Шуня

Шунья (sunya, букв. пустой, лишенный) - психологическое состояние ощущения пустоты, равное снятию проблемы "бытие-небытие", "реальность-нереальность", то есть состояние просветления, нирваны. Может означать и саму пустоту, бессущность, отсутствие неизменного постоянного начала. Шунья, шуньята (санскр.) - "пустота". Исходные принципы Ш. 1) все вещи пусты, т.к. они не имеют субстациональной реальности; 2) все они временны; 3) все вещи представляют собой синтез пустоты и временности


=1=

Все началось в то в общем-то хорошее утро, когда вся семья собралась за большим круглым столом, накрытым прямо на веранде. Папа вышел к завтраку заспанный и, как всегда на отдыхе, с легким запахом перегара. Мама явилась с всклокоченными волосами и, как обычно, недовольная жизнью. А дедушка, который вот уже два часа не давал никому спать, стуча чем-то железным на кухне,  как шепотом сказал папа маме с надеждой в голосе - "надеюсь себе по голове", так вот дедушка, тоже не изменяя своим привычкам, предложил всем попробовать его блинчики из кабачков.

Папа, кстати, алкоголиком не был, просто, когда мы приезжали на море, ему не нужно было больше сидеть за рулем целые сутки напролет, в Москве папа работал шофером, и он мог расслабляться, употребляя хорошее крымское вино целых три недели подряд. Именно столько мама, которая всегда мечтала об отдыхе трудовом, где-нибудь в районе нашей дачи под Волоколамском, скрипя зубами и сдаваясь папиному напору, отводила ему на ежегодное посещение дедушки.

Дедушка мой готовить не умел совсем, но почему-то считал себя непревзойденным поваром. По правде сказать, превзойти его действительно бы никто не смог, даже если бы и пытался. От его супов мне становилось плохо, а недожаренные котлеты, которые к счастью он лепил не сам, а все-таки покупал на рынке, я потихоньку скармливал дедушкиному псу Тарифу. Тариф от жадности котлеты-то съедал, но его последующие мучения с животом, отбивали всякое желание следовать дурному примеру.

От голодной смерти во время крымского отдыха меня спасал большой сад, что сам по себе рос позади дома. Мы обычно приезжали к деду в августе, и на деревьях уже висели спелые персики и яблоки, и даже виноград был сладким. Фрукты никто никогда не собирал, и поэтому осенью все это богатство доставались птицам. Пернатые так уже привыкли к этому, что, отбросив свои природные инстинкты сожрать все и сразу, пытались выполнять  роль сторожей, отгоняя меня криками и громким хлопаньем крыльев от какого-нибудь ароматного персика. Но голод не тетка, поэтому камнями и палками я все-таки добивался желанной добычи, и быстро рассовав ее по карманам, убегал к морю, загорать и купаться. Так на углеводах и солнышке я  умудрялся пережить отпуск без особой потери веса.

Да, чуть не забыл, еще в составе нашей семьи числились: мой старший брат Денис, редкостная надо сказать сволочь и ябеда, и моя старшая же сестра Ольга, недалеко ушедшая от Дениса в общечеловеческих качествах, но относящаяся ко мне более благосклонно. А все почему, потому что  был, был у меня на неё компромат, и боялась она, что я всё расскажу маме, про неё и про её Сашку, и про то, как они целовались в подъезде.

Так вот, собрались мы в то утро дружной такой семьей, расселись по своим местам, при этом я получил от Дениса очень неприятный щелбан в макушку за то, что путался у него под ногами, и дед с гордостью разложил по тарелкам подгорелые бугристые лепешки, обозвав их «клеевыми» блинами. Он во всем старался идти в ногу со временем, даже в выражениях.

Папа на блины не посмотрел, а вежливо так пододвинул к себе поближе хрустальный графинчик с домашним вином и наполнил из него свой стакан, ожидая разрешения деда на «отхлебнуть». Мама наоборот положила себе блинов полную тарелку  и принялась нахваливать дедушкину стряпню, судорожно и явно через силу заглатывая куски, надеясь этим доставить  дедушке удовольствие. Денис и Ольга не отставали от нее, правда, спрятать недовольные гримасы у них получалось гораздо хуже. А я сидел в углу веранды, за отдельным маленьким столиком, смотрел на них и думал, что же мамочка пообещала им на этот раз за хорошее поведение, наверняка, не меньше чем прогулку на «Ракете» до Ялты или может быть даже подъем на «канатке» после захода солнца.

Моя порция осталась нетронутой, да с меня этого никто и не требовал, после всего того, что я учинил два дня назад. Тогда весь стол был забрызган дедушкиным  борщом, который я так и не смог нормально разместить в животе. Кстати, за это-то меня как раз и посадили  есть отдельно.

После того, как завтрак закончился, и у деда, порадованного нашим аппетитом, резко поднялось настроение (папа тоже умял под стальным взглядом мамы не меньше десятка блинцов, запивая их жидкостью из заветного графинчика), он решил продолжить культурную программу. Следующим номером на сегодня у дедушки был просмотр фотографии, сделанной  в вечер нашего приезда. Была  у нас такая традиция -  фотографироваться.

