ЕгоровоЛето

                "Мама, в каникулы мы едем на Джамейку

                Работать над куреньем травы…"

 

                Б. Гребенщиков

 

         Во всю доску прописана тема сочинения: "Как я провел лето?". Заглавная "К" с залихватской загогулиной, прочие буквы -  ладные, круглые, крупные.   Вопросительный знак завял, но тут же воскрес жирной белой точкой. Вокруг  призраки цифр, проживших полную, сорокапятиминутную жизнь на  предыдущем уроке в 11-А - алгебра.

         Математик Борис Петрович Пигарев, как все математики - еврей, и как почти все евреи, с безупречным именем и фамилией,  бегал перед доской, светя лысиной  из-за черных туч, сердито стучал по доске мелом - быстро-быстро, как печатная машинка, так же резко перескакивая на следующую строку. В каких-то ведомых только ему местах ( и еще кому-то, но не мне) он, стукнув  громче обычного, ронял руку и  хищно оборачивался к партам, наклонив наморщенный лоб, будто  заставая врасплох бродящее по рядам невнимание. За пять минут он так же неожиданно закончил чертить формулы, и быстро прошел к столу ( мел с доски облегченно дал осыпь). На своем стуле он, наконец, обрел умиротворение, снял очки и,  копаясь в бумагах, назвал мою фамилию. Точнее, произнес: "Ага, вот и Пыжов здесь…" Как будто все сорок минут я отсутствовал. "Напомню господам Пыжову и Козлову, - сказал он, подслеповато глядя в гущу класса, - что в пятницу - комиссия. Если считаете, что вы недостаточно готовы, после уроков можете рассчитывать на мою помощь"  Класс  траурно притих.

           Комиссия, которая, оказывается, уже через два дня, соберется решать нашу судьбу - мы не сдали экзамены за прошлый год. Я и Иван Козлов, сидящий через ряд ( сидим каждый порознь), детина с топорным фейсом и такими же грубыми, круглыми, красными руками, усыпанными фиолетовыми веснушками по причине несовместимости с шариковой ручкой. Причем Козлова-то не исключат, несмотря на его клиническую тупость - родители пойдут на комиссию, в школу,  куда угодно, и будут плакаться до победного конца. Они, должно быть,  обременены чувством вины за то, что состругали этого дебила, и канючат за свое чадо меланхолично, но сто процентной явкой. За меня никто хлопотать не пойдет…Мне стало весело от мысли, что за меня пойдут просить мои родители. Даже как-то светло стало. Я даже, наверное, блаженно улыбнулся - Борис Петрович ( снова в очках) отметил: "Пыжов, судя по его веселому  настроению, хорошо готов." Да какое там…Через два дня -  Мария Ивановна еще сочинения проверить не успеет -  как может быть меня вышибут. В этом случае то, как Егор Пыжов провел свое лето, уже никого не заинтересует.

           Мария Ивановна, литераторша, стояла у окна. К ней никак не подходила ее бабье, грузное, разношенное имя-фамилие. Молодая, хоть и тщательно скрывала это за пучком, собранным на затылке, и  очками, от которых обегали рот две горестные складки…Впрочем, если снять очки, то не многим лучше. Слушая кого-либо у доски, она садилась за свободную парту, держа прямую спину, неверный ответ она комментировала: "Неоднозначно…" Ученикам она говорила "Вы", а мне говаривала с горестным выражением: "А ведь Вы, Пыжов, талантливы…" 

           У нее была привычка шмыгать носом и выходить на сочинениях из класса, с ридикюлем (замечено - в женский туалет). Козлов как-то сказал со значительной миной: "Она - кокаинщица". Еще бы, эксперт: родители засунули его на лето в сумасшедший дом, чтобы потом косить от армии. Специально - летом, чтобы избежать огласки: куда пропал на два месяца? Но эта дубина, естественно, всем раззвонил: лежал в палате с нарками, и сам по выходе возомнил себя крутым наркотом, рассказывает о "винте" и героине ( называет "геро", при этом гнусно вытягивая губы), хотя если что и двинули заржавевшим от употребления шприцем в его красную лапу, то разве куб какой-нибудь бадяги из разведенных в воде элениума, тазипама и прочих транквилизаторов, которые тамошние придурки не глотают в срок, а запихивают языком с налетом за кариесные десна, тайком от не ахти уж какой внимательной няни. А если санитары выловят такого "джанка", то методы лечения просты, как простыни: три куба сульфы в зад, и температура сразу за сорок…Хотя и говорят, что сульфазин запретили, но Козлов хвастается, что и ему доставалось. Откуда я знаю про дурку? Я много чего знаю…Я, Марья Ивановна, не только талантливый, но и весьма потертый жизнью. Конечно, никакая Вы не кокаинистка - откуда на зарплату учительницы вам на крэк подсесть? В женском туалете вы курите свои сигаретки, с ментолом, "Вог", если быть точным ( проверено при вскрытии как-то забытого на столе ридикюля - ничего более ценного, чем "Вог", не выявлено). А носом Вы шмыгаете оттого, что не переводится насморк - еще бы, от лета только тема сочинения осталась, а Вы все в лодочках ходите, и по улице тоже - вон грязь на носках. А зря Вы так - не говоря уж про здоровье, нос у Вас краснеет, и  оттого лицо делается закончено крысиным.

           Марья Ивановна искренне любит русскую литературу и старается привить нам любовь к ней ( к литературе: в этом плане сама Марья Петровна безнадежна -  уж очень себя запустила).  Как-то раз я подошел к ней - сидела, склонившись над журналом -  и прямо попросил: "Марья Ивановна, я хочу с Вами позаниматься после уроков." Голова ее подпрыгнула вверх, глаза вылетели за дужки очков. "Вы?... - она сняла очки и провела ладонью по подслеповатым глазкам. - Ну что ж…Заходите, я после шестого урока буду в таком-то классе" Я зашел, галантно постучавшись, она сидела так же за столом, ссутулившись. Одна. На меня не посмотрела. Я сел на первую парту перед ней и стал изучать ее большой, белый, чистый лоб. "Так что бы Вы хотели подтянуть?" - сказала она, встретилась с моим взглядом и тут же отвела его. "Что - подтянуть?" - "По русскому и литературе" - "Я пришел к Вам не по поводу русского и литературы, - искренне ответил я, - я пришел из-за Вас" - "Что, простите? - она поморгала, как бы смаргивая этот чужеродный предмет, залетевший в разговор с учеником, - что Вы сказали?" - "Я пришел ради Вас" - "Знаете, что…Пыжов… - она надела очки и тут же увидела что-то жутко ее заинтересовавшее в раскрытой тетради перед собой. - Мне сейчас не до шуток. Мне нужно еще сочинения проверить и…Извините." Она посмотрела на меня и сразу же на окно,  потом встала, схватил ридикюль и вышла из комнаты.

