Байконур

Серебристая птица, будто взмахнув своими крыльями, взмыла в безоблачную синеву неба. Позади белыми кубиками остался аэропорт “Внуково”. Когда-то судьба, своими никому неведомыми тропами, приведет меня сюда снова, в каких-то пятидесяти километрах от этого места я буду проходить дальнейшую службу, но пока я не знаю об этом. Пока я сижу, расслабившись в пассажирском кресле, и вспоминаю эпизоды последних, перед отлетом дней. Вот я покупаю билет на авиарейс “Москва-Байконур”. В кассу этого рейса тоже очередь. Место назначения засекречено и называется оно “Крайний”. Я уже привык к этим “секретам Полишинеля” и ничему не удивляюсь. Подходят случайные люди: “Куда рейс?” Отвечаю односложно: “На крайний”. “Это что ж, на Крайний Север”, - удивляются, как правило, они. Отвечать им не положено – надо хранить государственную тайну. Новое мое место службы Тюра-Там - небольшая железнодорожная станция в степях Казахстана, именно здесь располагается космодром, известный всему миру под названием Байконур. Трехлетним несмышленышем слышал я о нем из тарелки репродуктора. Я мечтал о встрече с ним, чтобы вдохнуть в себя полной грудью воздух этого героического места, увидеть наконец-то собственными глазами выдающиеся свершения победившего социализма. “Не может быть, чтобы и здесь основным орудием труда военного строителя были кайло и лопата, а труд механизмов подменялся массовостью “рабского” ручного труда, как было это у нас, в строительных частях, повсеместно”, - думал я. Рядом очередь – тоже какой-то спецрейс. “Это очередь на Камбалу?” – раздается оттуда беспрестанно один и тот же вопрос. Я не знал тогда, что скрывается под этим таинственным псевдонимом, только много позже случайно выяснил, что это не что иное, как полигон в районе озера Балхаш. Здесь во времена советской Империи производились испытания новых образцов оружия. Испытывалась тут и известная всем по шпионским историям подводная ракета “Шквал”. А вот я в автобусе, следующим по маршруту метро “Юго-западная” – аэропорт Внуково. Кто-то толкает неожиданно в спину и шепчет на ухо: “Браток, заплати за билет, осталось ровно на дорогу 131 рубль”. Оборачиваюсь, опухшее от пъянства лицо моего попутчика, вылетающего тем же рейсом, что и я, поясняет лучше слов безвыходность ситуации. Видимо и на Байконуре много “простых” советских людей – делаю я первый вывод о новом месте службы. Впоследствии я познакомился с представителями этой армии командированных специалистов. Они десятилетиями жили в общежитиях Байконура, раз в три-четыре месяца появляясь в Москве, чтобы отдать законной жене зарплату. На космодроме они жили за счет больших командировочных выплат, многие имели здесь вторые семьи, другие же находили себе утеху в выпивке и картах. Играли в карты на Байконуре все поголовно, обязательно на деньги. Причина столь широкого распространения этой игры была проста: часто до места работы приходилось добираться в течение полутора-двух часов. Таким образом, дороге ежедневно уделялось около трех-четырех часов, и надо было как-то скоротать это время.

Время следования самолета до места назначения, аэропорт Крайний, составляло около трех часов. Смотрю в иллюминатор: лесо-степь давно сменилась безбрежной желто-серой равниной. Лайнер накренился и, круто заложив вираж, пошел по расчетной глиссаде на посадку. Здесь мне предстояло провести последующие четыре года моей жизни, многое испытать и многое пережить. В гигантском котле человеческих судеб варились тогда здесь десятки тысяч людей, подчиненных единой цели – обеспечивать своевременные запуски космических аппаратов. Чья-то невидимая рука постоянно помешивала это варево и все мы, тогдашние служащие “ворот Вселенной” вращались вместе с ним по кругу, повинуясь дирижерской палочке неведомого повара, то замедляя, то ускоряя свой жизненный бег и полагая, что идем по жизни самостоятельно. Кто-то быстро всплывал на самый верх в этом мутном бульоне, либо грязной пеной, либо жирным приварком, кто-то опускался на самое дно, не выдержав бесконечной гонки, а кто-то и оседал на стенках этого котла, навсегда поселяясь в здешней безродной степи. Человеческие судьбы при этом нещадно коверкались и ломались, но это никого не интересовало. Все было подчинено единственному божеству – Космосу. Человек здесь был ничто, лишь средство для достижения “великой цели”. И этим благим намерением была вымощена дорога во Вселенную. На этой земле мне предстояло не раз разочаровываться в своих друзьях, которым я полностью доверял, познакомиться со многими интересными людьми, познать горечь женской измены и встретить новую любовь. Тут меня застал путч ГКЧП и Гайдаровские реформы.

