Человек, который сьел свою судьбу

Человек, который съел свою судьбу.
Думаю, было бы трудно подобрать более удачный день, даже если б я взялся за это. Но я просто знал. Знал, что после рождества она оставила меня на некоторое время и теперь с интересом и удивлением следит за теми быстрыми и мимолетными переменами, которыми я был так занят.
14 февраля я рано встал. Бывает, что не можешь уснуть, и полночи ворочаешься с боку набок, пытаясь отогнать мысли о предстоящем, или, по крайней мере, прихлопнуть их головой к подушке. И бывает наоборот: все думаешь, как бы завтра не проспать и глаза распахиваются в шесть утра, чтобы впустить свет в сонный мозг. И тебя подбрасывает на кровати, потому что времени осталось как раз на то, чтобы приготовиться к тому, чего ты так ждешь.
Мои приготовления не остались без внимания. Дело требовало исскуственности и вмешательства в обычное течение событий. Я купил сервиз, вычистил квартиру до блеска, скрипя зубами на каждую пылинку, на каждую нитку или клочок бумаги, которые раньше никак не занимали меня и волновали не больше, чем парниковый эффект. Теперь же я хотел избавиться от того, что сопровождало меня всю жизнь - от грязи, которая оседала на моем лице, которая делала меня больным, которая застилала мои глаза, которую я вдыхал вместе с той живительной смесью, которую привык называть воздухом. Вам кажется, что все настолько просто, что говорить и думать об этом излишне, и я полностью с вами согласен, идите вы в жопу. Не имеет значения.
Я принял решение и не буду обосновывать его в угоду здравому смыслу. Скажите, какое мне дело до него, если я не слышу ваших голосов? Единственное, что еще волнует меня, это проклятый, зудящий, звенящий, распирающий лопатки импульс, не знающий, то ли ему пробить горло, то ли разорвать сердце. И он звенит: встреть ее.
Так сделано. Я бы взял пива. Но пришлось взять какое-то вино, название всегда скользило по орбите моего восприятия, не задевая никаких рефлексов. Пригодилось наконец. Черви внутри меня были бы довольны, если б знали, чем питаются, и что вызывает у них такую яркую, электрическую картину, которую они привыкли называть СПИРАЛЬЮ МИРА. Я хотел их передавить, всех до единого, но не успел. И теперь они вместе со мной. Только положительные вибрации стряхивают одного или двух.
Но я не силен в материи. Шелк, хлопок, джинса - моя любимая. Ее кожа. Пять тысяч световых лет - достаточно, чтобы ощутить одиночество. И я накрываю стол для другой нее.
Не нужно было ждать звонка. Хотя напряжение не спадало, и он таки прозвучал, но я опрокинул его, и заровнял то место, и поставил на нем крест, прежде чем она вошла и смогла увидеть мои глаза.
Привет, сказал я ей. Садись. Вот салат из шампиньонов, вот твое вино, вот и я. Зажжем свечи? Уже вечер. Да, действительно смешно. Зеленые гдаза, рыжие волосы. Шуршание шелка. Все, как должно быть. В скольких снах она являлась мне? В скольких кошмарах я искал ее. Сколько раз она говорила со мной. Но теперь я в первый раз услышал ее голос.
- А ты неплохо устроился. - Это легкое касание, пробный шар, серебряный колокольчик, осенний лист. К черту. Ее голос - совершенство. Я придумал этот тембр.
Она села на второй стул. Я думал, как она это сделает. Отодвинет его? Попросит меня об услуге? Останется стоять? Она просто проскользнула, поставив локти на скатерть и поведя голыми плечами. Я люблю ее.
Но, прежде всего, я ее ждал. Вы думаете, что я специально не называю ее Имени? Мне всего лишь трудно это сделать. Мне незачем это делать. Это моя судьба, если вас так уж занимают определения.
Она поправила скатерть, потом откинула волосы, и сразу, из-под руки, поймала мой взгляд. Я следил за ее движениями, и она знала, что ее грациозность - это надежная ловушка. И я знал это и не смутился. Хотя много раз до этого краснел и задыхался от малейшего намека на то, что меня интересуют пустяковые жесты других. Но много раз в этих жестах я различал ее руки и улыбку, И ее глаза гладили мои щеки сквозь блики солнца, свозь слепящие блики солнца. Она всегда была рядом, и ее тепло ощущалось порой как издевательство, среди холода и боли. Но все проходило, а она оставалась, вытягивая меня на поверхность, где снова плескалось солнце, и забиралось ко мне в голову, чтобы заснуть там.