Сколько я себя помню, мы «щелкались» в Крыму каждый год по два раза. Первый раз, когда только приезжали и были еще похожи на приведения, которых долго выдерживали в самой темной темноте прикованными цепями до полного обездвиживания. А потом мы запечатлевали себя за день до отъезда. К этому времени наши физиономии (это, конечно, касалось в первую очередь меня и Дениса) становились как у чертенят, скорее даже от пыли, чем от яркого августовского солнца. Фотографии эти вешались дедушкой одна под другой на особой стене в спальне, и сразу становилось ясно, что три недели у моря проходили не зря.

Снимал нас старый приятель дедушки, живший неподалеку, и пользующийся для этого священнодействия ещё довоенной немецкой "Лейкой" с откидывающейся крышечкой. Ох, как я хотел заполучить этот фотоаппарат. У меня аж  мурашки начинали бегать в кончиках пальцев, так хотелось его потрогать. Но дядя Гена лишь молча улыбался  на все мои просьбы, и, покачивая головой как китайский болванчик, убирал после съёмок фотомашинку в огромный твёрдый футляр, обитый внутри чем-то пронзительно красным.

Конверт с фотографией, который дед достал из буфета и сейчас держал в руках, принес от дяди  Гены я, направленный к нему вчера вечером добрым словом папы и тяжелой ногой Дениса. Дед торжественно извлек из конверта большущий снимок, фотографии он всегда заказывал семейно-настенного формата, и с улыбкой углубился в изучение наших растянутых в улыбке лиц.

Как сейчас помню, расположены были мы тогда так: Дед чуть впереди, сидит на большом дубовом стуле с прямой спиной, слева от него стою я, справа Денис, а на коленях примостилась дылда Ольга. Чтобы не загораживать деда, она неестественно отклонилась в сторону, изогнувшись, как сухая палка. Представляю, каково это девице четырнадцати лет изображать полное послушание и покорность, да еще сидеть на коленках. Позади дедушки стоят мама и папа. И все мы улыбаемся, стараясь казаться счастливыми.

- Что с Вами, Василий Исаевич, - начала кудахтать мама, заметив, что дедушкина улыбка вдруг куда-то испарилась, а вместо нее появилась выражение почти детской обиды, по крайней мере, я надувал губы похожим образом как раз в те моменты, когда собирался зареветь.

- Да, пап, ты чего, - это проснулся мой папа, задремавший после опустошенного графинчика прямо за столом.

- Это… это, это что такое, - голос у дедушки дрожал, и я подумал, что он все-таки сейчас заплачет, как первоклашка, у которого отобрали выданные мамой на обед двадцать копеек. - Это кто сделал?

И он ткнул в нашу сторону этой самой черно-белой фотографией. Мама и папа конечно тут же подскочили с мест и, бросившись к нему, стали внимательно изучать снимок. А я, почувствовав неладное, собрался уже было слинять из комнаты.
- А ты куда намылился, а? - остановил меня почти в дверях мамин голос,  - ну-ка иди-ка сюда и объясни нам, кто это все сделал.

Первым моим желанием было все-таки сбежать, а потом уже выяснять, что я там такого сделал. Но той секунды, во время которой я раздумывал, удрать или все-таки остаться, как раз хватило Денису на то, чтобы прыгнуть ко мне и крепко схватить меня за руку. Потом, не разбираясь долго, мне надрали уши и даже не пустили в тот день к морю, а всего-то и было за что - кто-то на фотографии поставил деду рожки из двух пальцев, смешные такие, как раз над его лысиной. Я когда увидел фотографию, сразу стал смеяться.

Переполох был страшный. Дед кричал, что его никто не любит, что внуки его не жалеют, а вместо того, чтобы полить сад, делают ему всякие гадости. Папа успокаивал дедушку, говоря, что сейчас меня самолично отшлепает ремнем, а мама добавляла, что поставит меня в угол на все оставшееся время. В конце концов, они сошлись на том, что я буду неделю подряд поливать все деревья в саду.

Обиднее всего было то, что растопыренные пальцы над дедушкиной головой были точно не мои. Уж я то сам хорошо знаю, что я делал, а что нет. Скорее всего это была шутка Дениса, но кто бы мне поверил, попробуй я доказать свою невиновность после моего заливистого смеха. А как подло вела себя мама. Она сразу же, вот прямо с ходу, обвинила меня во всех грехах и наказала. Что-то она совсем злая стала, нервная. И злопамятная. Даже дедушка поразился тому, как она меня схватила за шкирку и вытолкала на улицу поливать, лишь только по телевизору начался интересный вечерний фильм.

Обо всем этом я думал, разбрызгивая вокруг себя холодную воду и создавая под кустами и деревьями большие красивые лужи. Солнце уже почти село, и эти искусственные озерца казались черными дырами, вокруг темнеющих корявых стволов, уходящих в небо. Я отложил шланг,  плюхнулся прямо на траву и стал слушать песни цикад, которые устраивали концерты то в одной, то в другой части сада. Воздух становился все прохладнее, а шум моря старался попасть в такт свежему ветерку, проносящемуся в воздухе легкими порывами.

