Игра возле железной дороги

1983 год

    Не обращая внимания на суровое бормотание соседской комнаты, угрожающие гудки поездов (Лиза живет возле железной дороги в деревянном двухэтажном бараке с отсутствующими в коридоре дверями и покосившимся крыльцом, с крысами и тараканами, чесоточным клещом и вшами), Лиза, распахнув окно, предварительно вытащив из рамы два соответствующих по размеру листа ДСП, отдаст свое тело на растерзание железнодорожным световым сигналам, установленным на высоких железнодорожных столбах, и фонарикам проходящих мимо охранников, составляющих акты о наличии или отсутствии груза в том или ином вагоне. Запрокинув голову и подняв руки, она накроет собой собственную акварельно черную тень, плывущую по белым подушкам и красному одеялу. Уже распустилось солнце внизу ее живота, и в любой миг огненные стрелы, отсоединившись от ядра, вопьются в хвостики нервных окончаний Лизиного тела.
    Осталось только плюхнуться на мягкий матрац, и невыносимое счастье отключит на несколько секунд сознание, сведя судорогой мышцы.
    – Толик! Я не хочу, отстань... Пусти, я пойду к Лизе.
    Лиза закрыла глаза и кинулась спиной в пропасть. Лебеди подхватили ее детскую восьмилетнюю душу на крылья и понесли в сказочный мраморный замок с фонтаном, в котором фиолетовая вода и розовые рыбки.
    – Девочка моя, разве можно так спать? Без пижамы, раскрытой?
    Эта невыразительная, с глазами навыкате женщина, видимо, является прислугой хозяйки мраморного дворца. От нее неприятно пахнет потом, а шершавая кожа рук вызывает отвращение.
    – Я хочу, чтобы мне немедленно принесли мой свадебный наряд! – вскипает Лиза.
    – Конечно, милая, спи. – Женщина накрыла девочку и легла рядом, на самый краешек Лизиной фантазии. Гладя ее по волосам, женщина плакала о раздавленных на брачном ложе белых лебедях.

1999 год

    Толика уже нет в живых. Он повесился на спинке кровати январской ночью 1984 года. Та, которая орала "я не хочу", – заблудилась в лабиринте канализационных люков, став верной спутницей президента белорусских бомжей. Поэтому Лизу мне продавали бабушка и брат повешенного. Сумма была оговорена заранее, но алчный брат требовал больше, нахваливая Лизины достоинства. Я не соглашался, пригрозил даже, что, если она продолжит торг – сделка не состоится. Глухая бабушка стояла у стола, покрытого грязной скатертью. Теребя бахрому, она шептала, какой грех берет на душу.
    – Ладно, – сказал брат покойного, – давай деньги и забирай ее куда хочешь. – При этом шмыгнул носом и осушил предварительно налитый бабушкой стакан. Я отдал деньги и прошел в так называемую гостиную. Гигантская лапша содранных обоев, обнажающая желтоватую побелку стен; электрическая лампочка, небрежно обкрученная (как мне удалось разглядеть) газетой; стул, выполняющий, кроме основной, еще и функцию шкафа; красное ватное одеяло. На одеяле в свадебном платье спит Лиза. По-прежнему красива, только жуткий пунцовый шрам опоясывает, словно ожерелье, белоснежную шею. Я поднял Лизу на плечи и понес к машине. Вот так мы и поженились.

