Четыркины фантасмагории. Роман-баутка

«Фантасмагория – искусство изображать призраки, видения или воздушные картины»
 Владимир Даль.
«Скорее всего, на этом свете нет ничего такого, чего не могло бы случиться…»
 Марк Твен.
"Если тебе не понятно, что происходит, стой спокойно
и смотри»
 Гарри Блекстоун, иллюзионист.



 Часть первая
«И при смехе иногда болит сердце, и концом радости бывает печаль»

1.

Кузьма Федорович Четыркин, среднего роста, заика, тощий, как грабли, и при ходьбе смешно семенящий, как будто бы в заду у него торчит гвоздь, был человеком впечатлительным, суеверным и пьющим. Многие из тех, кто хорошо знал Кузьму Федоровича, утверждали, что пьющим он был лишь потому, что чудовищное, почти неодолимое чувство суеверия, когда человек стоит как бы один среди исполинской мельницы вселенной, опустошенный и одинокий, мешало ему завязать. Кстати, должен заметить, что все высшее в природе из суеверия. Только не подумайте, что Кузьма Федорович был опустившимся и запойным алконавтом, собирающим пустые бутылки по помойкам. Совсем нет, он просто чаще обычного позволял себе лишнего, да и то не один, а с близкими ему людьми.
Впрочем, если бы самого Кузьму Федоровича спросили об этом, то уверяю вас, он просто бы рассмеялся. Ведь в наше смутное время это одно и тоже, как если бы вас спросили, а верите ли вы в деревянное железо или в круг без окружности?
Когда-то давно, еще в прошлом веке, когда была страна по имени СССР, работал Четыркин обыкновенным осветителем на Центральном телевидении за 90 р. в месяц, квартальную премию и мелкий гонорарий, жил в убогой двухкомнатной квартирке, называемой в народе «хрущебкой», с женой и часто наезжающей из Твери тещей, по пятницам, если не было работы, рыбачил с дружками на Клязьменском водохранилище, где у них было свое, прикормленное местечко, а по праздникам уезжал под Рязань, в родную деревеньку «Серебряные ключи» к бабе Насте.
И ничто его не волновало, и всему он был рад, пока не грянула проклятущая перестройка, а затем и демократия с конкубинатом, что в переводе на простой русский язык значило – незаконное сожительство с уже не очень то и молодой помощницей режиссера из литдрамы.
Можете верить, можете не верить, но не Кузьма Федорович был повинен в этом мититиковом конкубинате, а просто после премьеры режиссер-постановщик угостил по-царски всю съемочную группу, и под утро Четыркин проснулся от ощущения, что он оглох, и задыхается.
Открыв глаза, Кузьма Федорович натурально заорал от ужаса: его плешивая головенка была приплюснута, как наушниками, двумя огромными женскими грудями, а курносый нос утонул в темной и пышущей жаром расщелине между двумя этими гигантскими Эверестами.
Ну, знаете, тут уж любой заорет.
Он, было, попытался повернуть голову влево - вправо, надеясь поймать хотя бы спасительный единственный глоток воздуха, но не тут-то было…Огромное, стокилограммовое тело помощницы режиссера, разопревшее ото сна, вдавило несчастного Четыркина в греховное ложе, вдавило по-хозяйски, основательно, с неоспоримым правом на обладание его сильного, но своенравного «эго». К тому же следует заметить, что Кузьма Федорович, когда очень волновался, начинал заикаться, а потому в тот момент не мог и двух слов произнести…Ведь давно замечено, что страдающие этим недостатком, вынуждены два-три раза вдохнуть, прежде чем смогут выговорить хоть что-нибудь, а тут, сами понимаете, ни глоточка свежего воздуха…
«-Помру!» - обречено подумал Четыркин, и уж совсем глупость: « - Долг Силычу не верну…» - пару раз трепыхнулся под помощницей, открывая и закрывая рот, как плотва на берегу, и затих.
Как вспомню этот рассказ Четыркина, мурашки по спине.
-И помер бы, кабы не соседка…- рассказывал он потом. – Тут, значит, как получилось, когда мы притащились к ней, она, открывая дверь, забыла у двери хозяйственную сумму, а соседка утром пошла за молоком, и увидела эту сумку.
-Спешила, ведать, - определил Силыч.
-Спешила, - согласились все, нисколько не осуждая за это помощницу режиссера.
Глядишь, забылась бы эта история, если бы не бабы, которые умеют пожалеть несчастных жен.…Вот какая-то из разведенных дурищ, а таких на телевидении много, узнав про случайное грехопадение Кузьмы Федоровича, то ли из зависти, что не она была с ним в ту ночь в постели, то ли по злобе, и позвонила его жене, а та, не разобравшись и толком не поговорив с Четыркиным, собрала свои вещички, и укатила к матери в Тверь. Кузьма Федорович потом несколько раз ездил к ней просить прощение, и вымолил бы он это прощение, да тут снова приключилась с ним беда…Взял его Силыч с собой в Михайловское освещать Пушкинский праздник поэзии, не зная, что от литдрамы в ту же самую командировку назначили директором съемочной группы стокилограммовую помощницу.…То ли назначили, то ли она сама напросилась, узнав, что и Четыркин едет в Псков, сегодня, поди, и не проверишь…
Ну, не знал, Силыч, не знал! Ей-Богу, не знал!
В Михайловском, как водится, остановились на турбазе в Тригорском, была когда-то такая турбаза, договорились со знакомым директором о баньке на вечер, смотались к Арине Родионовне в палатку, и купили три ящика «Яблочного» по рубль сорок за бутылку, и прилегли отдохнуть с дороги.
А вечером, когда над турбазой загрохотали мелодии Строка, а белые псковские ночи раскинули голубоватое, с серебром по окоему, сказочное покрывало, и запели соловьи, пошли они с Силычем в баньку, прихватив с собой ящик «Яблочного».
И ведь ничто не предвещало беды.
Помылись, как люди, попарились, выпили, потом снова попарились, и все это спокойно, чинно, благопристойно, хотя, конечно, у каждого своя моральная «оборотная сторона», которую и прикрывают штанами благопристойности, но когда рядом никого нет, кому, спрашивается, нужны эти штаны?
А запахи, братцы, запахи! Я сам семь лет ездил в эти командировки освещать Пушкинские праздники поэзии, а потому помню и соловьиные концерты и белые ночи, и упоительные рассказы Семена Гейченко, и звучащее ровно в полночь било на Савкиной горке! Сколько раз бежали на этот звук из Тригорского в надежде хотя бы раз увидеть того, кто бьет по подвешенному серебряному коромыслу, но всякий раз заставали лишь вибрирующее било и тонкий, чарующий своей тайной, угасающий звук. И ни души кругом.
-Слушай, Силыч, а что если я тут переночую, - спросил Кузьма Федорович. - Уж больно дышится легко и на душе покойно.
Из парной духовитым теплом от березовых веничков потягивает, с порожка предбанника цветущей сиренью и первой скошенной луговой травой…И соловьи, как оглашенные поют!
-Ночуй, - разрешил Силыч. – Может тебе еще винца подтабанить!
-Ничего мне не надо…Тут и без вина пьян будешь!
Кабы знал Силыч, кто ходил кругами вокруг бани, не оставил бы Кузьму Федоровича одного.…Вот уж, действительно,
 «Сильней любви в природе нет начала…»
Тут автор вынужден сделать небольшое отступление, иначе не будет понятен тот переполох в турлагере и самом селе Тригорское, о котором потом долго-долго вспоминали на телевидении. Все дело в том, что вибрирующий звук от старого било на Савкиной горке в полночь слышен аж в Пушкинских горах, а днем плывет над Соротью верст на десять, такая кругом стоит тишина! Все-таки заповедник, ни городской суеты, ни машин. А теперь представьте, какой эффект произвел неожиданный и дикий вопль среди ночи, когда Четыркин увидел голые телеса стокилограммовой соблазнительницы, склонившейся над ним:
-Кузя, любимый, возьми меня, возьми! – требовала она низким басом, все ниже и ниже опуская на худенького заику свои двухпудовые груди.
Мне потом рассказывали, что от этого вопля в Пушкинских горах проснулся дежурный в местном отделении милиции и, не разобравшись, поднял по тревоге всех мирно спящих участковых в городе.
С тех пор Кузьма Федорович и стал заикаться всерьез.
Утром, взбешенный этим сексуальным беспределом, Силыч пообещал, что если эта похотливая тварь не уберется немедленно в Москву, то он оставит ей только два зуба, чтобы могла сахар грызть, упакует осветительную аппаратуру и прервет командировку.
Естественно, никуда Силыч не уехал, аппаратуру не упаковал, а целый день выяснял отношения с помощницей, которая ревела, как белуга, размазывая слезы, и повторяла басом, как попугай:
-Я люблю его, я люблю его!..
Присутствующий при их разговоре режиссер, резонно заметил Силычу, что его помощница – дама симпатичная и в самом соку, истосковавшаяся по мужской ласке, оттого нервная, вспыльчивая, и сама может не два зуба оставить Силычу, а только один, и тогда уж он сахар грызть не сможет, а сможет только сосать, и лучше бы уж Четыркин ее трахнул, коль она его так сильно любит, чем так вот травмировать красивую женщину, пугая Тригорское и окрестности своим идиотским воплем.
И был, конечно же, прав. Кстати, с этим согласились все, даже Арина Родионовна, к которой Силыч утром относил пустые бутылки.
Все эти потрясения и вынудили Кузьму Федоровича развестись с женой, разменять квартиру на две комнаты в коммуналке, и бежать с телевидения под женский свист и улюлюканье.
-Эх - х, Кузьма, перетерпел бы.…Ведь будет сниться тебе телевидение, - сокрушался Силыч, видя, как Четыркин носится по этажам Останкино с «бегунком».
-Не могу, Силыч. В столовую заходить страшно! Б-б-бабы,- тут же начинал он заикаться от волнения,- как увидят меня, головами крутят, хихикают, стервы.
-Мужики на твоей стороне! – ныл Силыч. - Кого не спроси, всякий скажет, что это же все одно, что под «КАМАЗ» лечь! Может, передумаешь?
Силычу то было чего убиваться, профессионалом Кузьма Федорович был отменным. Другому сто раз повтори, не поймет всей тонкости этой профессии, а Четыркин тут же понимал, что «картинка», которую предлагает режиссер, получится тусклой и блеклой, без глубины, и техники никогда не примут студию к работе. Кто же захочет терять квартальную премию ради режиссерских изысков?!
С Силычем они проработали лет двадцать, и понимали друг друга с полуслова. Он только рукой махнет, а Кузьма Федорович уже шестом «щечки» раздвигает на 38 -ом софите или ставит «бебик» для подсветки задника косыми лучами.
Одним словом, профессионал.
Но, к несчастью, Силыч оказался прав. Снилось Кузьме Федоровичу телевидение, снилось.…Еще как снилось!
Снилось ему, как они с Силачом после работы заходят в магазин, что рядом с телецентром, берут пол литру «Московской», кружок ливерной, у Силыча-то передних зубов нет, смачно не откусишь, два чистых стакана у Верки, торгующей в магазине разбавленным томатным соком, оставляя в залог полтора рубля и кепарь Силыча, и не спеша, степенно шествуют к железнодорожной насыпи, прозванной кем-то из останкинских шутников « БАМом», располагаются в кустиках у платформы «Останкино», и в тенечке, под разговорчик и воспоминания, уговаривают взятую пол литру. И все это мирно, без суеты, как будто они одни во всей это Вселенной.
И вот что характерно, снились Кузьме Федоровичу только такие сны: спокойные, размеренные, благостные, без крика и драк, без всего этого криминала, которым жила теперь чужая Четыркину страна, хотя и тянулся за ним с Силычем целый шлейф событий, сотрясавших когда-то голубоватый останкинский куб.
Взять хотя бы случай в Шушенском, когда пьяный Кузьма Федорович нечаянно уронил осветительный прибор на любимый ковер Владимира Ильича, и прожег в нем огромную дырищу. Все бы это кончилось печально, кабы не смотритель, с которым они выпивали накануне. Покопавшись в запасниках музея, нашел он почти такой же ковер, и тут же заменил испорченную вещь, утверждая, что именно ковер из запасников музея и был самым любимым, а не тот, что пострадал при съемке. Тот, мол, был просто половичек, на который Владимир Ильич и внимания не обращал.
Вечером, когда они снимали дневной стресс, смотритель открыл им страшную тайну: в мемориальном музее «Шушенское» нет ни одной подлинной вещи, принадлежащей Ленину!
Это так поразило Четыркина, что на следующий день он просто не смог работать…
Или когда Кузьма Федорович решил отогнать автобус с поляны во время Пушкинского праздника, не заметив оператора с камерой и треногой на крыше. Оператор орет благим матом, народ волнуется, какой-то поэт на трибуне так и застыл с рифмой во рту, а Четыркин, знай себе, жмет на газ…
Рассказывали еще про один случай, но я мало в это верю. А дело в том, что на Пушкинские праздники по бесплатным путевкам профсоюзных месткомов привозили разный народ: одни, хорошо знали творчество поэта, потому и приезжали в Михайловское, другие, только то, что когда-то проходили в школе. Вот таких двоечников Четыркин с Силычем и высматривали, предлагая постоять за телевизионной камерой во время репетиции, пока они не разберутся с «картинкой» в передвижной телевизионной студии.
Розыгрыш заключался в том, что пока тургруппа покупала на почте открытки, наивный человек добросовестно крутил по команде из ПТС трансфакатором, искренне веря, что помогает съемочной группе Центрального телевидения, раскинувшей на поляне свою телевизионную технику, в репетиции. Но только стоило туристам по команде экскурсовода собраться всем вместе, как из ПТС выскакивал Силыч, и начинал горячо благодарить добровольного помощника за неоценимую услугу.
-А что вы снимаете? – естественно спрашивал тот, не догадываясь о розыгрыше.
-Дуэль Пушкина с Лермонтовым, - не моргнув, отвечал Силыч.
-Разве была такая дуэль? – удивлялся наивный человек.
-А как же! –восклицал Силыч. - Из-за Керн мужики и поссорились. Вы разве не читали, академик Лихачев письма Натали Гончаровой опубликовал в «Вестнике Академии наук»? Да вы спросите экскурсовода, он вам в деталях расскажет. Только спрашивайте понастойчивей, а то они стараются обойти этот острый вопрос.
-А как же « Я помню чудное мгновение»?
-Это уж потом, когда Лермонтов на Кавказ уехал, Пушкин и написал «Я помню чудное мгновение».
-А я слышал, что Лермонтова убил Мартынов?
-Так это уже в Пятигорске, - горестно вздыхал Силыч. - А тут они оба в воздух стреляли. Керн то с Пушкиным осталась, а Лермонтов на Кавказ отбыл…
-В школе нам этого не рассказывали…
-Так ведь то в школе, - соглашался Силыч. – В школе то не обо всем рассказывают, - с сожалением замечал он. – Скрывают от юного поколения правду. Берегут неокрепшие души. А в истории, знаете ли, столько трагических моментов, что если обо всем рассказывать, жить не захочется…Обязательно спросите, не поленитесь.
Тут же следом за группой туристов отправлялся и заика Четыркин в надежде соприсутствовать при вопросе о дуэли Пушкина с Лермонтовым.
И знаете, были такие, кто действительно спрашивал обомлевших экскурсоводов из-за чего же это, мол, поссорились два великих поэта, стрелявших потом в воздух во время дуэли?
Даже Довлатов, работавший в те годы в заповеднике старшим научным сотрудником, подтверждает, что были-были среди туристов люди, интересовавшиеся дуэлью Пушкина с Лермонтова. Ну, откуда же ему было знать, что за всем этим стояли два обормота с телевидения – Силыч с Четыркиным...
Или когда, прилетев в Ташкент и взяв больше положенного после трудного и долгого перелета, оба пришли в себя только в Москве…Ни в Самарканде, ни в Бухаре, куда их тела возили, как груз «200», они работать не могли. Но когда в Москве их попросили подписать финансовый отчет о командировке, искренне возмутились подписывать липу, резонно заявляя, что нигде, кроме Ташкента, они не были.
Или взять тот случай, когда Кузьма Федорович записал на автоответчик, который Силыч привез из первой и единственной командировки в Пловдив, сообщение, которое почему-то заинтересовало КГБ. Автоответчик Силыч установил в каморке под лестницей в Концертной студии, которую гордо называл кабинетом. В коммунальной квартире, где у него была комната с общим телефоном в коридоре, общим туалетом и кухней, автоответчик не поставишь. Нет, поставить можно, только вот нужен ли он в коммунальной квартире? И вот однажды, вызывают Силыча в кадры, и спрашивают, а что за странное сообщение записано на его автоответчике?
А он и не знает!
После работы Силыч сам себе не звонил, текст записывал не он, а Четыркин, Силыч тогда постеснялся своего сипловатого голоса.
-А вы позвоните, позвоните…- предложили ему. - Автоответчик у вас включен?
-Включен, - гордо заявил Силыч.
-Вот и позвоните!
Силыч набрал номер своего рабочего телефона, и стал ждать, считая гудки. После тихой, задумчивой мелодии, которая больше всего и понравилась ему, когда он покупал автоответчик в Пловдиве, знакомый ему голос Кузьмы Федоровича, четко и не заикаясь, сообщил:
-Вы позвонили по телефону 217-8432.
Силыч от восторга расцвел.
А дальше Четыркин бодренько поведал, что это, мол, стратегическая база ядерных ракетных войск СССР, и предложил, подлец, после длинного звукового сигнала оставить свои координаты…
Надо ли пересказывать, что выслушал Силыч в тот день в кадрах?!
В те годы в Гостелерадио СССР работало более двадцати тысяч человек, а учреждение, в котором работают только тысяча сотрудников, тут же и превращается в «вечный двигатель», производящий так много работы внутри самого себя, что уже больше не нуждается в контактах с внешним миром, и шуток не понимает. Сегодня похожие монстры называют холдингами, но принцип «вечного двигателя» бережно сохраняется.
Только не подумайте, что Четыркин с Силычом не старались избежать ошибок, как раз обратное, но желание избежать ошибок тут же и вовлекало их в другие. Ведь каждый из нас больше процесс, чем явление, а потому и понять человека, войти в него – все равно, что войти в сиюминутную «гераклитовую реку».
Прощаем же мы только те ошибки, которые сделаны были без злого умысла. Ведь только доброе сердце делает человека человеком, а все остальное вздор.
-Перетерпел бы ты, Кузьма, - умолял Силыч, уже не надеясь, что Четыркин согласится остаться в Гостелерадио. – Все творческие люди ранимы, не ты один. Да и работу сегодня не сразу найдешь, - предупреждал он.
И оказался прав.
2.

