Философ Таканов

-  Ну что приполз, сукадлец?! – рявкнула всклоченная, только пробудившаяся жена Таканова, - А? Кобель рыжий!
- Как видишь, - тихо произнёс Пётр Андреевич, тускло глядя на свою увядшую жену.
- Ах ты насекомое кобелистое….! Вша блятская... я тебе! – она вздёрнула бессильные глаза и заплакала… - Дети голодные, а он всё ****ствует…
- Мария, - тоскливо протянул Таканов, - Я работал.
- Да знаю, тварь рыжая, - она хотела его ударить, но рука безжизненно упала, не коснувшись головы Таканова. Головой он дорожил. Он был доктором философских наук.
Жена долго мрачно смотрела на хмурого Таканова, в уголках её тёмных глазах блестели капли слёз. Неожиданно что-то щёлкнуло, взгляд Марии обесцветился. Она дёрнула плечом и уверенно пошла в сторону того, что называлось кухней.
Таканов медленно стряхнул с себя пыль улицы и тревог. Не пытаясь снова заговорить с раздраженной женой пошёл в комнату. «Дура она, Машка», - устало подумал он. Сел  в углу у синей стены, закрыл лицо руками и впал  в чёрную без образную пустоту.
Продравшееся утро ознаменовалось светом, неожиданно заползшим даже туда, где всегда было темно. Растолкало сознание и передёрнуло вечные мысли Петра Андреевича. Лишь открыв глаза, рассуждения поползли в сторону бога. «Не рано ли он включил свет… свет. Нет… в начале было слово…А может свет быть без слова?… Может. Мда...
Мария недовольно, но без лишних звуков кинула ему несколько кусков пищи. Потом взбесилась, стала надрываться, рыдать, заплакала…
- Дура, дура, - думал Таканов, вдыхая спекшийся воздух улицы. Шумный дом его остался позади. Улица молчала. Только он, государственный служащий спешил на работу. Был сухой день. Основные дела всех начинаются ночью. Лишь в тёмных закоулках тихонько варилась жизнь, превращаясь в траурный шёпот, в старый фонарик, запрятанный глубоко в кладовку. Таканов улыбнулся (если он вообще умел улыбаться), жизнь показалась спокойной и прекрасной. Даже не смотря на грязные гнилые улицы, вечную опасность и страх, дышащий в затылок. Скользкий и тихий, он заставлял биться сердце Таканова неровно, при малейшем движении пространства. Он щурился и останавливался, глядя на редких безумцев, перебегающих широкие площадки.
Нет, он никогда не лез на рожон в этом жестоком злом мире. Он свернул на безопасную, хотя и длинную дорогу. Его путь лежал через батарейный базар. Тяжкое бремя на его совести. Здесь он мог продать свою тощую спину, заработать для семьи… Но как же диссертация, мысли?…
- С дороги! Падаль! – добро прохрипел какой-то здоровяк, прущий на себе огромный кусок сахара. Пётр Андреевич чуть не столкнулся с ним. Он робко извинился и стал проталкиваться в глубь.
- Да, этим миром правит свободный бартер, - усмехнулся он, с интересом лицезря кучку суетливых мирских существ.
- Эй ты, рыжая мразь! – окликнул Таканова скрюченный жизнью меняла, - подваливай сюда, хлеба за твоё барахло!
Пётр Андреевич испуганно прижал бумагу к груди, пожал плечами, и дёрнулся дальше в толпу.
Самодоволие, сладость, горечь, боязнь, узкие взгляды. Таканову удалось просочиться через этот беснующийся вертеп. Он облегчённо вздохнул, когда батарейный базар остался позади. Но чёрные мысли, навалившиеся на базаре, не оставили его, и вязкой слизью стали обволакивать сознание.
 Но, чем ближе был его родной институт, тем свободнее и легче становилось Петру Андреевичу. Скоро, скоро он будет там, где мысли, пущенные в ветр, несутся свободными стрелами, прорезая смысл мироздания…. Суета сует и бестолковые плотские желания, всё оболочка!
