Детский сад

Ранним утром всегда кажется, что больше всего на свете ты любишь спать. Особенно зимой, когда на улице ещё темно. Яркий электрический свет режет глаза, ещё недавно блуждавшие в мягких полутенях сновидений. От прошедшей ночи остаётся только усталость и ещё немножко тёплой темноты под одеялом, где можно укрыться, отдохнуть, забыться на несколько сладостных мгновений, пока не придёт мама и его не стянет, окончательно лишив тебя надежды остаться в постели. Холод: с ним ещё можно побороться, подтянув колени к подбородку, охватив их руками, свернуться калачиком, вжаться в себя и в нагретую простыню, но уже ясно, что надо вставать, и ты покоряешься неизбежному - с самого раннего утра, ещё не успев прожить свои первые семь лет.
 
Саша встал с кровати и, шлепая босыми ногами по паркету, а потом по кафелю, пошел умываться. Открыл кран, уселся на край ванны и подставил руки под горячую воду. Как же хорошо. Каждое утро ему хочется забраться в раковину и улечься там и в журчащем тепле. Конечно, он не уместится. Но, зажмурившись, он может так ярко себе это представить, как будто всё происходит наяву. Он сидел, облокотившись на раковину, с закрытыми глазами и наслаждался тем, как вода ласкает кисти рук. Мама, конечно, знает все его хитрости, поэтому он каждую секунду ждёт, что она его позовёт, и это ожидание удерживает его от того, чтобы вновь забыться сном. «Саш, ты там не уснул? Давай просыпайся, а то я на работу опоздаю!» Да, он почти что уснул, но он уже проснулся. Потому что мама не должна опоздать. Потому что он встаёт в такую темень и рань, только ради того, чтобы не подвести маму, чтобы мама не опоздала. Потому что это мама.

Горячая каша и прохладное масло на белом хлебе. Кубики сахара, рассыпающиеся в чаю, как стены старинного, забытого всеми замка, взрослые остроты в утренней радиопередаче, которые он не понимает, но помнит все, и, пересказывая их бабушке, смешит её до слёз. Потом они с мамой одеваются. Мама помогает ему продеть руки в рукава полушубка, вытягивает застрявшие варежки на резинке, поднимет воротник и обвязывает шею красным, лохматым шерстяным шарфом. Берёт с тумбы широкий солдатский ремень со звездой на пряжке и крепко обхватывает им Сашу вокруг пояса. Ремень – это Сашина гордость, подарок дяди Юры. А ещё дядя Юра подарил маме большущий букет гладиолусов. Теперь Саша надёжно укутан, чтобы не простудиться, неповоротлив и похож на плюшевого мишку. Свободны только ноги, которые он в темноте подъезда аккуратно ставит на ступеньки, чтобы не упасть.

На улице снег блестит под фонарями, черные неподвижные деревья и в тишине двора дворник громко скребёт лопатой. Мама держит Сашу за руку и ведёт его синими улицами в детский сад. Иногда на темных стенах домов попадаются жёлтые квадраты окон с разноцветными шторами и красными абажурами похожими на половинку помидора. Каждый раз они считают с мамой сколько «помидоров» попадётся им на пути. Точнее сказать считает мама, Саша ещё только учится. С мамой идти хорошо. Можно идти и идти, идти и идти – без конца. Но вот здание, большие окна которого все ярко освещены, несмотря на ранний час. Это и есть детский сад.
 
Саша с мамой поднимаются на крыльцо, отряхивают ноги перед дверьми и проходят в раздевалку. Вдоль стен множество ячеек, большинство из которых ещё пусты, но в некоторых уже висят шубки детей, пришедших раньше, и стоят их ботинки в лужицах растаявшего снега. Саша направляется к своему шкафчику, где висит мешок с его сменной обувью. Мама помогает ему раздеться, потом достаёт из своей сумки расчёску и укладывает ему волосы. «Ну, всё, иди к ребятам. Обещай мне не баловаться… не бегай сломя голову, когда вас поведут на улицу, чтобы не вспотеть и не заболеть, и слушайся воспитательницу. Хорошо?» - «Хорошо». – «Будь молодчиной. До вечера». Мама поцеловала Сашу в щёку. От мамы всегда чем-то приятно пахнет. Ни от кого так хорошо не пахнет, как от мамы. Саша направился к проему, ведущему в большой зал, где находилась его группа. Немного погодя он обернулся. Мама помахала ему рукой.