В доме горели все окна, там всем завладела экспозиционная суета - темные тени массово перебегали с веранды в комнаты и обратно. Это по просьбе дедушки пришел дядя Гена и снова выстраивал всех для съемки. Меня из общей фотографии на этот раз исключили, но я не расстроился. Когда стало совсем темно, я лег на спину и стал смотреть на звезды. Они тихо мерцали в темной синиве, а я лежал себе и представлял, как бы было здорово, если бы у меня был фотоаппарат, и я бы мог их сфотографировать. А потом сделать большую-большую фотографию и повесить на потолке в нашей с Денисом комнате в Москве, и засыпать, глядя на крымские галактики.

Разбудили меня ужасные крики, от которых под рубашку забрались тысячи противных иголочек то ли страха, то ли страшного любопытства. Хотя, может быть, я просто замёрз, но всё равно было интересно посмотреть, что там творится такое с моими родственниками. Кричала явно мама. Кричала долго и с надрывом.  Маму было жалко, но вдруг в перерывах между душераздирающими криками я услышал её любимую фразу:
- Давайте найдём его, и пусть он нам объяснит, кто всё это сделал, - сказано это было таким тоном, что число иголочек удвоилось.
- Ну конечно, так я вам и дался, в прошлый раз просто отловили и уши почти оторвали ни за что, - прошептал я себе под нос, и бросился через сад к морю.
 
Меня всё равно нашли, и одними ушами дело не ограничилось. А ведь я опять ничего не делал. Дядю Гену, а уж тем более маму, я водой не поливал, что ж я сам себе враг что ли? Кто-то, и я пожалуй точно знаю кто, подкрался ко входной двери и накрыл струёй из шланга выходящего из дома фотографа-добровольца дядю Гену. Дверь за ним закрывала мама, так что досталось и ей. Говорить о том, что в мои объяснения про звезды, да про сон под деревом, никто не поверил, я думаю не нужно.

Утро следующего дня было на редкость тихим. Кажется, голосовые связки все порвали ещё вчера. Только мама за стенкой выговаривала папе змеиным шёпотом:
- Ты понимаешь, что мы сейчас во всём должны идти на поводу у твоего отца? Если мы его будем так постоянно раздражать, то ничего у нас не получится. А нам нужно во чтобы то ни стало в этом году... - дальше я снова провалился в сон. Когда спишь, отбитая до красноты задница не так болит.

За завтраком все сидели тихие, как мыши, стараясь во всём угодить дедушке. И тут в окно влетела оса:
- Только этой ….. здесь не хватало, - заорал папа, вскакивая из-за стола и хватая какой-то потрепанный журнал из объемной стопки, лежащей на изящной антикварной этажерке.
- Юра, как ты можешь такое при детях, - тут же сорвалась на повышенные тона и мама, почти перекрывая своим криком звук падения резного антиквариата.
Но папе было уже все равно - больше всего в жизни он боялся ос, за что и мстил им при первом же удобном случае. Поэтому прежде чем мама успела отобрать у него журнал, между прочим дедушкин, и усадить на место, на полу к обломкам упавшей этажерки прибавилось несколько безвозвратно потерянных чашек, картина со сломанным подрамником и мельхиоровый кофейник. Кофейнику-то в принципе ничего не сделалось, но вот горячий кофе покрыл дубовый паркет, который на свое несчастье дедушка настелил даже на веранде, ровным слоем. Большую люстру, активно раскачивающуюся под потолком, спасло от падения только то, что дедушка когда-то излишне надежно закрепил крюк, ее удерживающий.
 - А она только что вон, в форточку вылетела, почти не закрывая рта и восхищенно глядя на папу, сообщил Денис. Ему такой разгром был бы не по силам.
- А журнал, между прочим, за 52-ой год, мы тогда с твоей мамой познакомились, - сказал без выражения дедушка.

После этого мы переехали жить в гостиницу.

=2=

-Кто выпил мой коньяк? -  с этого вопроса вместо «здрасти» дед начал разговор с нашей семейкой, когда мы ввалились к нему под вечер после целого дня лежания на городском пляже. Шли третьи сутки отлучения. Все это время мы приходили к дедушке только ужинать, да и то на час, не больше.

Вопросом своим он совершенно сбил с толку маму, которая всё это время готовилась к примирению, да еще подучала Дениса, Ольгу и даже меня, как себя вести с дедушкой, как ему угодить и что говорить. Она даже купила для деда целый килограмм овсяного печенья. Так вот, только мама хотела с порога рассыпаться в любезностях, а тут разговоры про какой-то коньяк отклоняют её от цели. Такого мама не любила, а потому не долго думая, заехала папе локтём в бок.

В принципе тут действительно думать особенно было и не надо, по всем алкогольным вопросам обращаться нужно было только к папе. Особенно в такое время, когда в городе хорошего вина было не достать, а у деда оно свое, по особым рецептам.