Отступление. Я думал, что навел чистоту. Действительно. Но сейчас я вспомнил о потолке, о немытых углах, о кладовке, забитой детскими воспоминаниями: скалящимиеся солдатики, фонарик на аккумуляторах, калейдоскоп - последний. У меня было много их: ярких, необычных, редких. Разбирал, узнавал эффекты - к матери физику, это так здорово: несколько из одного, непрерывное повторение означает неповторимость, систему хаоса. Почему я забыл об этом? И паук. Паук под раковиной. Никогда не любил восьминогих. Но пусть живет. Тем более, меня пугает это. Что я нагнусь и увижу под самой трубой паутину, уходящую в бесконечность и тараканьи трупики на ней. Я хозяин. Я выделил ему место в своем сердце и иногда он впивается в него, не зная, что живет из моей слабости, из того, что я благоволю, что я не приемлю, что я слаб, слаб, слаб, ленив? мне все равно.
А она болтала. Непрерывно, чувствуете, смеялась, растягивая губы в обворожительной улыбке, пожимая плечами, вызывая во мне противоестественную, ломающую волю, сладкую, неожидаемую, странную, памятную, стыдную, сладкую, сладкую, сладкую истому.
Я думал не об этом. Я даже не смотрел на нее. Она заметила и сказала мне милую. Да. Милую. Безделицу, безделушку. Задела. Что это ты. О  чем мечтаешь? О девушках? И взметнулась рыжая прядь. И ногти, и пальцы.
Тонкие, тонкие. Вы бы видели. Это это. Это невероятно. Я видел. Я ощущал в метре от себя это. Я видел.
Мы говорили. Я жаловался. Не на глаз, нет. Потерял по глупости. Какой-то праздник, сейчас даже не помню. Был какой-то день рождения без единой приличной бабы. Я жрал, пока не показалось, что нормально. Нет, я не всегда так нажираюсь и обычно мне попадаются хорошенькие. Но в тот раз я напился от нечего делать. Я не урод и внимание чувствовал. Жуткие ягодицы, язык как змея, дурацкий язык. Отвращение, пинал в пах. Оно отвечало. Но руки делали свое дело. И я нажрался. Стягивал куртку через голову и выдернул глаз как хирургическим крючком. Все удивлялись. Врачи в повязках качали головами в повязках. Я говорил об этом, вы знаете.
Спасти не удалось. Огорчиться не удалось тоже. Он плохо видел. Извините. Мне нужно было еще вина. Она катала бокал в ладонях, а мне было нужно еще. Хотя в тот раз было так же. Когда я остался без глаза. Он остался висеть на куртке, черной-черной, как пуговица, круглая-круглая. Он был синим. У меня остался второй. Он видит лучше, он тоже синий. И давайте не будем об этом.
Хотя нет. Ведь мы говорили. Я же говорил. Вам говорил. И ей тоже. Я обвинял ее в другом, но началось с этого. Мы ехали на задание. Я, мой коллега и шофер. Шофер все смотрел на повязку, не мог оторваться, он думал о том, что там: пустота, или искуственный глаз, или краб. Почему бы нет? Я мог бы это сделать. Посадить туда краба. Жаль, они не водятся в наших местах, а значит, это было бы пошло. Не люблю пошлости и грубости. Допускаю, но не люблю.
Он все поглядывал на повязку, и совсем забыл, что пора поворачивать, мы не успели сказать об этом, только напарник вцепился в руль, а я видел, как приближается бетонное ограждение и представлял, как трапеция влепится в меня. Тяжелая машина проехала пятнадцать метров на двух колесах. Гроб на колесиках. Вы слышали эту детскую сказку? Я не раз. И когда бетон приближался, я не успевал думать о том, что не успевал сделать, но не кричал. Никто не кричал. Всем было стыдно в этот последний момент. Но машина выправилась, и мы заскочили на бордюр, я лишь оцарапал колено.
Мы выходили молча, покачиваясь, каждый крепко держался за дверную ручку. В ста метрах стояла самая современная больница и тамошние патанлогоанатомы наверняка порадовались бы трем свежим трупам со сплющенными носами и мозгами, вылезшими из затылков. Судьба. Почему я виню ее? Чуть позже будет сказано и об этом.
Мы вышли из машины, похожей на раненое животное. Подъехало ГАИ. Осмотрели кардан, вырванный нахер, сказали, чтоб вызвали техслужбу, никому не хочется составлять акт из-за всяких мудаков. А я смотрел на глубокие следы, которые оставила штанга вышки в асфальте. Напарник подошел ко мне, бестолково утешая. Он мог бы говорить о погоде с тем же успехом. Мудацкий трудоголик, сука, ненавижу. Пидарас, сраная падла, мать, ненавижу, ненавижу, ненавижу, сука, падла. Извините. Не надо было писать этого. Не надо было этого говорить. Он молодец. Он во многом лучше меня. Он хороший рабочий. Он работал всю жизнь, он жил для того, чтобы работать. Как чайки у Баха жили ради того, чтобы есть. Мы спорили. Не с чайками, с ним. Я не уставал, а он жалел меня и я жалел его. Боже мой, я много раз обижал его.
