Яблочки

Утром из слоистого творожного тумана выпадает роса, и земля становится сыра и упруга, как резиновый бублик для развития силы рук.

Отправляясь умываться перед завтраком, Вова снял кроссовки, которые они с мамой перед этим на него надели, и пошел по дорожке босиком. Он пятился задом, колотил пятками и подпрыгивал, стараясь впечатать в тропинку свой круглый след. Но земля, утомленная шагами бесчисленных дачников, плевала на все его усилия и оставалась по-прежнему гладкой и ровной, словно линолеум. Потревоженные прыжками крепкие июльские травы издевались, влажно и кусаче хлопая по коленям.

С землей они были заодно, а Вовку недолюбливали, обычно отгораживаясь от него, от его пальцев и зубов крапивой. Но крапиву Вовка сбивал, а мелкий дикий щавель, стрелки подорожника и прочие лопухи использовал по своему желанию и разумению. Кое-что ел, кое из чего строил корабли, а на ромашках гадал - «плюнет - не плюнет, дунет -не дунет, будет - не будет». Мама ругалась, выбрасывая испорченные носки и футболки, и перед сном рассматривала его язык, пытаясь по переливам зелени прочитать, не следует ли вызвать врача. Пару раз его пронесло, но, несмотря на запреты, он все равно жевал все, что попадалось под руку. Его восхищала активность дачной еды. Она росла и созревала, сосиски надо было добывать в «дальнем» магазине, а молоко само приходило по утрам.

«Валечка! Молоко пришло!», кричала Евдокия Карловна, и сонный Вовка, выглядывая из-за бесстыдно ажурной занавески, видел на крыльце веранды разноцветные трехлитровые банки - голубую и желтую, налитые по самый край. Мама накидывала халат и бежала вниз, хватала голубую, прибегала, ставила в холодильник и снова кидалась в кровать.

А он после прихода молока уже не засыпал. Внизу хлопала дверь, однообразно ругались бабы в телевизоре. Тайными путями пробиралась в их комнату кошка, задумчиво глядела на Вовкины пальцы, торчащие из-под одеяла. Кошку он опасался. Не боялся, но опасался, чувствуя в ней характер, силой равный его собственному.

Он вообще пугался вещей, которыми не мог управлять - папиных командировок, маминых слез и мытья головы. Кошка-то, в сущности, была безвредна. Ничего не стоило ее шугануть - подождать, пока она разомлеет, развалится нагло посреди комнаты, - и дрыгнуть внезапно ногой. Вертикальный взлет, и зверюга, знакомая с ударами пяткой то ли лично, то ли по мамашиным рассказам, выстреливала в самый дальний угол, уверенная, что там можно спрятаться. Но тень под креслом была прозрачна, и каждое кошачье вздрагивание, каждый плеск хвоста виднелся ясно, как на экране телевизора.

Это была самая славная комната из всех, в которых Вова спал в своей жизни - темнота совершенно не задерживалась в ее крашеных стенах. Даже ночью под великанскими дачными кроватями успокоительно прочитывалась каждая половица и щелочка. Монстры в этот дом не залезали. Они прятались в уборной.

Вова подошел к зеленой будке и скосил глаза в сторону дома. Мама, которая отказывалась признавать, что у них в городе под диваном кто-то ночует, о чудовище из уборной знала, и заходить внутрь Вове было строго-престрого запрещено. Да он и сам бы ни за что туда не полез, но утром солнце смачно освещало вонючую утробу сортира, и Оно пряталось. Вова быстро проскользнул за дверь, снял круглый щит с дырки и заглянул внутрь. Там что-то дышало, переливалось, и червяки, отвратительные, но вполне обыкновенные, жили своей червивой жизнью. Он каждый день проверял таким образом, как дела, чтобы набраться храбрости.