- Итак, кто же выпил коньяк, - снова повторил дед сторого, и тоже посмотрел на папу. Мамин локоть еще раз въехал папе под рёбра, и он неожиданно для себя самого пискнул:
-Я…, - после чего все замерли в неестественных позах.
Но дед почему-то его простил.

Через неделю мы были помилованы окончательно и пришли к деду с самого утра. Папа подтолкнул нас - меня, Дениса и Ольгу в сторону моря и попросил не мешать ему и маме общаться с дедушкой. Подмышкой у папы была зажата большая бутылка коньяка местного разлива - примирительный подарок. Мило улыбаясь и расшаркиваясь на крыльце, папа с мамой быстро-быстро заскочили в дом и плотно захлопнули за собой дверь.
 
А мы пошли на пляж. Пляж у деда был свой - небольшой клочок песка, между острых камней, покрывавших всю полосу прибоя вправо и влево, насколько хватало глаз. По берегу к нему можно было пробраться только от дедовского дома по крутой деревянной лестнице, судорожно вцепившейся в обрыв.

Ольга сразу сняла с себя все и ушла за камни загорать. Точнее сначала ушла, а там уже сняла все – хотела, видите ли, добиться равномерного загара по всему телу. Но мы то с Денисом на что, чтобы ей этого не позволить. Так мы вообще-то не то чтобы очень дружили, но когда наступала возможность насолить Ольге – тут мы объединялись без всяких ссор. Денис нашел на берегу бутылку из под «Дюшеса» - это мы же и оставили ее пару дней назад, хотя дед строго настрого нам наказывал, чтобы мы весь мусор за собой убирали, и, наполнив ее водой, стал тихо подкрадываться к камням, где разлеглась сестра. Я тоже набрал воды, правда в рот, а еще намочил свою рубашку, очень ей удобно хлестать по голым ногам, и стал заходить с другой стороны. Наконец, когда до Ольги оставалось несколько шагов, мы с индейскими криками и воплями бросились вперед, поливая все пространство вокруг принесенной водой. При этом я половину своей проглотил, поперхнулся, подавился, соленая вода защипала горло, но даже та часть, что осталась, не пригодилась. За камнями никого не было. Пока мы подкрадывались, сестра уже сбежала из своего тайного уголка и спокойненько так себе плескалась в море. Мы бросились за ней вдогонку.

Потом мы все вместе дурачились и плавали наперегонки часа два, в то время как наверху родители все еще о чем-то шептались с дедом. Наконец мне эти пляжные игры надоели, тем более что Денис все норовил притопить меня на глубине, и только когда я уже начинал задыхаться, выпускал мою ногу и отплывал в сторону.

Поэтому я выбрался на песок, полежал немного и решил сходить в сад, сорвать себе что-нибудь на обед. На самом деле я еще очень хотел послушать, что же там такого секретного обсуждают в доме. Наверняка взрослые говорят о каких-нибудь сокровищах - дедушкиных миллионах, которые он, например, нашел выброшенными на берег или отыскал пиратский клад, а родители их у него выпрашивают. Иначе чего бы мама так часто одергивала папу и крутилась вокруг дедушки.   

Но вместо звука пересыпаемых золотых монет, подкравшись к распахнутому окну и прижавшись к стене, я услышал:
- Василий Исаевич, ну сами подумайте. Сейчас летом-то здесь хорошо - фрукты солнце, вон и внукам Вашим нравится. А вот придет зима, за Вас и в магазин сходить некому будет. Мы ж к Вам из Москвы-то не наездимся, если Вас снова радикулит прихватит, или сердце, не дай Бог.
- Ну-у-у сердце, это вы загнули, - послышался голос деда.
- Да пап, сам подумай, вот продадим этот дом, ты к нам переедешь. Купим тебе квартиру двухкомнатную где-нибудь поближе к нам, да еще и на детей останется.
- Правильно Юра говорит, -  снова вступила мама, - еще пару лет и старшему уже свою жилплощадь надо будет выделять. Решайтесь,  Василий Исаевич, не все же Вам одному здесь.

В доме повисла тишина. Я сидел под окном и весь превратился в какой-то комок обиды. Кулаки побелели, так сильно я их сжал, а нестриженные ногти впились в ладонь. Мы приезжали к деду каждое лето, правда, ненадолго. Но эти двадцать дней у моря были самым лучшим воспоминанием за весь год. А теперь родители хотят, чтобы нам было некуда приезжать? Ну да, конечно лучше сидеть в нашей хибаре с бабой Валей и вместе с ней сначала сажать картошку, потом ловить колорадских жуков на листах, потом копать созревший корнеплод, сушить его и рассыпать по мешкам, а потом оставлять это все на даче гнить, потому что в Москве его хранить негде, а каждую неделю за 200 км. не наездишься. И так из года в год. И родители хотят сделать это навсегда, без моря?