Я раскаиваюсь. Прости меня, напарник. Прости и за то, что я не прощаю тебя. Ты позвонил в контору, и они прислали нам еще одну машину.
Она слушала. В своем шелковом платье, в своем совершенстве она слушала
меня. Многое она знала. Как я уворачивался от ножа, брызгами каменной
крошки ощущая силу удара. Как я опускал каблук на чужое лицо, жалея лишь о
том, что не подковы, что урок недостаточен,  промахиваясь и пытаясь снести
нос с этого, которое мгновенье назад было для меня вестником смерти. Она знала, как я стоял у зеркала с опасной бритвой и она знала, что я ненавижу порезы и уколы. Именно поэтому она была спокойна за меня, знала, что я не стану рабом наркотков, что я сохраню свою ин-ди-ви-дуальность, что я выживу в этот раз, что я ДОживу до того момента, что  пожалею об этом.
Поэтому. Поэтому она здесь.
Она знает и о моих женщинах. Я не собираюсь рассказывать о них вам. Но они всегда были красавицами, они всегда были умными, чуткими и терпимыми. Они не знали меня, потому что я скрывался, притворялся, маскировался в попытках удержать их. Они покидали меня или то, что видели, или встречали лучших, или оставались со мной до тех пор, пока она не разлучала нас. Слышите, я смеюсь. Мы смеемся. Мы все смеемся. Мы все летаем здесь.
Я включил музыку. Одна из проблем. Слава богу,  она не попросила
включить телевизор. У меня туева хуча всяких пультов. Разбираться в них - доказывать сопением свою глупость.
Она уже отучила меня от Ляписа-Трубецкого и Бахыт-компота. Я прячу от нее Федора Чистякова с его безумием, которое он выплескивает на слушателя. С его энергией, которая зажигает мои трупные огни. О, мы говорили о Стивене Кинге. Избавлю вас от этого. Лучше вернемся к музыке. Мы слушали Тома Уэйтса.
Через некоторое время. Помните аварию? В которой я остался жив? Перелом. Ха, пси-хо-логический. Остановитесь здесь, я знаю, что вам будет интересно.
После задания мы возвращались по той же дороге. НАШУ машину уже убрали. Остались только следы на асфальте. Важнее то, что не успели убрать.
На развилке, обычно безлюдной, стояла черная "Волга", мигая огнями. Я не видел в ней водителя. Важнее то, что я видел. За "Волгой" тянулся кровавый след. Широкая полоса, красная, красная кровь. Красная кровь принадлежала раньше человеку. В сводках дорожных происшествий его обозначили как "пенсионера, переходившего дорогу с пренебрежением правилами дорожного движения". Резиновыые сапоги, сорванные с ног, лежали на дороге.
Расстояние не важно. Мы промчались мимо. И я сказал напарнику: " Такова судьба. Вместо нас взяли другого". Его передернуло.
Так я впервые начал обвинять в своих бедах судьбу. И так впервые наши губы соприкоснулись. Так я ощутил, что она обратила на меня внимание, что я ей не безразличен, что она поддерживает меня. Так я впервые обвинил ее. Ее рыжие волосы. Ее зеленые глаза. Ее нежные губы. Ради них стоило жить. Дальше.
Вообще, я долгое время хотел жить вечно. Ради чего, вы думаете, я затеял эту встречу? Ради анекдотов, которые она могда услышать только от меня? Ради разных радиев радимых развратных рагу рапануи рама кришна. Нихера. Вот.
Заманить судьбу к себе на обед - дело не простое. Тем более не просто съесть ее. Для этого нужны основания. Раньше они держались на трех китах и девяти черепахах. А я плохо знаю математику. Т-с-с-с.
Пытаюсь быть галантным, не обращая внимания на гудящий холодильник, содержащий две бутылки вина, полкило сыра, банку красной икры, три килограмма картошки, непонятную рыбину, две луковицы и четыре яблока, которые я буду резать ржавым ножом.
Она все ближе. Ее яркие волосы. Ее яркие глаза. Ее яркие ноги. Аааах.
Во что она может превратить меня? Что она может дать мне? Она всегда может дать мне себя. Это ее долг. Сложно долг превратить в любовь. Сложно гладить ее руку, улыбаясь ей, улыбаясь ее шуткам, улыбаясь действительности, путая ее с реальностью.