Почти год слонялся Четыркин без дела, пока не нашел непыльную работенку менеджера, а проще – оттырщика, обладающего ограниченной самостоятельностью в административно-хозяйственной сфере. А еще проще, подобрали Кузьму Федоровича старые дружбаны по рыбалке и пивной на Пушечной, предложив возить сумки с турецким тряпьем из Москвы в Петербург с единственным условием – не пить и не спать в дороге.
Четыркин не пил и не спал.
Одним словом, туда тряпье, назад деньги. Кстати, с этого и зарождался бандитский капитализм, с которым сегодня государство никак не может справиться.
В Петербург Четыркин приезжал разными поездами, но чаще шестым, который приходил на Московский вокзал в семь утра. Передавал сумки тем, кто встречал его, шатался по городу до середины дня или читал на вокзале детективы, дожидаясь «Юности», чтобы этим поездом и уехать в Москву.
За все за это он имел пол-лимона с одной стороны и пол-лимона с другой, успокаивая себя тем, что по неписаному закону общества, в котором Кузьма Федорович жил, думающий получает меньше делающего, а делающий меньше приказывающего.
Поездки были редкими: не больше двух в месяц, а то и одна поездка в полтора. Все остальное время Четыркин предавался размышлениям о смысле и причинах общего.
А проще – дурел.
Впрочем, великие утверждают, что изобретательные и впечатлительные натуры, как Кузьма Федорович, всегда дают простор своему воображению и отыскивают связь между самыми отдаленными понятиями. Даже тогда, когда эти сопоставления грубы и химеричны, и тогда они могут доставить счастливый случай для великих и важных открытий.
Купив однажды на вокзале тонюсенькую брошюрку «Звездная пьеса жизни», Четыркин сделал для себя важное открытие, что его собственная пьеса не только точно подтверждает уже прожитые им сюжеты, но может и предсказать то, что предстоит ему прожить, как будто неведомый ему осветитель выхватывает из этой пьесы разные куски жизни, освещает и складывает их, как мозаику, в сюжеты, дотошно требуя от него их исполнения. Даже его беда, и та, если судить по этой брошюрке, нашла свое объяснение:
 «Пришла пора – она влюбилась!»
Выходило, что не будь тогда Четыркина рядом, влюбилась бы эта стокилограммовая помощница режиссера в кого угодно, даже в беззубого Силыча, лишь бы исполнить этот предначертанный сюжет…Правда, дальше автор брошюрки так все замутил, что Кузьма Федорович тут же и засомневался, а была ли на самом деле та таинственная сила, которая и потребовала от него исполнения этого живого сюжета?
Да не было, не было никакой таинственной силы!
Просто был Четыркин тогда пьян, и не помнит даже, а было ли что-то между ними в ту роковую ночь… И причем тут эти « живые божества, питающиеся нашими чувствами» и «силы воплощения сюжета любви»? Ну, притащила она Четыркина к себе домой, раздела, уложила в кровать, и сама рядом легла, а вот было ли исполнено «воплощение сюжета любви», Кузьма Федорович так и не смог вспомнить. Главное, что он вычитал из этой «Звездной пьесы жизни», что надо было послушать Силыча и перетерпеть, переждать, а он тогда разом все порушил, и теперь мотается из Москвы в Петербург и из Петербурга в Москву, как какой-нибудь Радищев…
На этот раз Кузьму Федоровича на Московском вокзале никто не встретил. Он растеряно продолжал ждать, бдительно охраняя две огромные челночный сумки, пока перрон совсем не опустел.
«-Надо идти, а то торчу на перроне, как голый на бугре!», - подумал он и, взвалив полосатые сумки на сутулую спину, понуро поплелся к выходу на площадь у Московского вокзала.
Отвратительное время, товарищи.
-Привез? – спросили его, когда он наконец-то дозвонился из автомата.
-П-почему не в-встретили?- заикаясь от злости, спросил он.
-Никто не подходил к тебе?
-Н-никто, - почувствовав тревогу, ответил он.
-Бери такси, и дуй в гостиницу «Москва». Там тебе номер заказан. Паспорт не забыл?
-О-он всегда со мной.
-Марина, какой у него номер? – спросил знакомый голос незнакомую Четыркину Марину. - Какой, какой?! Слышал?
-С-слышал. К-как же… - опять начал свое Кузьма Федорович, но его перебили.
-Номер оплачен. Деньги на такси есть?
-К-как же…
-А вот так же, Кузя! Вещи оставь в номере, погуляй с часок, а потом перезвони.
-Да ч-что случилось-то? – взвыл Четыркин.
-Наехали на нас!
-К-кто наехал-то? – и вовсе разволновался Кузьма Федорович.
-Конь в пальто! Поезжай в гостиницу, потом поговорим.
-П-почему не позвонили?
-Звонили.…Когда ты уже в поезде дрых!
-Н-не сплю в дороге,- возразил Четыркин.
-Молодец! – похвалили его. – Кривой сказал, чтобы мы тебя не встречали. Тебя-то ведь никто не знает, а за нами и увязаться могли. Нам только разборок на вокзале не хватало!
-Сумки, когда возьмете?
-Сегодня и возьмем. Что привез то?
-К-куртки. «Пилот».
-Дуй в гостиницу, отдохни с дороги. Не бойся, но присматривай. Упаковал во что?
-К-как всегда, - ответил Четыркин.
-В полосатые презервативы?!
-Не я покупал!
-Сколько раз Кривому говорил, что эти «челночные» сумки, как вывеска! Прет углами – обувь везешь, углов нет - тряпье! Жмот, паршивый!
-С-сами разбирайтесь, а я поеду в гостиницу.
-Допрешь?
-Д-допру. Обратные билеты не брали? – догадался спросить он.
-Не брали. Кто знает, когда еще сумки из гостиницы заберем…
-Ладно, поехал, - согласился Четыркин.
-Давай, Кузьма. Это напротив Невской Лавры. Не забудь, через часок позвони.
-П-позвоню, - вздохнул Кузьма Федорович.
Заспанная дежурная вручила Кузьме Федоровичу пластиковую карточку гостя вместо ключей (Hotel Moskva, Sankt Peterburg, Alexandr Nevsky sgnare,2) и, ничего не объясняя, ушла досыпать.
Повозившись у двери, Четыркин открыл свой номер, вошел и стал устраиваться на новом месте. Две сумки он поставил в платяной шкаф друг на друга, потом разделся и пошел в ванную комнату умыться с дороги.
В эти скоротечные поездки Кузьма Федорович ничего не брал с собой. Да и что возьмешь, когда его загружали под завязку. Это сегодня он вез только две сумки, а в прошлые поездки сумками забивали все купе! Дело у Кривого было поставлено с размахом: и абиссинский налог кому надо был оплачен, и в собачий домик косяк забит, и стук-бюро работало исправно, и даже стопарь красноперый был в штате.
Из окна номера была видна Невская Лавра, а чуть левее – Нева в легкой осенней дымке испарений. Днем еще было тепло, а к ночи заметно остывало.
Телефон в номере неожиданно ожил резким звонком.
Кузьма Федорович вздрогнул, и поспешно снял трубку.
-Ну что, клювастый, дошкандыбал? Говорят, куртки привез? – спросил его глухой и сиплый голос.
Сейчас, пожалуй, и объяснить трудно, что заставило Четыркина вспомнить несколько фраз из русско-английского разговорника, но именно это и спасло его.
-Выч из зэ вэй ту зэ хоутел? – с трудом выговорил он фразу, первой из пришедших ему со страха на память.
-Под туриста косишь, шлепер?- любезно поитересовался сиплый голос.
-Плииз иксплэйн? – удивился Четыркин, так и не вспомнив смысла сказанного им.
-Ну, погляди, каждая валютная профура себя иносранкой считает! Шестым в Питер приперся, вертожопый?
-Пли из брин ас сам бред, - почти костенея от ужаса, попросил Четыркин принести ему хлеба. Он еще помнил что-то там про томатный сок, но прежде решил попросить одного хлеба, как Буратино корочку.
-В натуре, братва, турист, - обращаясь к кому-то, удивленно просипел злой голос. - Так и чешет что-то, скок с прихватом! Засрали страну. Куда ни ткнешься, одни иностранцы. Сидеть нам на голяке, если это сизарь чухнорылый! А ведь натырка была точной.…Слышь меня, синтетический?
-Тоу джюс фо ми?- как бы удивляясь всему, что услышал, спросил Четыркин.
-Чекалда по-нашему не волочет, - окончательно решил сиплый голос. – Ну, тогда сквози в свою Америку, дунгыз труболетный! – и его визави зло шваркнул трубкой.
Четыркина пробил холодный пот.
Он тут же стал набирать знакомый ему номер, но от страха палец срывался с диска. Ответил ему женский голос.
-М-марина? – спросил он.
-Да, Марина. Кто говорит?
-Четыркин говорит. А Коля где?
-Будет через час, а что случилось?
-Кто-то позвонил, и спросил, привез ли я куртки? Как они узнали, что я в Питер приехал?
-Почему вы решили, что именно вас искали?
-Так ведь про куртки только Коля знал! Конкретно спросили: «Клювастый, привез куртки?»
-А кто этот – клювастый? – удивилась Марина.
-Я-я,- признался Четыркин.
-Ничего не понимаю.…Подождите полчасика, я перезвоню вам. Остановились в шестьсот четвертом?
-Да, да, - заспешил Кузьма Федорович.
-Не волнуйтесь вы так, я перезвоню вам.
-З-запишите мой номер! – взмолился Четыркин.
-Знаю я ваш номер. Ждите, позвоню.
Полчаса Четыркин метался по номеру, как мышь в банке. Раза три выглядывал в коридор, крадучись доходил до лифта, прислушиваясь к любому шороху, но кроме храпа дежурной по этажу, так ничего и не услышал.
Телефонный звонок в своем номере он услышал на лестнице, решив разведать обстановку этажом ниже и, сломя голову, бросился к телефону.
-Кузьма, ты? – спросил Коля.
-Я-я, - запыхавшись, ответил Четыркин.
-Не суетись, одевайся, закрой номер, паспорт у дежурной не бери, карточку не сдавай, и сразу вали на вокзал. Первой же электричкой поезжай в Петергоф. Понял?
-А в-вещи, паспорт?
-Говорю, не суетись! В дирекции Петродворца найдешь Пашку Фомина, он у них художником-реставратором работает. Переночуешь у него, а билет, паспорт и деньги получишь утром в аэропорту. На этот раз в Москву самолетом полетишь.
-А где я тебя найду?
-Найдешь VIP, у VIP и регистрация на московские рейсы. По городу не шляйся, знать они тебя не знают, а вот вычислить могли. В гостинице не сиди, тут же отвали. Дежурная по этажу тебя видела?
-Она спала, когда я приехал. А когда регистрировался… - начал объяснять Кузьма Федорович, но договорить ему не дали.
-Завтра другая смена. Эта уже наша забота. Главное, чтобы через десять минут тебя в гостинице не было!
-Понял, - обречено вздохнул Четыркин, но тут же спохватился, - а как он меня узнает?
-Кто? – удивился Коля.
-Д-да Пашка этот?
-Сам ему скажешь! Марина уже пошла к ним. Мы в соседних подъездах живем. Мать ему и позвонит. Устроит тебя Пашка где-нибудь на ночь, дворец-то большой, а утром домой полетишь. Тебе только по городу не надо шляться, нельзя тебе в городе светиться.
-А деньги? – вспомнил Кузьма Федорович.
-Об этом не думай! Подвезу вместе с паспортом и билетом. Свое получишь, Кузьма Федорович. Поезжай, и не бойся. Не в первый раз, отбодаемся.
-А вещи?
-Обалдел от страха?! – догадался Коля.
-О-обалдеешь…- признался Четыркин.
-Ерунда! Шпана уличная. Поднахватались уголовщины, шестерки на подъеме…Вещи уже сегодня заберем.
-Так не отдадут же без меня?
-Сами вынесут! За деньги и не то сделают! Забыл, в какое время живем? Только плати! Ну, поезжай, Кузьма Федорович, поезжай.
Прожив почти полсотни лет, Кузьма Федорович только-только начал понимать, что в счет идет лишь реальность, а не его мечты, ожидания и суеверные надежды. Оказавшись выброшенным в свободный мир, о котором так много ныли шепотом на кухнях, он наконец-то понял, что теперь только он сам отвечает за все свои действия и поступки, но, к несчастью, от мистического предожидания обязательного счастья так и не избавился.
Сокровенные грезы Четыркина, если судить по тому, как сложилась его жизнь, по самому точному – «гамбурскому счету», сбывались не так уж и часто. Он, никогда не читавший Гете, мог, как Фауст, заключить, что «земную жизнь, пройдя до середины, он очутился в сумрачном лесу», особенно в последние годы, когда все, что было впереди – будущее, надежды, желания обрели вид сумрачный и пугающий.
Даже его любимое занятие – придумывание жизненных ситуаций, из которых он всегда выходил сияющим победителем, обретали какие-то болезненные формы, где реальность соседствовала с фантастическими картинами прошлого, устанавливая только ему одному понятные закономерности.

3.