Самолет закончил свой стремительный бег и остановился недалеко от неказистого на вид аэропорта. К выходу подан трап, несколько шагов, и я покидаю прохладную сень салона самолета. То, что я почувствовал, оказавшись в ласковом потоке летнего ветерка, запомнилось мне на всю жизнь. Я испытывал жару в Монголии, но не предполагал, что дуновение летнего ветерка на Байконуре более походит на фонтан горячего воздуха, источаемый включенным на полную мощность феном. Моментально вспотела спина, лицо покрылось влажной испариной. Как в сауне – пронеслось в голове, такой же воздух, сухой и горячий. У распахнутой настежь калитки ограды аэропорта уже поджидал солдатик комендантской роты: предстояла проверка документов вновь прибывших. Это был воин восточных кровей, ему нипочем было здешнее пекло, однако выглядел он на редкость непривлекательно: мятая, словно гофрированная форма с солевыми разводами высохшего пота и сам он весь какой-то искривленный, словно не умеющий стоять прямо и нарочно изгибающий свои члены. Давно я не видел столь не ухоженных и не вышколенных солдат. “Не стоит судить о новом месте службы по первому впечатлению”, – убеждал я себя. К сожалению, первое впечатление впоследствии полностью подтвердилось. Служба здесь запомнилась в первую очередь неорганизованностью, штурмовщиной, голодными глазами солдат и самодурством вышестоящего начальства. Такого беспредела в военно-строительных отрядах как здесь, я не видел до этого ни на одном из прежних мест службы. Я не буду сейчас затрагивать эту тему, ее надо исследовать отдельной главой.

Городок звездного гарнизона назывался в то время Ленинском. Пересечь его из конца в конец пешком можно было за какие-то полчаса. Состоял он из пары сотен крупнопанельных домов, разных лет постройки. В центре, вдоль местного Арбата, располагались “хрущевки” шестидесятых годов, на окраинах взмывали к небу девятиэтажки нового десятилетия. Старые дома были любовно обсажены деревьями, новые, каменными глыбами торчали в беловатой от соли степи. Было здесь и четыре парка, существовавших благодаря заботе людей. Два городских - для всех и два, при гостиницах и центре подготовки космонавтов – для избранных. В основном же городские улицы представляли собой унылый степной пейзаж с асфальтом дорог и газонами верблюжьей колючки. На них негде было укрыться от палящего солнца или попить воды, сервис в ту эпоху не зря называли ненавязчивым. Картину города дополняли повсеместно растянувшиеся трубы тепломагистралей: здесь их протягивали над землей, чтобы избежать всепроникающей коррозии. В весеннее таяние снега и мокрой осенью глинистая почва этих мест превращалась в непроходимое месиво. Окраины города с разбитыми, как у нас заведено, асфальтовыми дорожками становились источником грязевых ванн, для не умеющих передвигаться по скользкой поверхности. Единственный плюс природного расположения городка – это протекающая рядом река Сыр-Дарья. По словам старожилов, была она когда-то широка и полноводна, теперь же в разгар лета ее без труда можно было пересечь вброд. Летними деньками все свободные от службы и домашних забот жители городка высыпали на берег реки: кто загорал и купался, кто удил рыбу, а кто организовывал пикники. Недалеко от реки, из под земли, били несколько артезианских источников воды. Здесь тоже отдыхали в свободное время. Правда вода источников имела неприятный сернистый привкус, но ее понемногу можно было пить. Мне нравилось гулять по городу ночной порой, когда жара спадала, и термометр показывал около 25 градусов по Цельсию. Тогда только тепло начинало доставлять наслаждение. Травы, кусты и деревья словно просыпались и начинали благоухать, вокруг соцветий их собирались трепещущие стайки каких-то насекомых. Жизнь, спрятавшаяся днем от солнечного зноя, вновь предъявляла свои права на этот суровый край. Днем переносить высокую температуру, за повседневными делами и обязанностями, было не тяжело, но ночью в доме наступал сущий ад: стены домов начинали источать аккумулированный за день жар и, хотя температура на улице понижалась, в квартире этого не ощущалось. Спасались от перегрева только под струями прохладного воздуха кондиционеров. Солнце настолько раскаляло днем все предметы, что представлялось удивительным, что в этих местах еще может существовать и сорокаградусный мороз. Казалось, этому пеклу никогда не будет конца и подкравшийся к исходу осени мороз лишь охладит слегка нагретую за лето землю.

За седьмым микрорайоном на пустыре раскинулась несанкционированная никем свалка мусора. Здесь были свалены железобетонные конструкции, металлоизделия, просто различный хлам и мусор. Кучи отходов возвышались повсюду, куда только не устремлялся растерянный взгляд. Заканчивалась эта свалка лишь через несколько километров, у русла раздвоившейся здесь, и разлившейся вширь по равнине реки, дебаркадером из испорченных железобетонных изделий. Мы любили в те годы говорить красивые речи об охране окружающей среды с трибун конференций и съездов. Мы очень любили говорить и очень не любили работать. Нам было наплевать на окружающую среду и экологию. Мы шли к коммунизму, делая “большие” шаги, оставляя за собой изгаженную, стонущую природу и курганы мусора. Проснись, человек, и оглянись вокруг, что оставляешь ты после себя своим детям и внукам, кроме бездарных идей?

