Среди колонн

Не был я убивающим слонов и людей.
Не замерзал на кромке вечного льда.
Заходящим в метро я был, проходящим мимо вахтерши. Мимо спящей вахтерши, растянувшей лицо на кулаке. Такое бледное лицо, а все из-за света дня, запаянного в трубки. И я такой же в нем, такой же бледный.
Теперь я – это я прошмыгивающий и вниз спешащий:   прыг-скок со ступенек и затерян среди колонн. 
И вот жду. Ночные поезда – ночные правила.
Пустой вагон, немного пьяный к концу, а я незаметный, я – клонящийся вправо, клонящийся влево, разучиваю новые поведенческие линии, да глаза, прикрываю, как попугай.
Колонны, колоннады, анфилады гулких залов с голубыми да подонками, с ментами, влюбленными, пьяными, спящими на скамейках. А глаза не закрыть не как – не смыкаются. Я – это я мчащийся, в окнах отражающий себя. Зачем в метро окна? 

...Черное недалеко, черное садится где-то рядом. Село – руки на коленях сложило, пальцы переплетены, подрагивают. Женские пальцы, женские руки, только старые, желтые.  Бабуся.
Вместе теперь мы в вагоне, в поезде под землею. Эта мысль только развивается, вытягивается, как бабкина рука, тянущаяся к чему-то на полу. Тянется старушка, зад поднять трудно, и вот она морщится, кривит спину... И цап! Рубля как не бывало. Хоп! Еще нашла. Теперь я – это я смотрящий, но неловко как-то за другими наблюдать и только уж взгляд каменный в сторону откатить собираюсь, а бабуся придвигается ко мне вплотную и говорит:
– Не хорошо... не хорошо ты смотришь, – и продолжает, – мимо денег... – она оглядывает пустой вагон, – нельзя, – будто оправдывается. А я молчу, в страхе пребываючи.
– Молчишь... Бояишься, небось? А чего ж тут страшного? Я что ли? – вскидывает она брови под платком тугим и черным, – ты не думай, не гляди, что черна, да стара. Я.., –  закашливается не закончив. Не дышащим мне быть приходится, пол рассматривать, да на себя поглядывать.   
 Вот такой как ты,  шелестит вновь бабка, – мимо пройдет, не подумает, не оглянется, а может и сплюнет через плечо. От греха то оно подальше... А другой, глядишь, монетку мне бросит... вон их у меня сколько,  бабуся трясет передо мной звякающим пакетом, – Разные они: темные и светлые, большие, маленькие... а! Все одно! Отдал, и полегчало, – бабуся запускает руку в пакет и перебирает медяки, – Лишь бы избавиться, – и она кашляет долго, тяжело.
...Продолжает севшим голосом, – А я собираю, и свой на это расчет имею. А хозяин, да чего ему сделается, ему не важно... 
...Ну, чего выставился? – бабуся оправляет платок, – Все же лучше, чем ни как. Хоть кому польза... Да того то, другого, башку поднять не каждый может. Вот на то я и есть... на таких, – добавляет она и замолкает.
Сидящий был я, не читающий книг в пальмовой роще.
Мигает свет – скоро станция.
Бабуся уже у дверей. Качнулась, вышла, замелькала черным среди колонн.
И один я мчащийся был. Совершенствовал свою линию поведения, прикрывал глаза, как попугай.
Теперь я – это я заходящий домой. Не раздеваясь на диван – спать! И во снах у меня небо, качающееся у бревен старого пирса, и крики чаек у меня во снах и девушки, ласковые девушки.
Vulgarize.

Москва, 08.06.02