Однажды вечером Верка закрыла его в уборной. Сначала он почти не испугался, но потом заметил, что кто-то забыл положить крышку на место, и изнутри сразу полезли щупальца - медленно, приглядываясь и принюхиваясь. Он прижался спиной к двери, обхватив себя руками, чтобы как можно меньше соприкасаться со сгущенным, зазелененным от ужаса мраком, и вытаращился, отчего воздух вокруг наполнился дрожащими обманными движениями. Ор стоял такой, что Верка тут же распахнула дверь и даже не подосадовала, что шуточка не удалась. Кажется, она и сама испугалась.

Сейчас все было тихо, и Вова с чувством выполненного долга закрыл дырку. Успокоения должно было хватить до вечера.

Серьезно, уже не отвлекаясь на пустяки, он умылся и, натянув, как получилось, кроссовки, вернулся в дом.

Только он приступил к каше, под окном появилась Верка, чтобы, как всегда, отвлекать от еды. Представление началось с того, что она внимательно рассмотрела, что лежит в тарелке. Потом верхняя губа поползла к носу, обнажая кроличьи зубки, и, брезгливо передернувшись, Верка отправилась по своим делам. В это время дела ее обычно делались около веранды дачников. Иногда она вертела хула-хуп, сначала на животе, потом на шее, глупо задрав подбородок, а потом на ноге, причем при каждом обороте обруча ее коленки деревянно стукались друг о друга. Но чаще она притаскивала Барби и начинала - якобы исключительно для собственного удовольствия - представлять сказку. «Ах, вы так прекрасно выглядели вчера на балу!» - «Ты никогда ее больше не увидишь! Ха-ха-ха!». Она всегда действовала в рамках жанра, но это-то и было приятно. Принц успевал на крылатой лошади в последний момент, когда колдун совсем уже было собирался поджечь костер под принцессой. Они бились на мечах - правда, без особого увлечения, Вовка сделал бы лучше, - и случался хэппи-энд, временный, до очередного витка приключений. Увлеченный, распаленный, мечтая стать соавтором, он выскакивал на улицу, но артистка, такая за-га-дочная, исчезала, пока он спускался с крыльца.

Сегодня что-то было не так. Верка не играла, не суетилась, а томно встала у дерева, иногда отгоняя летучую мелочь подергиванием плечика. Ее отчего-то распирал восторг, и она старалась держать себя в руках, чтобы не расплескать тайну. Но Вове никаких удовольствий секреты такого вредного человека не обещали, и каше с вареньем было уделено ровно столько внимания, сколько она заслуживала.

Верка сама, не выдержав, подскочила к окну и прошептала таинственно:

- Валера приехал.

Вова вытаращил глаза. Из-за такой ерунды столько тишины, столько вздохов и многозначительных гримас? Валера, Веркин дядя, приезжал каждую неделю.

- Ну и что?

- Ну и ничего! - она отвернулась, как будто ей больше нечего было сказать, но тут же добавила, снова этим дурацким тихим голосом, - Мы пойдем за грибами.

- Мы?

- МЫ, - ответила она, одним тоном отлучая Вову от грибных таинств. Ему не с чего было обижаться, потому что есть грибы он не любил, а азарта грибной охоты не испытал ни разу в жизни. Но она-таки сумела его зацепить.

Глядя, как Верка удаляется, торжествующе пришлепывая тапочками по дорожке, Вовка попытался развеселиться, представляя, как они с мамой пойдут купаться. Утешение не задалось. Мутные воды карьера сразу потеряли все свое обаяние. Но он все-таки крикнул вдогонку:

- А я зато купаться пойду!

- Кудаа это ты пойдешь? А кто сегодня кашлял всю ночь?

- Мама! - но Верка уже все слышала, и, не оборачиваясь, придала своей спине выражение крайнего презрения, - Ну мама...

- Так. Я сейчас поеду в магазин, ты поиграешь с Верой у Марианны Степановны. С участка не уходить, от колодца держаться подальше, и не лазай в уборную. Печенье не таскай, когда приеду, будем пить чай.

