Противогаз

Вспоминаю свое детство... Шестой класс средней школы - жестокий детский коллектив, единственным объединяющим началом в котором было наличие общего для всех объекта насмешек. На переменах над ним учиняются всевозможные, самые разные,  обидные шутки. Во время скучных уроков на него рисуют карикатуры, подписанные издевательскими стишками. После занятий долго обсуждают планы новых каверз и вспоминают уже совершенные. Конечно, для многих это делает жизнь азартной, интересной, добавляя перчика к ее пресным дням. Единение большинства против гонимых единиц придает общему делу чувство праведности, и вот уже кажется, будто чуть-чуть смешной соученик – уже злейший враг всех и каждого. Правда, на каждом шагу этих деяний всякий их участник терзается страхом, как бы нечаянно не «перелететь» на ту, противоположную сторону. Ведь он каждый день созерцает, как там не здорово, а что-нибудь забавное, наверняка, можно найти и в нем самом. Чтобы не допустить такой беды, он принимается травить еще больше неудачников
Где же объект, превратившийся для многих в символ ежедневно побеждаемого беспомощного зла? Вот и он! Им для нас был Коля Животов по кличке “Шивот”. Такая кличка была дана ему за упорную неспособность не только выговаривать, но даже и писать букву “Ж”, что собственно и было причиной всех издевок. Человек не может правильно выговорить даже свою фамилию! Сколько не бились над ним логопеды и наша первая учительница Марина Владимировна - ничего не помогало, как только ему предстояло произнести или написать заветную букву, Коля густо краснел, тело пронзала мелкая дрожь и, казалось, рука и язык переставали подчиняться его воле. В результате уста издавали какое-то змеиное шипение, или на бумаге появлялась корявая буква “Ш”, после чего лицо несчастного приобретало какое-то виновато-страдальческое выражение.
На переменах за ним вилась целая ватага одноклассников, немилосердно пинающая Коленьку и кричащая разными голосами: «Скажи “жопа”! Скажи “жопа”!» В результате Колины нервы не выдерживали и он краснел. «Шли бы все в ш-ш-шопу!» ( Менее приличных и более неприличных слов мы в ту славную пору еще не знали). Ответом ему был взрыв сокрушительного хохота, который нередко не прекращался и в начале следующего урока.
К шестому классу такая забава нам порядком надоела, к тому же он хорошо овладел рядом предметов и неплохо выручал своих одноклассников во время контрольных работ.  Животов смог вздохнуть спокойно, хотя так и не сумел освоить злосчастной буквы.
И вот во время одного из сентябрьских уроков дверь открылась и в класс вошла новенькая по имени Настя. Сразу же всем бросилось в глаза ее на редкость некрасивое лицо: крайне высокий лоб, широченные глаза, массивный и длинный нос, толстенные щеки.
- В чем дело? Я приказал снять противогазы! - тут же кто-то процитировал старый солдатский анекдот, вычитанный наверное им в каком-нибудь журнале.
Все устремили пристальные взгляды на девчонку. И точно: ее лицо чем-то  походило на противогаз. С тех пор к ней и прилипла эта кличка, а при встрече с ней вместо “здравствуй” чаще всего кричали: «Сними противогаз!»
И пошло. В классе военной подготовки под схемами противогазов красовалась нацарапанная карандашом фамилия новенькой, у нее из сумки вытаскивали тетрадки и потом возвращали обратно с нарисованным на обложке противогазом. Когда Настя входила в класс, кто-нибудь из соучеников вскакивал из-за парты и резким командным голосом выкрикивал: “Газы!!!”. Ее парта украсилась целой вырезанной перочинным ножиком картиной, изображающей химическую атаку. Однажды кому-то даже удалось прилепить к ее спине плакатик с надписью “Газы!”, с которым бедная Настя проходила весь день. Кто-то из ребят достал настоящие противогазы (отец работал в соответствующей организации) и с тех пор каждое утро перед школой во дворе Настиного дома в ожидании нее стояла целая процессия, облаченная в упомянутые средства химической защиты.
Все это дополнялось кучей эпиграмм, карикатур и анекдотов. Одно время выходил даже рукописный журнал с названием “Противогаз”, в написании которого участвовали все кроме, разумеется, главной его героини и почему-то Животова.
Злобность шуток все возрастала и возрастала, как колючее дерево. Несколько раз прямо в школьном коридоре Настю забросали тлеющими целлулоидными линейками и шнурками, объявив скотскую забаву учениями по химической тревоге, к которой та, разумеется, была готова на “отлично” ибо противогаз носила постоянно. «Войну переживешь! Мы все задохнемся, а ты – целехонька останешься!», бросил на прощание Витя-Балбес.