ЛИЗА

    Веточка плакучей ивы, кленовый листик, лодочка из коры дуба, каштановые шарики. Лиза крохотным эльфом продирается сквозь заросли малинника. Платье порвано, на щеке – кровь. Ей срочно нужно добыть серую пушистую кошку, греющуюся на солнце. "Кис-кис-кис, кис-кис-кис, – манит Лиза, подмигивая глазом, присев на корточки. Кошка, не расположенная к общению, лижет подушечку лапы. Лиза в ярости бросает камень. Испуганная кошка выбегает на проезжую часть и попадает под машину. Столбик пыли – след камня; голова животного – слева, туловище – справа, – след рук Лизы. Как следствие – слезы и истерика. Первое убийство – самое яркое впечатление. Мама к тому времени, а дело шло к вечеру, качалась в гамаке, вкушая прелесть спелой клубники. Нежные поглаживания летнего ветерка усыпили ее бдительность. Она мечтает о том, как бы пролежать так целую вечность, строя несбыточные планы, склеивая красочные иллюзии. Детский крик не из мира грез – его не существует. Продолжая качаться, она выслушивает доктора, сообщающего, что ее дочь прыгнула с моста в Свислочь и сейчас находится в реанимационном отделении 2-й городской больницы. Нина поблагодарила врача. Застегивая пуговицы блузки, она поинтересовалась, как он определил, что это его дочь, т.к. ее дочери всего 2,5 года, она и говорить-то толком не умеет. "Лизу опознал сосед, возвращавшийся с работы, он же, собственно, ее и спас". Нина не могла отблагодарить и соседа. Когда Толик в очередной раз рыскал побитой собакой в поисках приработка, она надела свое новое нижнее белье и попросила соседа покачать ее в гамаке.
    Через три недели Лизу выписали, настоятельно рекомендовав проконсультироваться у детского психолога. Спустя пять лет Лизу поставили на учет в психиатрический диспансер. Скудные материнские чувства обогатились жалостью. Нина стала внимательнее к дочери, во всяком случае, любовников в присутствии Лизы в дом не приводила. Толик же заплетал ей косы и рассказывал о далеких странах и красивых людях. Однажды Лиза спросила: "А как попасть туда?" – и папа ответил: "Я думаю, что после смерти хорошие люди попадают в хорошие, удивительные места, а плохие – нет". "Папа, а я хорошая?" – "Конечно, доченька".
    В январе, с помощью солдатского ремня, Толик отправился в путешествие по землям, о которых мы, пока еще живущие, не имеем никакого представления. В марте, в возрасте восьми лет, Лиза вскрыла вены. Неумело, тупым кухонным ножом пилила себе руки. Ее отправили в Новинки, лишив всякой надежды найти себя в реальном мире, и Лиза придумала свой, населенный принцами, королями, драконами и рыцарями, в число коих мне так хотелось попасть. Я мечтал стать ее фаворитом, потому что – влюбился. Нам было около шести, и мы ползли по большущей куче песка возле барака, притворяясь золотыми жуками, питающимися песком. Я смешно пыхтел, делая вид, что ем его, а Лиза ела на самом деле, приводя меня в полный восторг. Вечерами мы подолгу разглядывали железную дорогу, сидя на откосе, и Лиза пересказывала папины истории. Хочется быть откровенным, поэтому я не стану описывать красоту ее глаз, волос, я их просто не помню. С тех времен сохранилось только чувство, что без этого человека я не смогу жить. В этом я был уверен на сто процентов. Но жить, оказывается, смог. У меня были очень слабые легкие, поэтому родители на год отправили меня в интернат-санаторий, в котором я задержался на шесть лет, лишь на каникулы приезжая домой. Связь с друзьями по играм утратилась, а Лизу я что-то не встречал, поэтому с нетерпением ожидал продолжения учебного года. Однако созревающая во мне любовь ежедневно наливалась воспоминаниями о тех днях, которые мы проводили вместе с Лизой.