И оставила Вову в горестном недоумении, каким образом столько несчастий может свалиться на одного человека за десять минут. Он старался сдержаться, даже кончик носа покраснел, но все-таки мир расплылся и потек вверх. Пришлось широко раскрыть глаза, чтобы слезы выдуло сквозняком, прежде чем они прольются. Но один ручей все-таки пробежал по носу - он сморгнул от неожиданности, услышав горестный Веркин вопль «Валеррра!»

- Валера, и не забудь купить яичек! - полетел по участку широкий голос Марианны Степановны. Вова вышел во двор.

Уничтоженная Верка стояла, сцепив руки за спиной, и тискала пальцы. Марианна Степановна замерла, бережно выставив вперед свой толстый живот, пока износившиеся от хозяйственных забот шестеренки со скрипом ворочались в голове.

- А! И еще соль!

Мама перед отъездом нахмурилась Вовке, напоминая о своих «не», и отвернулась. Отвернулась к миру и стала слегка чужой. Валера помог ей вывести велосипед на дорогу, и они уехали беззаботные, как туристы из рекламы сливочного масла.

Марианна Степановна задумчиво погладила себя по ноге, но больше ничего не вспомнила и обратила свое размашистое внимания на мир вокруг.

- Володенька! Ну-ка, поди сюда, - она потрепала по его голове - то ли погладила, то ли поискала вшей, - У тебя дырка под мышкой. Снимай, сейчас зашью.

Вова смутно ощутил, как ощущал уже не раз, что существует для нее не как человек, а лишь как фактор ее взаимоотношений с мамой, и поежился.

- Ну ладно, ходи так, - разрешила она и легко зашагала к центру своего мироздания, парнику с огурцами. Верка хрюкнула и разрыдалась.

- Как? КАК?

- Каком кверху.

- Он ОБЕЩЩАЛ! - плечи ее дергались, как на пружинках, - В прошлый раз! И позапрошлый!

- Значит, и сегодня тоже... Обещит.

- Дуррак, - она убежала. Отчего не заплакала сразу?

Убедившись, что вокруг никого нет, он сплюнул, чтобы подчеркнуть свое презрение к женской логике.

Веркино горе иссякло через полчаса. Ее натура требовала представления, а единственным зрителем последнего спектакля оказался только паучок в закутке за сараем. И она вернулась в мир. Вова, спокойно раскладывавший на столе пазл, мрачно посмотрел на гостью, пытаясь представить, что она сейчас придумает.

- Хочешь яблок?

Он покачал головой. У окна в мешке гнил килограмм мелкого незрелого налива.

- Ну как хочешь. А я пойдуу... К красному дому. Там микрокримат. И яблок, яблок!

Их действительно было много. Подозрительно зеленые, с коричневыми ссадинами, они то и дело валились на землю, но яблоне это не приносило облегчения - она так и оставалась яростно новогодней. Но главное, корявое, растрепанное дерево восхищало больше любого, самого лучшего своего детенка. Вова, сдерживая волнение, поставил для пробы колено на низкую ветку и небрежно спросил:

- Полезли?

- Ты что?!! Я же в юбке.

Вова вздохнул и подтянулся повыше. Забираться было не сложнее, чем подниматься по лестнице - дерево само подставляло уступы и сиденья для передышки. Наконец, он устроился в самой высокой развилке и сорвал себе огромное, гладкое, почти универсамное яблоко. Откусил, и кислота мгновенно связала язык.

- Ну?

- Вкуно! - ответил Вовка, и Верка с пыхтением полезла к нему.

Забор, через дырку в котором они сюда пробрались, сверху выглядел маленьким и несерьезным. Зато приблизились дома, особенно недостроенный соседский - свирепо уставился прямо на них своими круглыми пустыми окнами.

- А нас снизу совсем не видно, - Верка халтурила, крошечными кусочками отгрызала у яблока экватор.

Вовка кивнул и плюнул на землю, с удовольствием отметив, как внушительно всколыхнулась от этого трава. От яблок слюна загустела, и плевалось замечательно.