- Да уж одному, - донесся до меня  тихий голос деда. - Только из-за этого… Только из-за этого наверное и соглашусь. А так, дом свой, сад есть, море вон оно, в двух шагах. Жить бы тут да радоваться. А вы меня в Москву эту свою тащите. Там зимой грязи по колено.
- Это у Вас тут по колено, а у нас асфальт.
- Лариса, помолчи, - оборвал маму папа, - слышь, пап, ну что ты правда здесь забыл один, а.
- Эх… - от этого эх мне стало так не по себе, - Юр, если бы ты знал, как жалко. Как жалко даже думать о том, чтобы все это отдать в чужие руки. Ты же сам здесь рос, неужели ты не понимаешь, что здесь у меня все, память о твоей матери, ее любимые деревья в саду, ее. . .

Дальше я уже слышать не мог. Я вскочил и, не таясь, бросился подальше от дома, не разбирая дороги. В глазах стояли слезы, и поэтому я совершенно не видел, куда бегу.  Я бежал и плакал, так мне было жалко деда, себя и бабушку, которая умерла прошлой осенью, и которую я запомнил веселой и живой, особенно когда она готовила блинчики сразу на двух сковородках. А они просто вылетали с них на тарелки, такие все аппетитные поджаристые, и просто сочащиеся маслом и запахом ванили, не то что у деда.

Корня, торчащего из земли прямо на моем пути, я заметить не мог, а потому полетел носом вперед, в заключении полета ударившись о угол хозяйственной пристройки, построенной в дальнем углу сада. Наверное, на какое-то время я потерял сознание. Очнулся я от того, что кто-то поливал мою голову холодной водой и шлепал меня по щекам. Открыв глаза, я увидел маленькое забавное существо,  ростом примерно с меня, только шире меня раза в два, да еще и покрытое густыми коричневыми волосами с ног до головы. Из шерсти торчал только большой кожаный нос и блестящие глаза. Если бы мне было чуть-чуть лучше, я бы, наверное, подумал, что это какой-нибудь крымский медвежонок выполняет роль санитарки, но мне было плохо, очень плохо, голова все еще сильно болела, и поэтому я снова закрыл глаза.

Когда боль отступила, отступила, кстати, не сама, а от прикосновения мохнатых лап к моей шее и голове, и мягких поглаживаний круговыми движениями, я посмотрел на мохнатика снова. Глаза у него были темно-карие и просто какие-то неестественно огромные для его небольшого лица. Да еще они были сильно навыкате и бегали из стороны в сторону, так что создавалось впечатление, что он чего-то страшно боится и вот-вот сейчас сорвется и умчится прятаться.

- Ты чего ревел, - спросил он первым делом. Голос у него был совершенно нормальный и вовсе не испуганный, а глаза вот все также и бегали.
- Я то, я не ревел, - ответил я. - Ревут девчонки, а мне просто деда жалко. Его родители хотят в Москву увезти, а мне на море нравится. А если они его увезут, то куда мы будем ездить, а? - И я снова, кажется, готов был захлюпать носом. Вот что меня совершенно в тот момент не интересовало, так это кто передо мной и чего это он меня расспрашивает?
- О! - мохнатая лапа метнулась к голове, и что-то там поскребла в районе затылка, - ты что, тоже не хочешь, чтобы дед отсюда уезжал? - Я активно замотал головой и в свою очередь наконец поинтересовался:
- А ты собственно кто?
- Я то? Я Шуня, - ответил он мне.
Так мы и познакомились.

=3=

- Знаешь, что я думаю, - сказал Шуня, срывая большой персик у себя над головой, - надо деда уговаривать остаться, вот. Ты же точно хочешь, чтобы он остался? - быстро и явно с подозрением спросил он, и посмотрел на меня в упор. Мне оставалось только снова замотать головой, на этот раз вверх вниз. Я бы еще и словами бы что-нибудь добавил, но во рту у меня у самого был сочный персик, так что в дополнение к своим кивкам я лишь промычал.
- То-то, продолжил Шуня.  - А что ему там в этой Москве там у вас делать, а? Кстати, где эта Москва-то находится? - и пока я раздумывал, на какой вопрос ответить первым он привел мне сотню доводов, почему деду будет лучше здесь, чем в нашей Москве.

И я, кажется, догадался почему - жил он в дедовском доме давно и даже когда бабушка была еще жива, жил очень неплохо. Дед особенно ни за чем не следил, поэтому и одежду всегда можно было поприличней отобрать из дедовского гардероба и поесть вкусно. В последнее время с едой, правда, стало не очень:

- Слушай, Митяй, а тебе нравится, как дед готовит, а? Меня так просто трясет, когда я вижу, что он идет на кухню. Это ж сколько продуктов переводит зазря. Вот раньше бывало, сварит Анна Ильинична, бабушка твоя, гречневую кашку, так всего два стакана на кастрюлю и пойдет. А он, как высыплет целый пакет, да как подгорит у него все, а он потом выбрасывает. И что с ней делать. Я, конечно, доедаю все или вон хоть птичкам отношу в сад, чтобы не этому троглодиту Тарифу доставалось, а все равно - жалко.

Шуня, по его словам, вообще многое делал в доме. Следил за садом, выносил мусор, подправлял лестницу, «а то бы он давно бы себе шею свернул, когда к морю ходит, знаешь, сколько там ступенек разболтанных», то есть был самым главным по хозяйству.