Зал был белый, от света больших ламп, похожих на хребты рыб, которые в два ряда весели под потолком и издавали легкое жужжание, с черными, непроницаемыми стёклами окон, где Саша увидел своё темное отражение. Уже четвёртый день воспитательницей была Инна Георгиевна. Саша больше любил, Елену Михайловну, которая была моложе и чем-то напоминала маму, но она заболела, и поэтому вместо неё выходила «эта», которая Саше не нравилась за то, что часто наказывала и при этом всегда очень сильно кричала. Ничего не поделаешь, зато потом, четыре дня, а то, может быть, целую неделю её не будет. Он громко поздоровался и подошёл к Крылову Сереже, с которым дружил. «Привет. Пойдём, доиграем, а то тебя вчера забрал папа, а я не хотел доигрывать без тебя». – «Сегодня, опять нельзя, - ответил Серёжа, - эта запретила. Она говорит, что играть в зале можно только после прогулки и до обеда, и потом после полдника». – «Вредина. Елена Михайловна всегда разрешала». – «Угу…» - «А что мы сейчас будем делать?» - «Она сказала, что после завтрака мы будем разучивать песню к 23 февраля, а потом нас поведут её репетировать с пианино». – «А гулять мы пойдём?» - «А я не знаю… Наверное…».

Вскоре собралась вся группа. Инна Григорьевна проверила присутствующих по журналу, и началось разучивание песни. Вначале выучили первый куплет, хором повторяя его текст за воспитательницей, потом точно также второй и третий, потом Инна Григорьевна стала опрашивать по отдельности, и там, где кто-то запинался, все должны были хором его подправлять. Когда пришло время идти репетировать в актовый зал, она сказала, что тех, кто плохо отвечал, она вновь спросит после полдника. С пианино было интересней, правда пели слишком долго, поэтому для прогулки уже не осталось времени. Зато теперь в комнате можно было поиграть больше обычного.
 
Саша с Серёжей быстро завладели каждый своим любимым солдатом – для Саши это был большой гренадёр из голубой пластмассы, в треуголке и с прижатым к боку мушкетом, если его наклонить горизонтально, получалось, что он стреляет лёжа, для Серёжи – таких же размеров малиновый красноармеец, с винтовкой и штыком. Солдаты-великаны избавляли их от необходимости набирать армию, которую очень быстро растаскивали по частям другие мальчишки. Они играли ими уже несколько дней и одержали множество побед. Это была игра с историей и продолжением, которая могла длиться сколь угодно, пока не кончится детство. Сегодня, как и вчера, они удерживали крепость. Её штурмовал один безглазый лев, два грузовика, все вместе на трёх колёсах, и десяток, плоских конников разных эпох, горсть которых Саша сумел схватить при шумном дележе игрушек и которые воскресали множество раз, символизируя несметные полчища врагов. Бой был тяжёлым, и если бы не Виталик, который попросился к ним и помог танком, они могли проиграть. Саша был тяжело ранен, Серёжа тоже.
 
Пришло время обеда, а за ним наступил тихий час, когда, наконец, выключили свет, и в прозрачные окна стали видны большие белые хлопья снега, бесшумно летящие вниз, к земле. Саша лежал на спине, смотрел в окно и представлял, как они плавно падают на белое одеяло, засыпают его кровать и превращают её в мягкий, пушистый сугроб, в глубине которого он лежит как в домике и видит сны. Он действительно уснул.