- А знаешь, в этом доме чечен живет.

- Чечен?

- Ну да, - она посмотрела вбок, - Я тебе скажу... Только ты дай честное слово, что никому не расскажешь. Знаешь, мне Машка, у нее папа работает в милиции, рассказала, что его сейчас ищут. Он ей сказал, чтобы она близко к этому дому не подходила, потому что он, ну, чечен, детей похищает и продает их на органы.

- На органы?..

- Да, вот так. Сначала заманивает, а потом в секретной раболатории у них у живых вырезают печенку, сердце и почки, а потом отвозят в Германию и там в других людей пересаживают.

К его ногам подобрался мерзкий паралич, как будто он посмотрел по телевизору репортаж о теракте. Взрослые смотрели такие новости спокойно, не отрываясь от ужина, изредка произнося что-нибудь глупое, вроде: «Ужасно!», «Сколько можно», и он скрывал от них страх - не из стыда, а потому, что понимал: развеять его они не сумеют. Не хватит разумения.

Сейчас для успокоения он стал перебирать несуразности Веркиного рассказа. Разве можно у живого человека вырезать сердце? Ведь он тогда умрет. Правда, может, сначала вырезают печенку и почки, а сердце оставляют под конец? Да нет, врет она, конечно.

- А ты тогда почему сюда пришла, если он такой?

- Ну он же убежал, - ответила Верка с самым легкомысленным видом и выкинула истерзанный огрызок. Вова покачал головой и вздохнул. Соврав под настроение, она напомнила о самом неприятном. Теперь оно до завтра тоненьким голосом будет пищать над ухом, прорываясь через все большие ежедневные удовольствия. На даче-то не страшно, но папа... Папа в городе. Следовало сказать что-нибудь веское, чтобы подавить панику в зародыше.

- Когда я вырасту, я буду работать в спецназе.

Верка захихикала.

- А тебя не возьмут.

- Почему это?

- А ты маленький будешь, тебя по росту не примут.

Он чуть не задохнулся возмущения.

- Почему это я маленький буду?

- А у тебя папа маленький, и ты тоже мелкий будешь.

Вова почувствовал, что она перешла последний предел. Драться, тем более, на дереве, он, конечно, с ней не станет, но никогда, никогда больше не скажет этой девчонке ни единого слова. Отвернувшись, он сорвал яблоко, откусил кусок, выкинул, сорвал еще одно, тоже выкинул. Слезы, притаившиеся у переносицы с самого утра, поползли по щекам, затекая в нос, в рот. От того, что он плакал не один и не рядом с мамой, в плаче не было сладости, даже заболел лоб. Но всхлипы все-таки прорвались сквозь стиснутые зубы. Верка опешила.

- Ты чего? Чего?

- Ннничего!

- Ну ты что, - в голосе сквозь испуг и досаду вдруг пробилась какая-то противная снисходительная нежность, - я же пошутила.

- Шшшутки, как у пьяного Мишутки!

Она продумала и спросила:

- Эх, малышня... Хочешь анекдот? У одной тетки была собака, и она не знала, как ее назвать. И вот решила, какое первое слово завтра услышит, так и назовет. Просыпается утром, включает телевизор, а там говорят: «Мода». Ну, она и назвала собаку Модой. Пошла она с ней на пляж, разделась совсем, ну...

- Совсем голая?

- Да. Разделась и говорит собаке: «Если я пущу пузыри, значит, утонула, ты бери мою одежду и неси в милицию». Ну она купается, нырнула и пукнула. Собака увидела пузыри, схватила одежду и убежала. Тетка выходит - нет одежды. Она прикрылась лопухами кое-как и пошла искать свою собаку. Идет по улице и кричит: «Мода! Мода! Мода»... И завтра все тетки вышли на улицу, обвешавшись лопухами!