В самом центре городка громадным мамонтом с поднятым вверх хоботом-трубой возвышается теплоэлектростанция. Отсюда бежит по паутине электропроводов электроток по всему городку и полигону, отсюда же разбегаются, изгибаясь поворотами компенсаторов, змеи теплоцентралей. Рядом с пирамидами градирен электростанции возведены платформы мотовозов. Мотовоз – адаптированное Байконуром название обычного тепловоза, тянущего за собой состав из двух десятков вагонов. Многие труженики космодрома отправляются из года в год на свои рабочие места именно отсюда. Мотовоз стал неотъемлемой частью Байконура, такой же, как для Москвы, к примеру, является метро. Местные поэты пишут о нем стихи, композиторы, подбирают на эти стихи музыку. В то время в городке был один кинотеатр, Гарнизонный Дом Офицеров, Дом Культуры, стадион, бассейн, ЗАГС. По всему гарнизону было размещено около двух десятков магазинов и около десятка кафе и ресторанов. Многим магазинам народ тут же давал свои названия, которые из-за точности ассоциативных образов клейким скотчем навсегда “прилипали” к ним. Мне запомнились прозвища “Голубой” и “Бастилия”. Где-то на окраине, гигантским кубом, расположился узел связи, отсюда шли когда-то победные рапорты о наших достижениях в покорении космоса. Функционирует телеграф и сейчас, отбивая сообщения без прежнего, правда, пафоса. Улицы центра города имеют названия – это дань памяти покорителям космоса и инженерам, мыслителям, без самоотверженного труда которых не удалось бы завоевать нашей стране приоритета в освоении космического пространства. Это улицы Королева и Гагарина, Сейфулина и Неделина…, да разве всех перечислишь. Встречались и примеры коммунистической патетики: улица “50-летия Октябрьской революции”. Сейчас она переименована в “Речную”, как и весь город Ленинск в Байконур.

Создатели старались всемерно украсить город, возведя на его территории множество барельефов, стел и памятников. На одной из площадей, размещена даже ракета-носитель “Восток”. На всех центральных магистралях, въездах и выездах из города можно было прочесть множество лозунгов, на висящих здесь плакатах. Мне запомнилась взятая в кавычки цитата какого-то советского лидера, расположенная на выезде из города в направлении на аэропорт: “Космодром построен надолго, навсегда”. Конечно, очень жизнеутверждающе, но смешно, с тех пор, как суверенный Казахстан стал потихоньку прибирать к рукам Байконур, не имея средств и желания заниматься космическими исследованиями. Когда-то здесь было московское снабжение. Прилавки магазинов ломились от деликатесов, дефицитные в то время модели автомобилей можно было купить почти свободно. “Почти” – это списки желающих на приобретение той или иной модели, подаваемые в военторг командованием части. Но ушли времена, когда изыски быта формировали наше сознание своей исключительности, остались от них лишь эти каменные памятники-истуканы, да недальновидные лозунги на плакатах.

На одной из аллей города, расположенной в малолюдной его части, спряталось от людских глаз, словно не желая омрачать радость жизни покорителей космоса, небольшое воинское захоронение. Гранитные плиты с фамилиями и датой страшной катастрофы – все, что осталось после взрыва и пожара на старте в далекие шестидесятые годы. Вот она – неприглядная оборотная сторона наших успехов в освоении Вселенной.

Самым страшным бедствием, после изнуряющей жары, было в то время на Байконуре квартирное воровство. По квартирам лазила в основном молодежь из числа коренного населения, а по балконам – солдаты, расквартированных тут частей. Стоило только в ночь вывесить на балкон для просушки после стирки спортивный костюм, рубашку или другую, имеющую потребительскую ценность вещь, как к утру, она бесследно исчезала независимо от этажа твоего проживания. Балконы большинства домов были объединены в единые комплексы солнцезащитными экранами. Их-то и использовали “недовоспитанные” еще члены развитого социалистического общества. Я много раз видел лунными ночами, как пробираясь в тени домов, любители воровского ремесла, рыщут глазами по анфиладе балконов, выискивая себе добычу. Но помешать этой охоте никак не мог, как говорится: не пойман - не вор.

Город был окружен по всему периметру бетонным забором, для въезда и выезда из него в то время существовало четыре контрольно-пропускных пункта, где у каждого въезжающего и выезжающего строго проверялись пропуска. Не знаю, проникали ли при такой пропускной системе в город шпионы и диверсанты, но местное население из расположенного поблизости поселка Тюра-там просачивалось беспрепятственно. Вслед за ними по разведанным тропам устремлялись на штурм наших помоек стада коров. И здесь, в организации охраны, как это мы любим, главенствовала “показуха”.

Весь поселок Тюра-Там состоял из одноэтажных глинобитных домов, строительный материал для которых буквально валялся под ногами. При производстве строительных блоков кроме глины требовался еще камыш, который добывался местными жителями по берегам реки Сыр-Дарьи. Зато дома получались на славу: просторные, с хорошей теплоизоляцией. Летом в таком жилище было прохладно без кондиционера, зимой же небольшая печурка обеспечивала теплом все комнаты помещения. Столярные изделия для частного строительства воровались местным населением на стройках города и полигона.

В центральном парке города, недалеко от “генеральского городка”, располагались аттракционы: качели, карусели, колесо обозрения. Кто не боялся изнуряющей солнечной соляризации, приводил по выходным дням сюда детей. Казались чудом в этом забытом Богом уголке Земли эти простые детские развлечения.