           С той поры она не говорила мне, что я талантлив, но сочинения мои стали неизменно сопровождать уверенные в себе, пузатенькие тройки, хоть я и отделывался какой-нибудь парой предложений. Боюсь, что занятия с Борисом Петровичем после уроков не дадут такого же результата. Смотреть на меня она старалась избегать, лишь как-то раз, столкнувшись нос к носу ( я еще забеспокоился - на перемене покурил), спросила, глядя куда-то в сторону: "Что, Пыжов, Вы уже не хотите больше заниматься литературой…из-за меня?.." У меня были совсем другие планы, и я тогда спешно разлетелся в стороны от этого якобы спонтанного столкновения,  впрочем, Ирочке Семшовой ( сидит на первой парте) я рассказал об этом -  она дико, долго,  безостановочно ржала - курили. А сейчас мне надо написать Марье Ивановне что-нибудь приятное,  например, что я все лето провел с учебником литературы, а косяки сворачивал непременно из прочитанных страниц… Можно написать, что я в нее был все лето был влюблен, и от неразделенной любви мастурбировал, короче - дрочил. Грубая - но лесть. Грубая лесть, потому что не много охотников найдется фантазировать на тему Марьи Ивановны.  Интересно, кто-нибудь из класса ее хочет? Не-од-но-знач-но.

           Ладно, что-то застоялись Вы у окна, шли бы покурили. И я покурю. Покамест,  сверну косячок. Передо мной лежит пенал - деревянный такой, с крышкой-линейкой, на которой один сантиметр больше другого. Я его открою - Вы наверно подумаете, чтобы взять ручку. Неоднозначно: ручка у меня в кармане, или еще где. В пенале, с той стороны, где открывается крышка, в отделении для ластика у меня анаша. В аккурат,  умещается коробок. Корабль. Потом я достану учебник литературы, там между страницами с Ахматовой  заложена бумажка. Мои любимые строки. Бумажка селитрованная, розовая и пахнет розой,  я эти лепестки прикупил на Ямайке, в Белизе - не помню где. Насыпаю дорожку и сворачиваю трубочку большим и указательным пальцами. Оставшуюся липкую полоску - сантиметр (можно проверить линейкой) - придерживаю средними. Быстренько пробегаю язычком, и хоп! - пальцы поменяли положение, как пары в вальсе. Заглаживаю. Кораблев, как будто почувствовав свою анашу, оборачивается и подмигивает. Не говоря уже о его фамилии, у Кораблева идеальная внешность наркодилера - хтщное оливковое лицо, как-то самоуверенно зализанные назад черные волосы, орлиный нос и нахально торчащий кадык. Он тоже считается крутым…Ну-ну. А анашу свою, может быть, он на балконе выращивает, заботливо пересаживая из одного горшочка в другой, побольше.  Хотя анаша хорошая.          

             Вот, наконец, литераторша вышла, невесело стуча каблуками. Кораблев откинулся на спинку стула,  брезгливо оглядел класс, Козлов кинул в чью-то спину то ли бумажку, то ли тряпку, и придурковато затаился. Ирочка Семшова встала, одернув юбку - та стала ненамного длиннее, подошла к столу Марьи Ивановны - что-то хочет стибрить. Наклонилась, не забывая ровно держать   ноги - гладкие, глянцево коричневые, видно, с утра бритые. Ее загар а школе самый примечательный и до сих пор держится. По этой же причине она не носит чулок, чтобы все видели ее загорелые ноги. Ноги тоже того стоят, хотя в школе с ними некоторые поспорят. Марья Ивановна не задумывается, небось, почему ноги открыты, а рукав у блузочки, наоборот, до самого запястья, несмотря на тот же загар, да связку браслетов в придачу? Как все возвышенные люди она не обращает внимания на мелочи. А если обратит…Ну, модно, наверное… И вправду, ведь синяки от уколов тоже относятся к молодежной моде. Не знаю, чего Ирочка ищет на столе, сочинения все равно не напишет. 

            Я взял косяк, но перед тем еще раз слазил в пенал - там в другом отделении белела таблетка. Колесо. Колесико. Хорошо, что Вы, Марья Ивановна, вышли, Вам и не надо знать, что это такое. Закинулся и запил тягучей, горячей жидкостью из фляжки. Фляжка, между прочим, из тех, что используют в "U.S. Army", я с ней всю Мексику прошел. Содержимое - отечественного разлива, какой-то коньяк, хорошо хоть клопами не пахнет. Но и коньяком не пахнет, пахнет неизвестно чем, но достаточно сильно, чтобы отбить запах анаши. Да и торкает с ним быстрее. Потом я клацнул зажигалкой "Зиппо", в нос ударил запах бензина, который растворился в сладком аромате…Запах травы имеет одну особенность: он никогда не шибает сразу, а нежно обволакивает, как бы обнимает - но не бросается порывисто, как девушка, а больше похож старого друга…Да, Вы правы, Марья Ивановна, я талантливый, и я бы написал нечто побольше, чем сочинение, а может еще напишу…Только не сегодня. Ко мне еще вдохновение не пришло, хотя с коньяком должно прийти быстрее.

           Весь класс уже смотрел на меня. Кораблев снисходительно, Семшова, обернувшись, улыбалась загадочной  улыбкой, Козлов восторженно выкатил глаза: "Ганджа!?" ( Ударение на первый слог) Это я его как-то научил, так говорят на Ямайке. Я Козлову не ответил, удерживая воздух во рту, в горле, в легких.

           Спрашиваете, Марья Ивановна, как я провел лето? Например, ездил на Ямайку. Отдыхать, конечно, не работать же? На Ямайке никто не работает. А хотите, я Вам расскажу, как там можно пыхнуть, не потратив ни одного цента? На Ямайке тоже центы, правда, они меньше штатовских, и на один цент подавно ничего не купишь. А шмаль стоит каких-то денег, хоть и на Ямайке. Все стоит каких-то денег, даже ваш "Вог". Эту феню мне показал мой друг, Джекки, законченный джанк. Растаман, естественно, волосы заплетены в брайдсы, сам черный, только одни белки, которые уже, собственно, стали желтками. Так вот он мне сказал: "Слушай, Егор…" Нет, он называл меня "Игер", хотя я ему много раз говорил, чтобы звал меня "Егор". Мне это совсем не нравилось, было похоже на "ниггер". Он как-то заглянул в мой паспорт, где написано "Egor", и с тех пор это так и запало в его голосу, а черных переубеждать бесполезно. Говорил он, понятно дело на английском: я сам говорю на английском, а еще на испанском и на ямайском диалекте патуа…И вы еще говорите, что я должен ходить на уроки английского языка, разучивать перфект-континиус?..

           Короче,  в Негриле - такой город, на пляже тусуются негры, перекидывают футбольный мяч. Представьте: синее небо, зеленое море, белый песок, черные негры, черно-белый мяч, на фоне которого, как закатные тучки на солнце, розовые пятки. Рядом обкуренная самодеятельность наяривает реггей. Тут неграм приносят травы, и они перестают пинать мяч, но не выходят их круга, а остаются на местах, передавая джойнт друг другу. На Ямайке кто-то кому-то всегда приносит шмаль. Запах повсюду, даже в высоко классных гостиницах. Даже похоже, что местные цветы - олеандр, там, или имбирная лилия - все пахнут одинаково. Вот как я сейчас. В общем, когда стемнеет, и мяч уже плохо виден, они как раз обкуриваются настолько, что перестают различать все в округе. То есть даже настолько, что они белого от негра не могут отличить. Вот тут-то мы с Джекки вступаем в их круг, просто разбиваем, и джойнт проходит и по нашим рукам. Я думал, что только для меня все черные на одно лицо, но оказывается и для Джекки тоже, и даже при свете дня. Это он мне сказал, да я и сам заметил. Потому они и трахаются все со всеми. И еще поэтому у них в привычке носить кольца в ухе - для различия. Мне все-таки кольцо без надобности - меня в Негриле и так ни с кем не спутаешь, да и не фанат я этого - уши протыкать, хоть и круто.  Меня всем представлял Джекки, естественно. так:"That"s Egor" ("Игер"). Черные переспрашивали: "Ниггер?" Пару секунд пучились на меня, не веря, потом все как по команде расплывались в улыбке, сгибались пополам, кудахча, толкали друг друга черными локтями и розовыми ладонями. 