Художника-реставратора Пашку Фомина Четыркин нашел в столярной мастерской под лестницей.
-До двух по городу походи или по парку пошатайся, а я к тому времени и работу закончу, - предложил он, когда они познакомились. - Вот это канопэ в божеский вид привести надо. Тебя кто видел?
-С-старуха у входа, а больше никто.
-Это баба Настя. Наш человек! Только по дворцу не шатайся, у нас сегодня санитарный день. Ночевать будешь здесь, вон там, в углу тахта старая, а подушка и плед в шкафу. Я сам тут ночую, когда работу много. Сразу хочу предупредить, на канопэ не садись, гиштория.
-Занятный диванчик, - польстил Кузьма Федорович.
-Внучек на нем отдыхал после гимнастических упражнений.
-Чей внучек? – поинтересовался Четыркин.
-Матушкин внучек, - но, увидев удивленные глаза Кузьмы Федоровича, пояснил, - мебель с дачи реставрируем, должны открыть для посещений. При советской власти дачу показывали только официальным делегациям, а сейчас всем, кто деньги платит.
Четыркин смутно помнил очередность престолонаследия, а потому решил помолчать, и послушать, если Пашка посчитает нужным продолжить.
-До Матушки муженек ее царствовал, Петр Третий, - продолжил Пашка.- Не популярный был царек, малость придурковатый. Его, значит, придушили брательники Орловы, а Матушку на престол возвели. Гвардеец один, Бецким его звали, решил, что 28 июня произошел обычный для России гвардейский переворот, в котором и он принимал участие. Гвардейцев он подговаривал, деньги в народ разбрасывал, а потому и считал себя главным участником. После переворота прибежал к Матушке спросить, кому, мол, она больше всего обязана воцарением? Первым, видать, захотелось ему быть. А она возьми и скажи ему, что только «Богу одному, и избранию моих подданных»! Он и опух! Александровскую ленту снял, от медали в честь коронации Матушки отказался! Знал бы, придурок, сколько раз потом этот фарс в истории повторится, не стал бы так опрометчиво поступать. Ну, вот скажи мне, зачем Пуго себя и жену жизни лишил после того долбленого ГКЧП? Сейчас бы, глядишь, и депутатом был, и министром.…А все потому, как Григорий Александрович говорит, что нет в нас ни исторической памяти, ни исторического глазомера. Все повторяется! Шлепает себе эта кляча-история по кругу, а мы вместе с ней. И ведь ничего не запоминаем! С 1801 года русское правительство всегда вело чисто провокаторскую деятельность: давало обществу ровно столько свободы, сколько было нужно, а потом накрывало, и карало неосторожных простаков. Вспомни, оттепель! А что потом было? Думаешь, сегодня не повторится? Еще как повторится! Матушка и «Наказ» написала, так там и про свободу слова было, что, мол, «великое несчастье для государства, когда никто не смеет свободно высказывать своего мнения», а потом, когда все наговорились, свободу эту и придушила! Теперь сравни?! Гиштория, брат! – и Пашка, от избытка чувств, плюхнулся на «историю».
-А канопэ-то чье? – стоял на своем Четыркин, слушая Пашку с открытым ртом.
-Я ж тебе сказал, внучка диванчик, Александра Первого, - вставая с канопэ, повторил Пашка. – Тоже, кстати, отличился паршивец, папашу, тезку моего, на тот свет спровадил. Матушка-то сына не любила, пекинесом обзывала, даже к престолу не хотела допустить, сразу, значит, внука императором сделать хотела, но померла, не успела. Паша-то поцарствовал мало: четыре года, четыре месяца и шесть дней. Умный был мужик, сполна расплатился с Орловыми. Говорят, когда решил перезахоронить останки отца, поручил нести царские регалии за гробом отца Алексею Орлову, так тот чуть с ума не сошел! Ловко придумал, да? Не любили Пашу, не любили, в Михайловском замке ночью и зарезали.
-Кто зарезал то? – всполошился Четыркин.
-Киллеры! – засмеялся Пашка. – Политический заказ.
-Тогда не найдут, - авторитетно заявил Кузьма Федорович.
-Почему не найдут? – удивился Пашка. – Уваров убил. Генералом потом стал. По стране ликование было, в Питере все шампанское выпили! А когда хоронили генерала Уварова, убийцу Павла Первого, граф Аракчеев, фаворит Александра Первого, громко сказал: « Один царь здесь провожает, каково-то другой там его встретит?» Не любили в России моего тезку…Русским Гамлетом называли. В фантасмагорическом мире он жил, воздушные картины все рисовал, видения разные у него были…
-Ты-то откуда знаешь? – не поверил Четыркин.
-От верблюда! Ты в школе-то учился? Знаешь, кто такой Гамлет?
-У-учился, - признался Кузьма Федорович. - Смоктуновский его в кино сыграл…
-Сыграл…- хмыкнул Пашка. - Плохо учился, - определил он. – Пушкин его «романтическим царем» называл, политического кредо этических принципов Павла Первого больше века потом придерживались…Знаешь, кто такой Пушкин?
-Знаю, - обиделся Кузьма Федорович.
-Ладно, пошли, покажу тебе, где тут туалеты.
-И-интересно, - вздохнул Четыркин.
-Первый раз слышишь? – удивился Пашка.
-Д-да так.…Не знаю…- промямлил Кузьма Федорович.
-Ты сам-то, что окончил?
-Т-техникум…К-культуры …
-Чего, чего?! - поразился Пашка. – И где работал?
-Н-на телевидении.
-Ушел или ушли?!
-Р-рассказывать долго… - засмущался Четыркин.
-Если долго, не рассказывай, - согласился Пашка. – Ну, пошли что ли, работничек культуры!
-А у-утром кто меня выпустит? – невпопад спросил Кузьма Федорович.
-Баба Настя и выпустит. Она чуть свет приходит. Чайку с ней попьете, первой электричкой и поедешь. Тебе ведь на самолет, Коля говорил?
-Н-на самолет, - подтвердил Кузьма Федорович.
Они вышли из мастерской, прошли пустым, гулким коридором, и вышли в сени, где у входа на стуле дремала баба Настя.
-Баба Насть! – окликнул ее Пашка.
-Не сплю, не сплю, - встрепенулась бабка.
-Да спи на здоровье, - разрешил Пашка. - Ты только дружка моего впусти, когда он из города вернется. Он у меня в мастерской заночует. Сама ведь знаешь, на гостиницу пенсии твоей не хватит!
-Не уж так дорого?! - поразилась баба Настя.
-Сто баксов за ночь! – окончательно пригвоздил ее Пашка.
-Откуда ж такие деньги взять? – всплеснула она руками.
-А я что говорю! – обрадовался Пашка. – Нам с тобой три месяца работать!
-Впущу, впущу, пусть ночует, - разрешила бабка. – Только чтоб по дворцу не шатался, свет не зажигал и чтоб не курил!
-Я не курю, - признался Четыркин.
-Какой там свет? Он сейчас в магазин смотается, потом вернется сюда. Ты-то когда запираешь?
-Григорий Александрович в семь уходят, вот я и закрываю за ним, а ключи к Петру сношу.
-Все вместе и уйдем, а он в мастерской ляжет. Только ты никому не говори, - предупредил он.
-Да кому ж мне говорить-то?
-А я в долгу не останусь, - пообещал Пашка.
-Табуретки мне почини, - тут же попросила хитрая бабка, - а то ножки шатаются.
-Они у тебя на винтах или на клею? – поинтересовался Пашка.
-Шатаются, а на винтах они шатаются или на клею, я не знаю.
-К концу недели приноси, сделаем.
-Только ты сам сделай, Витьку не поручай. Он уж их раз чинил…Через два дня отлетели.
-Неси, баба Настя, неси. Сам сделаю.
Когда они с пошли к выходу, Пашка спохватился:
-Я ж хотел тебе показать, где тут туалете! Совсем она мне с этими табуретками голову заморочила!
-Вернусь, покажешь. Ты только попроси утром меня выпустить.
-Проси – не проси, засветло придет. Уходим - она тут, приходим – она тут, ночует, что ли во дворце? Ты вот что, купи водочки и чего-нибудь закусить. Деньги у тебя есть?
-Куплю, - пообещал Четыркин.
-Тогда ступай, а я до двух постараюсь освободиться. Кстати, сколько с них имеешь?
-Лимон платят.
-Не густо, - разочаровано протянул Пашка. – За такие деньги не всякий возьмется рисковать… «Новые русские»…Политехнический бросил, Маринку со школы сорвал… Баксы ему подавай, балде. Был уже этот НЭП! И чем все кончилось, помнишь?
Кто-то из великих заметил, что все, что носится в воздухе, и чего требует время, может возникнуть одновременно в ста головах и без всякого заимствования. В этом Четыркин убедился на собственном опыте. Ничто несовершенно под солнцем, а потому решил Кузьма Федорович, что не стоит держаться старых легенд, догматов и прежних установлений. Гишторией сыт не будешь. Что было хорошо сто лет тому назад, не годится сегодня и вообще навсегда. Может быть Пашка и прав, что все повторяется, но повторится ли все это наново при собственной жизни? Ибо жизнь наша, вспомнил Четыркин, – прохождение тени, и нет возврата от смерти, а потому и спешим насладиться благами, и пользуемся миром, как юностью.
Все это Кузьма Федорович говорил самому себе, шевеля губами, как старый пердун, то ли оправдывая себя, то ли защищаясь от самого себя, даже не ведая, что мыслям этим есть имя – «Премудрости Соломона». Вначале он еще держался за старые представления о жизни, которую успел прожить, но, оказавшись никому не нужным, смог как-то пересилить самого себя и постепенно стал привыкать к новым представлениям о том, что хорошо и что плохо. Если раньше он еще как-то старался уберечь себя от поступков, которые считал не очень-то и приличными, то в «новой жизни» уже не стеснялся спросить о сумме, которую хотел бы получить за свою работу, намекая, что не плохо бы и добавить, а когда можно было, то и прихватить что-нибудь из того тряпья, которое возил в Питер на продажу. Он уже не стеснялся таскать сумки, бегать по мелким поручениям тех, у кого было право приказывать и приворовывать то, что плохо лежало. «Новая жизнь» не нравилась Четыркину, но что поделаешь, коль угораздило ему родиться в России…
Единственное, что он смог сохранить в себе, так это воображение. Но воображение – на то оно и воображение, чтобы восполнять действительность. Ведь в любой мечте есть стороны, которые выше действительности, а в действительности есть стороны, которые выше мечты. Вот полное счастье и есть соединение того и другого.
Четыркин и был счастлив.
Побродив по осеннему парку, он вышел в город и в первой же палатке, на которой красовалась яркая и лаконичная вывеска «EDA», купил две бутылки подмигивающего «Rasputina», четыре банки пива и две банки ветчины. С хлебом оказалось посложней. Ему пришлось долго тащиться по центральной улице, пока он не набрел на булочную, где, отстояв длинную очередь, смог купить два батона крепкого, как кирпич, «ночного» хлеба.
К дворцу Четыркин явился с большим опозданием.
Пашка уже ждал.
-Тебя где носило? – встретил он Кузьму Федоровича. – Заплутал, что ли?
-Хлеб искал, - ответил Четыркин.
-С хлебом тут туго, из Питера возят. В местной хлебопекарне что-то стряслось, вторую неделю перебои с хлебом. Ну, чего взял? – поинтересовался он.
-«Распутина», пивка и ветчины, - доставая из пакета бутылки и банки, ответил Кузьма Федорович.
-Две-то зачем? Одной бы нам хватило, - удивился Пашка.
-Ты уйдешь, а мне что делать?
-Логично, - согласился Пашка.- Только смотри, зеркала не побей! Тут этих зеркал, как грязи. А ты, часом, не зашибаешь?
-Д-да нет… - сконфузился Кузьма Федорович. – Это я так…для куража. А вдруг покажется мало, если кто подойдет? – нашелся он с ответом.
-Логично,- снова согласился Пашка.- Может Григорий Александрович заглянет, Захар обязательно забежит, у него тут его сумка лежит. Ладно, садись, чайник вскипел. Бульон из кубиков - рубиков пьешь? У нас тут самообслуживание. На кафе никаких денег не напасешься. Ну что, Кузьма Федорович, разольем твоего «Распутина»?
-Разольем, - кивнул Четыркин.
-Извиняйте, светло-вельможный пан, столовое серебро и хрусталь наверху, не обессудьте, стаканами пить будем!
-Стаканами так стаканами, - согласился Кузьма Федорович.
Ох, зря Кузьма Федорович, ох, зря!
Ну откуда было знать Четыркину, какую злую шутку сыграет с ним этот подмигивающий «Rasputin»!
Очнулся Четыркин ночью.
Прямо в глаза бил свет от фонаря за окном. Лежал Кузьма Федорович на тахте, заботливо укрытый одеялом. На столе, за которым они бражничали, все было прибрано. Стоял только чайник и чистый стакан.
С минуту он полежал, потом стал, кряхтя подниматься. Во рту пересохло, хотелось пить.
«Когда же это я отрубился?» - подумал Четыркин и, чуть пошатываясь, поплелся к столу.
Напившись воды, Кузьма Федорович вернулся к тахте, и снова лег.
«Сели мы после двух, в семь они закрывают музей, - начал вспоминать он, но так ничего толком и не вспомнил. – А когда Пашка ушел?» - Четыркин чуть привстал, опершись на локоть и, развернувшись боком к окну, стал всматриваться в запястье, силясь разглядеть циферблат наручных часов.
-Ни черта не видно! - выругался Кузьма Федорович вслух и почти тотчас, как только вспомнил черта, услышал, как в парадных залах наверху гулко стали бить напольные часы, как будто маршировала рота гвардейцев.
-Неужто уже полночь? – спросил самого себя Четыркин, и тут же почувствовал, как время стало заметно сгущаться, замедлилось в своем движении, сделалось тягучим, как охлажденная водка, появились оранжевые ореолы вокруг предметов, даже потемневший от времени алюминиевый чайник на столе и тот приобрел серебристый оттенок. Испуганные глаза Кузьмы Федоровича «свет» этот выделили, и ему на мгновение почудилось, что он видит золотое крыло, просиявшее за окном мастерской, как будто шесть сивых коней с шумом пронесли черной кожи карету, но свет этот тут же и пропал, словно спрятался от глупого Четыркина. Даже прогрохотало что-то, как град по жестяной крыше.
«Что это было?! – спросил себя Четыркин, и чужой голос ответил ему:
-Завязывать тебе пора, Кузьма Федорович! Ты на себя со стороны посмотри: головенкой ты плох, заикаешься, уши оттянулись, как у спаниеля. Завязывай, и делом займись, а не то совсем свихнешься от этой жизни проклятой!
Поскольку Кузьма Федорович точно знал, что с психикой на похмелье у него не все в порядке, то испугался всерьез. В «сдвиг по фазе» он не очень и верил, но после одного случая, стал побаиваться похожего состояния. От всего это Четыркин окончательно проснулся, и напряженно стал вслушиваться в гнетущую тишину дворца, потом встал, накинул на плечи куртку, и вышел в пустой и отдающий эхом вестибюль.
Тишина была, как в покойницкой.
Привыкнув к темноте, крадучись прошел к парадной лестнице и, не спеша, с опаской, стал подниматься вверх к массивной двери, ведущей в первый зал, названной еще Елизаветой «купеческим».
Войдя в «купеческий зал», Кузьма Федорович обомлел!
Из всех зеркал, от пола до потолка, на него смотрел незнакомый ему Четыркин, и глумливо подмигивал, как Rasputin.
Голова этого глумливого Четыркина и кисти рук светились фиолетовым неоновым светом. Сделав несколько шагов, Кузьма Федорович в страхе замер, остановившись посередине зала. Ему вдруг показалось, что если он сделает еще один неловкий шаг, то просто пропадет, сгинет, спрячется за неевклидовыми углами зеркал. Ни про какие неевклидовые углы он никогда не слышал, и не знал, но ощущение, что действительно можно исчезнуть навсегда, стоит только не спешить, и правильно выбрать свое положение между стыками этих зеркал, застучало в его пустой и похмельной башке, как дятел в лесу.
И прямо впереди, и слева, и справа на Кузьму Федоровича смотрел Четыркин, приглашая его сделать этот роковой шаг.
«Черт! – снова выругался он. – К-как в прошлый раз!»
Этот «прошлый раз» случился с ним в начале марта 1985 года, когда могучая и большая страна с именем
 СССР
готовилась отметить 40-летие Великой Победы. Вот в тот год Центральное телевидение и решило как всегда порадовать ветеранов большим праздничным концертом и новым художественным фильмом-спектаклем. Съемки шли по ночам в двух студиях, расположенных друг против друга на втором этаже Останкинского куба.
Дошлый Силыч тут же и высчитал, что они, пожалуй, смогут поработать и там и тут, благо съемки фильма-спектакля не требовали специального света, а концертные номера, снимавшиеся из года в год одной и той же сменой, давали им возможность без особого труда хорошо заработать.
-Кто тебе разрешит? – не поверил Четыркин.
-Прикинь, бухгалтерии то разные! В музыкальной редакции своя бухгалтерия, у «экранщиков» своя! Глядишь, заработаем. Я хоть долг отдать смогу.
Так и сделали. И, знаете, славно так получилось.
Только вот у «экранщиков» что-то не заладилось: то ли Лапину актер, игравший Сталина, не понравился, то ли актеру роль не понравилась, но только все застопорилось, и стали ждать актера из Грузии, который, как говорили, и без грима вылитый Иосиф Виссарионович.
У Силыча тоже все пошло на перекос: то один исполнитель не придет на ночные съемки, то другой, не зря ведь и затеяли снимать аж в марте, выбрав ночные смены, когда актеры не заняты в концертах, но зная по опыту прошлых лет, что обязательно что-то сорвется, прихватили запасец в два месяца.
С умом все сделали, с умом!
Все бы, заметьте, и закончилось с умом, кабы ни эти выматывающие душу простои, когда и не поспишь толком, и не выпьешь, одним словом, всю ночь маята собачья, а утром снова на работу…
И вот как-то однажды, когда у «экранщиков» опять что-то не заладилось, а у Силыча не привезли после вечернего циркового представления эквилибристок - сестер Вох и запивших шпильманов , Силыч и предложил Четыркину снять напряжение. Позвали знакомого огнеборца, который все ночи на пролет сторожил, чтобы на съемках никто не курил и не разжигал костров, порезали хлебушка, колбаски и, расположившись в темном уголке студии, подальше от любопытных и завистливых глаз, распили припасенную для такого случая пол литру. До открытия метро оставалось часа полтора, а потому каждый решил подремать по своему: Силыч поплелся в каморку под лестницу, огнеборец, как обычно, заснул на стуле, а Кузьма Федорович улегся на свернутые задники, которыми драпируют студию накануне обычных съемок, и почти сразу заснул.
И снилось Четыркину, что вызвали его в Кремль вместе с наркомом Кузнецовым и командующим ВВС ВМФ Жаворонковым доложить Сталину причину, почему летчики Первого минно-торпедного полка Балтийского флота не могут нести на Берлин 1000-килограммовые бомбы?
-К-к-кто в этом виноват чуть заикаясь, спросил Молотов Четыркина.
«Т-ты смотри! – поразился во сне Четыркин, - а ведь он заикается, как и я!» - но ответить, почему нельзя поднять 1000 килограмм, не смог.
Если честно, то Кузьма Федорович этого и во сне не знал.
Пауза длилась целую вечность.
-Почему молчите, товарищ Четыркин? – спросил Сталин.
-Бомбардировщики Ил-4 рассчитаны на такой вес, товарищ Сталин, - помог Четыркину нарком Кузнецов, - но все дело в том, товарищ Сталин, что при таком бомбовом весе дольше и разбег при взлете, а взлетная полоса на аэродроме Кагул строилась только для истребителей.
«Где же этот аэродром Кугул?! – судорожно стал вспоминать во сне Четыркин, - ведь если спросит меня Сталин, что я смогу ему сказать?! – но так и не вспомнил.
-К-к-кто в этом виноват? – снова спросил Молотов.
«Вот привязался, заика!» - возмутился во сне Четыркин.
-Товарищ Молотов, в 1941 году на острове Сааремаа, - вступил в разговор командующий ВВС ВМФ Жаворонков, - велись работы по строительству и расширению взлетно-посадочных полос для истребителей…
«А-ага, вот где этот аэродром Кагул! На острове Сааремаа!» - обрадовался во сне Четыркин, но тут же и испугался: « А где он этот остров Сааремаа?!»
Географии Четыркин не знал.
-Вас не об этом спрашивают! – повысил голос Берия. – Товарищ Сталин вас спрашивает, почему бомбардировщики не поднимаю 1000-килограммовые бомбы, а вы тут нам сказки рассказываете, как строился аэродром для истребителей!
-Разрешите продолжить, товарищ Сталин?
-Продолжайте, товарищ Жаворонков, - разрешил Сталин.
-Для истребителей взлетно-посадочная полоса - 1300 метров, - продолжал Жаворонков, - и упирается взлетно-посадочная полоса в село, сносить которое, нам категорически было запрещено…
-Кто запретил?! – перебил его Берия. – Кто такое мог запретить? Назовите его имя!
-Генштаб запретил, товарищ Берия. По стратегическому плану на аэродроме Кагул должны были базироваться только истребители, - сказал Кузнецов.
-Продолжайте, товарищ Жаворонков, - махнул рукой Сталин.
-Аэродром, товарищ Сталин, окружен сосновым бором, за ним сухое болото, покрытое пнями и камнями, а с юга и с севера к самой границы взлетной полосы подступают хутора с постройками и садами. При бомбовой нагрузке свыше 500 килограмм бомбардировщикам при взлете не оторваться от взлетно-посадочной полосы.
-Кто-нибудь пробовал взлетать с такой нагрузкой? – спросил Сталин.
-Никак нет, товарищ Сталин, - ответил Кузнецов, приходя на помощь Жаворонкову.- Любая попытка могла стать катастрофой, ведь ни прервать взлета, ни оторваться от взлетной полосы, ни совершить вынужденную посадку, когда под крыльями бомбы, экипажи уже не смогли бы…
-Как можно утверждать такое, даже не проверив? – возмутился Берия. – И не надо нас пугать катастрофами!
-А почему все время молчит товарищ Четыркин? – вдруг повернувшись к Четыркину, спросил Сталин. – Почему молчите, товарищ Четыркин?
Увидев так близко лицо Сталина, Четыркин даже во сне зажмурился.
-Почему вы зажмурились, товарищ Четыркин?
Кузьма Федорович открыл глаза, и обомлел. Наклонившись над ним, стоял
 СТАЛИН
Кузьма Федорович снова зажмурился, но Сталин повторил свой вопрос уже не во сне, а наяву:
-Почему вы зажмурились, товарищ Четыркин?
Кузьма Федорович снова открыл глаза, и увидел, что лежит он укрытый настоящей шинелью маршала Советского Союза с золотыми погонами, а вокруг стоят генералы и никто, заметьте, никто не улыбается Четыркину.
Я там не был, но очевидцы рассказывают, что, увидев весь этот блистательный генералитет во главе со Сталиным, Четыркин натурально заорал, да так страшно заорал, что звукорежиссер Тамара Павловна, наблюдавшая сверху, как готовился весь этот, казавшийся всем очень смешным, аттракцион, рухнула в обморок, а огнеборец, с которым они час тому назад вместе выпивали, хотите, верьте, хотите, не верьте, так сильно испортил воздух в студии, издав долгий и зычный, как дивизионный залп, знакомый всем
 P-Р-РUK,
что запах от этого залпа и сегодня никак не улетучится с телевидения…
Так и пахнет дерьмом.
Кстати, похожую историю рассказывал и Сергей Иванович Кавтарадзе. В юности он был знаком со Сталиным, и знакомство это было столь близким, что стало волновать Берия. И тогда Берия решает избавиться от Кавтарадзе, вызвав его из Ирана, где Сергей Иванович был послом. Сталин узнает об аресте своего друга юности, и вызывает их двоих в Кремль. Перепуганный Берия, объясняет Сталину, что на Кавтарадзе готовилось покушение, и он, Берия, вынужден был вызвать Сергея Ивановича в Москву, чтобы уберечь его. Сталин принимает объяснение Берия, и сам везет Кавтарадзе домой к семье. А в те годы даже послы жили в коммунальных квартирах. И вот, на звонок Сталина, дверь открывает не жена Сергея Ивановича, а жиличка – старая большевичка, видит Сталина, и в ужасе начинает пятиться от двери, закрывая лицо руками.
-Почему пятишься от вождя? – грозно спрашивает ее Берия.
-Мне показалось, что на меня идет портрет Сталина… - ответила бедная женщина.
Так что испуг Кузьмы Федоровича имел исторические корни, о которых он даже не догадывался…
Есть и еще одна история.
Однажды, провожая Довженко домой, Сталин первым вышел из машины у дома Довженко. Было это ранним утром. Представьте себе, пустой двор и только дворник, уткнувшись носом в землю, метет асфальт. Метет себе, метет, и вдруг метла утыкается в чьи – то сапоги. Дворник поднимает голову и, о, ужас, видит
 СТАЛИНА
который с удовольствием наблюдает за реакцией ошалевшего от ужаса дворника.
-Что, не ожидал меня тут встретить? Ты дыши, дыши, а то помрешь!
Ну, скажите, разве все это не похоже на то, что случилось с Четыркиным?