Он рассказывал и рассказывал без остановки. Я что-то такое хотел у него переспросить, но он даже не смотрел в мою сторону. Просто расхаживал взад-вперед передо мной, на своих мохнатых толстых ножках. Но вдруг замолк на полуслове, моргнул глазами несколько раз и был таков - просто исчез в воздухе, растворился. Вместо него в конце дорожки появился дедушка, который махнул мне рукой и быстрым шагом направился в мою сторону.

- Ты чего тут,  обедаешь что ли, - нарочито солидным таким голосом спросил он ещё издали, видно разглядев мой красный нос и натёртые глаза.

Я немного растерялся и пока думал, как бы  ответить что-нибудь такое подобающее, теплая ладонь взъерошила мне волосы. Тут на меня опять накатила та самая волна жалости и обиды из-за которой я набил себе шишку, и, обгоняя рыдания, я затараторил, путаясь в словах и мыслях:
- Деда, а ты не едь с нами в Москву, не едь. Там плохо, там холодно, там моря нет. А мне здесь нравится и Денису нравится, и Ольге. И Шуня тебе помогает, он и в магазин будет ходить, я его попрошу. А если ты к  нам поедешь, они тебя картошку копать заставят. И воду таскать, чтобы её поливать.
- Картошку копать - о-о-о это конечно плохо, - засмеялся дед, - картошку копать я не люблю.
- Ты маму не слушай, в Москве очень всё дорого. Я сам слышал, как  папа с мамой по вечерам на кухне ругаются, что у них денег нет. У тебя денег тоже хватать не будет.
- Ну успокойся, успокойся, - дед продолжал гладить меня по голове и крепко прижал к себе. - денег то у меня хватит, да не в деньгах дело.
- Понимаешь, Митька, тут такие дела, - дед немного помолчал и заговорил каким-то не своим голосом. - Понимаешь, бабушка-то твоя умерла. А я без неё как без рук оказался. Постирать, вон, и то бывает некому. Как прихватит у меня спина, так ни встать, ни согнуться. На чём здесь что держится - сам не знаю.
- Зато я знаю, на чем, точнее на ком, - хотел закричать я, но дед слова вставить мне не дал, и даже как будто почуяв, что вот я сейчас скажу что-нибудь этакое, шутливо прикрыл мне рот.
- А в Москве, папа с мамой хотят квартиру мне купить рядом с вами. В квартире всё попроще будет, там и вода в кране горячая есть и за продуктами, если что ты всегда сбегаешь. Ведь будешь, Митька, продукты мне носить? - спросил он с подначкой.
- Буду, - пробормотал я себе под нос, а сам подумал, - поймал меня дед, неужели же я ему молока не принесу или макарон каких.
- Ну вот и славно, - обрадовался дед, видя, что я почти успокоился, поднял меня на ноги и подтолкнул в сторону дома, - пошли чаю попьём.

После чаепития произошло одно из самых замечательных событий за всё лето, ну пожалуй только знакомство с Шуней было интересней. После чая досталось Денису. Дед начал издалека:
- Больше всего на свете я не люблю врунишек, они умеют добиваться своей выгоды нечестным путём. Но ещё большую антипатию я питаю к тем людям, которые совершая плохие поступки, сваливают вину за них на других. Когда происходит такое, особенно среди моих родных, да ещё в моём доме, мне становится очень больно. Я мог бы не обращать внимания на такие вещи, так как масштаб обмана небольшой, но даже из-за микроскопической трещины может разрушиться всё здание. А человек - человек это не здание. Это тонкий выверенный механизм, малейший перекос в работе которого приведёт к выходу из строя надолго, а может навсегда.
- И я не допущу, - уже почти прокричал дед, - чтобы среди моих внуков были такие испорченные механизмы!

Тут он встал из-за стола и пока никто не успел опомниться, надрал уши Денису. Тот даже вскрикнуть не успел, как на голове его уже краснели два лопуха.

Первой опомнилась мама, она бросилась к Денису и принялась его утешать, хотя он ещё и не начинал плакать. Ольга тоже подскочила к брату и стала дуть на горящие как угли уши Дениса. Только я и папа остались сидеть на местах, я просто замер как статуя от удивления, а папа все-таки сумел выдавить из себя:
- Бать, ты чего?
- Я чего, я? Да ты посмотри, что твой старший наделал, да ещё на брата свалил, - совсем разошёлся дед и бросил на стол злополучный конверт.

Папа осторожно, словно всю жизнь работал укротителем змей, взял конверт, открыл его и, вытащив оттуда большую фотографию, стал внимательно её рассматривать, удерживая за самые краешки.

- М-да, - только и сказал он, и задумчиво посмотрел на Дениса. После этого «м-да» мама и Ольга бросили брата и, обойдя стол, окружили папу, уставившись в фотографию. Я выбрался со своего места и тоже заглянул через папино плечо. Снимок был как снимок, в обычной манере дяди Гены, только меня на нём не было. В центре на том же самом стуле сидел дедушка, справа и слева от него стояли мама и папа, на коленях сидела Ольга, опять скрючившись и выгнувшись как пиявка, а сзади за спиной дедушки расположился Денис. А еще над головой у деда снова те самые два пальца.