По вечерам Настя долго плакала перед зеркалом и проклинала свое тело. Почему оно ей досталось? Почему оно такое? Можно ли от него избавится? Есть ли в ней еще что-то кроме этого гадкого тела? Одни вопросы  порождали другие. Настенька не могла найти на них ответа. Казалось, оболочка больно жжет и кусает нечто, запрятанное в ней где-то глубоко. Как от нее избавиться? Как стянуть с себя эту отвратительную одежду?
В те же вечера Животов продолжал усердно произнести заветную букву. Потея и тужась, он вертелся возле зеркала, старательно устанавливал язык. Набирал в грудь побольше воздуха и ... изо рта все так же неслось проклятое шипение. Потом он брал карандаш, лист бумаги, и, старательно держа руку,  для верности хватая правую руку левой, так же тщился вывести букву “Ж”. И... опять ничего не получалось! Кажется, что может быть проще - косой крест с палочкой в центре! Но, поди же, никак…
После нескольких таких попыток Коля ломал на две половины карандаш, комкал и рвал бумагу, начинал нервно бегать по квартире. Затем, схватив «беломорину», бежал курить на лестницу. Отдохнув, Колька снова принимался за свои упражнения - и все повторялось по новому кругу.
Гораздо хуже было Настеньке - отчаявшись найти способ избавления от своей плоти, она принималась за усердное царапанье своего лица. Иногда даже начинала биться головой об стенку, прекрасно осознавая при этом, что синяки и царапины непременно дадут повод для новых издевок. Настин крик разносился далеко за пределы ее комнатки.
Как-то был у нас урок труда. Мы мастерили знаменитую игрушку “Мужик и медведь”, где они, выпиленные из дерева, сжимая своими могучими лапами молоты, куют подкову. Девчонки тем временем пекли блины. Когда я закончил выпиливание коренастой фигуры мужика и приступил к медведю, в класс пришла одна из девчонок и принесла блины нам на угощение. Глотая слюни, ребята прервали работу и принялись за еду. Кушали с большим аппетитом.
В это время мой одноклассник Иванов подошел к Федоренко и произнес ему заранее подготовленную фразу:
 - А тот блин, что ты сейчас сожрал, испекла Противогаз! Я сам видел! Она еще похрюкивала, когда тесто размешивала!
Изо рта Федоренко тут же ударил массивный фонтан содержимого молодого желудка и он стрелой вылетел в коридор. Ясно, что еда вместо удовольствия принесла несчастному только лишь страдания. Впрочем, бедняге никто не посочувствовал. Все присоединились к волне хохота, разлившейся от Иванова.
Разумеется, об этом случае узнала и сама Настя. Происшедшее, разумеется, было доведено в самой глумливой форме. Остаток дня она была бледной и не проронила ни слова.
На следующий день ее в школе не было. Не пришла она и через неделю. Нам официально сообщили, что Настя больна, но кто-то уже разнюхал, что к ней приходил психиатр.
 - Мало того что противогаз, так она еще и психуха!, - носилось среди ребят, - Вот вернется, так посмеемся, новую кликуху ей придумаем, например - “шизогаз”, - уже предлагал кто-то.
Еще через пару дней куда-то исчез и Животов, о котором все уже успели позабыть.
- Небось, Шивот к Противогазу в гости пошел и тоже шизанулся. Это видать заразное, - предположил Иванов.
- Сейчас они там вдвоем лежат и этого-того, - притворно-сладостно зажмурил глаза Витька-Балбес.
Через неделю всем резко стало скучно - заветного объекта насмешек больше не было. На всех нахлынула смертельная тоска, и требовалось разузнать, когда же Противогаз вернется в школу. Узнавать отрядили меня, ибо я меньше других участвовал в коллективных издевках, занимая в этих мероприятиях малозаметные роли. Вернее, я даже ничего и не делал, только изливал еще одну ядовито-смешливую струйку в лужу общего хохота. Не излить ее было нельзя, тем более, что я обладаю разноцветными глазами. Этот факт в два счета мог поставить меня в один ряд с Шивотом да Противогазом.  Но все равно меня уже начинала мучить совесть, нисколько не боящаяся плети самооправданий.
Вечером этого дня я звонил в Настину квартиру. На душе было тяжко - все-таки хоть немножко, но и я был повинен в ее болезни.
Дверь со скрипом отворилась. На пороге стояла Настина бабушка.