Да ладно, расслабьтесь.
Она превратила икру красную в икру черную, а я - телевизор в камин. Вот и
все чудеса. Гланое не в этом. Выяснили, что человека не то что на путь
истинный - тяжело, его вообще тяжело удержать на каком-либо пути.
Обрывается на раз. И я тонул, падал, попадал под машину, обжигался,
резался, кашлял, хрипел, дергался под током, ломал, травился и задыхался.
И как легко все проходило. Так вот, главное. Главное не думать об этом. А она никогда не отличалась силой воли и потакала мне во всем. Поэтому, прижав ее голову, к своему плечу, сказал, что ее работа кончилась. Но сначала я рассказал, как встретил страх.
Это было в летнем лесу. Я собирал и ел ягоды. Землянику, кажется. И вдруг заметил, что все смолкло, и поднялся легкий ветер. Рябь мельтешащих листьев покрыла все вокруг, и сквозь пятна мигающего солнца, на краю оврага стал виден сгорбленный силуэт, крупный, длтннорукий, с совиными глазами. Он стоял, упершись взглядом в землю, и его мохнатые острые уши были настороженно приподняты. Солнечные лучи расходились вокруг, как паутина. Еще бы чуть-чуть - и я попался. Он поднял бы голову и посмотрел на меня. В этот момент я проклинал Гоголя и народный фольклор. Слишком чужой для меня, и вдруг - слижком близко подкравшийся. Грубое воплощение, не знающее, куда деть себя в этом лесу, ищущее, где бы спрятаться, в чью душу забраться. Он исчез, и я почти забыл о его появлении.
Но с этого дня все изменилось. Вкус земляники исчез тоже, и я часами мог стоять у окна, глядя, как оно заплетается морозными узорами, которые тянутся друг другу, множатся, сливаются в красивые, наполненные холодом и неведанным смыслом картинки.
Потом я услышал голос. Как-то ночью, когда сознание еще цепляется за реальность, а.. а она рассыпается ломкими кусочками льда и странные образы уходят на дно, не успев даже вскрикнуть. Камнями по
льду прокатилось:
"Что же там, на вершине горы. Зачем я иду туда? Иду давно, по тропе из желтой глины. Здесь растут низенькие деревья с густой кроной. Их много, они закрывают вершину от моего взгляда. Я прибавляю шаг. Теперь над
тропой стелется туман. Слева лежит пропасть. Становится холодно. Я почти узнаю это место. В прошлый раз я был здесь не один. Тамплиеры. И на мне тоже была тускло-серая кольчуга и белый хитон с алым крестом на груди. Идти было тяжело, мы задыхались. Мечи то и дело чертили полосы в белой пыли. Белая  пыль? Действительно, она запорошила и деревья и тропу, пропитала туман. Ничего не видно, все слилось в белых сумерках. Я опускаюсь на тропу, прямо на холодную, затвердевшую глину. Ложусь лицом вверх. Раскидываю  руки. Под ними пустота. В прошлый раз мы дошли. В этот раз - я  говорю "нет". Так что же там, на вершине горы?
А раньше, часто, в небе не было видно ничего, кроме быстрых теней, мелькавших среди разрывов грозовых облаков. Пыль и сухие листья поднимались с земли в диком танце и в мире слышался лишь их шелест и боромотание травы, такой же серой, как и нахмурившееся небо. Шторм шел по земле. Все живое замерло. Даже реки, что текут по дну глубоких ущелий, замедлили свой бег. Так наступает пробуждение. И только в вышине, среди тяжелых нитей хлынувшего дождя, носились драконы. Они падали вниз, раскрыв истертые крылья, и с оглушительным ревом взмывали вверх, туда, где, как  они помнили, находилось солнце, а по ночам  сияли звезды.
И, обманутые, они кидались друг на друга, сплетаясь в дикой ярости бешеным  клубком когтей, зубов и брони. И снова разлетались по небесному простору, забыв обо всем, кроме своей тоски и усталости. Ветер  пел  им свои песни, и они пели вместе с ним. Потому что нет в этом мире никого старше драконов".
Мозаика сложилась. Работа закончена, сказал я ей. Она ответила "да". И я съел ее. Она была земляникой.
А потом я заснул, и мне приснилась пустыня, окруженная рвом, по ней шли два человека, а я был глиняным куполом, разогретым до гудения здешним светилом, и они шли ко мне, чтобы принести свои дары орущему младенцу.
Стряхнув наваждение, я оттолкнулся от земли и, расправив крылья, понесся домой - к звезде, что светила мне ярче других. И она была со мной. Потому что была со мной всегда.