И в такие моменты Петру Андреевичу было плевать на убожество размера своей зарплаты, уровень жизни и бесконечное дыхание смерти над головой. В такие моменты Таканов, надрываясь шептал свой жизненный клич: «Лицом на встречу ветрам!» - «А жопой в дерьме…» - обычно отвечала жена. Но Пётр Андреевич не обижался, и даже не потому, что та кормила всю семью и благодаря которой он всё ещё жил. Просто, он был  снисходителен к уровню её интеллекта, к её мирским банальным потребностям. Но при мыслях о жене, в Таканове снова застучали два «я». И от этих надрывов ему стало тяжело. И хребет разболелся и конечности…
Он свернул в светлый, опасный переход и, проходя мимо таблички родного института, снова всё забыл. Бросил взгляд на, до боли знакомый, лозунг написанный при входе: «Вы ум, теория и идеология нашей субкультуры». Надпись, как и все другие лозунги, была написана дерьмом.
Окунувшись в этот бесконечно свободный от грязного пространства мир, процедившись сквозь мембрану собственного интеллекта, Таканов почувствовал тепло, мягко растекающееся в теле. Из нищего прохожего этой бедной страны он превратился в серьёзного учёного, доктора философских наук Петра Андреевича Таканова.
Пётр Андреевич поздоровался с некоторыми коллегами и направился к своему месту. Он поудобнее уселся и оглянулся. Многие уже приступили к работе - к размышлениям. Секушкин в напряжённых мыслях кривил страшное лицо, Фельдман повизгивал и нервно дёргал конечностями, делясь своими соображениями с соседом. Он всегда был эмоциональным учёным. Престарелый Коростенко дремал со свойственной ему слащавой улыбкой. Его любимая фраза была: «Успеть можно всегда, главное, что бы жизнь была успешной».
Вид старика Коростенко вдохновил Петра Андреевича на поток размышлений, относительно успешности жизни и её смысла: «Вполне вероятно, думал Таканов, как бы ты прекрасно жизнь не прожил, в конечном счёте, ты так и останешься никем, а жизнь у «никого» - никакая…. Пётр Андреевич попытался вычислить относительно кого «кем» и кто этот «кто», но мысль не шла и это повергло его в уныние. Уткнувшись глупо в одну точку, он так и сидел долгое время, пока не очнулся от ропота коллег: «начальник идёт!»
Вилимир Наумович Шмундак шёл своей мягкой медленной походкой. Казалось, он был начальником всю жизнь, как только родился. Он никогда никуда не спешил и говорил тихо, прекрасно зная, что к нему и так будут прислушиваться. Шмундак был чистейшим альбиносом, с чёрными шариками глаз и белым лицом. Все боялись его, хотя он и был мягким и совершенно не злопамятным, часто в шутку повторял: «Я не злопамятный, батенька, но злой и память у меня хорошая».
- Доброго рабочего дня коллеги, - грустно проговорил Вилимир Наумович, - что ж, приступим к семинару? Он добродушно обвёл взглядом учёных и лёгким жестом пригласил всех к большому полустёртому кругу, начертанному в центре института.
Через некоторое время места вокруг круга были заполнены. Над аудиторией повис лёгкий ропот, не успевших доспорить философов. Атмосфера заряжалась. Все были готовы.
- Итак, дорогие батеньки, - привычно начал Шмундак и зашелестел бумагой, тем самым объявляя о начале семинара, - приступим…. Сегодня мы обсудим несколько тем, прошу отметить их острую актуальность и жгучую важность. Итак, внимание… первую тему нам представит доктор философских наук, профессор Лев Владимирович Жаров, занимающийся данной проблемой более восемнадцати лет.
Шмундак жестом пригласил учёного, и сел на место. Вперёд подался маленький коренастый человечек с взъерошенной головой и кривыми конечностями:
- Мой труд, уважаемые коллеги, как вы прекрасно знаете, называется, - он выдержал театральную паузу, - «Человек и туалет, туалет – как упорядоченное единство мира». Единство мира, так сказать, в противоположность Хаосу. Так же место человека в этом вселенском пространстве и отношение человека к природе туалета. Как вы соблаговолите понимать, работа эта весьма объёмная и фундаментальная. Она может… и даже более того, должна занимать не один десяток лет исследований и проработок. – Он вдохновенно закинул свои маленькие поросячьи глазки и протянул: - ею занимался ещё сам Пифагор….