           Джекки был моим закадычным другом ( у черных это вообще лучше получается: они играют белых, обезьянничают, изображают друзей, крутых парней, честных фраеров, священников, и это у них выходит, как обычно лучше, чем у оригинала). К тому же Джекки был мне обязан жизнью. Как-то раз мы на Черной Реке сперли катер - по теории вероятности, про которую у меня вряд ли спросят  на комиссии, из катеров у пирса на одном всегда окажется по забывчивости не снят мотор. Так вот, мы решили покататься, посмотреть на крокодилов. Кругом зеленые джунгли, за ними голубые горы, вода в реке хоть и не черная, но достаточно грязная. Наконец подобрались к зарослям мангра, корни батареями выступали из воды, количество которой приводило на ум мысль о знатной утечке. Под ними и прячутся эти твари. Джекки заглушил мотор, и позвал: "Ка…". Крокодилы почему-то откликаются на этот зов. Из под членистых ног мангра показалась коряга и стала вырастать в размере, будто всплывала игрушечная подводная лодка. " Знаешь что,  Джекки, - сказал я - мне эта идея только что пришла в голову. - Я хочу крокодила" -  "What"s that ( Что ты хочешь)?" - "Alligator, - повторил я, - exactly this alligator ( именно этого крокодила)". Джекки внимательно посмотрел на меня, потом показал свои качественные зубы:"Jeah, man…I see ganja"s well got you ( Да, мужик…Я вижу шмаль тебя зацепила)." - "I am serious, - обиделся я, - не живого крокодила, ясно дело, а чучело. Выпотрошенного" - "Что ты с ним будешь делать?"

Я и сам этого не знал. Мысль еще даже не начала мерить шкалу вариантов, начиная от самого правдоподобного до того, что с нулевой вероятностью.  Продам или, допустим, подарю чучело нашему зоологу, Олегу Нилычу - зачтется. "Да мне даже не целое чучело, а только голову, с пастью, - я неизвестно зачем настаивал, - повесить можно куда-нибудь, круто ( gorgeous)" - "look ya, - Джекки перегнулся через борт, - Крокодилы под охраной государства, и за охоту на них сажают в тюрьму, причем на долго." - "Подожди…Да какая нам разница? Мы итак сперли катер, а за это тоже, небось, почетное гражданство присуждают" - " Слушай сюда, мужик. Здесь итак хватает того,  за что можно загреметь в камеру( cell), очень нужно идти на кичу за какого-то гребаного крокодила! ( fucking alligator). Здесь даже за шмаль сажают" - "You serious?" - "Positive."

               Я совершенно не мог представить, что на Ямайке курение марихуаны преследуется. Я же был поглощен этой мыслью, или еще нет, раз с каким-то намерением взял в руки бамбуковый шест, который здесь есть на каждом катере, чтобы отталкиваться от берега. Зачем его взял, до сих пор не пойму: может быть, чтобы примерить, достану ли я до макушки рептилии, а может я захотел сразу шарахнуть по ней, а не исключено, что я захотел вдарить по растоманской голове этого Джекки, из-за которой я тут, оказывается, подвергаюсь такой опасности. Как бы то не было, я зацепил шестом Джекки, и этот джанк оказался таким дохлым, что полетел в воду - легко и почти беззвучно, как падает сухой сучок.

               Дальше я уже действовал на автомате. Рептилия, уже было громоздко разворачивающая, чтобы отплыть обратно в свои заросли, мгновенно бросилась вперед, к Джекки, и уже между ними и катером расстояние было одинаково. Сначала я хотел протянуть конец шеста Джекки, но вместо этого - слава Великому Растафари! - я поднял его над головой и опустил прямо на бугры, стремительно передвигающиеся по глади. Удар вышел тупой, как по мокрому бревну - голове у меня мелькнуло: "достает!", крокодил тут же ловко извернулся и схватил конец шеста зубами. Джекки, вместо того, чтобы воспользоваться передышкой и плыть к катеру,  глядел на крокодила остекленевшими глазами, с брайдсами, разметавшимися коричневыми водорослями по коричневой жиже, выпучивая глаза  - вылитая кикимора! Я понимал, что скорее раньше, нежели позже, эти зубы перегрызут бамбук, и напрягшись, поднял шест, чтобы хоть переместить намертво схватившее шест чудовище подальше от Джекки., делая тому страшные глаза. Шест поднялся на удивление легко, вместе с белым извивающимся брюхом - в этой стране непуганых наркоманов и крокодилы оказались сушеными. Дальше уже, как говорят, было дело техники: я аккуратно перенес мерзко вихляющуюся тварь за корму, насколько возможно низко, и с холоднокровием морского волка нажал кнопку мотора. Все кругом заревело, запахло свежей водой и свежим мясом, в разные стороны бросились брызги, среди которых  кровавые ошметки. Я выдернул шест машинально, как одергивают руку: на конце по-прежнему висели челюсти, а чуть подальше того места, где явственно различались открытые и какие-то равнодушные глаза, тело заканчивалось чем-то ярко-красным и трепещущим, как пламя огня, и из него вниз, в воду летели алые искры…Так с шестом наперевес, на котором висел мой трофей, я и въехал в заросли мангра, где катер застрял, подав меня, исцарапанного корнями, на завтрак заспанным москитам.      

           Джекки мне сказал, забравшись таки на катер: "You saved my life, man…"

 (Ты спас мне жизнь)   Ну так что, неплохо я провел лето, Марья Ивановна? Я вытащил человека из пасти крокодила. А голова крокодила уважаемому Олегу Нилычу так и не достанется, потому что я отдал ее Джекки. Мне она была бы только обузой, так как из Ямайки я отправился в Белиз, а там своих крокодилов хватает. В Белиз мне тоже, собственно, было не нужно - жутчайшая дыра, скажу я Вам, мне нужно было в Штаты. Трудно сказать, зачем: визы у нет, на работу бы меня не взяли, да я и здесь не работаю - какая мне разница? Из Белиза можно попасть в Мексику. У меня и мексиканской визы не было, но там на границе - сельва, а посему переход границы не представляет особых проблем, за исключением таких пустяков, как желтая лихорадка. Знаете, что это такое? Это почти то же, что любовная…Я от нее спасался, отхлебывая из вот этой самой фляжки ямайский ром "Эпплтон". Представляете, Вы, Марья Ивановна, вызываете моих родителей в школу и сообщаете им трагическим голосом: "Ваш сын в таком возрасте уже может в день выпить пинту рома…И вообще, я бы не отпускала его одного в сельву!"

