Окончания

ОКОНЧАНИЯ

И может быть, его больше не будет. Боль—он мой, как школьная грамматика—он мой, оно мое, она моя. И может быть, смешно выглядит мое лицо: приплюснутое, гогеновское лицо, размазанное стеклом, с зеленоватой кожей от освещения тусклой лампочки, с патиной от пережженного Боль.… Это слово курсивом застыло на корке мозга.  Может быть, кто-то сейчас смог бы прочитать на моих расплющенных кончиках пальцев, прижатых к стеклянной двери, новые спирали или пунктиры, причудливо извернувшиеся в рококо; но верно истолковать смог вряд ли бы. Другая сторона не позволяет отчетливо видеть тонкие линии, и я убираю руки от стекла. Концы пальцев опухают в прежнее состояние. Отлепливаю лицо, таитянка исчезает, патина остается, внутри—Горящий Жираф.

Нет больше правил, Боль—он мой, мужской род, выдранный из старого учебника с крепким переплетом, с ветхими страницами. Поднимаю упавшую, висящую на проводе голову душа, пытаюсь открыть горячую воду. Ничего кроме воды, ничего не надо, только согреться. Проклятие водой; Я проклинаю тебя водой! 
Вода не открывается, упираюсь глазами в квадрат душевой кабины вокруг меня; запотевшие влажные стекла, (хотя душ и не открылся); я вешаю его на курок держателя; мокрая тяжелая ветвь бьется по стеклу, на него уже налипла пара кленовых листьев. В горячую воду бы.… Поджимаю губы, выпячиваю вперед подбородок, делаю насмешливый вид и храбро выхожу их телефонной будки.

Пальто перекашивается, дергаю плечами, и одно выше другого, неудобно сидит пиджак, чешется шея от шерсти шарфа, а он еще и влажный от мороси, и трется о раздраженную после бритья шею. Сдергиваю шарф, запихиваю в мусорку;  ветер приятно остужает; закуриваю.  Резво прохожу пару шагов, но прыжком возвращаюсь на звук подозрительного шуршания за спиной, бью со всей силы в лицо клошара, отбираю свой шарф и вытираю о мокрый куст ладонь. Чертов шарф не влазит в карман пальто, я обматываю им руку и иду дальше, как подстреленный и перевязанный. И недоношенный. Мама родила меня на восьмом месяце. Папа повел ее на «Федру», и прямо в зрительном зале у мамы начались схватки. Серж говорил, что если бы мама начала меня рожать после комедии, то я был бы нормальный. А так—псих. Нервный и недоношенный. Даже врачи не верили, что я выживу, еле спасли маму. Но все равно она умерла через несколько лет. Я не помню ее. Мне даже все равно, какая она была. Если бы я был доношенным, умным, веселым, меня бы любили, то я вспоминал бы о маме, придумывал бы в детстве несуществующие истории про нас двоих, чтобы позже в них поверить. А так…
Я закурил новую сигарету, обмотал снова шарф вокруг горла, перешел на другую сторону улицы, где было темнее. Курю левой рукой, правой скребу надоевший заусенец. Серж однажды накричал на меня из-за заусенец, когда я отправил большой палец в рот, откусывая надоевшую стружку кожи. Мне тогда хотелось плакать от стыда. Я снова содрал колючий шарф и стал комкать его в руках, заведенных за спину. Старый, немодный и нарочитый актерский прием—лицо спокойное, а руки рвут платок. В мусорку этот шарф! Так ведь смелости не хватит. И пальто тоже. Он говорил, что я немодно одеваюсь, покупал мне все это шмотье из дорогих магазинов, а мне бы лучше тертые джинсы и толстый вязаный свитер на голое тело. Такой я был тогда, когда он меня увидел. И подсел ко мне за столик, улыбался, и никакие вылинявшие джинсы его в то время не смущали, и кеды тоже. Только потом, все происходило позже, постепенно, я не мог заметить невидимой, но беспрерывной перемены. Все менялось каждую секунду, а я не видел. Меня будто током ударило, когда Серж заставил меня подстричь волосы, а когда я отказался, прижал меня к комоду так, что я не мог двинуться, и носом упирался в бронзовый кувшин. Прижал и машинкой стал водить по голове. Мне хотелось плакать, когда зеркало над комодом отразило полулысое лопоухое существо с широко раскрытыми глазами. Но я только посмотрел на Сержа и ушел на улицу. А в вечер, когда мы познакомились, он сам мыл мне голову в своей громадной квартире, перебирал пальцами длинные спутанные волосы и говорил, что я похож на печального мальчика-пажа…
А потом, однажды, я не нашел всех своих старых вещей, которые уместились в один чемодан, когда я переселялся к Сержу. Он сказал, что у меня есть прекрасные новые костюмы, и глупо захламливать шкаф.… А еще позже я получил по лицу, когда долго говорил о русской литературе. Мы провели в небольшом кругу знакомых приятный вечер, я много и увлеченно рассказывал о недавно прочтенном романе русского автора, это был редкий момент, когда я стал центром внимания. А придя домой, он, как обычно, переоделся, развесив всю снятую одежду на плечики, одел домашний костюм, подошел ко мне, и вместо поцелуя я получил удар в челюсть. Я попытался ему ответить, но у меня вышла нелепая, по-женски смазанная пощечина. Его губы сломались в брезгливую гримасу. Отошел, и мы смотрели друг на друга около минуты, я не отвел глаз, хотя они и  слезились. Потом он медленно, чеканя слова, стал говорить, что я никогда ничего не пойму в русской литературе, что я все извращаю, и понять моим убогим умом такие вещи не дано.
Русская тема была его скрытой гордостью, он говорил, что имеет дворянские корни. Но сколько русских я не знал, большинство из них имели предков графов и князей.

На углу дома пожилая тетка выкидывала мусор. Она посмотрела на меня своими двумя колючками, поджала рыбий ротик и опустила мешок с мусором в контейнер. Я ускорил шаг и перекрестил на другую сторону улицы. Словно подранок, метался я по разным сторонам, перебегая дорогу, не глядя на машины, не глядя на абрисы людей. Столбы фонарей были подобны красным флажкам, беспорядочно понатыканные слепым охотником.
Замедлив шаг возле треугольника детей, я прикурил очередную сигарету. Пусть воняет изо рта.
Детки, одетые в темное, поглощенные каким-то заговором, развернули и уставили мне прицелы по глазам и в лоб. Одна деточка принялась ковырять в носу, задумчиво разглядывая палец после каждого ковырка. На тротуаре лежали остатки раздавленной птицы.

Патина на теле медленно преобразовалась в ил -- (если под водой), в мох -- (если на земле)…

Поперек пути встал мост. Гляжу в Сену, куда через мгновение плямкается мой плевок. Вытягиваю с развевающимся шарфом руку над водой; закутываю горло в него снова, не находя сил, чтоб утопить…

За спиной остаются вода, мост и чертополохи улиц, когда я, как побитая градом собака, волочусь обратно, просить прощения у Сержа.

Внутри остаются лишь окончания.