- Простите благодушно, - перебил его Шмундак, но давайте не будем сейчас углубляться в анналы истории философии, если конечно, это не существенно для более полного раскрытия темы.
- Нет, не существенно… - растеряно произнёс Жаров.
- Тогда продолжим, - заключил Вилимир Наумович, - Время вечно, но выделенные ресурсы на его познание ограниченны. – Он улыбнулся собственному гениальному высказыванию, только пришедшему в его белую голову и сел на место.
- Для начала стоит уточнить, – вновь приободрился Жаров, - что же вообще это такое, туалет? Не есть ли это плод и скопление отходов нашего самосознания, сконцентрированного в одном месте? Но может он является вообще всем нашим сознательным миром, нашей ноосферой… - Жаров замолчал, задумался и, характерно прикрякнув, продолжил: - Так можно ли считать за туалет всё?! – он обвёл возбуждёнными глазками присутствующих, - всё вселенское мироздание, космос, наш мир?! Тот самый туалет, созданный человеческим разумом… - Он весь скукожился прикрякнул и дал «петуха». - Точнее его отходами, ведь отходы главное, что остаётся после всего, после нашей мысли….
Жаров замолчал, вжался в плечи и, покосившись на начальника отдела, неуверенно начал:
- … В древней Греции главным свойством туалета-космоса считалась гармония сфер. В истории философской мысли использование понятия сортира, - (Жаров утрированно интеллигентно проговорил букву «о»), - вело либо к признанию роли демиурга в его образовании, либо к обожествлению самого туалета-космоса в духе пантеизма или сортоцентризма, награждая его различные части божественными началами.
Обрушив на учёных поток сложных, труднодоступных слов и смыслов, Жаров смолк и, выпучив глаза, долго осматривал окружающих, которые, впрочем не сильно заинтересовались речью оратора.
- Как мы все понимаем, - продолжил Жаров, - глобальная человеческая мысль движется волнообразно в машине истории и, поднимаясь до высот, так сказать, своего апогея, падает в пропасть суеверий и мелкоты обзора. Так со времён Птолемея доминировала идея антропоцентризма, человека – центра вселенной. Но в семнадцатом веке прогрессивный антропоцентризм сменился сортоцентризмом, идеей всеобщей значимости сортира, великого и всемогущего. Да, человек не может сегодня, беспрекословно считать себя целью вселенной (туалета), её практическим создателем, но с другой стороны он не может и не имеет права смирятся с ролью ничтожного куска дерьма, случаем прилепленного к стенке унитаза. И хотя, как это не глобально, но сознание человека способно охватить эти грандиозные просторы, уразуметь парадоксальность времён…
На стыке этой великой дилеммы и возникает главный вопрос – кто человек в этом отхожем сливе – создатель, испражнение неведомого демиурга, или совершенно сторонний наблюдатель, невольно ананизирующий…. – Жаров запнулся, прикрякнул, прочистил горло и неуверенно произнёс: - ана-ни-зиру… ана-ни... – снова запнулся и резко вставил: - внешний мир!
Над аудиторией подвисла, словно марионетка, тишина. Что бы добавить эффекта, это взъерошенное существо с поросячьими глазками выждало продолжительную паузу и жадно произнесло: - Но кто же человек в этом водовороте бесконечности…? Кто?!
«Да никто!» - вдруг подумал Таканов. И извечная его философская привычка ставить всё под сомнение, возражать любому, даже более или менее логичному высказыванию, привела к тому, что мысль, не успевшая ещё до конца оформиться, соскочила на язык:
- Не кажется ли вам, уважаемый Лев Владимирович, что может существовать так же четвёртый вариант? Мы вполне можем являться никем, точнее не являться вовсе в вашем сублимированном в материи образе.
Жаров пристально посмотрел на Таканова, снова прикрякнул, и с глупой улыбкой на лице слащаво проговорил:
- Дорогой наш Пётр Андреевич, вы снова подмешиваете в нашу кашу ваш субъективный идеализм….