            От Мехико на север совсем отсутствует инфраструктура, только вокруг  довольно кучно грудятся городки, один из которых по-подмосковному мило зовется Тулой, и где я застрял на три дня, один из которых ушел на осмотр каменных истуканов, действительно, рекордных размеров, а еще два дня дожидался попутки, разглядывая придорожные кактусы.  Растительность пустыни Гвадалахара, к Вашему сведению -  а еще больше полезная информация  для учительницы географии, Виктории Ниагаровны, известной в народе, как "Виагровна" - отнюдь не скудна. В основном кактусы, но они здесь отдуваются за всю флору, а заодно и фауну, поскольку последняя состоит почти исключительно из всяких тварей, наподобие гремучей змеи. Есть даже кактусы в виде яблони ( nopalea), где все - ствол, листья и даже красные плоды, а точнее то, что их заменяет - утыкано колючками. Есть пни или цельные стволы, поросшие всевозможным волосом, от желтого до красного ( palos - не подумайте чего, Виктория "Виагровна"), есть такой овощ, который, например, на Ямайке зовется melocacto ( дыня), здесь - cabeza de lechuga ( лук), а на самом деле похож на кочан капусты. Временами попадаются композиции, нам с вами, мои учительницы, скорее приводящие на ум груды металлолома. Это "драконья кость", или на испанском - huesоs de dragon. Мне, например, второе слово напомнит drug - наркоту тут добывают, естественно, тоже из кактусов. О чем подумают наши дамы на первом слове, даже гадать не прилично.

          Так вот, значит, до задрипанного местечка Tres Сazodores ( красная дорога, желтое здание вокзала, напоминающее голливудский салун, и вместо проститутки в этой невозможно христианской стране - кактус "Королева ночи"), я добрался относительно комфортно. Местные campestinos, в общем, приветливые парни, и с пониманием относились к мучачо, путешествующему стопом, без денег. Из неудобств путешествия по пустыне стоит выделить то, что кондиционеры в ископаемых джипах, на которых тут ездят, беспощадно выведены из строя, да и эксплуатационно безупречные, не помогали, ибо стекла у всех попутных машин подверглись актам вандализма. Кроме того, в машинах местные крестьяне, будто сговорившись произвести впечатление на  туриста, спешившего как раз, чтобы покончить с местными красотами, как один за рулем сидели в сомбреро, коих поля досадно кололись вырвавшейся на волю соломой, так что приходилось сидеть, клонясь на правый бок, как при последствиях жуткой передозировки. Просить же их, подвозя меня бесплатно, еще и снимать передо мной шляпу, я стеснялся. Особенно бесило то, что выйдя из машины, дабы оросить неизвестный кактус, они даже прежде, чем выпростать cojones из ширинки, откидывали сомбреро на затылок - лишь позже, где-то между Леоном и Агуаскальентес, я понял, что в машине они просто этого не могут сделать - сидение мешает.   

          Итак, я добрался до Агуаскальентес, и тут мне не повезло. Даже крупно не повезло.  Этот хмырь сразу спросил у меня денег. Я бы его сразу и послал, я бы вообще от такого держался бы подальше - маленький индеец с недобрыми черными глазками и усиками - но почему-то захотел ехать именно на его "Додже". Наверное, судьба. Машина, между прочим, та еще: на таких развалюхах мне пока ездить не доводилось. Я ему сказал, что денег у меня нет, но есть часы - ролекс, швейцарские. Он зло посмотрел на меня, потом на часы, потом на свои часы - вряд ли способные показывать даже приблизительное время, потом опять на меня и сказал: "Пассеме ( Давай)", предъявив свою нечистую ладонь.  Я сел в "Додж". "Куда ехать?" - раздраженно спросил он. " Вообще-то в Америку, - простецки ответил я, - но я не возражаю, если Вы меня добросите до максимально ближайшего пункта. А Вы сами куда едете?" - "Туда, туда еду. Vamonos!" Мне бы насторожиться, ведь до штатов-то было еще, как от Москвы до Крыма, а попробуйте в Москве поймать попутку до Крыма! "У тебя здесь есть друзья, знакомые? - расспрашивал он меня в дороге. - В Мексике?" - "Нет" - "А в штатах есть?" - "Да тоже нет…" - "А зачем же ты туда едешь, раз у тебя там никого нет?" - спросил он подозрительно. Пока мы так приятно разговаривали,  в зеркале заднего вида плавали его злые глазки. Впрочем, скоро он прекратил расспросы, да и мне не хотелось поддерживать беседу, пока, наконец, мне не приспичило отлить. "Останови машину, " - попросил я его. Он недоверчиво зыркнул на меня из-под сомбреро: "Зачем?" - "Отлить" - "Потерпишь!" - "До Америки, что ль?" - "Мы еще не проехали обжитые места ( barrios populados)" А вокруг, между прочим, была сплошная оранжевая пустыня. Я ему резонно заметил: " Есть такая закономерность: прихватывает почему-то всегда в неподходящим местах". Он опять зыркнул на меня и прохрипел: "Bueno. Baya mas rapido ( Хорошо, только побыстрее)" Машина остановилась с облегчением. "No te digo que remato mas rapido que le curre, pero no me boy atrasar ahi mas", - чересчур витиевато в данной ситуации ответил я ( не обещаю, что закончу раньше, чем выльется, но и задерживаться больше не буду.)

            Я, правда, не совсем сдержал данное слово, так как по дороге еще посозерцал кактус в форме звезды. "Как называется этот кактус? - Олег Нилыч отметил бы мою любознательность. - Вон тот, в форме звезды?.." - "Почем я знаю, как называются эти гребаные кактусы? - грубо оборвал он меня, - я из-за тебя  теперь машину не могу завести. Заглохла. Карамба!" - "Из-за меня?" - "А то из-за кого же?" - "Я думаю, прежде всего из-за собственной скупости - не можешь нормальную машину приобрести…Да и меня ты не просто так подсадил." - "Ага…За какие-то паршивые часы. Еще неизвестно, кому их продам…Карамба!" - "А что же ты ожидал? Что я тебе новый "Додж" куплю, за то, что ты меня подвез?…" Он усмехнулся зловеще, издав какой-то скрежет, и тут машина хрюкнула и затряслась, как будто тоже беззвучно смеялась. Завелась на мою беду.

              Короче, когда мы проехали еще по пустыне, он затормозил , машина замолкла. " Bajete!( Выходи)!" Я посмотрел на него, потом на пейзаж вокруг: вечерело, пустыня стала коричневой, от двурукого кактуса, стоявшего впереди и будто кривляющегося, дорогу пересекала огромная тень трезубцем. "Не очень-то похоже на Лас-Вегас," - сказал я ему, повернувшись. На меня были наставлены два черных бездушных глаза. Третий такой же смотрел с дула пистолета. "Bajete". Я все понял. Приехали. Вышел через свою дверь,  в пустыню, в пустоту - туда, где на горизонте  в оранжевую полосу сливались земля и  небо… Я понимал, что он меня задумал бросить здесь, и все мое осталось сзади - жизнь прошлая, будущая и даже собственная тень, которая тоже от меня переметнулась к машине, будто надеясь убраться из этого гиблого места. "Hey, cabron, - окликнул он меня, - Parete" Я остановился и развернулся к нему, тут же увидев свои тень и его заодно. Он стоял спереди машины с поднятой рукой, сомбреро он назад не заламывал. "Каброн, ты сказал, что у тебя нет денег…Так уж и нет? Mentira ! - он погрозил мне пистолетом. - Давай все, что у тебя есть!" Я не новичок в таких передрягах и понимал, что если я ему все не отдам, то он просто убьет меня и сам все заберет. А так оставался шанс. Я достал пачку американских долларов, все четыреста, из заднего кармана джинс и двинулся к нему. "Стой! Не подходи ко мне! - он поднял руки - с пистолетом и пустую, и его тень тоже стала трехпалой.  - Брось деньги перед собой, а сам отойди назад. Ну давай, козел!" 