ЛИЗА НЕПОСРЕДСТВЕННО

    – Как бледны ваши голубые глаза, маркиз! Вы чем-то опечалены? – спрашивает Лиза у шизофреника, пятнадцать минут назад принявшего аминазин. – Я знаю, вам отрубят голову. Но ничего, я заберу ее себе, посажу в вазон и стану поливать. Цветы растут быстро, а люди еще быстрее. Не успеешь оглянуться – и старость стучится в окно. Вот так и вы, маркиз! Глядишь, через недельку проклюнется. Вот вам гостинец. – Лиза протянула шизофренику заплесневевший пряник.
    – Здравствуйте, мой верный рыцарь Судебный пристав. – Лиза улыбается, показав ровные белые зубы маленькому карапузу-даунишке. Тот, кося глазками, пускает слюни. – Жду вас сегодня на ужин. Мы будем пить вино и рассказывать всякие смешные истории. Ну не морщите лоб, вам это не к лицу.
    Медбрат освободившимся от лекарств подносом бьет Лизу по груди.
    – Говорят, ты скоро уедешь от нас, говорят, у тебя жених есть, –  скалится медбрат.
    – Ах, Виталик, как я жду этого часа! Бабочкой с перламутровыми крыльями он проникнет сквозь прутья и унесет далеко-далеко! – мечтательно прошептала Лиза, почесывая шрамы на запястьях.
    – Ты очень красивая девушка, Лиза, – медработник обнимает ее и целует в шею, – и слабо верится, что ты –  дура. Я приду ночью. Ну... Ты дашь?
    Лиза в ужасе от зловещей интонации медбрата шарахается к стене. Все, кто находится в коридоре, ржут. Разбежавшись, Лиза бьется головой о батарею. Из рассеченного лба течет кровь. Два санитара, скрутив Лизе руки, отводят ее в изолятор. Несколько уколов – и Лиза спит.
    Спустя месяц после каникул, проведенных у дяди, Лизу разбудили среди ночи четыре санитара, отвели в душевую и изнасиловали. Она не почувствовала ничего. В Новинках с ней часто это проделывали – кто хотел. Ей было безразлично. Почти все, кроме памяти обо мне. Она считала, что я открою ей двери в тот край, о котором говорил отец. Ее устраивало все, кроме того, что она еще не там, и она ждала меня. Естественно, пробуя переступить порог, как только появилась возможность. Лизино стремление к самоубийству поражало.
    Потом, когда я приехал в Минск в 1998 году, узнал, что она в психиатрической лечебнице, сделал все возможное, чтобы ее оттуда вытащить. Давал взятки администрации "Новинок", откупал у родных. Мне понадобился год, чтобы забрать ее, ничего не соображающую, напичканную транквилизаторами, выряженную бабушкой в ее же свадебное платье из покосившегося барака нашего с Лизой детства. Потом, когда я узнал, сколько раз она пыталась покончить с собой и какими способами, признаюсь, мне стало нехорошо, даже страшно. Я снял квартиру на первом этаже: решетки на окнах, ни одного колющего и режущего предмета, газовой плиты нет, ванны тоже, гореть нечему, электричество – ни на шаг. Спартанские условия, способствующие откровенным беседам. Я видел, что Лиза абсолютно безумна и... красива. Но я должен найти корень безумия и выдрать. Придя в себя, Лиза попросила попить, затем спросила, кто я и где она. Я ответил. Она бросилась мне на шею, стала целовать, а потом потребовала ее задушить. Ради чего же она меня ждала?!
    – Прежде пойдем по городу погуляем, – предложил я.
    По моим подсчетам, Лиза просидела в психушке не менее пятнадцати лет. Она отказалась и больше со мной не говорила. Глаза потухли, плечи ссутулились. Она легла на кровать и попросила снотворного... двадцать упаковок. Я дал ей четыре таблетки. Запивая, Лиза сказала:
    – Павлик, а ты помнишь, зимой 84 года вы с моим папой в снежки играли?
    – Смутно.
    – Так вот, в эту же ночь он повесился. Ты не знал?
    – Нет, я же утром уехал. А на весенних каникулах тебя уже не было.
    Мне показалось, что вот та ниточка.