Непосредственно космодром располагался на равнине, к востоку от города. Издалека были видны параболические тарелки антенн слежения за  космическими объектами. Наивный человек, быть может, считает, что территория космодрома ограничена несколькими стартовыми комплексами. Территория Тюра-Тамского полигона простиралась более чем на 150 километров в длину. На ней были возведены многочисленные воинские городки с казармами и жилзонами, где проживали командированные со всех уголков страны специалисты. Именно им надлежало обслуживать различные космические объекты от стартовых комплексов до станций слежения. На этой земле были воздвигнуты несколько монтажно-испытательных комплексов, к которым были протянуты железнодорожные и шоссейные ветки. В этих сооружениях и производилась сборка ракет и искусственных спутников Земли, доставляемых на Байконур по частям. Если добавить к этому, что кроме “мирных” ракет здешняя казахстанская земля скрывала множество боевых ракет шахтного базирования, то читателю станет ясно, сколь обширные и разносторонние функции выполнял этот полигон, как напряженна и ответственна была работа на нем.

Наша строительная организация выполняла тогда работы по реконструкции стартового комплекса для ракетоносителя “Протон” на 95-й площадке. Это была самая удаленная от города площадка, куда курсировал мотовоз. Располагалась она примерно в 80-ти километрах от Ленинска. Состояла она из нескольких домов-пятиэтажек жилзоны, пары магазинов, столовых, городка воинской части, равной по численности полку, обслуживающей старты и городка военных строителей. Примерно в десяти километрах отсюда возвышались металлические монстры двух стартов. Степь создавала иллюзию, что они, совсем рядом, в каких-то сотнях метров от жилзоны, но это было не так. Для непосвященного человека старт – это стартовый стол с мачтой, удерживающей космический корабль до старта. Я тоже так думал, пока не окунулся в проект по реконструкции. По этому проекту следовало освоить на реконструкцию только одного старта более полутора миллионов советских рублей. Стартовый стол с мачтой держателя выглядел только верхушкой айсберга, поскольку основные объекты стартового комплекса находились под землей. От старта к командному пункту тянулось несметное количество проводов и кабелей, проложенных в подземных тоннелях. Сам командный пункт представлял собой подземный бункер с выпуклыми стальными дверями и густо утыканный сверху бетонными надолбами, как будто здесь предстояло отражать танковую атаку противника, а не запускать в космос ракеты. Сооружались надолбы для того, чтобы в случае нештатной ситуации и падения ракетоносителя на укрытие он рассыпался бы, давая волю ракетному топливу, которое бы выгорело, не причинив вреда, скрывающимся под землей людям. Кроме командного пункта старт насчитывал еще десятки различных вспомогательных наземных и подземных сооружений. Я много раз потом наблюдал запуски “Протонов” с этого старта. Тогда денег государство на космос не жалело. Вскоре зрелище это настолько пресытилось, что не вызывало у постоянных обитателей 95-й площадки любопытства, а только некоторое раздражение, когда внезапно повсюду пропадало электричество: верный признак, что сейчас ракетоносителю дадут зажигание. Через несколько минут следовал хлопок – это маленьким взрывом вспыхивало топливо, стравленное соплами, стены зданий и стекла окон начинали дрожать, словно испугавшись далекого мощного рева. Ракета, работая всеми двигателями, устремлялась в небо, издавая непрерывный звенящий гул с треском, будто разрывая прочную ткань, а не продвигаясь сквозь невесомый прозрачный воздух. Если пуск  производился во внерабочее время, то ракете тут же отзывались все сигнализации городка, охраняющие магазины и склады, пронзительным треском электрозвонков. Пуски других ракетоносителей - “Союза”, “Энергии” - были более впечатляющи, нежели запуск “Протона”. Но наблюдать их мне довелось еще с большего расстояния. Особенно понравился старт “Энергии”. Видел я его с девятиэтажки седьмого микрорайона Ленинска. Старт ракеты тогда несколько раз откладывали, но ожидал зрелища не один я: крыши домов были усеяны любопытными, в руках у многих были бинокли. Уже стемнело, когда ключ повернули, наконец-то, “на старт”, Расстояние от точки наблюдения до старта было примерно сорок километров, но все равно зрелище оказалось запоминающимся. Темное время суток лишь усиливало красочность восприятия контрастом света и тьмы. Ослепительное пламя, порожденное двигателями “Энергии” осветило весь небосвод, казалось, вновь во внеурочное время, встает из-за горизонта заблудившееся солнце. И за сорок километров чувствовалось, как будто в испуге, дрожит земля. Огненный шар оторвался от земли и, набирая скорость, устремился ввысь, все больше и больше отклоняясь от вертикали: на аппарат действовала сила инерции вращения Земли. Через несколько быстротечных минут “дьявольское пламя” превратилось в маленький огонек – яркую звездочку на неведомой орбите. Видел я и приземление “Бурана”. Следует уточнить, что наблюдал его полет, перед заходом ракетоносителя на посадку. Был я тогда в Ленинске в штабе вышестоящей организации. Выйдя на улицу и взглянув на небо, увидел, как из низко висящих серых облаков бесшумно и стремительно вынырнуло стреловидное тело космического аппарата. Так же бесшумно “Буран” лег на крыло и, описав плавную дугу, устремился к невидимой отсюда 251-ой площадке полигона, где для его посадки была сооружена специальная посадочная полоса, превышающая по своим размерам обычный аэродром.