             Я послушался. Он подошел, встал на одно колено, положил пистолет у своего ставшего в момент пыльным сапога, взял деньги и долго их мусолил, пересчитывал и водя пальцем. Потом он задумчиво засунул пачку за голенище сапога. " Не густо. У тебя еще чего-нибудь имеется, - он опять направил на меня пистолет, - давай выкладывай, пока цел."  Я сказал ему честно, что у меня больше нет денег, а есть еще одни часы. Тоже "Ролекс" - я купил несколько штук в Москве, на Павелецком вокзале, по десять долларов за штуку, чтобы провести в Америку, там я слышал, о таких механизмах их страны Нартова и Кулибина еще не ведают. "Кидай часы, - сказал  он, - Кидай прямо ко мне" Я запустил часы, и тут же в ужасе замер: у меня не было никакой уверенности, что эти часы выдержат даже этот не длительный перелет и приземлятся целы. Я тут же вспомнил, как в детстве я как-то впопыхах нырнул в часах с лодки…Это были  мои первые часы - да, первые, они лучше помнятся, чем первые свидания, которые по ним сверяешь - и не имеющие защиту от воды. Так вот, погрузившись в бутылочный мир с головой, я стал так же, как тогда, в пустыне Гвадалахара, лихорадочно высвобождать запястье,  и лишь оказавшись на поверхности, так же отчаянно швырнул  тяжеленький комок и так же обмер, замер, умер, как будто вместе с часами сжалось в ладони само время. Меня парализовала мысль, что часы сейчас шарахнутся о днище или банку и уже никогда не пойдут, как размазанная по мостовой кошка, лишь только выдав ряд конвульсий секундной стрелкой…Все случилось по-другому: недолет ( или перелет) и часы, глупо булькнув, навсегда исчезли в реке. Я это говорю для Марьи Ивановны и других любителей летнего отдыха, для того, точнее, чтобы засвидетельствовать: да, перед смертью со всей живописностью видишь картинки из жизни, и они, как правило,  глупые и незначительные, как были мои часы…

           Мексиканец поднял часы с земли, пожевал усами: "Эй, козел, а как их подводить?…Нет, ты оставайся там, где стоишь!.." - "Как же я тебе покажу? Извини, но инструкции к ним не прилагалось…" - это была абсолютная правда.

"Ладно, - сказал он со вздохом, - черт с ними, с часами. Puta! Стой там…Можешь повернуться ко мне спиной - мне все равно придется тебя пришить..." - "Почему?" - в моем голосе не было ни страха, ни мольбы, один чистый, кристаллизованный интерес. "Извини, ховен, надо… - он покачал головой, сомбреро переваливалось грузно, как корабль на волне, - потом ты донесешь на меня…Если я оставлю тебя в живых" - "Как? Ты же уедешь!" - в моем голосе было лишь голое удивление. "Ты меня все равно потом найдешь. Обязательно найдешь, - его усы вдруг стали длинными и какими-то грустными, - Это закон этих мест" - "Да нужен ты мне! - в сердцах выпалил я, - вместе с этими местами!"  И это была правда. "Не проси. Я знаю эту землю: здесь мужчина не успокоится, пока не отомстит. Здесь индейский дух. Великий Дух Маниту. Месть - это превыше всего, приведение в равновесие мира. Нет равновесия, нет спокойствия Великому Духу Маниту." - "Pinga, - сказал я, - Я не могу уже слушать эту chisme ( чушь) ( Надо сказать, что я весь был - холодная злость и холодный расчет) Если ты решил меня прикончить, то стреляй скорее…Только подойди поближе, а то, хоть ты и изображаешь здесь крутого ковбоя, с такого расстояния попадешь мне в ногу, и мы с тобой будем до смехоты напоминать героев какого-нибудь дурацкого вестерна, не говоря уж о там, что умирать мне здесь придется без пищи и прочих удобств…" Он еще раз тяжело вздохнул, сделал десять шагов - пистолет понуро болтался внизу, жалко спросил: "Еще ближе подойти?" - "Еще. - я лихорадочно соображал, что я сейчас с ним сделаю. Когда между нами осталось шага два, я вдруг согнулся над своей тенью, - ты тут не все деньги  подобрал. Еще вот…" И тут я схватил горсть бурого песка и швырнул ему в глаза. Грохнул выстрел - раскатисто, будто кашлянули в усилитель, запредельно высоким, микрофонным писком пискнула рядом пуля. Одной рукой он схватился за лицо, откуда неслось сдавленное:" Hijo de puta! Pinga!" , другой он водил перед собой пистолетом, будто пересчитывал невидимых ворон. Я вышел за пределы поля возможного поражения. Стал соображать, что делать дальше. К нему подходить было опасно, ибо в этой игре в жмурки не исключался удачный хапок, правда, хлопков он больше не производил - берег, вонючка, патроны. "Cabron, ты где?" - по какой-то логике локатора он повернулся в мою сторону. Я присел, на корточках взял в сторону, он еще повернулся - отполз в другую. "Cabron, ты меня слышишь?" Я аварийно соображал, что мне делать: кроме него, целью моих  кружев вприсядку мог быть только автомобиль. Старый "Додж" был безнадежно глух, но при попытке вдунуть в него звук, он обнаружит мое присутствие, как старики  шумно проявляют радость, когда кому-то становятся нужны ( в основном с целью, покататься, как и я сейчас, на горбушке) "Cabron, - сказал он, будто читая мои мысли, - ты сам не заведешь эту машину. Только я ее могу завести" И тут я сделал эту ошибку: "Как?" Он оказался хитрым, этот вонючка, хитрее, чем я предполагал. К тому же я зря подтрунивал над его стрелковым талантом: он мгновенно обернулся на звук и выстрелил. Опять раздался кашель, и у меня заболело сердце…И все.

             Да, да, и все. Это была роковая ошибка. Вы Марья Ивановна, минимум раз в неделю проверяя сочинения, и представить не можете, что бывают такие ошибки. Смертельные. Я был убит, но не умер. Так бывает, я сам не знаю как точно, как никто не знает в точности, что такое смерть…Предвижу, что после этого объяснения у Вас еще не сползли брови со лба. Я…В общем, я лежало ту сторону той черты,  которая красной строкой отделяет жизнь, сочинение на тему: "Как я прожил жизнь?", от голого поля, на котором некто бесстрастный галочками отмечает ошибки. Как еще это передать? Я лежал в пустыне Гвадалахара, один, без чувств ( без каких то ни было чувств), и койоты обнюхивали мое лицо…Представляю, как какой-то зачарованный слушатель в этом месте лукаво усомнится: как это - совсем без чувств, и знал, что это - койоты? Этот умник рисуется мне в образе Козлова - никогда не замечали, что одноклеточные люди - самые наблюдательные? От них не скроется ни одна мелочь. Козлову на судьбе написано стать часовым мастером, несмотря на профнепригодные ручищи. Так вот, всем  Вам непросто будет понять, о чем я сейчас скажу.      