4.

Сделав несколько шагов к следующей двери, ведущий в приемную перед тронным залом, Кузьма Федорович остановился, ощутив внезапное дуновение ледяного ветра.
«Остановись, Кузьма Федорович, остановись! – посоветовал ему глумливый Четыркин. – Ведь не знаешь, что ждет тебя, а прешься!»
Все это рождало глухую тревогу, особенно тысячные отражения Четыркина, вспыхивающие, как всполохи, фиолетово-синим светом.
Кузьма Федорович бы и вернулся в мастерскую, но какая-то неведомая сила подтолкнула его в спину, и он приоткрыв дверь, с опаской заглянул вовнутрь, и с изумлением увидел старика со свечей, стоящего в глубине зала.
«На-а-а тебе! – злорадно прошептал голос глумливого Четыркина. – Теперь, Кузьма, попляшешь! Мало не покажется!»
Если Кузьму Федоровича этот старик удивил, то старика нисколько не удивило появление Четыркина, он только приложил пальцы к губам, предупреждая его не шуметь.
Кузьма Федорович закивал головой, соглашаясь с ним, вошел и тихо притворил дверь.
-Ты кто такой? – спросил дед, прикрывая ладонью огонек свечи.
-Четыркин, - ответил Кузьма Федорович. - У-у Пашки ночую.
-Ой, батюшки! – всполошился дед. – Возвращайся в Гатчину, нечего по дворцу ночью шастать.
-В какую Г-гатчину?! – изумился Кузьма Федорович, тут же перестав заикаться. – Ты что, дед, сдурел? Что мне там делать, ночью-то глядя?
Он уже было, собирался объяснить деду, что утром летит в Москву, что не знает, где эта Гатчина, но дед испуганно замахал рукой, останавливая его.
И тут Четыркин услышал громкий, рокочущий баритон за дверью, ведущей в тронный зал.
-Жизнь сложу по единому слову твоему! Сама ведь знаешь! Но таковое сносить.… Уволь, Матушка! Это сил превыше! В шуты ведь поставлен! А за что, скажи? Меня - в шуты?! На общий смех и глум?! И кого ради? Чего узрела в цыпленке том?! В башке его пустой, в роже его пряничной?! Мизеришка подобный, пузырь дутый. Што не сглаголит, дурь пустая! Только глазом мигни: десяток во сто раз лучше представлю! Кровь с молоком! А этот? Прыщ поганый! Сердце за тебя, Матушка, болит.… Думаешь, неведомо, как все дела в руки свои, обезьяньи, забирает, как по столам да мебелям скачет? Ведомо, Матушка, ведомо. И не мне одному сие ведомо, а вся Россия об том судачит! Людишек своих на казенные места ставит. В казну государеву ручищи запустил, воровство в норму возвел.…Эх, Матушка, счастлив его Господь, что люблю тебя да жалею, а не то давно бы башку скрутил, пузырю дутому… Подполковнишко поганый…
«Где же я это уже слышал?» – подумал Кузьма Федорович, но так и не вспомнил.
-Ах, молчи, молчи! Я всегда останусь к тебе, как раньше была, но дай мне самой пожить, как я того хочу, - прервал говорившего красивый женский голос. – Ты у меня первый, и единственный… Я тебя и службу твою, исходящего из чистого усердия, весьма, весьма ценю, и сам ты – бесценный; сие говорю и думаю ежедневно. А он, князь, последний. Последний он у меня, Гриша, последний! Пойми же ты это, князь! Ты далеко, Мамонов на что пошел: оставил меня ради девчонки смазливой, а этот никуда не уйдет, пока сама не захочу.… Дай мне, князь, в покое дожить свое…
-Кто это, дед? – поинтересовался Четыркин.
-Аль не узнаешь? – поразился дед. – Матушка наша!
-Какая еще матушка? – опешил Кузьма Федорович. – Чья матушка-то?
-С ума посходили в Гатчине! – возмутился дед.
-Да не тронь ты эту Гатчину, не вспоминай! Скажи лучше, кто это?
-Императрица! Екатерина Великая! – с гордостью сказал дед, и для убедительности притопнул мягким сапожком.
«Так это кин-о-о-о снимают! – обрадовался Четыркин. - Что ж Пашка-то не предупредил, так ведь и спятить можно… - и тут же вспомнил, что, судя по всему, Пашка просто не успел его предупредить, что во дворце пройдут ночные съемки, так быстро он отрубился. – Нет, надо завязывать», - тоскливо подумал Кузьма Федорович.
-Так бы и сказал, что кино снимают, а то «не узнаешь», «Екатерина Великая». Какая студия, дед, снимает? Ленфильм или Мосфильм?
-Ты чего спросил-то? – не понял дед.
-Ладно, дед, проехали… Мужика-то кто играет? Петренко?
-Какого еще мужика? Где ты тут мужиков увидел?
-Ну, тот, что сейчас говорил? – но дед не успел ответить, как снова зарокотал баритон.
-В покое дожить хочешь, Матушка? Да где он покой-то? Погляди, что кругом делается? Война! Ты ведь провидица была, неужто затемнилось? Пройдохи куски рвут! Кого хочешь, спроси, любой скажет! Вор на воре, а уж он-то – ведомый вор! Посмотри, Матушка, в Сенате вор на воре, а твой через своих клевретишек тяжбы скупать стал…Мало ему все.… Давеча, майор приходил ко мне, так у него воровским манером деревнишку и шестьсот душ прихватили, государев заводик к рукам прибрали…Позор! Когда такое было? Ну, воровали, было такое, но не рвали ведь с мясом, локтями отпихивая! О тебе, Матушка, что говорить станут? Господи, кабы человек хороший.… Сам бы ему в ноги упал, тебя ради.… А этот…
-Ты ошибаешься, князь. Оговор это. У него много врагов. Мало ль чего напишут? Всему верить нельзя, князь. Сама ведь в «Наказе» писала, что великое несчастье для государства, когда никто не смеет свободно высказать мнение свое, аль забыл?
«Так ведь я это сегодня от Пашки слышал!» - поразился Четыркин.
-Ни единого разу ты слов от меня таких не слыхала, Матушка, - перебил баритон. – От тебя, отойдя, ни к кому на службу не дамся. Доносили мне, что набрехал тебе кто-то, что румынским господарем собираюсь стать, что в курляндские герцоги на вольное правление тянусь, что в польские короли пройти собираюсь, не верь этому, Матушка, не верь! Врут! Свято присягу держал, и держать буду! Не то, что некоторые.… Чуть что, тут же и про присягу забудут, под другие знамена встанут.…Ежели забыть такое, многое поменять можно…Кто правильно живет, тот нечестивцу враг. Только знать ты должна, он при тебе – я тут не жилец!
-И думать не смей, князь! Мы оба с тобой служили государству столько лет, и помереть на службе должны! А иначе и быть не может. Слышишь, князь?
-Дед, тебя как зовут? – шепотом спросил Четыркин.
-Захаром, - ответил дед, с интересом разглядывая Кузьму Федоровича. – А тебя-то я признал! Это ведь ты всем поведал, как два Григория повстречались на той лестнице? – и дед кивнул головой в сторону лестницы, по которой только-только поднимался Четыркин. – Поди, соврал?
-О чем это ты, дед? – не понял Кузьма Федорович.
-Ой, ли, не понял он! – хихикнул дед. - А все о том, как один спускался, а другой поднимался, аль забыл, как врал? – хитро прищурившись, спросил дед.
-Н ничего я не видел, - обиделся Четыркин.
-Как же, как же.… Потому и сидишь у Пашки в Гатчине, что потрафил ему этой сказкой! Признал я тебя, признал!
Четыркин и знать не знал, что почти три века назад, по той же самой лестнице поднимался молодой Григорий Потемкин, смущенный вниманием Императрицы, а навстречу ему спускался Григорий Орлов, уже утративший добрые отношения с Екатериной.
-Что нового при дворе, граф? – спросил его Потемкин.
-Ничего, - холодно ответил ему Орлов, - вот только ты поднимаешься, а я спускаюсь вниз.
Не знал этого Четыркин, не знал.
-Д-да я, дед, с Пашкой только сегодня познакомился! Если бы не эти к-куртки, то и сюда бы не попал!
-Ой, не ври! Знал ведь, что Матушка ждет его! Только карета подкатила, ты уж и дверь отворяешь! Вот и выходит, что ждал его, ждал! Как увидел шестерку сивых, тут же и прибежал!
«Мать честная! Выходит, кони-то мне не почудились?!» - подумал Кузьма Федорович, все еще не веря, что попал он в странный переплет. – И деда этого я где-то видел…На нашего учителя истории похож, на Захара Фомича…»
-А чего он так убивается? Р-роль у него такая? – спросил он Захара.
-Роль, батюшка, роль…Тебе ли не знать, что Зубов Светлейшему дорожку перебежал, вот он и прискакал из Крыма «зубок рвать», да видать по всему не получится у него ничего…
-Теперь, дед, скачи, не скачи, а К-крым уже не наш, - вздохнул Четыркин, вслушиваясь в разговор за дверью.
-К-к-как? – заикаясь от ужаса, прошептал дед.
-А вот так, не наш! Ты что, дед, только проснулся?
-Да к-к-кто отдал-то?
-Ну, ты, старый, совсем на голову с-слаб! Ноотропил пей! Х-хрущев отдал. А после Беловежской Пущи, когда страну порушили, и вообще с к-концами. Теперь, дед, К-крыма уже не вернуть…
С дедом бы тут же и кондрашка приключилась, кабы за дверью не взвыл баритон:
-А-а-а, вот ты как, Матушка, беседу нашу повернула?! На меня вину возводишь за Крым?! Выходит, я во всем виноват?! И за Крым судишь, и за курляндство?! Всем веришь, окромя меня. В таком разе беседе нашей конец надо дать. Бог в помощь, Матушка, уж больше докучать тебе не стану! Помру, тогда и вспомнишь, ждать не долго! Прощай.
Послышались глухие шаги, резко распахнулись высокие, массивные двери с золотой инкрустацией, и в освещенном проеме вырос огромный человек, «громадный ребенок», как называли его современники.
-Захар! – зычно позвал он. – Проводи меня, старик!
-Прошу сюда, Ваше Сиятельство, - заспешил дед, освещая слабой свечой дорогу.
У двери огромный человек остановился и, взяв за плечо старика, ласково сказал:
-Прощай, Захар! Не увижу больше столицы, бывшей свидетельницей славы моей и могущества… Горько, сие! Не свидимся больше. Не посетуй, прими от меня на память. Ты уж тут потрудись, старик, для нашей Матушки! Тяжелые дни ждут ее… А мне уж туда теперь ни ногой… - и повернувшись к открытой двери в тронный зал, махнул рукой, и тут же увидел обомлевшего Четыркина, вжавшегося от страха в стену.
-Кто таков? – грозно спросил он, указывая пальцем на Кузьму Федоровича.
-Человек от Павла Петровича прискакали…- ответил дед. – Сей момент в Гатчину возвращается.
-Слышал наш разговор? – грозно спросил он Четыркина.
-Слышал он, слышал, - тут же настучал гадский дел на Кузьму Федоровича.
-Передашь Пашке хоть слово, убью! – прогремел он. – Помню я тебя! Живьем зажарю!
«А ведь зажарит! – с ужасом подумал Четыркин. – Какое же это кино?!»
-Сей момент, ускачет, Ваше Сиятельство, сей момент! – не на шутку испугался и дед.
-Ладно, пусть скачет, - разрешил огромный человек, - и Кузьма Федорович нижайше поклонился ему в пояс.
-Смотри! – погрозил он пальцем, - слово услышу, не жить тебе! Ты меня знаешь! – и тут же забыл про Четыркина, как будто бы его и не было вовсе. - Ну, прощай, Захар! – и вышел, сильно хлопнув дверью.
-Эй, дед! – очнувшись от ужаса, шепотом позвал Захара Кузьма Федорович. – К-кто это был?!
-Испужался? Да у меня самого сердце в пятки упало! Ему убить, что каши съесть! Еще бы! Сам Григорий Александрович были! Светлейший князь Потемкин-Таврический, граф и генерал-фельдмаршал, командующий всей Русской армией, великий князь Тавриды, кавалер Орденских Звезд первой степени: Андрея, Владимира, Георгия! А мне вот, гляди, кольцо с камушком подарил! Уважил старика, - разглядывая подаренное кольцо, и не удивляясь вопросу, ответил дед. – Ишь, как играет! Так огнем и горит! Гляди-ка, гляди, от камушка зайчики по стене скачут!
-Захар! - позвал женский голос из тронного зала, - позвони Перекусихину. Спать пойду. Поздно уже, устала я. Стара стала.… Позови ее, Захар!
Деда, как ветром сдула с его камушком и зайчиками на стене, и тут же он вернулся с горничной.
«Ба-а-а, да это баба Настя!» - чуть не заорал Четыркин.
-Спеши, спеши, милая! Матушка зовут! – частил дед, открывая перед бабой Настей тяжелые двери в тронный зал.
«Какое же это кино?! Это совсем не кино! Бабка, что просила табуретки починить – горничная Императрицы?! С ума сойти! Дед этот с камушком…Потемкин – Таврический… «Зажарю!» А ведь и в правду зажарил бы! Здоров, как медведюга, одним глазом зыркает.… Нет, это не кино! Совсем не кино! Мотать отсюда надо», - с ужасом подумал Кузьма Федорович, покрываясь холодным потом.
Он уже было собирался незаметно уйти тем же макаром, кляня себя за глупость, что не послушался Пашку, как увидел деда со свечой, шаркающего к нему.
-Сказал Петру, сей момент, отвезут в Гатчину! Уже коней запрягает! Домчит тебя с ветерком! – сообщил ему новость странный дед.
«А ведь отвезут! – поверил Кузьма Федорович. – Мне завтра на электричку, а как я из этой Гатчины доберусь?!»
-С-слушай, Захар Фомич, голубчик, ты уж …этому…К-как его зовут? – снова стал заикаться Четыркин, представив себе, как его ночью везут с ветерком в Гатчину.
-Кучер? – догадался дед.
-Ну да, кучер. Скажи ты ему, что ночь на дворе, не поеду я в Гатчину ночью. Лучше уж тут останусь, а утром и отвезет, - взмолился Четыркин.
-Да где ж тут-то?
-А там, - неопределенно махнул рукой Кузьма Федорович, - под лестницей притулюсь, - не называя имя Пашки, попросил Четыркин.
-Ночуй, если хочешь, - разрешил дед. – Сейчас Настя Матушку разденет, в кроватку уложит, дворец и угомонится.
-А сам-то ты, где спишь? – полюбопытствовал Кузьма Федорович.
-А вот тут и сплю, - сказал Захар, указывая свечой на обычное кресло в углу зала. - Третий десяток Матушке служу, к каждому шороху прислушиваюсь, жду, когда позовет.… На все Воля Божья…И нам, малым людям, как видишь, счастье обозначается, - продолжил он, разглядывая подарок Потемкина. – Порадовал старика…Я ведь и ему послужил.… Ну, пойдем, посвечу тебе.…Смотри, приступочка там, не споткнись. Шуметь-то нельзя. Дальше сам пойдешь, аль проводить до лестницы?
-С-спасибо, Захар Фомич. Сам дойду, дорогу знаю.
-Еще бы не знал! Сколь раз сюда заглядывал! – хитро заметил дед. – Вот даже по отчеству величаешь! Ступай с Богом, и в следующий раз не суйся, куда не звали. Тебе бы, ума вложить через задние ворота, да стар ты уже для таких уроков. Чего под кожей нет, на кожу не пришьешь. Запомни, лучше быть острожным, нежели хитрым. Искренность твоя всем приятна, но будь с виду простодушен, а не простоват. Лучше чтоб тебя почитали как благоразумного человека, нежели двуличного, а уж коль просили тебя не шастать по дворцу, то слушать надобно, Кузьма Федорович!
Четыркин так и осел!
«Откуда этот дед знает, как меня зовут?! – молнией пронеслось в мозгу Кузьмы Федоровича. – Я ведь ему ничего не говорил?!»
В той самой книжке, которую читал Четыркин, научно доказывалось, что все мы – суть ходящие сюжеты, просуммированные в характере, вот почему и говорят, что характер – это судьба. Автор книги «Звездная пьеса жизни» учил Кузьму Федоровича, что все звездные подсказки надо оценивать самому, руководствуясь здравым смыслом, ибо невозможно предсказать закавыки происходящего, как ни умен будет предсказатель. Короче, чудеса там, где в них верят, и, чем больше верят, тем чаще они и случаются.
«Мотать отсюда надо, мотать!» - по своему оценил все эти звездные закавыки Кузьма Федорович и, поклонившись деду, заспешил к лестнице, ведущей вниз.
Миновав зеркальный «купеческий» зал, Кузьма Федорович оглянулся.
Дед стоял там же, где он и оставил его. Слабый огонек свечи, то, притухая, то, снова ярко вспыхивая, отражался тысячами огоньков в зеркальных стенах.
Одни огоньки и ни одного Четыркина! Как будто бы и не было его тут никогда!
А дед стоял в проеме двери и улыбался ему, потом сложил ладошку рупором, и громко крикнул:
-И еще запомни, Кузьма Федорович, лучше пусть от тебя зависят многие, нежели тебе зависеть от одного! Не жди, пока вода подойдет к горлу, уходи заранее. А теперь, ступай с Богом! – эхом прокатилось по дворцу.
Оказавшись на лестнице, Кузьма Федорович загрохотал вниз и, пролетев дворцовые сени, ввалился в Пашкину мастерскую. Поспешно захлопнул дверь, привалившись к ней спиной, и уже по-настоящему испугался.
«Откуда дед знает, как меня зовут? – с леденящим ужасом снова спросил себя Четыркин. – Да тут на Канатчикову дачу загреметь – раз плюнуть! – определил он свое состояние».
Прошел к тахте, и лег, укрывшись курткой.
Кузьму Федоровича бил озноб.
С полчаса он слышал какие-то шаги наверху, за окном, как ему показалось, кто-то проскакал на лошади…
«Не уж то в Гатчину Петьку послали?» - подумал Четыркин, а потом все стихло.
И Четыркин задремал.
5.
Проснулся Четыркин от легкого прикосновения чьей-то руки к плечу.
Открыв глаза, увидел склонившуюся над ним Перекусихину.
-Вставай, Кузьма Федорович, пора уже…Петя тебя отвезет.
-В Гатчину? – вскинулся Четыркин.
-Фу, ты! Напугал. Зачем тебе в Гатчину-то? Ты вечор говорил, что самолетом в Москву летишь! А самолеты с Пулкова ходят. Подымайся, милый. Чайку попьем с тобой, и поезжай себе. Ох, и хо-о-ороши вы все вчера были! – всплеснула баба Настя руками.
-А Захар где?
-Тю-ю, Захар.… Если к обеду тверезый припрется, медведь в лесу сдох! Чего ему тут утром-то делать?
-А кто он?
-Так плотник он. Хороший плотник. Зачем он тебе сдался?
-Вчера он был с нами?
-Заходил. Стакан свой выдул, и домой пошел. Пашку Григорий Александрович в автобус грузил, это я видела. Потом все тут прибрала, тебя укрыла, и пошла ключи сдавать.
-А я? – поинтересовался Четыркин.
-А что ты? Ты первым от стола отошел. Сморило тебя.
-Петр тут кучером служит? – спросил Кузьма Федорович.
-Каким еще кучером?! Тут и лошадей-то нет. До войны были, это я помню. Шофер он. Фургончик водит. Как с армии пришел, так тут и работает. Женился, двое ребят у него. Ну, вставай, пошли ко мне чай пить.
«Надо ж такому присниться! – подумал Четыркин, вставая. – И ведь все, как наяву! Даже голоса слышу…»
Он хотел, было убрать подушку и плед в шкаф, но баба Настя сказала, что уберет сама, и тогда взяв свою сумку, Кузьма Федорович понуро поплелся за Перекусихиной.
О вещах серьезных, как давно замечено, следует говорить просто, а вот о незначительных говорить надо выбирая тон и манеру, чтобы придать им хоть какой-то смысл, тут уж напыщенность неуместна.
Четыркин решил ничего никому не рассказывать: в сон мало кто поверит, а если все увиденное во сне, пересказывать, как быль, сочтут придурком. Впрочем, гиштория знает и другие примеры, когда снам верили. Так одной из дочерей римского сенатора приснилась богиня Минерва, и пожаловалась та Минерва (поди проверь!) на нерадивость римлян в отношении к ней. Сенат выслушал сон, и проголосовал выделить деньги на ремонт храма богини. Софоклу, говорят, трижды приснился один и тот же сон, в котором ему было названо имя человека, укравшего драгоценный сосуд из храма Геракла в Афинах. Драматург известил Ареопаг, и сон оказался вещим: человек, имя которого было названо в сновидениях, признался, и вернул сосуд…
Выезжая из заповедной зоны, Петька остановился у закрытого шлагбаума, высунулся из кабины, и дико заорал:
-Спишь, Педрило-о-о!
Из будки вылез заспанный вохровец, и стал поднимать деревянную палку, выкрашенную так же, как и его будка, в черно-белую зебру.
-Ходи веселей, Педрило! – куражился Петька.
-Дождешься, Петух, - не зло пообещал вохровец, и для проформы спросил:
-Кто с тобой в кабине?
-Дед Пехто! – заржал Петька.
Вохровец безнадежно махнул рукой и отошел чуть в сторону, пропуская Петькин фургон.
-Не боишься? Смотри, какой шкаф? – спросил Четыркин.
-Это Давыдова то? – хмыкнул Петька. – Сову видно по полету, доброго молодца по соплям. От армии сачканул, Вельзевул. Мочился под себя. И били его, и в коридор гнали, а он все свое. Комиссовали, Педрилу.
-Так ведь это болезнь!
-Какая болезнь! Сейчас-то чего не пузырит? Как комиссовали, тут же и выздоровел! Ты вот слушай, Григорий Александрович рассказывал, был у Потемкина племяш, как у Педрило кликуха, Давыдов! Ей-Богу, не вру! – и Петька от восторга шмякнул ладонью по сигналу. Фургон издал зычный утробный звук, похожий на Петькино ржание.
-Потемкин пристал к Матушке…
Четыркин вздрогнул!
Петька произнес это с таким почтением, что ночные закавыки не показались сном.
-Смилуйся, Матушка, поручи ему дело, какое, - продолжил Петька. – А Матушка и говорит Светлейшему, что, мол, глуп он, все ведь перепутает. Григорий Александрович свое, ты, мол, поручи, а там посмотрим. «Ну, пусть, по-твоему будет. Позови». Подлетел этот конь в пальто к государыне, что, мол, изволите, а Матушка ему, поди, любезный, посмотри, что в гостиной барометр делает. Говорят, Потемкин только головой покачал. Тот, значит, слетал в гостиницу и назад к государыне. «Ну-с, что там, в гостиной барометр делает?» Педрило и бухни: «Висит, Ваше Величество!»
И Петька аж задохнулся от смеха, а отсмеявшись, строго заметил:
-Сейчас бы ее к нам! Многое бы изменилось…И погулять Матушка умела, и мужиков меняла, как перчатки, а для России сделала много!
С полчаса ехали молча, каждый, думая о своем. Первым нарушил молчание Петька.
-О морском адмирале Чичагове слышал?
Четыркин ничего не слышал об адмирале Чичагове.
-Матершинник, каких свет не видывал! Слово без матюга не скажет! Ко двору не звали, боялись! И вот раз, как Григорий Александрович рассказывал, Матушка попросила адмирала рассказать о победе над шведским флотом. Тот и дал шороху! А когда опомнился да увидел лица тех, кто окружал государыню, повалился на колени перед императрицей, и взмолился:
-Виноват, Ваше Императорское Величество, прости старика!
Петька замолчал и, предвкушая восторг, спросил:
-Знаешь, что она ему сказала? Ни в жисть не догадаешься! «Я, говорит, Василий Яковлевич, ваших морских терминов не разумею!» А-а! Во баба! – и снова врезал по гудку.
Фургон радостно заржал.
-Летом к нам приезжай! Фон-та-а-ны! До небес! В комнатах дворца яблоками, медом пахнет! Летом тепло. Народу много разного приезжают. Весело у нас. Приезжай, где остановиться есть, отдохнешь, с людьми познакомишься. Ну вот и приехали, - сказал Петька, затормозив у здания аэропорта.
Не так давно существовало правило, следуя которому неясное тут же рождало еще более туманное, и, чем загадочнее становилась сама суть, тем громче рукоплескали все остальные. Для всего этого не требовалось ни здравого смысла, ни глубины суждения, ни памяти, ни проницательности, ничего, кроме вымученного остроумия, в котором слишком большую роль играло воображение. Это было то самое общество, где человек мог возвыситься лишь двумя путями – с помощью собственной ловкости и благодаря чужой глупости. Потому и ценятся разного рода шумейки, что были начинены анекдотами и хохмами на все случаи жизни, как единороги горохом.
Впрочем, мир, который окружал Четыркина, в сущности своем остался прежним: сохранилась та же самая сцена, даже декорации, и те, мало, чем изменились, сменились только актеры. Ну, так это и понятно, даже в театрах вводятся новые актеры в пьесы, которые идут годами. А те, кто сегодня радуется полученной милости или огорчается из-за отказа в ней, все до одного сойдут со сцены. Только пьеса не поменяется. И придут другие актеры, призванные сыграть те же самые роли и в той же самой пьесе, а в свой черед исчезнут и они, а за ними и те, кого еще нет, и чье место опять-таки займут новые… «Новые русские»…Или их назовут как-то иначе, так стоит ли тогда возлагать надежды на перемены?..
Из задумчивости Четыркина вывел окрик:
-Кузьма, чего тут торчишь? Тебе куда сказали идти?!
-Пашка? – удивился Кузьма Федорович. – Ты откуда?!
-От верблюда! У тебя самолет через тридцать минут! Держи билет, а это деньги.
-А Коля где?
-Пошли, по дороге расскажу.
Пока они шли к стойке, у которой регистрировали пассажиров рейса на Москву, Пашка успел рассказать, как утром к нему прибежала Марина, передала билет и деньги для Кузьмы Федоровича, и попросила встретить Четыркина в аэропорту, проводить до регистратуры и отправить первым же рейсом в Москву.
-Даже машину с водителем к подъезду подогнали. Вот провожу тебя и на машине в Петергоф поеду!
-Да что у них случилось-то? – спросил Четыркин.
-Палатку у них на Васильевском острове сожгли! Со всем тряпьем!
-И куртки?! – испугался Кузьма Федорович.
-Куртки они домой взяли, а вот паспорт не смогли. Забыл тебе сказать.
-Как же я полечу? Меня без паспорта в самолет не пустят!
-Коля договорился, тут наша знакомая работает. Круто они забурились! Всю ночь палатка пылала! Много ты, Кузьма, тряпья в Питер натаскал! – засмеялся он.
-А как же паспорт?!
-Скажешь, потерял, за полсотни новый дадут, - беспечно махнул рукой Пашка. – Или украли, скажешь. Сегодня новый получить – раз плюнуть. Раньше, помню, паспорт у меня сперли вместе с получкой, так месяц справки собирал, а потом месяц ждал, пока все проверят! А сегодня с этим проще, только деньги плати.
Через тридцать минут Кузьма Федорович Четыркин мирно дремал в самолете, несущем его из Петербурга в Москву…