На Байконуре меня ждало самое большое в жизни разочарование в нашей системе. В труде строителя и здесь преобладал ручной труд, как и в других гарнизонах, где я служил до этого. Не зря тогда была очень популярна поговорка: “Два солдата из стройбата заменяют экскаватор”. Государство затрачивало миллиарды рублей на передовую космическую технику и вместе с тем не находило средств на совершенную организацию строительства, обслуживания и т.д. Последним в этой цепочке был Человек. Я, вплотную столкнулся с этим, в первые же дни пребывания на полигоне. Утомляли бесконечные очереди столовых, переполненные купе мотовозов, отсутствие работающего транспорта в части … Американцы, посетившие в начале 90-х космодром, были очень возмущены, что их везли на старты запасной дорогой, “в объезд”, будто бы желая что-то скрыть от них, не подозревая, что это узкое двухрядное шоссе и есть наша основная магистраль, на реконструкцию которой просто не хватает денег. Парадокс – мы первые в Космосе, но последние у себя дома. Мы делаем великие свершения не для людей, а за счет людей, заставляя человека трудиться, где лозунгами, а где и пинками. Мы не видим Человека в иллюзиях грандиозных свершений, да и что есть – Человек, чтобы о нем заботиться? Лишь полста килограммов организованной воды!

Как я уже сказал, механизмы на стройплощадках всемерно подменялись ручным трудом. Для этого, только на нашей площадке, было сконцентрировано в то время около двух тысяч военных строителей. Размещены они были прямо среди степи в сборно-щитовых казармах, условия их проживания и содержания были ужасны. Сам себе задаю вопрос, быть может, я преувеличиваю? Быть может, я вырос в других условиях, и потому смотрю на все явления нашей недавней действительности слишком критически? Может быть, но я рассказываю только о своих личных впечатлениях, а выводы оставляю делать читателю.

Офицерский состав военно-строительных частей воспринимал службу в частях гарнизона, как некое наказание и к своим служебным обязанностям относился неудовлетворительно. Я был свидетелем и рукоприкладств, и стычек между солдатами и офицерами строительных частей. Столовые в частях готовили крайне скудную пищу, и причина крылась здесь в разворовывании продуктов, в первую очередь, солдатскими землячествами, так или иначе причастными к ее приготовлению. Заманить же гражданских лиц, работать на отдаленную площадку в качестве поваров, было исключительно трудно. Я сам видел, как подбирали, оброненные кем-то куски хлеба с немытого пола столовой, изголодавшиеся “защитники нашей Родины”. Командиры, как могли, старались скрасить скудный солдатский паек. Летом, ни один боец не смел вернуться с утренней пробежки, не захватив пучок дикого ревеня, который рос тут в изобилии. Правда, его никак нельзя сравнить с садовым ни размерами, ни вкусом, но суп из него как-то разнообразил солдатский стол, давая человеческому организму хоть какой-то минимум витаминов. Вокруг площадки водилось в то время множество одичавших, неизвестно откуда приблудившихся псов. Лунными вечерами они изводили меня, несущего несколько раз в месяц дежурство по штабу полка, своим волчьим воем. Так продолжалось из месяца в месяц, пока из Алма-Аты в стройбат не призвали пополнение, состоящее сплошь из корейцев. К моему удивлению, всего через пару месяцев вой полностью прекратился. За объяснением не надо было ходить далеко: собаки были выслежены и съедены голодными корейцами.

О каких-то уставных отношениях в строительных частях можно было судить с большой натяжкой, и первопричина здесь скрывалась даже не в откровенно слабой работе офицеров с подчиненными, из-за слишком напряженного графика производственных работ и вечной штурмовщине, а из-за самого контингента призывников. К нам присылали людей непригодных к нормальной строевой службе, в основном, бывших уголовников. Я, не доверяя докладам командиров, как-то спросил у двух милых парнишек, исполнявших в штабе работу машинистки, почему они попали в стройбат. Оказывается, и они отбывали наказание в местах лишения свободы за то, что “по молодости” ограбили какую-то торговую точку. Естественно, что бывшие заключенные приносили в часть свою мораль и законы, и с этим было чрезвычайно трудно бороться. Зато стройбатовца, наглого и непредсказуемого, боялись представители всех других частей на площадке. И в этих частях далеко не все было гладко, свидетельством чего являлись постоянно вспыхивающие, то в одном подразделении, то в другом – бунты солдат. Когда все аргументы комендантской роты по усмирению “восстаний” бывали исчерпаны, коменданту обычно достаточно было сказать: “Ну, все ребята, не хотите по-хорошему, вызываю стройбат!” И происходило чудо. Люди, не поддающиеся уговорам, вдруг становились мягкими и покладистыми, а конфликт угасал, будто лишенный топлива костер.