Вовка, все еще всхлипывая, сдержанно рассмеялся. Анекдоты он любил, и у него в запасе была пара таких неприличных, что он даже сомневался, можно ли рассказывать их Верке. Но все-таки рассказал. Во всяком случае, они были гораздо смешнее этой чуши про моду. Обмениваться на дереве анекдотами с жеманничающей Веркой оказалось очень приятно. Особенную стыдноватую прелесть придавало опасение, что их потеряли и ищут. И могут найти! Пару раз из криков играющих где-то футболистов, птичьего поцвиркивания, жужжания и напряженного солнечного звона вдруг вырастал тревожный мамин зов: «Вова!» Он замолкал, вздрагивал, готовый мгновенно сползти с дерева, но Верка удивлялась - «Ты чего?» Чудилось от напряжения.

И когда мамин голос действительно вывернул из-за угла, он не очень понял - что, откуда, куда деваться. Верка все угадала быстрее, и зажала ему рот рукой, так сильно, что он зубами почувствовал костяшки пальцев.

Мама и Валера шли по узкой тропинке между рощей и запущенными участками, ведя велосипеды рядом с собой. Валера направлял свой легко, одной левой рукой успокаивая руль, иногда помогал маме, чтобы не рассыпались покупки. Между ними шел какой-то легкий, смешной разговор. Вдруг развязалась лямка на сарафане. Такой у мамы был дурацкий сарафан, все время развязывался. Они вдруг перестали смеяться, как будто расстроились, и Валера, прислонив свой велосипед к выставленному вперед бедру, стал завязывать тесемки. У него плохо получалось, и мама, отдав ему руль, быстро поправила беспорядок сама.

Справившись с лямкой, они снова развеселились и пошли вперед, только еще медленнее.

- ... Главное, кому понадобилось блевать под этажерку? Ее, главное, с места особо не сдвинешь. То есть либо прицельно блевал, либо отодвигал, а потом снова на место ставил. Так до сих пор и не знают. Никто не признается.

Мама смеялась, и видно было, что смеется она давно и, наверное, устала. Ей даже пришлось остановиться и отдышаться. А Валера вдруг, воровато оглянувшись, кинул велосипед и, раскрыв пасть, присосался к маминому рту. Вова ахнул, но тихо - Веркина рука заглушила. Мама замерла и подняла неестественно плечи, но освободиться не попыталась. Они с Валерой издавали чавкающие звуки, и Вова представил, как мерзкая, сопливая тварь перелезает из одного горла в другое. Чужой. Как можно будет теперь касаться мамы и представлять, что оно внутри?

Вдруг все кончилось. Мама отстранилась и, засмеявшись - никак не могла остановиться - сказала:

- Не надо.

Валера кивнул и сел на велосипед. Отъехав метра на три, подождал, пока она его догонит, и они уехали. Теперь очень быстро.

Верка отняла руку и стала резко, гораздо сильнее, чем требовалось, оттирать ее от Вовкиной слюны. Потом бросила:

- Они целовались.

Целовались?! До этих пор он никогда не интересовался поцелуями. Целовались принцы и принцессы, целовались влюбленные в сериалах, иногда даже в метро какие-то придурки  целовались, но не так. Значит, просто целовались, значит, не самое страшное. Но все равно...

Верка внезапно - только спокойно сидела - полезла вниз:

- Казел! Ты чего сидишь? Ты хочешь, чтобы твои развелись? Будешь жить с Валерой, у бабы Марианны, она тебя суупчиком кормить будет. Каждый день. Хочешь?

Вова нахмурился. Ему никогда не приходило в голову, что родители могут развестись. Он вообще не задумывался, как они друг с другом связаны - были они Вовкины, и все.

- Пошли домой! - Верка топнула ногой, - Пошли!

Он не пошевелился, и она стала толкать дерево, как будто хотела стрясти его вниз вместе с яблоками. Пришлось крепче схватиться за ветку.