- Кашу! – тихо усмехнулся Таканов и уже громко со снисходительной иронией произнёс:  - Однако, вы сами поставили вопрос, кто есть человек.
- Да, дорогой мой. Мы уже не раз вели дискуссию на эту тему, - улыбаясь поросячьими глазками ответил Жаров, - Следуя вашей обычной логике первых трёх вариантов и вовсе не существует и смысла в их обсуждении, оценке, ананизе…  - Жаров весь потемнел, натужился, пряча волнение. – Но вы прекрасно знаете, каждая наука, в том числе и философия, в какой бы то ни было степени, при тех или иных обстоятельствах в праве идти на некоторые уступки. Уступки в науке ради самой же науки! – и неожиданно добавил, крякнув: - ваш агностицизм вреден для науки!
Жаров замолчал, повисла неловкая пауза. Он растерялся от собственных резких слов и повернувшись к Петру Андреевичу, тихо проговорил:
- Вы позволите продолжить? – Таканов сел на место.
Но с места поднялся Вилимир Наумович, знаком о регламенте он остановил Жарова и задумчиво обратился к учёным:
- Не без жарких дискуссий… - Шмундак с улыбкой взглянул на Петра Андреевича, - мы подошли к ключевой на сегодня теме «кто человек?». Первый и третий варианты будут разобраны нами позже, а сейчас мы подробнее разберём концепцию существования в сортоцентризме, человек, как отход неведомого демиурга. Работу представит младший научный сотрудник, ученик профессора Жарова Силантий Припарин. Поприветсвуем докладчика.
Все вяло зашелестели конечностями и загудели.
- … Или проще под рабочим названием «Я отход», - резко вскочил Силантий, суетясь, как молодой конь. Он был длинный и неловкий, как подросток. Силантий был экзальтированным и очень трудолюбивым. Институт являл для него всё. Он стелился подо всеми, кто называл себя учёным, философом. Умел бешено слушать, и слизывал всё, как голодная ненасытная собака с миски, с которой кто-то уже поел. Припарин всегда был удивлён и по детски восторжен. Его слащавое «Благодарю» слышал каждый в своей голове, и невозможно было от этого избавиться. И каждый, познакомившийся с услужливым Силантием, в конце концов, сторонился его.
Припарин обвёл своим нелепым взглядом аудиторию, прочистил горло и с волнением произнёс:
- Как вам, дорогие коллеги, было представлено, суть моей теории основана на концепции Льва Владимировича, - он нежно, подхалимажно посмотрел в сторону насупившегося Жарова, и продолжил: - в своей работе я попробовал классифицировать человечество на несколько групп, что во многом должно помочь развитию социальной философии… Дело в том, что моя стратификация основана не только на социально-профессиональной структуре. Помимо данных признаков ранжирование велось так же по духовным категориям. Как вы, дорогие коллеги, понимаете в современном развитом информационном обществе существуют различные показатели систем неравенства – это власть, собственность, знание! И для большего упорядочения отношений, ролей между различными категориями требуется объединить (что я и сделал) эти показатели в единый критерий и добавить туда, такое горькое и такое ценное для нас, понятие «духовность»…
Он с напыщенным патриотизмом взглянул в некоторые безразличные глаза, смахнул несуществующую слезу и продолжил: - в самом общем виде, неравенство означает, что люди живут в условиях при которых, они имеют неравный доступ к ограниченным ресурсам материального… И! Духовного потребления. Но парадокс, чем более доступно материальное, тем менее доступно духовное, и наоборот! Эта закономерность взята мной за основу. Да! эта стратификация жестока, но это жизнь! – Припарин разгорячился, яростно замахал конечностями. Вилимиру Наумовичу жестом пришлось убавить пыл в молодом учёном.