             Я очнулся, или воскрес, и увидел над собой звезды. Но не просто статичное волоокое небо, которое, что корова, добро склоняется к ночи, а - живое, что ли… Среди светил, которые свидетельствовали, что тот свет дислоцируется в Северном Полушарии, появлялись и вспыхивали другие - приглядевшись, я различил искры костра. Вдали угадывался треугольный силуэт (вход в чистилище, космический корабль, вигвам?). А вот и сам костер, большой, а рядом сидел человек…А может и нет, раз кроме лица ничего не видно, а лицо отнюдь не земное - было бы лицо старика, но морщины на нем такие частые, что поверхность напоминала срез некой слоистой геологической породы красного оттенка. Аналогично была и его неподвижность. Оно ( лицо, маска?) так и продолжало глядеть в огонь, когда я уже вовсю пялился на него. Это был если не Бог, то и не человек - скорее уж Дух Маниту. Я даже не сразу заметил, как грудь мою давит нечто острое, будто не мне ножка стула, да кто-то еще сидит в довесок.

           "Кто ты?" - спросил я его, сначала на русском. Он молчал. Потом на английском - все таки, это международный язык. В ответ только треск костра. Затем я спросил по-испански, и голос из-под маски заскрипел: "Мое имя меняется с порывом ветра,  сегодня я Спасающий Жизнь, завтра - Жизнь Отнимающий…" - "Понятно… - вежливо ответил я, - а я…" - "Я знаю - кто ты. - продолжала бесстрастно  маска, - ты - русский…Тебя подстрелил один скверный человек…(Хорошо. Пока я здесь лежал без сознания, можно было слазить в мой нагрудный карман, там же нетрудно обнаружить дыру на месте сердца - это все как-то объясняет) Ты залепил ему глаза песком, но он все равно тебя подстрелил ( А вот это уже интересно. Клянусь Духом Маниту, кроме меня и того засранца никого не было,  иначе все вышло бы по-другому). Тебе не повезло. Тебе встретился человек с нехорошими глазами, (  и про это знает!) и всадил в сердце пулю. У тебя в сердце пуля." - "Кто ты, бог?" - напрямик спросил я. "Нет, - ответил он так же ровно, - я только прислуживаю богам" - "Прислуживаешь богам?" - "Я приношу им то, чего у них нет - человеческую плоть." Тут он впервые посмотрел на меня, и я понял, что это человек, старый, странный человек. Где-то завыл койот. Мне было жутко, и скорее всего, чтобы прогнать эту жуть,  я заспорил ( зачем? итак все неплохо складывается, по крайней мере, я жив):"Попахивает человеческими жертвоприношениями. Сомневаюсь, что это нужно богам" - "Я старик, а старики лучше умеют прислушиваться к тому, что говорят боги,  - он опять повернулся к костру, - по индейским повериям, по смерти все становятся богами - теотлями. А я уже возле этой черты, поэтому знаю, что богам нужно. Я сохранил тебе плоть - молодую плоть. Ты даже не можешь пока оценить, что я для тебя сделал. Да и как ты можешь меня отблагодарить, ведь у тебя нет денег…Все деньги у тебя забрал человек с нехорошими глазами" - "Я могу тебе дать часы ( У меня оставались еще одни часы, последние.), - он промолчал, я попросил. - Только дай мне их пока поносить, а то у меня больше нет часов. Я все равно никуда не смогу уйти.( Я уже пробовал привстать и ощутил себя будто прибитым к земле огромным гвоздем в груди)" - "Белые люди… - сказал он, усмехнувшись,  - белые люди думают, что держат в руках время, а на самом деле они у него в руках…" - "А как ты меня выходил? - спросил я, - и сколько я тут лежал?" - " Сколько - не важно, потому что я тебе давал теонакатль , на языке ацтеков - "подаваемый богам". Боги не любят, когда им говорят о времени, потому что они лишены времени, и требуют того, что течет подобно ему - крови. И еще я тебе давал пейотль." - "Esta es droga? - у меня чутье на эти вещи. - И этот… теокойотль - тоже наркота? - "Si, piule." - "Мне все-таки надо знать, сколько времени я закидывался этой дранью, - настаивал я, - а то если она вызывает привыкание, то в местах, откуда я родом, с пейотлем не очень…" - " Ты думаешь, ты вернешься домой? - сказал он, усмехаясь про себя, - индейцы на перекрестках дорог ставили богов - статуэтки, слепленные из священной глины, замешанной на свежей крови. Боги всегда требуют кровь, и проходящий прокалывал себе ухо или язык, чтобы брызнуть на них кровью. Некоторые отворяли себе вены и так никуда и не уходили…Их ставили специально на перекрестках дорог, потому что все дороги ведут к богам. Вот я тоже у твоего изголовья поставил статуэтку Тлалока, бога дождя - ты все равно идти никуда не можешь. Окропляй его, пока ты был без сознания, я пользовался твоей кровью, теперь ты можешь сам." Я вообще-то не сторонник пирсинга и подобных фенек, хотя это и круто. К тому же не хотел здесь оставаться, тем более пожизненным донором. Я посмотрел на статуэтку Тлалока - с двумя кругами вместо глаз и ртом в форме шпалы, дотронулся пальцем до груди, морщась от боли, и вытащил палец на свет костра, предъявив его старику. Тот сидел истуканом. Тогда я дотянулся до Тлалока и смачно влепил ему кровавый отпечаток.

           "Боги любят кровь, - сказал старик, закряхтев, - ладно, я пошел, попрошу внучку, чтобы принесла тебе поесть". Он скрылся в темноте, которая опосля обернулась индианкой в пончо с бахромой и пестрой юбки до пят. Под этим нарядом ее фигура совершенно скрывалась, но та часть, которая служит для продевания дырку пончо, произвела самое приятное впечатление. Лицо круглое, но сухощавое, с аппетитно выступающими щеками, ямочками, и на шее сексуальный рельеф ключиц. Черные волосы заплетены в две косички. Под юбкой оказались босые ноги, на каждом пальце ног, кроме большого играли кольца.          