…а в степи под Яссами, в осенней придорожной пыли, умирал от приступа астмы один из самых сильных орлов – питомцев Екатерины Великой светлейший князь, граф и генерал – фельдмаршал, кавалер всех орденов России, великий князь Тавриды, владелец фантастического состояния, громоподобный красавец Григорий Александрович Потемкин – Таврический.
Перед отъездом из Ясс Потемкин написал последнее письмо Императрице, которое она получила уже после кончины Григория Александровича:
«Матушка, всемилостивейшая государыня! – писал Потемкин слабеющей рукой. - Нет силы более переносит мои мучения, одно спасение – оставить сей город, и я велел везти себя к Николаеву. Не знаю, что будет со мной. Верный и благодарный подданный твой…Я для спасения уезжаю. Плохо мне, не смогу уж России послужить. Прости меня, Матушка».
Выехали ранним утром, но проехали только пять верст, и Потемкин приказал остановиться.
Кучер осадил шестерку сивых, вынесли из кожаной кареты удивительной красоты ковер, и расстелили прямо в придорожную пыль.
-Будет теперь.… Некуда ехать: я умираю! Отойдите все, хочу умереть один… в поле!
Рассветало.
Старый казак из конвойной свиты первым заметил, что князь отходит…
«Умиравшему Потемкину закрыли глаза на вечный сон грязными медными монетами…»
Императрица, узнав о его смерти, провела несколько дней в слезах и отчаянии; ей даже были вынуждены пустить кровь.
Эрмитажа не было…
Она ни разу не выходила, даже не играла в карты во внутренних покоях.
Все эти дни Зубова к ней не пускали.

А Кузьма Федорович Четыркин, подлетая к Москве, вдруг впервые за эти дни с ужасом представил себе, что было бы с ним, если бы вся эта питерская шпана прихватила его с куртками прямо на перроне Московского вокзала, а представив весь этот ужас, тут же судорожно стал выстраивать возможный диалог с Кривым, когда они встретятся в подвале на Садово-Кудринской…