Может быть и поэтому “голубые” – военнослужащие с голубыми петлицами, недолюбливали “черных” – с черными петлицами, соответственно. Эта неприязнь прослеживалась и среди солдат, и среди офицеров. “Голубые” занимались космическими проектами, а “черные” - обслуживали их, работая без перерывов и отдыха днями и ночами, выполняя черную работу, как черные люди. “Голубые” кормились со щедрого стола космических программ, на “черных” всегда старались сэкономить. “Черные” открыто и тайно завидовали “голубым”, “голубые” же относились к “черным”, как к неряшливой прислуге. Так было и я тому свидетель. Солдаты тогда приходили к нам в стройбат со всех уголков бывшего Советского Союза, но основу призыва составляли выходцы из Средней Азии. Часто призывники с трудом говорили по-русски и могли объясняться лишь жестами. Потихоньку они осваивали “великий и могучий”. Русский язык связывал тогда все нации в единый народ, и армейской службы, в этом плане, нельзя недооценивать. Правда, выучивались сначала матерщиные слова – основные слова общения солдат, да и всего советского народа в то время. Иногда такие вновь испеченные русисты заходили по служебным делам в штаб полка, распугивая красочностью своих выражений и непередаваемым колоритом речей, служащих в управлении на различных должностях женщин. Приходилось вызывать их и подолгу разъяснять, что изъясняются они не на русском, а на его блатном жаргоне. Солдаты, как правило, позитивно воспринимали преподанный им урок, но говорить по-другому, просто не умели. Я не раз был свидетелем, как мне кажется, забавных случаев, когда люди разных национальностей пытались объясняться друг с другом по-русски в процессе совместного труда. Так, при разгрузке железобетонных плит на стройке один солдат кричал другому: “Дай трос, трос дай!” Видя, что напарник не понимает его, тут же добавил, разъясняя: “Веревку железную дай!” Через несколько минут, он уже обучал другого товарища: “Лом – это труба без дырка”. Почему-то мне запомнились эти уроки русского языка, доходчиво проводимые одним из солдатских филологов. В другой раз сержант выстраивал на плацу вновь прибывшее пополнение из Азербайджана. “Обезьян, строиться!” – изрыгало его луженое горло. “Как ты смеешь так оскорблять другие национальности”, - услышав его, вступил я в разговор, - “ты сам кто по национальности?” “Как кто? Я и сам азербайджанец”, - отвечал он. Меня это изумило, такого ответа я никак не ожидал. “А почему же ты своих соплеменников называешь обезьянами?” - удивился я. “Раз попал в армию – значит обезьян”, - таков дословно был его ответ. За этим диалогом скрывались, однако, те неприязненные отношения, которые существовали между людьми разных национальностей в нашей армии, да и в обществе. Понятно, что это презрительное обращение “обезьян” не придумано сержантом, а лишь перекочевало в его понятийный аппарат из начального периода службы, когда его и его товарищей с издевкой именовали обезьянами более “умственно развитые” командиры других национальностей. Хочу заметить, что за время службы встречал множество начальников самых разных рангов, изъяснявшихся исключительно при помощи матерщины. Причем, набор даже этих слов, в их лапидарной речи был весьма скуден и не превышал по количеству словарь известной Эллочки-людоедки. Они лишь компоновали их “в этажи”, выдавая наиболее красочные перлы в моменты экзальтации. Смотрел я на них, исподволь вопрошая себя: “И куда ты катишься Россия?”

Люди на Байконуре были собраны со всех уголков бывшего СССР. Такого подбора отрицательных персонажей в одном месте, одном коллективе, одной части, до этого места службы, я не встречал. Почему здесь преобладало человеческое отребье, мне не понятно до сих пор, хотя ясно, что люди это были обычные, наш советский человек. Только человек изрядно подуставший от работы без выходных и праздников,  без перерывов, утомленный бесконечной штурмовщиной, барскими окриками больших начальников и подзатыльниками командиров, с растоптанной честью и достоинством. И они хамили и огрызались в ответ и в разговорах друг с другом, совершали гнусные поступки, лишь отдавая обратно то, что получали ежедневно сами. Я не хочу писать о таких, я буду рассказывать о тех, кто не смотря ни на какие обстоятельства не потерял своего человеческого облика, хотя, и имел множество человеческих слабостей.