- Итак… - продолжил Силантий, - в моей стратификации присутствуют только три уровня, однако каждый из них можно более менее глубоко разобрать…
Шмундак повелительно повертел туловищем, о недопустимости долгого разглагольствования. С глупой улыбкой, Припарин понимающе задёргался и продолжил лепечущим волнообразным голосом:
- Исходя из общей теории сортоцентризма, её второго варианта, мир представляется в виде большого унитаза, некого промежуточного звена между рождением и смертью. А люди – некие отходы величественного демиурга. Хотя… величественного… но… Ибо…. по примеру и подобию своему… Впрочем, это другая тема… так, эти уровни, классы, страты, так сказать, располагаются в полости вселенского унитаза, - он расплылся в дегенеративной улыбке, - ну конечно же, условно, как вы понимаете. Первый уровень – это первые люди, первый, высший по рангу класс, самые яркие представители которого являются элитой… - лицо Припарина неожиданно нахмурилось и потемнело. – Представители данного уровня вжились, надолго прилипли к стенкам и дну. А самые тяжёлые и увёртливые смогли отстояться и стать классом «отстоев». Они надолго прилипают к нашему сознанию, они стойко держатся за публичную жизнь и обрывки истории. Их цель – след, и не важно какой! Они – это так называемые звёзды шоу и политического бизнеса. – Припарин неожиданно замолк и его злая смелость сменилась детским ужимным испугом. Однако, давно минули те времена, когда за подобный тон что-то могло быть. Должного эффекта речь Припарина не произвела. Никто не дёргался. Силантий осторожно продолжил:
- Второй класс, который не отстаивается, так как слишком лёгок, но задерживается в полости, благодаря своим скользким обтекающим качествам. Этот класс составляют так называемые новые люди, - Припарин выделил слово «новые», - бандиты разных категорий, этнические бизнесмены, - что он под этим понятием имел в виду, Таканов не понял, - … и вся скользкая типология. Однако первые и вторые страты взаимосвязаны. Они существуют благодаря поддержке друг друга. Кто-то может как отстоятся, так и всплыть, создавая баланс в стратификационной системе.
«Всё-таки, слишком много бравады» - подумалось Петру Андреевичу. Он стал замечать, как после некоторых слов Припарин, вдруг утихомиривался и сжимался. Однако наука требовала и он продолжал:
- И наконец, третий, средний класс. Но, как я уже говорил ранее, критерием ранжирования являлись не только материальное положение и власть, но и духовные аспекты тех или иных индивидов. И духовные аспекты были главенствующими! Итак, этот уровень далеко не благополучен в материальном положении (я уже приводил зависимость), но какова планка, достигнутая ими в духовном плане!
Припарин, теперь без тени злобы, с одухотворённостью поднял глаза к небу.
- Этот средний уровень – это мы! Мы - интеллигенция! Мы – простые рабочие, служащие… По сути дела наше сознание и составляет основу ноосферы – интеллектуальной и духовной крышки этого унитаза. Да, возможно в физическом плане наша жизнь коротка и быстротечна, мы не оставляем значительных материальных следов. Однако жизнь в наших деяниях, в сознании будущих поколений. Припарин так и струился радостью, становясь всё более похожим на светлячка:
- Концепция всеми уважаемого Льва Владимировича позволяет шире и глобальнее посмотреть на назначение существ в этом мире. Но я выбрал теорию отходов… В общем то мы – отходы, проще говоря говно, так сказать…
- Я не говно! – испуганно воскликнул доцент Петушков, - не говно я! Не говно!
Он весь затрясся, стал судорожно крутить туловищем и отнекиваться от теории Силантия. Отшатнулся от круга учёных, присел, стал умоляюще дёргать своим взглядом, ища поддержки кого-нибудь из коллег. Но все лишь холодно молчали или отводили взгляды, когда взгляд Петушкова срезался на них. Со стороны могло показаться, что они думают, мол, говно оно и в Гондурасе говно…..
Петушков медленно отступил назад, захрипел и с затухающими глазами повалился на спину, дёрнул несколько раз конечностями и замер.
- Вот сука, - нарушил дребезжащую в головах тишину, лаборант Поскребайло – нажрался где-то химикалиев и пришёл нас заражать. Знал же падло…
- То-то я чувствую, Петушков какой-то не такой, - поддержал Поскребайло заместитель Шмундака Сиволин – какой-то медлительный, с заплывшим взглядом, хотя и сильно раздражительный.