 Часть вторая.
«Если ты хочешь постигнуть стезю жизни, помни, что пути ее непостоянны, и ты не узнаешь их…»
1.
Кривой встретил Четыркина неприветливо.
-Ну, ты, коноплястый, в штаны наложил? Турмалай с морковкой.
-Предупреждать надо! – озлился Четыркин.
-Как же, оттырщик! Тебя предупредишь! Два дня затележиваете со своим Силычем, два дня просыхаешь! Или скажешь, в библиотеке были?!
Знал бы Кривой, что это когда-то было паролем на телевидении, не стал бы так шутить…
Когда-то давно, еще при незабвенном Леониде Ильиче, когда никто не стремился «накатить дурочку», «пробить макли», «прогнать фуфло», «зарядить пушку» , углубить и начить, существовали на телевидении журналы, в которых надо было отмечать приход на работу и уход с работы, а во время рабочего дня обязательно указывать причину отлучки. Как водится, выдумки хватило на две-три разумные причины, а потом поток изобретательности иссяк, и пошли косяком одни повторы, вызывавшие справедливый гнев начальства.
Сами посудите, прошла комиссия по 11 этажу, спустилась на 10, а там все те же записи, как будто бы друг у друга списывали… Одним словом, глупые, недалекие люди, «муфлоны», «попкари», «хромосомы волосатые», «штуцера и дильмичи» работали на телевидении.
И вот тогда кто-то из хитромудрых придумал писать коротко и лаконично: «в библиотеке».
Этому ушастому надо было поставить памятник при жизни!
Проверить то было нельзя: в те годы библиотек было больше, чем сегодня палаток у метро, пойди, узнай, в какой из библиотек постигает святое и вечное очередной сачок?! Да и у кого поднимется рука бороться с теми, кто стремится познать истину?!
А в пяти минутах ходьбы от телецентра была гостиница, носящая то же самое название, что и телецентр, «Останкино». Так вот, на первом этаже этой гостиницы, начиная с раннего утра, работал буфет, в котором продавали в разлив польскую водку «Wyborowa» и закуску.
В те славные годы никто не боролся за всеобъемлющую трезвость. Не рубили виноградники, не печатали талонов на водку, не учили, как английский язык воровскую феню, на которой заговорили сразу после всероссийской стрелки у Белого дома почти все, начиная от Черномырдина и кончая интеллигенцией. Может потому и польская тогда стоила дешевле отечественной, но и тогда была дрянь порядочная… Сегодня, заметьте, английский знают, как феню, а феню, как английский, а вот «Wyborowa» стоит уже дороже отечественной, хотя все та же кошмарная зыза .
Новость, что в двух шагах от работы можно уже утром принять положенные наркомовский сто грамм, мигом облетело все Останкино.
Вот тогда-то и появилась в журнале восхитительная приписка, вызывавшая восторг и гордость у начальства: « в иностранной библиотеке».
Это и стало паролем.
Теперь всякий, кто искал умного собеседника, не теряющего нить беседы после первых сто грамм, мог, заглянув в любой журнал на любом этаже голубоватого куба, выбрать себе партнера по характеру и темпераменту на целый рабочий день. Пароль, кстати, знал весь пьющий останкинский народ, и хранил его, как партизаны хранили тайну своей базы в годы великой войны.
-В какой еще библиотеке? – привычно заныл Четыркин. – Сказали, забрать товар, я и забрал.
-А зайти в офис перед отъездом тебе в напряг? – зловеще процедил Кривой.
Железная дверь, выкрашенная «железным Шуриком», при входе в подвал с Садово-Кудринской, лампы дневного освещения, гордость Бивня, старый диван, с десяток разнокалиберных стульев, собранных на свалках, и двух тумбовый письменный стол, в правой тумбе которого, как знал Четыркин, хранился волын системы «наган», Кривой называл офисом. По пьяному делу он любил прихвастнуть, что «наган» служил еще в гражданскую Троцкому, но большинство из его братвы и слыхом не слыхивали о том, кто такой Троцкий, наивно полагая, что Троцкий – «вор в законе», если уж сам Кривой хвастает этим волыном.
Впрочем, так оно и было.
Все эти тонкости Кривой не объяснял, вызывая у братвы неподдельный интерес к уважаемому инструменту, прослужившему верой и правдой почти век.
-Чего ходить-то? – искренне удивился Кузьма Федорович. – Сумки я взял накануне, сказали отвезти – отвез.
-Гляди, он отвез! – взвыл Кривой. – Кто его ждет? Где его ждут? Ему и знать не надо! Отвез он! Хорошо на вокзале никто тебя не встретил, а ждали бы тебя три облома, что с товаром делал бы, силач Бамбула ? Кто платить бы стал? Ты что ли? Да у тебя на лишние носки денег нет, а тут две сумки курток «Пилот»! Бивень! – сорвал он голос. - Вали сюда!
Из глубины подвала, там, где стояли стеллажи с товаром, выполз заспанный парень – кулак в пол лица.
-Тебе бы только жрать и дрыхнуть, убогий! – взорвался Кривой.
Убогий обиженно засопел. Вместо мозгов у него работало пищеварение.
-В субботу в Питер с Кузьмой товар повезешь, - приказал Кривой. - Возьмешь мешки с обувью, ну, той, что вчера пришла от Шемпанидзе…
-Сабоножки? – спросонья бухнул Бивень.
-Что-о-о-о?! Ка-ки таки сабоножки?! Ты в школу-то ходил, лишенец?!
Обиженный сап изменился тоном, и стал больше походить на зловещий рык.
-Порычи у меня, порычи, - предупредил Кривой. – Возьмете обувь и плащи на подстежке. Товар передашь, Кузьму с деньгами отправишь, сам останешься и разберешься на месте, что к чему. Кивни головой, если понял?
Лишенец кивнул.
-Молодец, - похвалил его Кривой. – Ох, лепит туфту Коляныч с этим наездом! Кому там наезжать-то? Мы их знаем, они нас знают. Мы на их территорию с кистенем не ходим, они к нам не забегают. А торговля, так на то она и торговля, чтобы торговать, а не палатки жечь, - мудрено завернул Кривой.
-Ночью у них палатку сожгли, - уточнил Четыркин.
-Ты сам видел?
-Не видел, - признался Четыркин. – Пашка сказал.
-А это еще кто? Что за Пашка?
-Я у него во дворце ночевал, - объяснил Кузьма Федорович.
-В каком еще дворце? – подскочил Кривой.
-Товар-то не уплыл, - к счастью Четыркина, проснулся Бивень.
-А мог бы и уплыть! Вот и разберись на месте, а то спишь, как тупор степной.
-Когда ехать-то? – спасая Бивня от оскорблений, миролюбиво спросил Кузьма Федорович.
-В субботу, ночным. Зоя уже билеты вам взяла! Кстати, Кузьма Федорович, а ты ей позвонил, что прилетел из Питера?
-Нет, - сконфузился Четыркин.
-Свинья ты, Кузьма Федорович, - решил Кривой. – Баба в тебе души не чает, а ты ведешь себя, как последний джоп-били! И за что тебя только бабы любят?
-А он умеет яйца с болтом уступить на время! – заржал Бивень.
-Ты без фени можешь объясняться? – строго спросил Бивня Кривой.
-А сам-то? – полез на рожон Бивень.
-Туня базарная, сравнил! У меня три ходки, и каждая подросткового возраста! Чему там научат, знаешь? То-то! И то стараюсь забыть эту вредную привычку, а ты пример с меня берешь! Сами забудьте, и меня поправляйте! Предлагаю, по тысячи играть: ведешь себя, как феня в ботах , отстегивай тысячу!
-Баксов? – изумился Бивень.
-Рублей, тьма беспросветная!
-Гони тысчу! – заржал Бивень. – С тобой Кривой и служить не надо, только слушай!
-Хорошо, - согласился Кривой. – С меня тысяча. Собирайтесь, ночным в Питер.
-В субботу не могу, паспорта нет, - вспомнил Четыркин.
-Где твой паспорт, бомж? – удивился Кривой.
-В гостинице остался.
-Как в гостинице? – насторожился Кривой.
-Так я ж из гостиницы ноги делал, - переходя на феню, объяснил Четыркин.
-И с тля-тля тысчу! – заржал Бивень. – Во дает, тутан!
-По-русски говори, фраер! – возмутился Кривой.
-И с Кривого тысчу! – веселился, проснувшийся Бивень.
-Это что ж такое, получается?! – взмолился Кривой. - Ни у одного из вас ни единой ходки, никто тюремной баланды не хлебал, а выражаетесь, как последние шконары! Вся Россия заговорила по фени! Вчера слушаю депутата, так он через слово по фени боцает! И «разводка» тут, и «по понятиям», и «делиться надо», в рекламе школьники на все лады «мазу» распевают! Никто по-русски уже не говорит, все на феню перешли! Зона, а не страна! Скоро феню вместо русского языка в школах преподавать станут! Диктаты по фене писать будут!
-Простите, Виктор Васильевич, сорвалось как-то.… Когда они на меня вышли, позвонив по телефону, Николай Михайлович меня тут же отправил в Петергоф, - исправился Кузьма Федорович. – Товар они из номера взяли, а паспорт взять в тот день не смогли, обещали, что попытаются сделать это сегодня.
-Ладно, позвоню вечером, узнаем, взял ли Николай Михайлович ваш паспорт.
Бивень от изумления открыл рот.
-Позвоните сейчас Зои Ивановне, Кузьма Федорович, поезжай к ней, и возьми у нее билеты на «Красную стрелу». Готовьтесь, в субботу поедете, - заканчивая разборку, подытожил Кривой.
-А если паспорт у них? – сообразил Бивень.
-Облом! – встрепенулся Кривой, тут же забыв про парадиз. – Заглавие знают, портрет лица у них есть, на товар выйти – раз кием толкнуть! Что делать будем, братва?
-Портупею с нами пошли! – предложил Бивень.
-А что, это ты в масть! Пусть форму оденет, и до Питера прокатится, - стал прикидывать Кривой. – А назад Кузьму прикроет. И деньги посторожит. Хорошо, так и решим. А ты, Кузьма Федорович, в следующий раз будь повнимательней. Не картошку возим.
-Сейчас и за картошку убьют! – определил Бивень.
-Это ты прав, - вздохнул Кривой. – Трудно стало жить…Но наше дело чистое, без уголовщины. Шемпанидзе товар достает, мы товар толкаем, милиция нас крышует. Контору зарегистрировали, за лицензию уплатили, налоги не прячем. Не тушилы какие-нибудь.… Все честно. Обидно будет, если не раскрутимся, а раскрутимся, магазинчик, глядишь, откроем. ЗАО «Trotter» в банке уважают, - гордо закончил Кривой.
-А вот наехали, - вздохнул Бивень.
-Да не верю я, что это серьезные люди.… Хотя оно конечно…Видать, правду мне кореша толковали, что, мол, перевалишь за триста тысяч баксов – жди беды. Доставай тогда Кривой свой волын, защищай империю. Спокойно жить не дадут. И ведь все верно, сходится. Не в труженики же снова идти… - тяжело вздохнул он.
-Всю жизнь в подвале не отсидишь, - снова встрял Бивень.
-И то верно, Вова…Волков бояться – шампанского не пить.
-Чего их бояться-то! – захорохорился Четыркин, почувствовав, что гроза прошла мимо.
-Тля-тля заговорил! – снова заржал Бивень.
-А сказать есть что – тут же стушевался Четыркин.
-Ну, скажи, скажи… - милостиво разрешил Кривой.
Прошлая телевизионная жизнь одарила Кузьму Федоровича Четыркина удивительной возможностью слушать умных людей. Поставил необходимые приборы, подключился и стой себе, жди, когда оператор скомандует: «Свет!»
Четыркин и светил.
И от всего этого «света» в башке Кузьмы Федоровича была невообразимая каша: и «вольный ветер августовских перемен», и «кучка пепла от великой страны», и «единомышленники», объявившие себя средним классом, а корешей покруче в одночасье сделавшие миллионерами, и «свободный рынок», больше напоминавший Перовскую барахолку времен войны, и «полуголодный обыватель», почему-то вспомнивший про красный цвет и любимого Сталина, но яро голосующий за то, чтобы «воры в законе» становились уважаемыми сенаторами, а те в свою очередь умело перекроили политический концлагерь в знакомую им благоустроенную уголовную зону, где «полуголодному обывателю» предстояло приноравливаться к свирепым причудам богатых паханов, учить их язык, соглашаясь с тем, что именно им и положено владеть ресторанами типа «Трех пескарей», банками и казино, качать нефть и газ, распоряжаться телевидением, и устанавливать цены на лекарство.
Весь это «вольный ветер перемен» с грохотом по вышибал старых пердунов с насиженных мест, а те, кто смог уцелеть, понанимали для личной охраны десантные полки и целые управления бывшего КГБ, и началась развеселая жизнь, к которой «полуголодный обыватель» почему-то быстро попривык, пообвыкся, и уже не ужасался ежедневным убийствам, киллерской точной стрельбе, разбитым подъездам, развороченным лифтам, слыша и привыкая к призывам, что «обратной дороги нет», а только вперед…
Вот только куда «вперед», никто почему-то не объяснял.
Многочисленные партии и фонды, имя которым легион, каждое убийство тут же относили к политическому, но поднаторевший в разного рода разборках Кривой определял точно и просто:
-За бабки козла замочили!
-Найдут? – наивно интересовался Четыркин.
-Черта лысого! – отвечал Кривой.
И не разу не ошибся.
-Ну что ж ты замолчал, Кузьма Федорович? – спросил Кривой. – Нечего сказать? Ну, тогда лепись к Бивню, и ищите Портупею.…Да! – вспомнил он. - Билета-то у Портупея нет! Попроси Зою Ивановну взять на субботу еще один билет, если не в одно с вами купе, то хотя бы в один вагон. Не забудь, привет от меня передать. Хорошая она женщина, Кузьма Федорович. Теперь ты ступай, а ты, Бивень, с Портупеей после трех подходите в офис, поговорить надо. До трех в банк заскочу, потом в «Метрополе» отобедаю с нужными людьми, а в три буду здесь, - распорядился Кривой, закрывая летучку в ЗАО «Trotter».
Должен заметить, что я почти дословно записал рассказ Кузьмы Федоровича Четыркина, сохранив лексику. Сам же Кузьма Федорович, покинув спустя некоторое время ЗАО «Trotter», вывел любопытную формулу, из которой следовало, что там, где господствуют только деньги, которые, кстати, отдаем добровольно, чтобы поддерживать свою «свободу», служат нашему же порабощению. Платим то по доброй воле, а вот используется это потом, чтобы заставить нас платить по принуждению.
Вдумайтесь, в этом что-то есть!