«Радость» за Дениса так меня отвлекла, что я забыл и про шишку на лбу, и про то, что это может быть последнее лето на море, и даже про Шуню. Кстати, кто же все-таки такой Шуня я так и не успел спросить.
- Ну вот  встречу в следующий раз и прямо с этого и начну, - сказал я сам себе и крепко уснул, почти счастливый.

=4=

- Ты зачем сказал, что я в магазин буду ходить, а? - первым делом накинулся на меня Шуня, когда на следующий день я пришёл обедать в сад. Он сидел под деревом и трескал яблоко с персиком попеременно с двух рук. Сначала откусывал большой кусок от яблока и тут же, не прожевав, добивал его во рту еще персиковым укусом. – Чегой-то ты за меня решаешь, что я буду делать, а что нет, а?
- Я за тебя вовсе не решаю, - начал оправдываться я, - просто надо же деду здесь помогать, ты же слышал, он сам говорит, что тяжело ему тут одному. Мы то уедем, а ты то здесь.
- Ну и что, что здесь, - надулся Шуня. Он сидел, а я стоял, и поэтому он сегодня казался мне совсем маленьким и больше похожим на волосатого колобка, чем на медвежонка. – И что ты думаешь, я вот так возьму и в магазин побегу, с авоськой, за молоком? Хватит с меня и того, что я тут везде за порядком слежу.
Не знаю, как он следил за порядком, но то, что в траве вокруг него лежало с десяток неубранных яблочных огрызков и персиковых косточек, наводило меня на мысль, что с чистотой он не очень в ладах.
- В общем так,  - заявил я, - или ты деду помогаешь, или мы его с собой заберем.
Сказал, а сам испугался. А ну как и правда мама уговорит дедушку и он поедет в Москву, вон они как все вокруг него кругами ходят.
- Ну ты, ты этого того, не надо вот так вот сразу, - вдруг резко переменил тон Шуня. Он весь как-то вдруг словно расстроился и стал на глазах грустнеть. – Вы вот уедете, Вам там весело будет, а мне тут что. Придут какие-нибудь новые. Снесут мой домик, вытащат все вино из подвалов, закроют все ходы выходы, как я тогда питаться буду, как семью кормить.
- А у тебя что, семья есть? – удивился я. Как-то в моем тогдашнем понимании такие маленькие люди семьи иметь не могли.
- Семья… - Шуня, по-моему, сам удивился, - не семьи нет, это я так. Но жить-то как то надо, а? Как жить то? Себя то тоже надо кормить, - заявил он и стал усиленно дохрумкивать яблоко и похлопывать себя по толстенькому животику, которому наверное действительно бы тяжело пришлось без деда. По крайней мере, так далеко вперед он бы точно не выдавался.
- В общем так, - объявил он, когда яблоко закончилось, - надо выходить на деда. Будешь меня с ним знакомить.
- Я?
- Ты-ты, а то кто же. Сам я к нему выйти не могу, сердце то у деда твоего слабое, фронтовое сердце. А ну как прихватит, значит, где я тогда валидол с нитроглицерином искать буду.  До аптеки далеко, а послать-то и некого, - Шуня встал с земли, прошелся взад вперед, потом сел на перевёрнутое ведро и с ну очень озабоченным видом, стал дергать себя за кудри на пузе.
- А ты, ты же можешь сам до аптеки-то, а?
- Да ну тебя, - отмахнулся он от меня с таким видом, как будто я сказал несусветную глупость, и в продолжение своей великой мысли добавил, - И потом, смотри, если, значит, ты к деду пойдёшь и расскажешь про меня, то это нормально будет. Он портупею точно не достанет. А вот если я пойду... Да он меня за один коньяк выпитый так по спине пройдёт этой самой портупеей.
- Какой коньяк,  - не понял я. Ну не успевал я за его мыслью, ну никак не успевал.
- Ну как какой, тут же пару дней назад переполох был в доме. Знаешь, как дед бесновался, пока вы не пришли. Всеми смертными грехами вам грозился. Ну не тебе конечно, а папке твоему. Но что-то ничегошеньки так и не сделал.
- Так это ты коньяк выпил? - удивился я.
- Ну-у-у… да. Хотя на самом деле это не важно. Ты меня с темы не сбивай. Ты скажи, пойдешь к деду или нет?
- Ну хорошо, а если я пойду, то он что, пожалеет тебя что ли?
- Да! - Шуня как-то хитро прищурился, почти подмигнул мне и добавил, - а ты скажи, что коньяк это ты.
- Что? Выпил!?
- Да нет, разлил, а бутылку выкинул. А что, ты у деда внук любимый. Он тебе всё простит. И вообще тебе про коньяк может ничего и не надо будет говорить. Твой же папа уже признался.
- Ну ничего себе, - у меня от возмущения просто закончились слова, - значит как пить так ты, а как к деду идти, так струсил, да?
- Это я струсил, - взвился Шуня, - да я вообще ничего не боюсь. Да я, да я знаешь что могу, я всё могу. Могу вообще всё сделать, чтоб ты знал. Могу всё здесь перевернуть, могу Тарифу пинка дать, могу всё вино дедовское выпить, вон бочки в подвале стоят. Ну что, выпить вино, выпить?
- Выпей-выпей, а потом тебе дедушка голову оторвёт.
- Ну сходи, ну что тебе стоит то, - начал вдруг Шуня гундосым голосом. - А я тебе за это лейку подарю. Ты же хочешь лейку.
- Какую лейку, - снова удивился я.
- Ну дяди Гены фотоаппарат. Ты же такой себе хочешь. Я знаю, знаю, хочешь.
- Хочу, а ты-то откуда знаешь.
- А я слышал, как ты во сне бормотал, под деревом: «дядя Гена, дядя Гена, дайте мне фотоаппаратом поснимать».
Я задумался. Фотоаппарат я, конечно, хотел, очень хотел, но только где он такой возьмет. Наверняка обманывает. Я пойду к деду, а он потом скажет, что ничего и знать не знает про обещание. И вообще меня не знает.
- А где ты его возьмешь? – спросил я подозрительно. Надо сначала выпросить у него фотоаппарат, а там уже посмотрим.
- Да как где, там и возьму.
- Ну где? Где возьмешь-то?
- Да там и возьму, где он сейчас есть.
- А где он сейчас есть, - не отставал я.
- Да какой ты все-таки, там и возьму где есть, у дяди Гены.
- О… - я замолчал. – В смысле у дяди Гены? Ты его что, стащить собираешься?
- Э-э-э, почему стащить. Не стащить, просто взять, начал разглагольствовать Шуня. Он даже вскочил на ноги и снова принялся расхаживать взад вперед. Я пойду и возьму его, отдам тебе, а ты пойдешь к деду и скажешь, что. . .
Договорить он не успел, чьи-то пальцы вцепились в его мохнатое ухо крепко-накрепко и чуть-чуть повернули его вокруг оси.
- Ой-ой-ой, - заорал Шуня не своим голосом, - отпустите! Отпустите же! Больно-о-о-о!
- А вот будешь знать, как моих внуков подбивать на всякие гадости. Вот будешь знать, как чужой коньяк пить, - пророкотал дед, выросший как из-под земли, еще сильнее выкручивая шунино ухо.
- А-а-а, - еще пуще заверещал Шуня,  - отпустите-отпустите. -  И когда дед чуть ослабил хватку, добавил – и вообще, подслушивать, между прочим, не хорошо.
- Ах ты, ты меня еще и учить будешь, - снова взвился дед и так крутанул бедное ухо, что мохнатик запрыгал вокруг него, как баскетбольный мячик. Он то исчезал, становился прозрачным, то вдруг снова появлялся из ниоткуда. Смотреть на это было интересно, как будто «В гостях у сказки». Только когда Шуня пропадал, то не полностью.  Большое лохматое ухо торчало прямо из пустоты, сжатое дедовскими стальными пальцами.
- Ах ты еще и сбежать вздумал, - еще больше рассердился дед.  – Нашкодил и в кусты?
- Отпустите, отпустите. Я больше так не буду, честное слово. Ну вот честное слово не буду, - пуще прежнего верещал Шуня.