- А, явился, ирод. Довели, гады, мою внученьку! Перевешать бы вас всех!
Я очень смутился и уже был готов исчезнуть в темноте лестничной клетки, как бабка почему-то смягчилась и сказала:
- Ладно, по тебе вижу, что сам не ведал ты, что творил. Раскаиваешься, голубчик, по лицу вижу! Так что, проходи!
Я зашел. Старуха тут же отворила оклеенную под дерево дверь, ведущую в маленькую комнатку. Я глянул и тут же застыл: на кресле сидела завернутая в какие-то бинты фигура, похожая на изображенную в учебнике истории древнеегипетскую мумию, а рядом с ней, крепко обняв непонятное тело, пристроился наш Коля. Секунду спустя я сообразил, что эта мумия и есть Настенька, а еще через секунду был удивлен какой-то невероятной, совершенно мраморной их неподвижности. Ни одна из частей их тел, включая веки, не совершала ни малейшего движения, лишь груди едва заметно вздымались в слабом дыхании. У живых такого не бывает. Но если они мертвы - то почему дышат!?
Бабка, наверное, прочитала удивление в моих глазах и сама начала рассказывать:
- Как пришла тогда Настенька, так все ревела, а вечером схватила бритву и руки хотела порезать. Отец бритву отобрал, так она все бинты вытащила, себя обмотала, села в кресло и... окаменела! Мы тормошим: Настенька, Настенька, а она - как статуя, не шелохнется. Теплая, пульс есть, сердечко бьется - а неподвижна. Вызвали доктора, тот сказал – это… Слово забыла… Катания… Катония… О, кататония!
Бабушка помолчала, оглядела меня, как будто мысленно взвешивая мое тело и предполагая, какую же часть его веса занимают мутные воды грехов. Потом неожиданно продолжила, отчего-то ускорив свою речь:
- Надо кормить через трубочку бульоном, она когда-нибудь очнется, только повторяться теперь такое будет всю жизнь. Лекарства, конечно, доктор выписал, даем их. Только время идет - а она все не шелохнется...
- А Колька, - вырвалось у меня.
- Что Колька? - опешила бабка, - Ах, Коленька... Он, миленький, пришел нашу Настеньку проведать. Хороший он мальчик, вот вы хороших в гроб и вгоняете!.. Чтоб только подобные вам на белом свете и остались! Пришел он, глянул на Настеньку и вдруг как зажужжит! Так : “Ж-ж-ж!” А потом бросился к ней, обнял  ее и тоже окаменел. Теперь сидят они вдвоем, как будто в одно существо слились, тела их здесь, а души - неизвестно где... Если ты, конечно, знаешь, что есть душа. Хотя теперь все это знают… Его родители теперь тоже у нас обитают. А как же?! Вместе мы и поддерживаем тела наших детей - на случай если они захотят в них возвратиться... Только я думаю, вряд ли это, и докторам не очень верю...
Кивнув на прощание головой, я почти незаметно исчез.
С той поры прошло уже пятнадцать лет - больше половины моей жизни. Те времена я почти забыл, делать фотографии на память и вести дневники начинают обычно уже гораздо позже. Тот непутевый возраст, как правило, забывается очень надежно, как содержимое шкафа, стоящего на дачном чердаке. Потом была действительно хорошо запомнившаяся бурная молодость, студенческие годы...
Помотавшись восемь лет по разным районам огромного города, я наконец вернулся в дом, в котором прошло мое детство. По дороге в магазин мне встретилась заметно постаревшая мать Насти, которая почему-то меня узнала. Мы поздоровались. Далекое прошлое, словно поднятое каким-то взрывом из глубин памяти, снова встало у меня перед глазами.
- Как Настя? - спросил я.
- Все так же, как и тогда. Застыли они каменными изваяниями на веки вечные. Настя не шелохнулась даже когда умерла бабушка, а ведь как она ее любила! И не растут они больше - ни Настя, ни Коля. Все такие же дети...
У меня защипало в глазах. Эх, если бы я мог поделиться с ними хотя бы частичкой той энергии, которая делает меня шевелящимся, живым! Но, увы, это невозможно!
Седая женщина замолкла, отвернулась и какой-то нервной походкой зашагала прочь от меня, словно говоря “Какое тебе дело?! Все равно ничего не поймешь. Наверняка начнешь сейчас делать вид, что сочувствуешь, соболезнуешь - и только. Эх, ты, артист!”

ТОВАРИЩ     ХАЛЬГЕН
                2002 год