Детей разбудили в четыре часа, отправили умываться и затем повели в столовую. На полдник в этот день была творожная запеканка с тушёной морковью. Взяв вилку, Саша отломил кусочек, поднёс его ко рту, содрогнулся и понял, что никогда не сможет его проглотить. Но он знал, что воспитательницы, и в особенности «эта», требуют съедать всё, что положили в тарелку, и, если нет, наказывают. Поэтому он сделал ещё одну попытку. В миг подкатила к горлу тошнота, Саша напружил шею, рот его скривился в гримасе, он хрипло засипел и сплюнул в тарелку. Сидевшие рядом оглянулись на него, подошла Инна Григорьевна.
- Ты что, поперхнулся?
- Нет…
- А что тогда?
- Я не могу её есть…
- То есть как?
- Она не вкусная, - тихо ответил Саша, наклонив голову, - я не могу…
Инна Григорьевна постояла, помолчала немного, посмотрела на тарелку с запеканкой, на сашин затылок. Потом подошла ближе и сказала:
- То есть как невкусная?! Для всех вкусная, а для тебя одного, видите ли, невкусная! Повара стараются, готовят для него, пока он спит, а ему не вкусно. А ну, давай ешь, что тебе дали, а капризничать будешь у себя дома перед мамой! – она пододвинула ему тарелку. Саша не шевельнулся.
- Ты что, не понял, что я тебе сказала?!
- Инна Григорьевна, простите меня, пожалуйста, я, правда, не могу…
- Я повторяю, ты, разве, не понял, что я тебе сказала!?
- Понял…
- Тогда ешь!
- Я не могу…
- Я кому говорю, ешь!
- …
- Ах ты… Ты… Ты не встанешь из-за стола, пока всё не съешь. Будешь до вечера сидеть! А когда придёт твоя мама я ей скажу, как ты себя вёл, и какой у неё растёт непослушный и упрямый сын! Пусть ей будет за тебя стыдно. Ты этого хочешь?
- Нет…
- Тогда ешь, смотри: все нормальные дети уже съели свой полдник.
- Я не могу…
Саша почувствовал, что воспитательница сделала какое-то движение, и съёжился. Но она просто повернулась к другим детям и крикнула:
- Полдник закончился, относите свою посуду в мойку! А ты, - обратилась она к Саше, - будешь сидеть здесь.
Послышался шум отодвигаемых стульев, и звон тарелок, все пришло в движение кроме Саши, который сидел, уставившись в одну точку. Все ушли, только полная женщина в белых фартуке и косынке вытирала со столов, крошки и пролитый чай.
- Ты чего так припозднился? – спросила она у Саши.
- Меня Инна Григорьевна оставила, пока я не съем полдник.
- Ну и чего же ты? Съешь, да беги играть с ребятами, или не вкусно?
- Вкусно, но мне не нравится…
- А…, - протянула уборщица и добавила про себя, - ну и дети пошли, то им не так, другое им не так, не угадаешь…
Потом и она ушла. Погасила свет в столовой, но потом, вспомнив, что там ребёнок, включила его снова. Саша остался совершенно один. Было тихо, лишь далеко из мойки доносился звон посуды и голоса женщин. Только теперь Саша решился оторвать взгляд от стола и оглянулся вокруг. Никого. В проходе между столами лежал незамеченный уборщицей фантик. «Я больше не буду ходить в детский сад, - сказал себе Саша, - я уже большой, и скажу маме, что могу оставаться дома один на целый день… Хоть бы она пришла сегодня пораньше». При мысли о доме и о маме почему-то захотелось заплакать, но он сдержался. Прошло около двух часов, за окнами стемнело. От нечего делать Саша ковырял вилкой ненавистную запеканку. Потом он стал думать о ничейном старом катере, который стоял в гуще осоки в маленьком затоне рядом с деревней, где он провёл прошлое лето. Саша представлял, как раздобудет немного бензина, и как старый катер чудесным образом заведётся и он выведет его из затона на большую воду…
Открылась дверь. В столовую вошла Инна Григорьевна и направилась к нему.
- Так, ты съел?
- Нет…
- Нет?!
- Я не смог…
- Я тебе что сказала, ты что глухой?
- Нет…
- Что нет?
- Я не глухой…
- Тогда почему ты не сделал того, что я тебе сказала, а!? Ты думаешь, тебя сюда привели, чтобы ты здесь выкидывал подобные номера? Ты дома можешь так себя вести, а здесь ты обязан слушаться меня, ясно тебе это или нет?! Ты будешь меня слушаться?! Отвечай!
- Да…
- Тогда немедленно съешь эту запеканку!
- Я не хочу…
- Зато я хочу. Ну!
Саша не пошевелился.
- Нет, я заставлю тебя её съесть. Я буду считать до трёх, а потом сама засуну тебе эту запеканку в рот!!! Раз! – крикнула она, пододвинулась вплотную к столу и как бы нависла над мальчиком.
Саша вздрогнул, повернул голову и упёрся в большой Иннин живот, тяжело вздымающийся под белым халатом. Он поднял глаза и посмотрел вверх на это, как ему показалось, огромное тело, угрожающее раздавить его. Взгляд Саши встретился со взглядом воспитательницы, и в этот миг он почувствовал всем своим существом, что этот стоящий над ним человек хочет ему зла. И что перед ним он беззащитен, и рядом нет ни мамы, ни бабушки, вообще ни одной живой души, способной его защитить. Он перестал моргать и приоткрыл рот от страха. «Два!» - грянуло над ним. Как заведённый, не видя ничего перед собой, он наклонился к тарелке и стал запихивать в себя большие куски запеканки, заглатывая их даже не жуя. «Три!». Отбросив вилку, он схватил последний кусок рукой и затолкал его в рот. «Не спеши, прожуй хорошо, а то подавишься!». Тогда он стал часто и сильно жевать, сгорбившись и дрожа.
- Теперь чай!
- Он же холодный, - ответил Саша, задыхаясь.
- Сам виноват, надо было сразу меня слушаться!
Он залпом выпил чай.
- Вот так. Теперь тебе будет наука, и в следующий раз упрямиться не будешь, а будешь слушаться меня с первого раза. Всё. Можешь идти к ребятам.