- Идиот! Ну и сиди себе! Думаешь, прибегут сюда, будут просить: «Вовачка, маленький, слезай, бедьняжечька!» Фига! Никому не скажу, что ты тут! Сам прибежишь!

И ушла.

Вова прижался щекой к дереву - резко, неудачно, оцарапался. Конечно, он не хотел, чтоб его искали. Не хотел, чтобы нашли. Мамино дыхание теперь отравлено, прикосновения ее будут осквернять... Теперь она не Вовкина.

Ни капли не поверив в то, что Верка не наябедничает, не растреплет, он каждую минуту ждал, что с их участка появятся взрослые, с воплями, ахами, ужасаниями. Будут просить слезть - неет, пусть сами снимают. Для них он не сделает ни малейшего движения, ни самого крошечного шажка. Но потом догадался, что снимать его с дерева станет Валера, и вздрогнул. Будет шутить, возьмет своими ловкими красивыми руками... Засмеется. Никогда бы он не подумал, что человек может так широко раскрывать пасть.

Так что пришлось слезть с дерева. Может, убежать совсем? Но ноги не слушались, устали от солнца, от сидения на дереве. Поэтому он просто сел на крыльцо - странные люди чечены, ни одного стекла нет, залезай кто хочет, а дверь на замке. А что делать, когда мама станет его целовать? Он почувствовал, что ему надо заплакать, иначе голова разорвется от напряжения, и стал представлять, что, как кричала Верка, родители развелись, что мама пошла на работу, а он сидит на кухне с Марианной Степановной и ест гречневую кашу. Картинка выходила неживой, не трогала. Живыми были поцелуи - мама сначала целует Вовку в нос, потом Валеру, потом папу, потом снова Вовку - в лоб, потом бабушку в щеку, и так далее, снова и снова. Лоб пылал от непролитых слез, даже нагретый солнцем бетон ступеней был холоднее. Вовка лег, закрыл глаза - за веками замелькали красные машины, как после долгого купания - и заснул.

Он проснулся оттого, что кто-то тихонько трепал его по шее и приговаривал монотонно: «Эй! Эй! Эй!». Вовка открыл глаза - прямо перед ним торчало колено, обтянутое светлой брючиной, все в рыжих пятнах вечернего солнца. Где он, что он? Если бы из носу не текло, он бы решил, что продолжает спать. Человек, который его будил, испуганно отнял руку и произнес «Эй!» требовательней и тревожней.

Вова окончательно проснулся. Все вспомнилось - мама, Валера. А это его Чечен будит. Дневное отчаяние испарилось, осталась тоска - по невыпитому чаю, по маме, которая где-то там его ищет... Чечен улыбнулся, растянув неправдоподобно широко синие щеки и сказал:

- Живой! Ты чей?

Вова промолчал. Было ему плохо - нос заложен, в животе что-то тянуло. Во сне он завернулся в коврик для вытирания ног. Фу.

- Подкидыш, ты немой, что ли? Давай, говори, а то сейчас в милицию отведу, - и погрозил пальцем, на худой руке заболтались часы. От него пахло вином, и было непонятно, шутит он про милицию или говорит серьезно, - Лиана!

- Папа! С кем ты тут? - такого красивого голоса Вовка никогда не слышал. Было в нем что-то и вяжущее, и сладкое, как хурма.

- Да вот, подкидыша нашел, - Девочка подошла к отцу и, обняв, положила подбородок ему на плечо.

- А я его знаю, он вроде из того дома, - И сама она была красивая - гладкая, свежая, чуть-чуть мохнатая.

- А что он тут делает? - спросил отец строго, как будто она знала ответ, но от него скрывала. Девочка засмеялась и пожала плечами. Чечен продолжал допытываться, - А может, он больной?

- Да нет, вроде. Не знаю. Давай отведем его домой.

И Вова почувствовал облегчение. Возвращаться самому было бы сейчас неловко.

