небольшой мирок души. Без тебя мне было бы очень неуютно в этой жизни. Пусть нет тебя рядом, но я всегда знаю, что ты где-то все равно есть, что я не один. Это такое для меня утешение, мой светлый ангел. Я хотел бы сейчас быть с тобой в нашей постели. Ласкать тебя, касаться языком сосков…». Я прервался и посмотрел на тебя, ты все так же смотришь на меня снизу пытаясь понять что я от тебя хочу. «Ласкать тебя… касаться языком сосков…» - повторяю я и гляжу с улыбкой в упор. Ты поднимаешься по моему телу и влажные губы касаются груди. «…Обнимать твои бедра, твои, родные. Сжать их и никогда не отпускать. Уткнуться в них лицом и вдыхать запах твоей плоти…» Скрипя пружинами матраса ты передвигаешься ниже. Замираешь лицом в кудряшках лобка и прислушиваешься. « Мой Малыш, находясь за сотни километров от тебя я могу прикрыв глаза увидеть твой член. В деталях…» Я закрываю глаза, чувствую как впадаю в твою власть, как тело начинает мелко подрагивать. Музыка как кружевной альков укрывает нас. Я складываю письмо на груди, закрываю глаза, продолжаю говорить. Слова ложатся канвой на шелковую гладь  флейт, скрипка отрывисто кроит зубчиками полотно ноктюрна, далекие басы заставляют вибрировать воздух. Ты колдуешь над моим телом заставляя сердце биться сильнее, всколыхать ярким светом и гаснуть замирая, словно во мне рождается прибой. Ты вдруг задышал в самое ухо, довольно болезненно прикусил его. Я вскрикнул, открыл глаза. Ты смотрел мне в глаза. Близко-близко. Ах, да… я же замолк. Достаю подвернувшуюся под руку записку. Сейчас музыка закипит мажорностью аккордов. Солнечная медь труб позеленеет, а альпийский рожок будет взывать о помощи жалобно теряясь в стрекотании сердитых виол. « Ты поступил как последний предатель. Мне больно от того что ты променял меня на другого. И было бы на кого. Не пачкать лист его именем. Недостойным. А ведь мы любили, да как любили…» Ты напрягся и затих. Руки и губы закончили свое путешествие. « Ты достоин наказания за то что погубил наши чувства…» Кисть покоящаяся у меня на плече соскользнула на простынь. Ты откинулся на спину и смотришь в потолок. « Я узнал все от других людей. Какой позор. И как я мог жить с тобой и не замечать что между нами что-то изменилось…». Крещендо звенело как мороз, звуки приобретали острые очертания. Смычки пропиливали дряблый сумрак гостиной и осыпались осколками нот. «Теперь ты умоляешь все вернуть. Как прежде хочешь быть со мной. Нет, просто не знаю как можно вот так все забыть, все простить. Ты достоин, достоин наказания…» Под настойчивый голос фагота я лезу в полку тумбочки и вынимая ремень. Глупыш, ты смотришь на меня как будто ремень предназначен для тебя. «…Ты грязен, любовь моя, грязен как свинья. Ты выпачкался в скверне и теперь пытаешься испачкать меня. Не думай что я растаю и приму тебя в свои объятия. Я тебя накажу, еще не знаю как, но это случится». Я почти с вызовом смотрю на тебя, переполненный прочитанным. Кидаю записку обратно и утыкаюсь лицом в подушку. Ничего, только фагот становится невероятно надменным, звучит не внимая хоралу инструментов, вырывается вперед и накрывает их звучание своими раскатами. Тут голое тело ощущает робкий шлепок ремня. Я ворочаюсь. Ремень бьет сильнее. Я закусываю подушку и тело начинает вздрагивать в ожидании новых ударов. Ты хлещешь меня все сильнее и сильнее. Я уже не могу кусать ткань – скулы сводит, я глухо кричу в пуховое брюхо подушки. Вместо очередного удара я ощущаю как ты с силой входишь в меня. Я продолжаю сжимать веки, скрипки тревожно стонут, я начинаю ритмично ударяться головой о спинку кровати. Задыхаюсь, задираю голову. В полированной спинке кровати качается твое  мутное отражение. Выворачивая шею смотрю в трельяж. Ты скачешь, как один из всадников Апокалипсиса. Рот искажен, ты часто дышишь, глаза убийственно нацелены на мой затылок. Руки вонзились в плечи, ты мне делаешь больно. С большим усилием я подгибаю ноги и поднимаюсь на колени. Ты усмиряешь аллюр. Вовремя. Вот и конец ноктюрна. А сейчас зазвучит она. Прелюдия. Та самая. Озаренная серебряным стеблем трубы. Мы переводим дух.
Кассета с щелчком переключилась на другую сторону. С которой я начинал день. С которой я начинал каждый день… каждую ночь. Которая меня мучила и снова, снова давала мне силы жить. Прелюдия приводила к катарсису, а далее начиналось мое новое рождение. Ты снова встал на стременах и я как перевозчик через границы бытия на закорках понес тебя в мир вечной гармонии. Ты ворочаешься на мне, я отстранено ухожу в нирвану, скачешь как вошь на гребешке, суетливо касаешься моего тела, а я тем временем приближаюсь к неведомым тобой мирам. Ре трижды постучало в грудь и душа открылась. Я движусь на свет. Ближе, ближе. Вот серебро выплеснулось из трубы и застыло в воздухе тонкой аркой. Я вхожу в мир чистоты. Ты со мной. Ты рядом. Ты будешь тут пока пицекатто цикадой звучит на ухо. Вот уже труба расцвела и вспыхнула на солнце. Тебе пора. Тебе надо уходить пока она не завяла и стихла в сумраке спальни. Я поднимаюсь на руках опираясь на разбросанные письма. Вежливо но твердо отстраняю тебя и киваю на гостиную где на кресле лежит твоя одежда. Прелюдия текла по своему проложеному гением руслу. Золотистые всполохи скрипок ложились один на другой, как снопы солнечной пшеницы. Труба порхала как мотылек теряя прежнюю силу. Крылья уже не вольны сопротивляться наступающей тишине, они едва шевелятся. Ты оделся и ждал меня в коридоре. Я запахнул туго халат и направился к тебе. Ты смотрел как-то безразлично, нет, не ко мне, ко всему что тут открылось тебе в этот день. Я вынул из махрового кармана деньги, не пересчитывая дал тебе. Ты немного помедлил, взял их и суетливо засунул во внутренний карман. Я хмурился пытаясь вернуться к зову трубы. Она уже едва дышала, но еще несколько минут она будет жить. Я отворил дверь. Ты вышел на лестничную площадку и нажал кнопку лифта. Я из вежливости ждал пока придет лифт и кутал шею от сквозняка. Кабина поднялась, двери неторопливо открылись. Ты оглянулся, как будто хотел меня о чем-то спросить. Я отвел глаза на потолок ссутулясь в махровом коконе. Ты  махнул на прощание рукой и лифт унес тебя вниз.
Вот, вот оно, труба стала угасать, увядая навсегда. Волны поднимаются из глубины души, выше, наплывами, аккордами и вот, вот она затухающая робкая нота, последняя в этой прелюдии. Все стихает, слезы текут по щекам, а в голове все еще звучит эхом затухающий голос трубы. Я иду в душ смыть с себя запахи незнакомого человека. На постели, как мертвые мотыльки лежат обрывки чистой бумаги.