Саша пошёл в детскую комнату. Но в коридоре вдруг почувствовал себя плохо и свернул в туалет. Там он опустился на колени перед унитазом и стал блевать. Потом повалился на кафельный пол и зарыдал, уткнувшись головой в локтевой сгиб и укусив зубами байковую рубашку, чтобы никто его не слышал. Потом ещё долго сидел в туалете, прислонившись спиной к стене, ждал, пока высохнут слёзы, глядел перед собой и слушал, как в бачке шумит вода. Когда он вышел, наконец, в детскую комнату, никто, к счастью, не обратил на него внимания. Серёжу Крылова уже давно забрали, как и большинство других детей. Инна Григорьевна сидела за своим столом, что-то читала и даже не подняла на него глаза. Так никем не замеченный, Саша подошёл к ящикам с игрушками и беспрепятственно достал кучу солдатиков, но не успел он их расставить, как пришла мама. Она поздоровалась с Инной Григорьевной, спросила о том, как Саша себя сегодня вел и, получив положительный ответ, повела его одеваться. От мамы нежно пахло свежестью и морозом; как и утром, она хорошо укутала Сашу и они вышли на улицу. Мама расспрашивала его о том, как он провел день, что у них в детском саду произошло нового. Саша рассказал, как они разучивали песню к 23 февраля, и даже повторил наизусть все три куплета; о том, как играл с Сережей и Виталиком в штурм крепости. Но о самом главном, о том, как над ним издевались, он умолчал. Для этого он не смог бы найти ни слов, ни достаточно сил. Он просто шёл рядом с мамой и крепко держал её за руку, потому что вдруг почувствовал страшную слабость, как ему казалось, от счастья.