=5=

Дед его, конечно, отпустил, и все потом помирились. С Шуней мы больше никого знакомить не стали, чтобы не расстраивать. Особенно, я думаю, огорчилась бы мама, потому что легко бы связала появление домовенка, и отказ деда переезжать в Москву. А Денис, Денис тот вообще наподдал бы Шуне пинка, потому что из-за его рожек ему, Денису, тоже накрутили ушей. Вообще-то из-за Шуни доставалось и мне, шланг-то – это его рук дело, но что взять с маленького неразумного существа, которое всеми правдами и неправдами старалось выжить из дома незваных гостей. Я это вовремя понял и взял над ним шефство. И последняя неделя в тот год на море прошла просто сказочно. Шуня и за хлебом бегал, и огород по-настоящему стал поливать, и даже с Тарифом подружился, на словах, то есть вел себя как профессиональный домашний помощник. А еще таскал мне рыбу с рынка и мы вместе жарили ее на костре.


Дедушки нет уже целый год. И одинокий мохнатик очень там соскучился по людям. Тяжело жить одному. Я, правда, прошлой осенью, когда приезжал на похороны, накупил ему кучу всяких продуктов, да и он сам накрутил себе всяких банок соленьев-вареньев, но разве продукты заменят простое человеческое общение. Сидя в вагоне поезда Москва-Симферополь, я мыслями унёсся туда, где старый заброшенный сад снова оккупировали наглые птицы, где давно не беленный дом с тёмными окнами пугает прохожих по ночам и где только старые семейные фотографии на стенах дедовской спальни напоминают о том лете, когда все было таким сказочным, и когда мы познакомились с Шуней.  Так что скорее-скорее, трогай машинист свой паровоз и лети быстрее ветра к морю, где меня ждет мой друг детства, мой знакомый - маленький домовенок Шуня.