Друзей у меня в жизни было очень мало, сейчас редко можно встретить человека и интересного и душевно привлекательного. Об одном таком уникуме - любителе женщин, я уже вам рассказывал, теперь же расскажу о другом своем друге, в противоположность первому боящегося женщин, как огня. Познакомился я с ним на космодроме в 89-м году, это кореец по- национальности, зовут его Игорь Пак. Тогда пришел он к нам в часть на должность инспектора по охране труда. Худенький, низкорослый, в очках, он был похож на заблудившегося перед экзаменами десятиклассника. Остался Пак на полигоне после срочной службы. Вся его родня, родители и одиннадцать братьев и сестер проживали в Алма-Ате. Детство свое вспоминать он не любил. Было оно, как и в большинстве многодетных семей того времени, босоногим и голодным. Образования у него, кроме десятилетки, никакого не было. Он пытался учиться в Кзыл-Ординском техникуме, но наши командиры препятствовали этому, не отпуская на сессии. Но Игорь был очень начитан и имел широкий кругозор, иногда, он брался за решение задач, непосильных другим, имеющим дипломы. Он знал несколько среднеазиатских языков и проводил инструктажи с пополнением только на родном языке. Он утверждал, что может изъясняться и на нескольких европейских языках, но проверить это было невозможно. По тому, как образно он писал, сочинял, быстро читал книги, за несколько секунд, усваивая печатный лист, было видно – это неординарный и очень одаренный человек. О его добросовестности ходили легенды. Его никто не контролировал – все знали, Пак пойдет на работу и в субботу и в воскресенье, если того потребуют обстоятельства. Он был болезненно честен. Его поэтому всегда выдвигали казначеем для сбора денег на какие-нибудь мероприятия. И Пак суетился, как муравей в потревоженном муравейнике, раздавая, по окончании мероприятия, неизрасходованный денежный остаток, пусть он даже исчислялся копейками. Сам он вел прямо- таки аскетический образ жизни, не употребляя ни спиртных напитков, ни табаку, он все свое свободное время отдавал самосовершенствованию. В его комнате общежития всегда можно было найти томики Конфуция и Фрейда, Гомера и Джейсика, Канта и Франка. Много было книг и на иностранных языках, я мог отличить только издания на корейском и немецком. Иногда он дарил какие-то из книг, напечатанных на немецком, мне, считая, что я достаточно владею этим языком, чтобы прочесть и осмыслить их. Он явно мне льстил. Игорь безоговорочно принимал все лучшее в русской культуре, не забывая, при этом, свои корейские корни и традиции. Это была яркая маргинальная личность.

Женщин он всячески сторонился, хотя друзей среди прекрасного пола у него было великое множество. Роднила его с женской половиной общая тяга к кулинарии и сходство натур: характер у него был по-женски мягкий и лиричный. За время нашей дружбы я много раз пытался устроить его личную жизнь, раз за разом, настойчиво знакомя с девушками различной национальности, но всегда терпел полное фиаско. Особенно он бывал разочарован своими соплеменницами: с одной он не хотел встречаться потому, что та уже настолько обрусела, что забыла свой родной язык, с другой – потому, что та не знала ни одной строчки какого-то, простите за невежество, корейского поэта. Как-то я уговорил его пойти на свидание с одной симпатичной девчушкой морозной казахской зимой. Пришлось провести для этого несколько лекций ликбеза на тему: как понравиться девушке. Я строго запретил ему опускать клапаны (уши) его меховой шапки и завязывать их шнурками, большим узлом на подбородке, дабы не выглядеть отступающим французом под Москвой. Внес еще много коррективов в его стиль одежды. Но и в этот раз усилия мои оказались напрасны, ничего у него не получилось: вернулся он разочарованный интеллектом избранницы и злой из-за отмороженных ушей. С тех пор я прекратил усилия по поиску ему спутницы жизни, он так и идет до сих пор дорогой судьбы, в одиночку преодолевая жизненные невзгоды. Все кто его знает или знали, навсегда полюбили его за его самоотверженность и даже самопожертвование, с какими он приходил в трудную минуту на помощь. Вся его жизнь, казалось, подчинена идеям альтруизма, филантропии.

Я часто бывал в гостях у него, с интересом пробуя кулинарные эксперименты Игоря. Женщинам нравились все экзотические блюда его восточной кухни. Мне импонировало лишь одно - тушеный папоротник. Я знал до этого, что корейцы употребляют в пищу молодые побеги папоротника-орляка, заготовляя его весной. Пак же закупал его где-то на рынках уже высушенным, большими брикетами. По вкусу это блюдо очень напоминало грибы. К остальным его “коронным” блюдам я относился отрицательно. Часто не сразу можно было и понять, что такое ты ешь. Когда корейская крахмальная лапша вдруг начинала застревать между зубов, тогда только можно было предположить, что употребляешь ты в пищу в этот раз белоснежные ростки бобов, щедро сдобренные специями и заботливо выращиваемые Паком на подоконнике кухни. Заметив на столе вазочку с вареньем, запускаю туда ложку, надеясь подсластить цветочный чай, и с ужасом обнаруживаю, что положил в чашку смесь крыжовникового варенья с кислой капустой. Чего только  не едал я у Пака! Перечислить всего просто не хватит места на этой странице. Он готовил и корейские, и китайские, и японские блюда. Я не могу сказать, чтобы они были вкусны для нашего простого русского языка, привыкшего к кашам и хлебу, но все они были исключительно оригинально задуманы и исполнены.