За эти годы, Кузьма Федорович наконец-то стал понимать, что в России никогда большие деньги не зарабатывались честным трудом, а потому и не ценилась частная собственность, когда одних старались держать слабыми, чтобы другие стали сильными. Копеечные заработки, нищенская пенсия, задержка зарплаты - одних делали убогими, других – миллионерами, и никто так и не усвоил главного урока, годного для все и во все времена - не делать никому зла.
Поварившись в «российском бизнесе», Кузьма Федорович высчитал, что легче завоевывать, чем управлять, что обманывать проще, когда сам уверен, что тот, кого собрался обмануть, как раз и желает, чтобы его обманули. И вот разобравшись во всем этом, Кузьма Федорович Четыркин уяснил самое главное, что тот, кто не любит мошенников, сам не мошенник, и наоборот.…
Впрочем, простите, забежал вперед, забыв, что Четыркина еще ждут фантасмагории, похлещи, чем все эти умные выводы, известные уже много веков и высказанные умными людьми до того, как к самому Кузьме Федоровичу пришел
благоприобретенный опыт новой жизни.
Только вот кто же в России учится на опыте других?!
2.
С Зоей Ивановной Аношко Кузьма Федорович познакомился после одного случая, когда они с Силычем прогуляли на ВДНХ все деньги, которые Четыркин получил в ЗАО «Trotter» на билеты в Питер.
Наивный Силыч, после трех кружек пива, прикинул, что они могут себе это позволить, так как завтра ему наконец-то выплатят зарплату за последние три месяца.
Пообещать-то пообещали, а денег, как всегда, не дали!
Силыч все этажи оббегал, но ни у какого такую сумму занять не смог…
Не было у людей таких денег.
-Чего делать станем? – спросил Кузьма Федорович.
-Может, продадим чего-нибудь… - предложил Силыч, точно зная, что ни у него самого, ни у Четыркина, продать нечего.
-Может автоответчик? – прикинул Четыркин.
-Кто его сегодня купит?! Этим барахлом все рынки забиты!
-А когда деньги обещают дать?
-Обещают в среду, а вот дадут ли.… Билеты, когда выкупать?
-Сегодня у нас понедельник? – уточнил Кузьма Федорович.
-Понедельник… - вздохнул Силыч.
-Во вторник, до конца дня.
-Слушай, Кузя, съезди в кассы, уговори перенести заказ на среду!
-С пустыми руками? – удивился Четыркин.
-А если букет цветов купить?
-На какие шиши, дубина?
-У меня завтра смена в программе «Доброе утро», там всегда шикарный букет в кадр ставят, подъезжай к 17-ому подъезду, я тебе его вынесу после эфира!
И уже в середине дня стоял Кузьма Федорович Четыркин перед заведующей кассами «Предварительной продажи» Зоей Ивановной Аношко и путано рассказывал, как в воскресенье они с каким-то там Силычем прогуляли деньги на ВДНХ, которые предназначались на покупку билетов и, протягивая ей шикарный букет чайных роз, цена которых на рынке была выше цены за целое купе, умолял Зою Ивановну перенести заказ на среду, так как денег у него сегодня нет и не будет.
За свою жизнь Зоя Ивановна повидала разных мужиков, но такого трогательного и наивного заику видела впервые.
Первым ее мужем был хитрый и упрямый хохол, не любивший москалей, но пресмыкавшийся перед начальником тыла, направленного на повышение в Мачулищи из Кубинок под Москвой. Москаль тут же и взял в оборот прапора, потребовав накладные и акты на списание «массандры». «Массандра» - спирт с дистиллированной водой, который заливают в крылья сверхзвуковых бомбардировщиков Ту-122 от обледенения. Пройдет полк на сверхзвуке, самописцы зафиксируют режим – при посадке «массандру» сливали. Летом в войсковых частях прямо на землю! С мужиками истерики были!
Это ж, сколько добра на ветер!
Хитрый хохол быстренько высчитал, что по канистре с экипажа – целое состояние! Спирт он менял на кабанчиков в близлежащем селе, сало в их доме было всегда, отвозил в кафе знакомой официантке, с которой, как потом узнала Зоя Ивановна, и сожительствовал, получая за спирт деньги, расплачивался «массандрой» с плотниками, которые строили сарайчик на их трех сотках, продавал пьянчужкам в соседних домах, разливая по бутылкам, а заработанные деньги, пропивал с такими же, как он сам, рыхлыми и пузатыми прапорами.
Расстались они мирно, и Зоя Ивановна уехала в Москву к родной тетке.
Вторым ее мужем был «балерун» из кардобалета Большого театра, здоровый и глупый мужик, обеспокоенный лишь размером своего члена. Каждое утро он измерял его школьной линейкой, объясняя все это тем, что при плоском трико его никогда не пустят ближе к рампе. Так и пропляшешь всю жизнь на втором плане.
Многие из его коллег, как рассказывал он, подкладывали поролоновый мячик или вшивали мужские плечики от зимнего пальто в гульфик, чтобы как-то выделиться из общей массы.
Года через два, насмотревшись на его член, который, ну, никак не хотел подрастать, Зоя Ивановна с «балеруном» развелась, так и не увидев своего мужа на первом плане, разменяла его трехкомнатную квартиру на двухкомнатную и однокомнатную в районе Лефортово, куда и переехала с одним чемоданом, не нажив добра ни с одним из двух своих мужей.
Кузьма Федорович Четыркин Зои Ивановне понравился с первого же знакомства, а его частые в то время поездки в Питер, когда она заказывала и выкупала билеты для него, сблизили их. Понравилось Зои Ивановне и то, что Четыркин не стал тут же предлагать ей выйти за него замуж, не вваливался к ней без разрешения, не надоедал звонками, не занимал в долг, не жадничал, когда они вместе посещали рынки или заходили отдохнуть в кафе.
Но больше всего Зою Ивановну поражало то, что при каждой их встрече, Кузьма Федорович дарил ей шикарные букеты роз, стоимость которых, при ее подсчете, была просто фантастической!
Четыркину же нравилось, как Зоя Ивановна готовит украинские борщи со шкварками, квасит капусту, и никогда первой не предлагает заняться любовью.
Как-то однажды, познакомив Зою Ивановну с Кривым, Кузьма Федорович был поражен галантностью Виктора Васильевича, а на следующий день в офисе Кривой сказал ему, что Зоя Ивановна – удивительный человек, и, что Четыркину сильно подфартило встретить такую женщину.
Нравилось Кузьме Федоровичу еще и то, что его всегда ждали, были ему рады, что никогда не устраивали ему сцен, если он долго не звонил и не приезжал. А когда у него были свободные от поездок дни, оставляли одного в квартире, доверяя ему ключи и деньги. Он бы и женился, но память о прежней семейной жизни, острым гвоздем сидела в сердце, мешая ему рискнуть еще раз.
Расставшись с Кривым, Кузьма Федорович позвонил Зои Ивановне на работу, договорился о встрече, и попросил взять еще один билет на тот же поезд, желательно в тот же самый вагон, и поехал к себе помыться, и переодеться.
Оставшиеся два дня до поездки Кузьма Федорович планировал провести вместе с Зоей Ивановной, и уже потом поехать на вокзал. Сумки с товаром к поезду должен был подвезти Бивень с Портупеей.
-Ты как хочешь, но надо тебе эту работу поменять, - сказала Зоя Ивановна, выслушав Кузьму Федоровича, когда они лежали в кровати.
-На телевидение не вернусь, - твердо сказал Четыркин. – Другое уже телевидение.
-А чего загадывать? – умно заметила Зоя Ивановна. – Сейчас другое, а завтра, глядишь, твое. Главное в том, что работа твоя опасная. Случись что с товаром, который ты возишь в Питер, всю жизнь придется за него платить! Хорошо еще если согласятся ждать, а то и убить могут! И с нервами у тебя не все в порядке. Такое приснится, со страху помрешь!
-Помрешь, - согласился Четыркин. – Как живые перед глазами стоят!
Кстати, выслушав Кузьму Федоровича, Силыч не удивился.
-Ну, и что тут такого? Я в пятьдесят восьмом боцманом на эсминце «Свирепый» ходил, Летучий Голландец видел, вот как тебя. Ночью в Средиземном на параллейном курсе с ним шли, хоть за борт кранцы бросай. Из Англии, после визита вежливости, возвращались. Сначала серой запахло, и озноб, а потом хриплый голос спросил: «Боцман, в какой порт следуете?» Я ему: «В Севастополь, с визита вежливости». А он мне: « Прими почту, боцман!» Отказать нельзя: морской обычай.
Мешок этот потом старпом Красницкий себе взял. Говорил, что письма по старой орфографии написаны. Послать бы письма по адресам, да в пятьдесят восьмом в КГБ затаскают. Красницкий, говорили, книгу потом написал, но я не читал. Не веришь? Так у него самого спросить можно, он в Севастополе живет. Последние годы старпомом на «Михаиле Ломоносове» ходил, потом был капитаном – директором. К Новому году открытку мне прислал, поздравлял. А помнишь, литдрама постановку по книге Платонова «Секретный фарватер» снимала, так там об этом слово в слово пересказано. Выходит, не один я видел Летучий! Говорят, что и сегодня письма приходят, но адресаты все поумирали. А письма все идут, и идут…Слово, говорят, есть магическое, чтоб заклятие с Летучего снять. Шкипер – финн, в каком – то портовом кабаке слышал, но выпил много, а утром вспомнить не смог. Увидишь, говорят, Летучий Голландец, крикнешь это магическое слово, он и уйдет в пучину, как оборвавшийся якорь. Но никто не знает этого слова, а потому и бродят по морям и океанам старые мореманы, волнам косы расчесывают. На флоте каждый салага эту баутку знает!
-Пить бы вам не надо, - не поверила ни одному слову Зоя Ивановна. - Мой первый муж тоже пил, но ни снов не видел, ни с Летучим Голландцем не встречался! Так только, если бабу голую во сне увидит, но это всегда у него к несчастью по службе выходило. Ей-Богу, как приснится ему голая задница, начальство его тут же и дрючит! Сам мне рассказывал.
-Я ведь и не пью, Зоя, сама знаешь! А вот как выпью, так обязательно что-нибудь и случится, прямо беда какая-то.… Вот сегодня, ты и бутылку поставила, а ведь я даже не открыл! Если б пил, ну, разве отказался бы? Может у меня с головой что-то не так, как у людей? – честно предположил Кузьма Федорович.
-Впечатлительный ты очень, Кузьма Федорович, - вздохнула Зоя Ивановна. - Давеча, сосед заглянул, так ты в лице поменялся!
-Одноглазый?! - вскинулся Кузьма Федорович.
-Ну, и что с того? – удивилась Зоя Ивановна.
-Так и Потемкин одноглазый!
-Не Потемкин он, а Ял Дашин. Татарин. И глаз потерял на стройке, балкой по башке его садануло, и ростом мал, хлипок, а ты аж затрясся. Нельзя так, Кузя. А сны бывают разные. Мне вот Светка говорила, что сны можно заказывать, как билеты в кассе. Ложишься спать, подумай о чем-то хорошем, так и сон увидишь хороший, а подумаешь о плохом, на утро жди беды. Светка в вечернем техникуме училась, и раз во сне увидела, что с последнего урока уходит. Сунула руку в парту, а портфеля нет. А там деньги были. Ужас! Побежала в раздевалку узнать, не оставляла ли портфель? Оставляла, говорят. А студент один, он еще за Светкой ухлестывал, говорит ей: «Ай, яй, Светуля, нельзя быть такой растеряхой!» Вот и весь сон. Дня через два решила Светка пораньше домой уйти, жила-то она далеко от техникума, сунула руку в парту, а портфеля нет! А там зарплата! Она в раздевалку! А студент этот ждет ее с портфелем: «Ай, яй, Светуля, нельзя быть такой растеряхой!» Точь - точь, как во сне!
-Он и взял ее портфель! Сама говорила, что он к ней приставал.
-А почему она все это во сне видела?! А-а? Про зеркала мне еще покойная мать рассказывала: если вернулась с пол дороги, обязательно в зеркало поглядись, гаснет свеча у зеркала – плохой человек в зеркало смотрелся. Зеркало поменять надо! А там, сам говоришь, их этих зеркал там было не меряно! Вот ты по гороскопу кто?
-Скорпион.
-Всем скорпионам на роду ворожба и всякое чародейство написано! К роковой жизни их так и тянет! С ними разные истории и приключаются.
-Если тебя послушать, это и не сон был?!
-Конечно, сон! Выпили, ты заснул, и приснилось тебе эта чертовщина! А может, когда - то похожий спектакль снимали со своим Силычем, или кино какое похожее смотрел, вот во сне и вспомнил. Вас с Силычем послушать, так вы и Летучих Голландцев видели, и с Потемкиным говорили, и Пушкин у вас с Лермонтовым на дуэле дрался… Как мальчишки!
-Точно, Зойка! «Корабли штурмуют бастионы»! А я то думаю, где я этого Потемкина видел!? Ливанов его играл!
-И похож, как во сне? – не поверила Зоя Ивановна.
-Ну-у, не очень, - засомневался Четыркин. – Но огромен! Как Ливанов!
-Вот и хорошо, вот и обними меня! Покойно и тепло станет, и забудешь ты своего Потемкина, - пообещала Зоя Ивановна.
Не люблю заглядывать в чужие кровати.
Этот беспредельный секс, захлестнувший телевидение, кино, СМИ и литературу, где сисек больше, чем слов, порядком стал надоедать. Оставим их наедине друг с другом, забудем на часок…
А вот «великого князя Тавриды» современники забыли тут же…
После смерти Григория Александровича Потемкина труп его привезли в Яссы, из которых он так рвался в степь, а после пышной церемонии отпевания доставили в Херсон, где гроб установили в склепе церкви св. Екатерины.
В степи под Яссами, на месте кончины князя, был воздвигнут памятник, но очень скоро и памятник был уничтожен, и склеп засыпан землей.
В 1873 году одесским обществом истории был вскрыт, засыпанный землей, склеп светлейшего князя Потемкина – Таврического. В могиле нашли ящик, в котором лежал череп, остатки позументов, три шитые канителью орденские звезды первой степени: Андрея, Владимира и Георгия, и гробовые скобы…
Это все, что осталось от громоподобного князя Тавриды, изумлявшего мир роскошью и могуществом!
В середине ночи в субботу Четыркин, Бивень и Портупея мирно распивали пиво в отдельном купе «Красной стрелы», забитом под потолок сумками с «сабоножками» и плащами, даже не задумываясь над тем, что чудеса там, где в них верят, и, чем больше верят в эти чудеса, тем чаще они и случаются.
3.