Все, как будто одновременно, вышли из оцепенения и отстранились от трупа. Через мгновение, словно из воздуха вспыхнула санитарная группа, подхватила трупп и исчезла, оставив неприятный, но такой знакомый каждому запах…
- Что ж, - сказал негромко Вилимир Наумович, - я думаю, на этом мы и кончим… всем спасибо…
Ученые молчали. Всё это было привычно, но всякий раз тяжело, и как напоминание…
- Всем спасибо, - повторил Шмундак, - все свободны.

Петра Андреевича охватило состояние апатии, он шёл ни о чём не думая. Все мысли казались пустыми и бессмысленными. Он шёл на свою вторую работу в Дом Услуг, консультантом жизни и права, так это называлось. Хотя он и понимал, что является всего лишь идеологическим инструментом в руках властей, но он верил в то, что говорил, он верил в то, что думал…
Эта смерть не потрясла Таканова, он привык. Смерть обычное явление в мире жизни. Без жизни нет смерти, а без смерти нет жизни. Но, боже, как всегда страшно и неожиданно она заявляется, и дышит. Он видел её не раз, впрочем, как и все живущие в этом мире. Вдыхал её ароматы и жмурился от её блеска. Видел одинокую и повальную, широкую и подзаборную. Он сам было не попался ей на глаза… И Таканов чувствовал нелепые смерти друзей.
Ему никогда не забыть, как в юности его друг, Лёха Самохин, смелый, весёлый парень свалился в большой резервуар с водой. Он тонул постепенно, страшно… Сдавливая грудь Таканова, который стоял наверху и зачарованно смотрел на умирающего друга. Лёха долго барахтался, уходил под воду, дёргался, молил о помощи, но всё более тяжелел… Но помощи не могло быть, они забрели слишком далеко в опасную зону.
По дороге в консультацию Пётр Андреевич наткнулся на два трупа, детский и женский. Они застыли в таких естественных для смерти позах. Он перестал думать. Перестал думать, когда, зайдя за угол, увидел раздавленную по мостовой группу детей. И стало совершенно бесполезным рвать в себе состояния, мысли, когда смерть на небе, смерть под ногами, когда жизни нет, и вся эта демагогия ни к чёрту…
- В чём же правда замысла, для чего мы? – думал Пётр Андреевич, - неужели смерть выше….
Он зашёл в Дом Услуг, ветхое государственное учреждение, механично поздоровался с дамочкой из женской консультации, кивнул старику из поэтического отдела и направился к себе. Консультация жизни и права находилась в самой глубине. Таканов приостановился в предчувствиях неприятной встречи. Его сменщица вызывала в нём неприятные гнусные чувства, которые из этики и своего тихого характера он подавлял в себе.
Елизавета Агафоновна Петерсон постоянно выплёскивала на него лавину речевого мусора и отравы. Санобработчица по образованию, тварь по призванию (по словам покойного Петушкова), бескультурная и безграмотная, да и просто нехорошая женщина.
- Здорово Пётр! – пробасила она, широко открыв пасть.
- Здравствуйте, - обречёно ответил Пётр Андреевич, смиренно ожидающий новых откровений о негодяях посетителях.
- Представляешь Петя, заходит ко мне вот такой заучика, - она попыталась изобразить худобу на своём жирном лице, - И трындит, вы поддерживаете дух кунизма в его, как там… - она задумалась, - отношении к насилию… Вот гнида то, да? – Елизавета Агафоновна приблизилась к Таканову в поисках поддержки. Он слабо закивал.
- Дескать, это самое насилие стало повивальной бабкой истории…. Я ему спокойно и отвечаю, мол, по счёту насилия не кумекаю, всю жизнь самовольно соглашалась, и к бабкам не раз бегала. Мне ведь такие мучачи, как ты не раз под подол приносили, как уж там укормишь…
Сознание Таканова растеклось, распалось, поплыло к тёплым берегам апатии, оставив всю глупость здесь, не давая дурным мыслям овладеть собой. Он сладостно вздохнул, когда Петерсон выползла из отдела и её не стало. Он сел на своё рабочее место, ожидая таких вот «заучиков» клиентов, с которыми можно подискутировать на тему теории кинизма или даже субъективного идеализма.
