Чума

               
   
Настоящими были рюмки для глинтвейна, торжественно окружавшие плоский графин, не вызывала сомнений неподдельность разбросанных там и сям сосновых шишек – вот, пожалуй, и всё. Глинтвейн, сваренный невесть кем и из чего, давно выпили, и, наверное, пора было б и разойтись, но никому из шестерых не хотелось выпростаться из пахучего облака полусказочной дремоты, клубившегося от дешевых сигарет. Шесть – число постоянных членов общества, так как поминутно кто-нибудь совершенно ненужный проталкивался в узкую дверь с непрошеными новостями из жизни города; тем досадней оттого, что идея герметизма, то есть отделенности, то есть отдаленности единодушно была признана устаревшей и, следовательно, вульгарной; никто не рисковал расписаться в собственной отсталости, вытолкав гостей в их родную стихию.
   Оставалось лишь сочувственно постукивать носком остроконечной туфли по столу, пока речь шла об инфляции, проституции или канализации.
   Обмолвившись о канализации, нелишне вспомнить о двухнедельной давности тревожном эпизоде, когда прорвало трубу… шестеро и не узнали бы об этом, если б не явившийся спустя три дня с удивленным матом и бурым чемоданчиком слесарь, - а друзья так радовались отдыху от назойливых посетителей! Слесарю же их радость была невдомек и вовсе скучна, и замолк он только тогда, когда белокурая Машенька, всхлипнув, начала таять… благородный слесарь с помощью мерзейшего пива «Балтийское» свершил чудо девичьего воскрешения, да и сам вдруг оказался отнюдь не хамом, а даже и художником, и принялся хвастать набросками в стиле раннего Боттичелли, извлеченными из вышеупомянутого бурого чемоданчика; приглашали остаться, да не смог – служба; забегал еще, впрочем, не раз и надолго – с бесполезными новостями и полезными пирожками с рисом («как это – пирожки с рисом?  не понимаю! хлеб с хлебом!» – ворчала привереда Лайза; ела, однако, с аппетитом).
   Забрел как-то знатный финский пастырь с переводчиком, охмурял через переводчика агнца божьего Машеньку: «Little Lamb, who made thee…» И рыдал прилежно переводчик: «Милый Агнец, расскажи, кем ты создан, расскажи, из каких ты вышел рук, кто привел тебя на луг? Кто пушок придумал твой, чистый, мягкий, золотой?» – и под юбку, под юбку, негодяи – оба!!! Тут-то уж все повыскакивали из-за стола – шеи намылить отцам блудным. Да ведь и то открещивались: «Возжелав и не сделав, посеешь чуму». «He who desires…», так сказать. Ну, одернули Машеньке подол и сварили еще глинтвейна.
   На плебейской «Европе Плюс» поймали какой-то рэп, хоть Лайза и морщилась – да как четырех мужиков переспоришь?
   А скоро уж весна. Потекут ручьи из прорвавшихся труб, заливая потешных ботичеллиобразных девок из слесарева альбома…
   Да, но что же о шестерых, кроме стыдливой пушистости Машеньки и гримаски Лайзы?
   Да… Но ведь дом тот, со столом и шишками, вот-вот откупят купцы заморские. Некогда болтать, надо собираться и идти искать новое пристанище. И найдут они его – воробышки задиристые и стреляные; вот тогда – о каждом, как положено, и с досье откуда надо.
   Зачем все это?.. Так… В который раз – Чума…
                1993