        "Ола, - сказала она и застенчиво улыбнулась, - я принесла тебе тамаль, и если хочешь, мескаль" - " Все это весьма похоже на шмаль, - заметил я. "Нет, - она опять улыбнулась, - мне дедушка не дает баловаться марихуаной. Это мясо, завернутое в банановый лист и водка из агавы." Ну что ж, тоже не плохо, подумал я: здесь есть хань и не кислые биксы. "Как тебя зовут?" - " Маргарита." - "А я думал, у тебя какой-нибудь индейский вариант. Например, "Приносящая водку в ночи". - "С чего ты взял? - Рассмеялась она. - Я не индианка и дедушка мой не индеец. Мы просто живем, как индейцы, ходим по пустыне, благодаря этому дедушка и нашел тебя, почти мертвого" - "За то ему огромное спасибо. И давно вы ходите по пустыне?" - " Я - сколько себя помню, а дедушка - с тех пор, как у него сгорела гасьенда. У него была гасьенда, ранчо, но в засушливый год все сгорело. Он разорился, от жары сгорели все амбары, загон со скотом, а потом и дом. Скот разбежался, который выжил, слуги - тоже. Некоторых потом видели, продающих наш скот. Тогда дедушка и ушел в пустыню, где он видел каменное изваяние Тлалока, чтобы почитать бога дождя." -  "Вот такого же - робота первого поколения?" - кивнул я на истукана. "Да, только дедушка не одобрил бы этого сравнения." - "Он у тебя строгий." - "Да ничего, жить можно, - она, вздохнув, присела рядом с моей лежанкой - покорно, но в то же время зыркнула на меня черным лошадиным глазом, - я его привыкла слушаться" - " И не скучно тебе - его слушаться, и вообще - здесь…" - " Скучно… - она очень мило вздохнула, - мне вообще нравятся гринго, типа тебя, только где их здесь взять…" (Карамба, один, по крайней мере, здесь!) "Знаешь, ты мне очень нравишься… - она сказала это так непосредственно, опустив глаза в землю, - а я тебе нравлюсь?" Я окаменел " Знаешь, у меня ноги ничуть не хуже, чем у Сельмы Хайек, - она изящным движением подобрала подол юбки, - тебе нравятся кольца на ногах?" - "Мне, в общем-то, все равно," - искренне признался я. "А я думала, это производит впечатление," - она мгновенно опустила занавес. " Нет, подожди, я хотел сказать, я хотел бы с тобой…" - "Да?! - она невообразимо обрадовалась, чуть ли не захлопала в ладоши, - Знаешь, я хотела тебе предложить…Пока еще ночь…В общем, давай с тобой займемся любовью. Я с тебя возьму только тридцать  долларов…" - "За тридцать долларов?!" - "Пойми, мы с дедушкой не богато живем, а я молодая женщина и… - она умоляюще глядела мне в глаза, и там была любовь! - Но зато на всю ночь! А рассветает еще н скоро…" - "Но у меня нет денег…Есть вот часы

( обещанные дедушки, но он все равно бы их передал единственной наследнице)" - "А они стоят тридцать долларов?" - "Нет ( я не мог, не мог ей соврать!)" - "Ну тогда только минет…" - " Хорошо, но всю ночь…"

              Она делала минет всю ночь. Карамба, если бы армянин, что продал мне часы за десять долларов на Павелецком вокзале, узнал, что минет за десять долларов всю ночь делает такая кра-а-асавица, то он бы застрелился собственной спермой! Клянусь Тлалоком!. Правда, не полную ночь она делала мне минет, а когда забрезжила на горизонте пустыни ровная желтая черта - как щель под дверью, что незримо приоткрывалась, Маргарита устало откинулась. "Я больше не могу, - виновато произнесла она, - совсем непохоже, что ты вчера еще был мертвый." - "Я тут ширялся, оказывается, всякой дрянью…" - "Это пейотль! Дедушка давал тебе пейотль, я поняла, - сказала она, - а мне ничего не сказал. Давай просто потрахаемся, а то у меня челюсти свело…Только я тебя сначала свяжу." Я в принципе не любитель всяких там бандажей, хотя и круто, но дал себя связать по такому случаю, тем более, что и так никуда бы не делся. Маргарита связала мне руки и ноги какими-то вожжами,  которые больно впивались, но игра стоило свеч: она скинула пончо ( через голову) и юбку ( с другой стороны) и я увидел такое, ТАКОЕ, тело!!! Без единой жиринки тело.  с рельефом, преувеличенным отблесками костра, который только укладывался спать рядом с выступившим из темноты вигвамов, в котором давно улегся ее дедушка…Мы с ней там делали такие вещи, какие Вы, Марья Петровна, и вообразить себе не можете ( Вы вообще, похоже, не очень-то чего можете вообразить ) Маргарита стала скакать на мне с неистовством, с воем и утробным скрежетом,  взяла неведомо откуда взявшийся кнут и с ревом хлестала меня, и хотя я совсем не любитель такого садо-мазо, я не противился, так как был связан…. Груди ее бились в истерике, исчезая и вновь появляясь на ее тени на стене вигвама  - черной на красном. Потом она перевернулась ко мне спиной и продолжила скачку, хлеща себя косичками по лопаткам, потом опять переворачивалась, по ходу садилась на меня боком, как вольтижировщик  на лошади, вытягивая мускулистую ноги вперед и норовя засунуть мне ступню прямо в рот: "Te gusta?" Я абсолютно не сторонник фут-фетиша - в добавок она весь вечер ходила босиком - но я не мог возразить, потому что пальцы с кольцами были во рту...            

             Наконец я заставил себя кончить. Она, немного поерзав, слезла,  легла мне на грудь, я - поморщившись от боли - попросил ее передвинутся  на живот. "Mi amor, - сладко сказала она, - Que ricco! ( как здорово!)" - "Si, mi corazon, - отозвался я, - Это было незабываемо. Теперь самое время развязать меня. " - "Видишь, ми амор, - сказала она, привставая, - пока еще рано. Это дедушка попросил тебя связать. Я бы тебя с удовольствием освободила, но нужно дождаться дедушку" - " Ми корасон, мы с тобой сегодня уже такими   извращениями занимались, что я бы мог, пожалуй, и дедушку трахнуть, " - пошутил я, но она шутки не оценила - стала одеваться, отвернувшись, сердито тряханув юбкой. Впрочем, уходя в вигвам, она меня поцеловала в лоб.   

           Я проснулся и первым делом увидел глубокое голубое небо. От моих ног до горизонта простиралась желтая пустыня. Слева от меня сидел старик, на том же месте, что и вчера  - при свете дня он оказался весьма сух и костист, колени грозили порвать штаны с бахромой на скрещенных по-турецки ногах с мокасинами на конце. По правую сторону - знакомые босые ноги с кольцами, на свету еще более грязные, чем я думал, хотя сама Маргарита казалась еще прекраснее. "Buonas dias, - сказала она хрипло, - вот тамаль и еще - пейотль. Тебе сегодня понадобиться…" В каждой ее руке - тоже не очень чистых - было по зеленому сморщенному комку, они были идентичны на вид, да и по тяжести - судя по равновесию, в котором находились ее руки. Пахнуло острым буррито и какой-то травой. Я сделал движение и осознал, что связан, закинув голову подальше, узрел вместо вчерашнего Тлалока другую композицию, не такаю абстрактную: чел, лежащий тоже навзначь, с подогнутыми коленями и поднятой головой, повернутой ко мне.  На животе он держал что-то руками и похож он был на согнувшегося после операции по удалению аппендикса. У меня в грудь вернулась боль, и я согнулся, и верно, стал тоже похож на него. "Это чак, - пояснила Маргарита, - бог дождя у индейцев майя." - "Его тоже надо мазать кровью?" - "Нет…На него кладут свежевырванное из груди сердце. На животе он держит блюдо…" Я подумал, заговорщицки улыбнувшись ей, что не взирая на небольшие необъяснимые неудобства - связанные руки и ноги -  я комфортно устроился в этом пристанище. Здесь подают завтрак в постель, и даже с марафетом, горничные здесь оказывают самые разнообразные услуги ( даже не представлял такого разнообразия!), и каждое утро меняют богов у изголовья.