Но в его отдел ввалился совсем другой субъект. Большой мужлан с воспалившейся мордой и косым взглядом. Он развалился перед Петром Андреевичем, бросил тому чек об уплате услуг на стол и захрипел сорванным, пропитым голосом.
- Слышь, чмырь, - развязно сказал он, - расскажи-ка мне о душе!  - и фальшиво запел, закатив тёмные глазки, - …душа моя широкая, ну спой же мне, козлу….
В этом мире, думал Таканов, не всё происходит, как мы хотим. Нет, всегда происходит обратное нашим желаниям. Но если загадать обратное долгожданному? Попытаться заставить сознание….
- С точки зрения Лейбница… - начал Пётр Андреевич, совершенно механично, - душа – это непосредственно познаваемая монада, обладающая некими представлениями и стремлениями. Эти же самые представления и явления могут, в свою очередь, быть смутными и их мы называем чувственными, и ясными – интеллектуальными. – Он говорил монотонно, задумчиво уставившись взглядом в одну точку. – Но кроме осознанных представлений и стремлений, существуют неосознанные. Вообще, стоит отметить, монада – это субстанциональная единица, которая может выступать предметом всех возможных простейших высказываний о мире. Монада выступает…
- Какая такая манда? – перебил его мужлан и искривил лицо.
Пётр Андреевич думал о желаниях, вопрос клиента вернул его на землю, он вскинул взгляд.
- Что? – рассеянно проговорил он.
- Что за манда, спрашиваю, - сказал мужлан.
Что-то спёрло в груди Таканова, что-то сорвалось, он клацнул челюстью и заорал:
- Да твоя!

Здоровый мужлан усмирил его пыл. Мятые бока тоскливо ныли. Пётр Андреевич с трудом доработал до конца дня. Он медленно шёл домой и уныло думал о душе. – Казалось бы, живёт существо, страдает, чувствует, стремится к чему-то, обладает этой самой пресловутой душой, познающей и представляющей. Но, вдруг, смерть, - и нет души, нет познаний, нет представлений, ничего нет. И самое страшно, что никогда никто не сможет по настоящему, до конца понять всё это. Самые смелые смогут лишь ощутить чёрное, сосущее пространство смерти. И те великие, кто сумел вывести какие-либо многосложные определения и направления, смогли дойти лишь до прозрачных представлений о представлениях….
- Пётруха! – оборвалось сзади Таканова знакомым пьяным голосом. Пётр Андреевич обернулся. Это был его дружок старый алкаш Серёга, с которым, когда было совсем плохо, он выпивал. – Слушай! – замямлил Серёга, - ищу тебя. Пойдём, место есть - большой разлив. Выпьем!
Пётр Андреевич долго пристально посмотрел на бывшего собутыльника и, брезгливо отвернувшись, пошёл прочь. Однако алкаш не отставал и продолжал сипеть: - Пётруха! Хрень ты болотная!
Но Таканов твёрдо, не замечая гопника, пытался удалиться. Серёга не отставал, и продувая перегаром Пётра Андреевича, продолжал орать ему в ухо: - Петух, ты меня слышишь?!
- Пошёл на ***! – резко дёрнулся на месте Таканов и хлёстко, вкладывая всю свою силу, сбил бывшего дружка с ног.
Какая к чёрту душа? Разве есть у такого душа? Разве есть у таких душа? – подумал Таканов, оглянувшись на суетящихся вокруг существ. – Кто они? Кто я? Душа – манда! – он грохнулся на землю у грязевой лужи, нахмурился, потом опустил носок в грязь и рядом начертал два слова….


Человек включил свет на кухне, налил воды и, увидев мельтешение под ногами, стал беспощадно топтать пол, давя этих безумцев, бессмысленных паразитирующих существ…

ОН знал об опасности, но не ринулся, осознав вдруг, что в этом нет ни малейшего смысла.
Микроэпилог

И никто никогда не увидит надпись, сделанную в пыли, на одном из квадратов кухонного пола: «Я – таракан».

з.-в. 1999г.