    – Теперь ты понимаешь, почему я хочу умереть? Это гены. Суицид передается по наследству. Я одержима самоубийством. Это мое хроническое заболевание. Я не хочу жить. А уж тем более, после всего, что со мной произошло в Новинках. У меня на теле 36 колотых ран, во мне побывала большая часть дурдома, ты видишь этот опоясывающий шрам на шее? Я вешалась шесть раз, я травилась газом, лекарствами, алкоголем. Но мне не везет. Меня постоянно спасают, я даже не заболела ничем смертельным. Ты должен помочь мне, Павлик. А хочешь, я расскажу тебе, как это случилось той ночью в 84-м году?
    Я обхватил голову руками: здравомыслие это или безумие? В наших ли это руках?
    – Расскажи.
    – Тебе тогда мама не разрешила выходить за калитку и ты караулил папу в углу двора. Миша, Вова, Юра, Женя – они бегали за ним, а ты ждал в засаде. Папа рассказывал, с какой яростью ты кидал в него снежки.
    – Лиза, это понятно: взрослые меня обидели, я мстил.
    – Отца тоже обидели взрослые, и он тоже мстил, только будущим взрослым. Так сложилось, что сам он всю жизнь оставался ребенком или, как говорят среди взрослых, неудачником. Тем не менее для меня этот неудачник был богаче и мудрее всех, потому что – любил меня! Когда я в тот вечер зашла в комнату, у него на шее висел ремень и он никак не мог приладить его к спинке. Я спросила: "Папа, что ты делаешь?" А он ответил: "Отправляюсь в страну, которую давно искал". Я попросила взять меня с собой. Он отказал: вдвоем нельзя, сначала он, а потом уже и я и объяснил мне, что сделать.
    – Ты задушила его?
    – Да. Я смазала ремень маслом, перекинула через спинку и стала тянуть. Папа не издал ни звука... Ты не представляешь, насколько это лучше по сравнению с тем дерьмом, в котором он жил.
    – Ты не считаешь себя виноватой?
    – Виноватой в том, что отпустила его, открыла ему двери? Павлик, ты меня разочаровываешь!
    – Лиза, мне надо подумать. До утра. Ты пока поспи, ладно?
    – Знай, я люблю тебя. Очень. Так ради моего чувства сделай это... Спокойной ночи.
    Я еще немножко посидел около нее. Лиза уснула. Я прошел на кухню.
    Лиза хочет, чтобы я ее убил. Прежде чем соглашаться или не соглашаться, мне для себя нужно выяснить причину. Первая – непосредственная вина в смерти отца; вторая – смерть отца.
    Является ли суицид психическим отклонением (свое, т.е. ее убийство я понимаю именно в таком аспекте)? Если отсутствует причина – да. Не является ли причиной желание, как таковое, расстаться с жизнью и если это причина, то не болезненна ли она?
    Связь между причиной и желанием налицо: у Лизы умер отец, она испытывает чувство вины за содеянное. Значит, стремится искупить вину с помощью суицида. Однако, по ее словам, вины она не испытывает, а даже наоборот.
    Всеми религиями мира запрещено самоубийство. Но не есть ли это черный ход в те далекие удивительные страны, о которых говорил Лизе отец? Может, не смерти она ищет, а стран этих и встречи с отцом? Что она видела в жизни? Что мы видели в жизни? Что мы знаем о ней? Разве это единственный способ узнать истину? Всю жизнь Лиза стремилась только убить себя, ничем не интересуясь, следовательно, знания ей не нужны, как и те далекие страны. Если суицид – самоцель, то она уже мертва и убью я ее или не убью, уже ничего не изменит. Сначала нужно пожить. А как же можно умереть, если ты не существуешь? Либо же она настолько безумна, что не осознает своей смерти, вернее того, что она уже не живет с того момента, как в первый раз решила покончить с собой. И почему получается так – сколько бы она ни пыталась умереть, все срывается? Потому что как можно умереть дважды? Лиза мертва – вне всяких сомнений.
    Утром, когда Лиза проснулась, я все ей объяснил. Через день мы расписались. Так она повторно стала моей женой, официально, конечно. Лиза очень довольна своей смертью, вернее –  воскрешением. С детской непосредственностью смотрит телевизор, ходит по магазинам и пытается научиться готовить. А я все чаще и чаще задумываюсь, не докопался ли я до истины. Страшной истины нашего мертвого существования.