            "Bueno… - я опять улыбнулся ей.  - А когда же меня развяжут?" Она молча показала на старика напротив. Я повернулся к нему, он сидел недвижим, даже не повернулся ко мне, как чак. "Сеньор, - сказал я немного раздраженно, - Я Вам, разумеется, благодарен за то, что Вы меня выходили, но стоило ли меня спасать, что бы вернуть в такое же статичное положение, в каком я пребывал до моего счастливого освобождения…" Он молчал с минуту, потом произнес: "Часы не настоящие." Я перевел взгляд на Маргариту, та потупила глаза.  "Bueno, segnor…Но я Вам и не говорил, что они настоящие, во всяком случае человек, у которого и их купил, клялся что они настоящие… - сказал я, нисколечко не соврав, - и потом, это все, что у меня было…" Он глядел поверх меня куда-то вдаль. "И вообще, если Вы к тому, что я нарушил слово, и отдал обещанные Вам часы, то я же передал их не чужому человеку, а Вашей внучке, к тому же они не настоящие - не зачем переживать? А если Вы из-за того, может быть, что я обесчестил Вашу дочь…то есть, внучку, то во-первых, она сама предложила, а во-вторых, я совершенно не отказываюсь жениться на ней…а потом, знаете ли, она… хм…отнюдь не virgen (девственница)…( при этих словах Маргарита возмущенно отвернулась в сторону).

            "Я знаю, - ровно произнес старик. - Только зачем мне нужен такой жених, если часы - это его последнее? Да и до того, как тебе встретился тот скверный человек, у тебя было только четыреста долларов…К тому же, этим преданным я и так обладаю…" Он вынул откуда-то из колена несколько бумажек и презрительно ими пошелестел. "Так Вы что…Видели его?" - опешил я. " Индейцы говорили: Собирая глину для богов, не забывай, что им нужна кровь," - морщины старика разгладились в усмешке. "Так Вы…ты убил его?" - "Нет, он сам пустил себе пулю в лоб" - "Когда?" -"Не знаю. Я нашел его уже с дыркой в голове и сомбреро, но поскольку в ста милях в округе нет ни одной живой души, а ты уже сам лежал con troda en cuero ( с дырявой шкурой), я понял, что он сам в себя пальнул - у него был пистолет, а у тебя нет…" - "Пустив пулю в меня, он и сам застрелился?! - я привскочил. - Совесть замучила? Боги наказали?" - "Вряд ли боги наказывают за то, что сами требуют от людей… - старик посмотрел на небо. - А впрочем, кто их знает, за что они наказывают? Я думаю, он застрелился, когда понял, что ему не выбраться из пустыни" - "Почему не выбраться? У него же была машина! Она, правда, часто глохла и с трудом завелась, и это, конечно, бесит, но я еще не слышал, чтобы кто-то и впрямь по этому поводу застрелился…" - " Машина завелась с первого раза…Я его нашел в пятнадцати милях от машины и от тебя - он бы действительно не выбрался, потому что глаза его были залеплены песком. Я задрал ему веко, чтобы убедится, что он умер - я не увидел его глаз из-за песка. Он кружил бы по пустыне, пока не свалился от истощения. Может, он и обессилил, и из последних сил нажал на курок - чтобы не быть сожранным койотами или ужаленным змеей. " - "Он что, так и не смог отыскать машину? Вот тупица!" - я, не веря, посмотрел на Маргарет. Она улыбнулась. "Может, он думал, что ты уехал на машине…" - продолжал старик. "Я?!" - "Он же не знал, что убил тебя, а видеть тебя не мог" - " О господи, - в сердцах воскликнул я, - надо же, чтобы меня грохнул такой непроходимый идиот!" Я долго посмотрел на старика: "Так вот откуда ты все это знаешь? Я-то думал, ты…А откуда ты узнал, что часы - не настоящие?" - "Они сегодня встали, - спокойно сказал он. - Это значит, что остановилось твое время. Боги дают подсказку." Он посмотрел на Маргарита, та достала огромный нож - зеленый, похожий на банан.

            Я вспомнил, как учитель истории, Александр Платонович, рассказывал, что ацтеки и майа  разрезали грудь жертвы обсидиановым ножом и вырывали из нее сердце, которое клали на алтарь…Вот почему у изголовья поставили чака. Я все понял. Нет, на такую хирургическую операцию по удалению пули из сердца я согласия не давал! Я не понимающе взглянул на Маргариту, но на ее месте была…"Маргарита!…" - истошно завопил я.

           " Пыжов!" - голос врезался в сознание, белое и тусклое, засыпавшее, как снегом, желто-синею Гвадалахару. Из него стали складываться узоры, поначалу бело-серые, как казенные обои, с геометрическим рисунком: квадраты - столы, и головы - овалы. Моя голова тоже овальна, в нее входит пыжом это: "Пыжов!" Я вылетел наружу и с удивлением увидел себя за школьным столом, в грудь мою упирается угол, а руки протянуты вперед…На меня смотрит весь класс. Из хаоса наглая физиономия Кораблева: " Классно тебя колбасит, Пыж!"

           "Пыжов…Что это такое…Вы здесь курите?" - спрашивает Марья Ивановна.

            " Он не в затяжку!" - острит Кораблев. Класс закатывается смехом, который невозможно отдается в ушах, в груди, в печенках, будто громоздкая железяка пущена по лестнице и грохочет, грохочет, грохочет на каждой ступеньке.

          "А что это за сладкий запах…не пойму…" - недоумевает Марья Ивановна.

          " Это он конфеты сосет," - не унимается Кораблев. На этот раз смеется один Козлов, придушено и придурошно.

          "Это что…наркотик?! - Марья Ивановна не верит своим глазам. - Ты у меня на уроке куришь наркотики?! Вон отсюда! Во-о-о-он!!! Я этого так не оставлю! Я тебе обещаю, Пыжов, что это твой последний урок в этом классе. Уматывайся!…" Класс траурно притих.

           Я встаю ( картинка мира покачнулась), укладываю в сумку пенал, учебник литературы мне уже не понадобится - оставляю, нет, бумажку надо забрать, розовою, бумажка дорогая…Не на Ямайке, конечно, я ее купил, но тоже не хрен собачий…И фляжку беру, и зажигалку. Гуд бай Мексика, где я не был никогда…А травка чумовая, какая-то гадость там еще подмешана…У Кораблева глаза смеются. Иду по проходу, проход качается волнами столов. Похожу к Марье Ивановне, которая в аккурат спереди ряда, сидит на своем столе, закрывши лицо руками с покрасневшими пальцами, мелко, почти невидимо трясется. Мельком смотрю на Семшову, с насмешкой наблюдающую Марью Ивановну. Семшова переводит на меня насмешливый взгляд, как стрелку ж.д. полотна, как флажок, показывает мне язык. Дура. 

           Мне слышно, только мне, как на повороте, как из-под маски из ладоней Марья Ивановна причитает: "Господи!… ( вдох через забитый слезами нос) Как я вас всех ненавижу!…" Зря Вы так, Марья Ивановна. Русская литература учит нас любить и, вообще, проявлять милость к падшим. А я и не падший никакой, просто у каждого своя шмаль - у меня своя, а у вас - своя. Вы же любите литературу, хотя сами далеко не "Прекрасная дама"…
     Я выхожу из классной комнаты и закрываю дверь.