Когда они подходили к их участку - Чечен крепко держал подкидыша за руку и строго хмурился, Лиана шла сзади, как будто бы и не с ними - Вовка увидел папину машину. От страха в пузе что-то пискнуло. Папа - человек веский, он и наказать может, пусть до этого никогда и пальцем не тронул.

- Эй! - Чечен прокашлялся и крикнул погромче, - Ваш ребенок?

Дверь на веранду распахнулась, и оттуда вылетела мама, рыдающая, расхристанная, что-то бормоча на ходу. Она вырвала его из рук Чечена, обняла и стала качать, подвывая: «Куська мой, Куська, как же это ты, как...» Вова почувствовал сначала привычный покой маминых объятий, а потом что-то зазудело внутри - он вспомнил про Валеру, вспомнил про красивую Лиану, которая сейчас смотрит на них и, наверное, улыбается черными глазами. Ему захотелось освободиться. Тут мама сама его отпустила и обернулась к Чечену.

- Вы! Откуда? - спросила она со злостью. Язык ее не слушался, она всхлипывала и прерывалась на половине слова.

Чечен обиделся. Он сердито оглядел всех  - Вовкиного папу, который вообще не обращал на него внимания, а холодно смотрел на сына; Марианну Степановну, которая размышляла, чью сторону принять; на Валеру, на Веру, на соседку Иванову - и крикнул неожиданно тонким голосом:

- Он у меня на крыльце спал! Он бы, может, насмерть замерз, если бы не я! Вот люди! Я им ребенка возвращай, а они мне «Откуда?» Оттуда, ****ь! Думаете, раз грузин - значит, детей насилует, да?

- Не материтесь при детях. Вы тут не при чем, - сказала задумчиво Марианна Степановна, - Просто некоторые люди рожают детей без ответственности...

- Безответственно?! Это кто безответственная?! Я? Вы бы помолчали! Вас попросили за ребенком полчаса посмотреть, и что?.. Только знаете - огород, огород... Если...

Вова не слушал, он переговаривался с отцом глазами. Папа говорил: «Какой ты, оказывается, у меня поганец», а Вова говорил: «Ну, ты же не знаешь» - «И знать не желаю» - «Ну, пожалуйста, поверь, я бы никогда просто так...» - «Потом разберемся». И, закурив сигарету, ушел к машине.

У Вовы так схватило живот, что он крякнул, но после глубокого вдоха отпустило. Мама продолжала ругаться с Валентиной Степановной, причем та отвечала размеренно и спокойно, вместо нее оскорблялась и возмущалась, очень невнятно, соседка Иванова. Валера неловко пытался их помирить ("Мама, Валя, Валя, мама"), а грузин, стоя тут же, все бормотал - то есть довольно громко говорил, но из-за женщин его было плохо слышно - про свои обиды и про то, что они не могут его обидеть. Его никто не слушал, а он обращался к небу, к соснам, и его черные ресницы были, может быть, мокры от слез. Лиана тянула отца за локоть - пыталась увести. И глаза ее вовсе не смеялись, наоборот, трудно было бы им быть серьезнее. Она сгорала от стыда. Вова это понял, потому что ему тоже было стыдно. Опять схватило живот.

- Мама! - он дернул ее за руку, - Мама!

- Подожди! И вот что я вам скажу, Марианна Степановна, - Валера, отстань, - если еще раз...

Никакого толку. Ни от кого. Он побежал к веранде, кинулся к двери в комнату, но она - вот чепуха! - была закрыта. За ней, под кроватью, стоял спасительный горшок, даже через окно можно было увидеть. Аа, к черту! Вова выскочил на улицу и помчался к уборной. Со штанами едва не опоздал...

Он вздохнул и прислушался к ощущением в кишках. Живот почти человечьим голосом ответил: «Ничего, выстоим, давай еще разок!» Бабьи крики доносились даже досюда, а соседа совсем не было слышно - может, Лиана его все-таки увела. Вот всегда так, сейчас опять его потеряют... Дожидаясь очередного приступа, Вова не без злорадства подумал: «Ничего, поищут».