Единственно, чего я остерегался в этой “столовой”, так это невзначай вкусить мяса кошки или собаки. Игорь часто, в шутку, грозился приготовить мне китайское блюдо: “Битва тигра с драконами”, основными ингредиентами которого являлись откормленный до шарообразной формы котенок и две степные гадюки. Свой богатый кулинарный опыт он обобщил в книге, выпущенной в Алма-Ате корейской общиной, озаглавленной “Секреты корейской кухни”, где он адаптирует национальные блюда к среднеазиатскому набору продуктов.
Ненормальным увлечением Пака было его стремление очистить тело и душу через применение различных диет и систем питания. С каким-то мазохистским наслаждением он голодал неделями или исполнял другие причуды новомодных гастрономических течений. Он исхудал, осунулся, но шел по взятому единожды курсу. Мои старания разубедить его в этих вредных организму опытах по, часто противоречащим друг другу учениям, ни к чему не приводили. Прозрение наступило лишь сейчас, когда его настольной книгой стала “главная книга всего человечества” - Библия. “Ешьте все, что я сотворил…, но благословите перед этим”, - какой глубокий смысл, скрыт в этих словах Христа. Все многочисленные книжицы новомодных течений по питанию не выдерживают критики диетологов, но странно: они помогают больным и обреченным! При этом учения эти часто противоречат друг другу. Так почему же они помогают? Ответ прост, он прозвучал два тысячелетия назад из уст Спасителя: есть можно все, но делать это надо с сознанием полезности той или иной пищи! В этом ключ правильного питания. Не буду развивать эту тему, она слишком обширна для этих страниц. Важно лишь понять: не важно, что ешь, важно, как ешь. Быть может какого-нибудь атеиста покоробит моя ссылка на Библию. Хочу сразу оппонировать ему: Библия по своим источникам, прежде всего философский сборник тысячелетних человеческих поисков истины и обобщение многовекового людского опыта.

Опять я отвлекся, поднимая извечный философский вопрос первичности бытия и сознания. Продолжу рассказ о своем друге. Игорь был совсем не подготовлен к нашей повседневной жизни, полной лжи и обмана, он часто не понимал простых устоявшихся истин или, что от него хотят. По этой причине с ним постоянно случались различные курьезы. Когда его насильно заставляли выступать с трибуны профсоюзного собрания, напутствуя: “Говори, что хочешь”. Он понимал это буквально и начинал читать с трибуны, придуманные им накануне стихи, под гул проснувшегося и удивленно взиравшего на него коллектива сослуживцев. В другой раз, не поняв напутствий начальников, он врывался в дверь “конспиративной квартиры”, где наш командир-бонвиван, обхаживал очередную гетеру. Зрачки его глаз после таких происшествий неестественно расширялись, и он смотрел на мир, как будто застывшим навечно, удивленным взглядом, еще долгое время. Особенно мне запомнилось, как однажды он приобретал медикаменты в городской аптеке, что входило в его обязанности, для нужд службы техники безопасности. И медикаменты тогда были у нас в дефиците. На невыбранный остаток денежных средств, переведенных в аптеку, в конце года ему предложили взять “резиновые изделия”. Полагая наивно, что это резиновые жгуты, медицинские перчатки и напалечники, он согласился. Каково же было его удивление, когда, распечатав красивую упаковку, в штабе части, он обнаружил под ней аккуратно перевязанные пачки презервативов. Весь штаб долго сотрясался от хохота, более похожего на раскаты грома. Я закрывал от напастей жизни собой, как мог, этого маленького доброго человека. Судьба развела нас на разные дороги в 92-м году. Я, повинуясь приказам командиров и отчасти для удовлетворения чувства пассионарности (так, кажется, у Гумилева называется стремление к новому), уехал в Подмосковье. Он же до сих пор работает в одной из организаций Байконура. Семью и друзей заменили ему теперь “братья и сестры” религиозной секты “Ковчег”. Я видел его как-то по телевидению в передаче о космодроме. Показывали как раз эту религиозную организацию. Духовный лидер в военной форме лихо размахивал с трибуны зала Библией, проповедуя то, что совсем недавно топтал ногами. В его театральных позах и жестах, манерах убеждения и скорости речи чувствовалась школа политработы. Это “дьяволы во плоти” мимикрировали, но по-прежнему ловят блуждающие человеческие души. Где-то на заднем плане, сложив на груди руки, в старенькой выцветшей рубахе, стоял Игорь.

Вот я и заканчиваю свой рассказ о Байконуре и людях, служивших когда-то ему. Память человеческая не хочет вспоминать плохое, но долго хранит радостные, необычные события. Так и я представляю космодром лишь весенней порой, когда степи полигона сплошь покрываются пестрым ковром красно-желтых тюльпанов. Нашу 95-ю площадку с выхоленными, человеческими руками, деревцами посреди бескрайней степи, где тихим воскресным днем можно было услышать перебор кукушки. Как что-то неестественное хранит она видение, пролетевшего “над городом”, зимой 89-го года, астероида. Много позднее в печати появились сведения, что одно из небесных тел, незамеченное почему-то астрономами, прошло в опасной близости от Земли. Да и еще много разных происшествий и событий прячет в себе это удивительное создание природы – человеческий мозг, быть может, я напишу о них в следующих главах.

Вот я и закончил первую часть воспоминаний о службе офицера. Наверное, кому-то не понравятся мои критические замечания о нашей тогдашней жизни. Но так было, здесь нет никакого вымысла. И мне не хочется думать, что Россия наша создана Всевышним в назидание другим странам, дабы показать всем, как не надо жить. Я верю в нее. Верю, что мы снова выстоим и победим! Будет ли продолжение моих очерков – зависит только от тебя, мой читатель.