На Московском вокзале их встретил Коля с двумя великовозрастными детинами, и они вместе перенесли товар в «рафик» с московскими номерами, принадлежавший ЗАО «Trotter».
-Деньги только к вечеру, - предупредил их Коля, когда последнюю сумку запихивали в салон.
-Как к вечеру? – заволновался мент. - Мне утром в отделении надо быть. Я хотел сегодня днем «Юностью» в Москву вернуться.
-Завтра поедешь, - успокоил его Бивень. – Чего тебе в отделении преть? Ментовка и без тебя обойдется. Что там спать, что тут. Позвони жене, она придумает что-нибудь. Во-о, теща у тебя рожает! – заржал Бивень.
-От кого рожает? – не понял мент.
-От Портупеи! – подхватил один из детин.
-От какого еще Портупеи? – изумился мент, не зная о существовании своего прозвища.
Великовозрастные детины и Бивень повалились друг на друга.
-Оболдуи, - точно определил Портупея.
-Все, все, хватит, - останавливал их Коля, но вся эта троица, знавшая друг друга по давним и не всегда безобидным разборкам, хватаясь друг за друга, покатывалась от хохота.
Отсмеявшись и вытирая слезы, Бивень спросил:
-Где остановимся?
-В Петергофе, у Пашки. Марина узнавала, в гостиницах только дорогие номера свободны. Ночь перекантуетесь, а днем я вас в Москву отправлю. Да, Кузьма Федорович, паспорт свой возьми, - сказал он, доставая из кармана знакомой куртки «Пилот», паспорт Четыркина.
-А я у тебя дня на три задержусь, Кривой просил разобраться, что к чему? – вспомнил Бивень.
-Как хочешь, - согласился Коля. – Только толковать- то будет не с кем, сами все решили.
-А палатка?
-Лучше прежней будет! Сегодня уже закончат. Сунулась тут шобла уличная, отморозки. Лямло их сопливое из «Крестов» выползло, вот они и решили свое дело «начить», но Степан помог…Трое на больничном до конца года отдохнут, а «свист в кармане» на Ямал свалил! Тундру от окурков чистит.
-Круто! – уважительно протянул Бивень. – Спасибо, Степану Ароновичу. Как он сам-то?
-Ресторан на Невке открыл. «Улет» называется. Они с Могилой в Питере порядок держут!
-Деловые! – уважительно заметил Бивень.
-Чего ждем-то? – поинтересовался мент.
-Портупею! – взвизгнул детина, и троица снова повалилась от хохота.
-Петьку ждем. Должен вот-вот подкатить. Он вас и заберет. Да вот же он! – обрадовался Коля, увидев Петькин фургон, остановившийся на перекрестке.
-В это собачьей будке подохнешь, - заволновался Портупея.
-Не подохнете, - успокоил его Коля. – Тут и ехать полчаса. Кузьма Федорович знает.
-Да где там переночуешь-то? – удивился Четыркин. – Там и тахта-то одна.
-Устроит, сказал. На диванчиках наследников переспите. Они там всю мебель в порядок приводят.
-А пацаны большие были? – поинтересовался Бивень.
-Выше тебя на две головы, - засмеялся Коля. – Порода!
-Тогда порядок, - не поняв намека, решил Бивень. – А Пашка?
-Что Пашка?
-Мужик нормальный?
-По дороге кое-чего прикупите пожрать, не забудьте хлеб в Питере купить, - не отвечая на вопрос Бивня, распорядился Коля.
-У них там с хлебом перебои, - уточнил Кузьма Федорович.
-Кузьма Федорович все знает! Ну, пошли, посажу вас, а сам товар на склад отвезу, вечером меня ждите, - сказал Коля, направляясь к Петькиному фургону, затормозившему рядом с «рафиком».
-Хоть скамейки там есть? – заныл мент.
-Не волнуйтесь, не только скамейки, даже оконце одно есть, - успокоил он Портупею. - Через полчаса доберетесь! Осень в Петергофе сказочная! Потом всю жизнь вспоминать будете! В сентябре дожди у нас мелкие, часика два польет, потом солнышко.
-А можно хоть Ленинград то посмотреть? Я в Ленинграде не был, – попросил Портупея.
-Если есть желание, посмотрите, - согласился Коля. – Петя вас повозит по городу. Осенью у нас темнеет быстро, уже в четыре огни зажигают.
-Не Ленинград, а Питер, - поправил Портупею Бивень.
-Кому Питер, а кому Ленинград, - пробурчал мент.

…в сентябре было собрание. Довольная известиями, полученными от Суворова, и чуть отойдя от печали, императрица казалась очень весела. Под конец вечера, встав из-за карт, она обходила гостей, находя каждому добрые, ласковые слова.
-Пойду, пойду.… Устала. Баиньки пойду…
Еще утром ей стало как-то неладно.… Гуляя в саду с придворными, она чаще, чем обычно, останавливалась, чтоб передохнуть, а, заприметив, как лакеи несли из дворца на фарфоровых блюдах персики, ананасы, виноград к полднику в летнюю ротонду, грустно пошутила:
-Хотя бы блюда мне оставили. Впрочем, к чему все это там…
-Да что с тобой, Матушка? – всполошился гофмаршал, граф Нарышкин. – И думать не смей об этом, ты женщина храбрая!
-Храбрая, - согласилась Екатерина. – Была бы мужчиной, до капитанского чина не дослужилась бы…
-Это ж почему? – удивился Нарышкин.
-Непременно убили бы…
-Не нравишься ты мне, Матушка, сегодня.
-Да я себе давно уже не нравлюсь, - вздохнула императрица.
Граф Нарышкин, умевший всегда развеселить Екатерину, на это раз промолчал.
-Вот и ты молчишь, граф, - заметила Екатерина. – В нашем с тобой возрасте уже не посмеешься как прежде, тут и пунш не поможет…
Придворные, услышав про пунш, искренне рассмеялись. Накануне императрица попросила внука помочь ей просмотреть списки, представленных к наградам, и Александр рядом с фамилией статского советника Гаврикова, собственноручно дописал – «Гаврикову пуншу!»
Историю, как внук получил в подарок от гофмаршала попугая, при дворе знали все, а рассмеялись потому, что дописанная рукой будущего императора Александра Первого резолюция была подсказана самим попугаем, который про пунш слышал всякий раз, когда к Нарышкину заходил в гости директор Петербургского заемного банка статский советник Гавриков, любивший пунш.
-Гаврикову пуншу! – приветствовал друга Нарышкин, и попугай повторял за ним: «Гаврикову пуншу!»
Екатерина ушла. А смех и веселье долго еще не умолкали в покоях ярко освещенного дворца…
Ни поток восхвалений, купленный за золото и чины, ни победные реляции не приносили ей больше ожидаемой радости. Даже ее сенат, и тот встречал гробовым молчанием низкую лесть неугомонных подданных.
Пожухли победные трофеи и знамена, а после смерти Потемкина, дурные предчувствия все чаще стали тревожить ее…Она стала бояться взглянуть в зеркало, эта некогда сильная, страстная и неувядаемая столько лет женщина.
Как всегда она вставала рано, сама топила камин, пила кофе и садилась за стол к чистому листу бумаги, но серая, пугающая жуть грядущего мешала воспоминаниям. Она хорошо знала, что стоит ей уйти, как тут же и рухнет весь этот блестящий мир, который она так любила. Но не все ли равно ей сейчас? Ведь тогда ее уже не будет…
«Так неужели же все начнется сначала? - думает она. - Ну, что за страна?! Почему никогда в России ничего не имеет продолжения?»
-Как же я устала! – тихо шепчет Екатерина. – Как я устала!
И тут же пугается этого шепота, как будто кто-то может услышать его.
Но никого рядом нет.
Только в камине потрескивают березовые поленья, да за окном шумит, как крупа, осенний дождик.
Лето кончилось.
«Как и жизнь, - ловит она себя на этой мысли. – Нельзя, нельзя показывать свою слабость.… Стоит согнуться, тут же толкнут, повалят, затопчут. Пусть ценой муки тяжелой, но оставаться прежней, удачливой, прозорливой, непобедимой и блестящей…И в беде и в радости. Таких в России любят, только таких в России боятся, и только таким в России верят! Страшная страна».
За эти долгие годы она смогла ввести в политику общения с народом «в пристойную знатность пред публикою», как внушал ей Никита Панин, понимая, что в этой «страшной стране» должно было обращаться только к умам и сердцу, а не к знакомым инстинктам – к кнуту и ссылке. Обращаясь к разуму, она стремилась пробудить чувства, которые способны склонить умы на сторону законодателя, помня, что принуждена была вступить на престол при «всеобщем и единогласном желании и прощении…»
Поиски новой, иной колеи, нежели привычной туземной, оберегли ее от попытки повторения против нее самой соблазнительного дела 28 июня, когда был задушен ее ненавистный муженек Петр III.
«Уже осень… - снова подумала она. – Как все быстро пролетело!»
Но деревья в парке стояли еще в зелени, только местами чуть тронуты золотом осени.
«Завтра напомнить о сложении части долгов казне… Ох, и жадны же родственнички у Гриши! Десятки миллионов оставил он им, а им все мало… Ненасытна утроба людская…Деньги, деньги…»
Где-то там, за левым ее плечом, в темном углу под образами, чуть слышно скрипнуло сухое дерево паркета, как будто кто-то привстал на цыпочках, заглядывая через ее плечо.
Императрица вздрогнула, и перекрестилась.
«Кто-то слушает меня», - как-то вскользь подумала Екатерина, и еще раз истово перекрестилась.
Откуда было ей знать, что сама Судьба стояла за ее плечом, готовая тут же исполнить невольное желание ее души…

Деньги Коля привез к вечеру, как и обещал. К тому времени они уже пропустили по первой, и готовились повторить.
-Кто к нам приехал! – обрадовался Бивень. – Пожалуйте, ко двору!
-И без охраны! – вставил мент.
-Ты бы хоть переоделся! – возмутился Коля. – Чего людей-то пугать?
-В натуре, Портупея, ты чего, оборзел?!
-Во что переодеться-то? Я ничего с собой из дома не брал, - смутился мент. – Сами сказали, что к вечеру дома буду.
-Сказали ему, - передразнил Бивень. – А сам сообразить не мог? В башке-то один уголовный кодекс!
-А чего свет везде запалили? Подъезжаю, весь дворец освещен!
-Григорий Александрович обход делает, - объяснил Пашка, и уже Портупеи, - ты китель то сними, в шкаф повесь. Там вешалка есть.
-Григорий Александрович зайдет? – поинтересовался Коля.
-А ты когда назад? – спросил Пашка.
-Минут через двадцать и поеду. Выпью с вами, и домой.
-Григория Александровича захватим? Он просил.
-О чем речь! Наливай!
-А у нас налито, налито, налито, - пропел Четыркин, расставляя по-разному ударения в каждом из трех слов.
Они чокнулись, и лихо выпили.
-Ты тут, Кузьма, все знаешь, - сказал Пашка, вставая, - свет нигде не зажигать, по дворцу не шастать, не курить, чайник не включать, где туалет – покажешь. Остаешься за старшего. Баба Настя будет уходить, постучится к вам. Утром она вам и откроет. Я пошел за Григорием Александровичем, встретимся у входа.
-Значит так, встречаемся на вокзале в 14.00. Билеты я вам двоим возьму, а Бивень у меня поживет, - сказал Коля, вставая. – Деньги в сумке. Потом пересчитаете.
-Лады. Выпьешь еще?
-Нет, не буду. А и вам одной хватит.
Когда они ушли, Бивень открыл сумку, и пересчитал пачки с деньгами.
-Нормально? – поинтересовался Четыркин, зная, что ему надо будет деньги передавать Кривому.
-Нормалек, Кузя, как в аптеке, - хмыкнул Бивень. – Сумку потаранишь сам, мент на стреме. Еще по одной?
Это было последнее, что помнил Четыркин.
4.
Ночью Кузьма Федорович проснулся от немилосердной тряски.
-Кузьма, Кузьма! - тряс его Бивень. – Да проснись же ты! Наверху шухер! – жарко дыша перегаром, шептал он с широко открытыми от ужаса глазами.
-Который час? – спросил Четыркин.
-Полночь било! – выдохнул мент, сидя на канапе в кальсонах.
«На тебе! – стукнуло в голове Кузьмы Федоровича. – Началось!»
-Из комнаты кто-нибудь выходил? – спросил Четыркин.
-В туалет я ходил, - шепотом засвистел Бивень.
-Потерпеть не мог?
-Не мог, - признался он.
-Что видел? – догадываясь, что мог увидеть Бивень, спросил Кузьма Федорович.
-Лотошник какой-то, ряженный с товаром в холле терся с полчаса назад! А потом наверху забегали, застучали! Кто-то на лошади проскакал!
-Ну, а ты?
-А что я? Я ему: «Ты кто, мужик?» А он мне: « С товаром, с ситцем, с заморскими, с диковинными…» И складно так запел!
-А дальше что было?
-Я ему: « Кончай лепить горбатого, чмо! Кто тебя сюда пустил?» А он как заблажит: «С пальцем – девять, с огурцом – дюжина! По своей цене отдаю, совсем даром продаю! Чего самому не жаль, то у девиц взял…» А потом и пуще зашелся, как припадочный: « Атлас, канифас, сурьма, белила у нас, покупали в прошлый раз!»
-Ой, мужики, засохнуть мне, если не за деньгами пришли! – взвыл Портупея.
-Да помолчи ты! Блажит уже с полчаса!
-Что еще было? – спросил Четыркин.
-Я спросил, кто он такой, а чмо этот сказал, что он Нарышкин. Кто такой, не знаешь? Откуда он приперся?! Ведь нет никого, все ушли?!
-Граф он, - определил Кузьма Федорович.
-Иди ты! – охнул Бивень, присев от ужаса. – Тогда нам кранты, братва! За Графом этим, Кривой говорил, мокрухи, что чириков на грязной жопе.
-И чего я с вами, гадами, связался, - заныл мент.
-Замолкни, сапог вонючий! Как деньги от нас получать, так ты первый, а как прижало, так и заныл!? Ну, ментура поганая! Что делать-то будем, Кузьма? Может раму высадим, да в парк метнемся? Портупея прикроет!
-Чем я вас прикрою? – заблажил Портупея, наконец-то уяснив себе, кто такой Портупея. – У меня кроме портупеи и нет ничего!
-Ничего делать не будем, - спокойно ответил Кузьма Федорович. – Одевайтесь, морды оботрите, и пойдем наверх – посмотрим, что там творится. А граф этот, Бивень, настоящий, а не вор в законе. Никакой за ним уголовной мокрухи нет. Он при дворе гофмаршалом служит. Тут и в прошлый раз такое было, что рассказать – не поверят! Потемкина я тут в прошлый раз видел!
-А чего тут Потем делал? – удивился Бивень. - Я его знаю! Вместе с ним срочную служили на барже. «У матросов нет вопросов». Он сейчас в президентской охране! Уважаемый человек.
-Да не Потем, а светлейший князь Потемкин - Таврический. Великий князь Тавриды.
-Мать честная, белая горячка! – авторитетно определил мент, слушая их разговор.
-Какая горячка?! Выпили меньше литра, - не согласился Бивень.
-На рыло, - подсчитал Портупея.
-На твое и ведра мало, - отрезал Бивень. – Тут что-то другое, братва…
-Нечистая сила! – догадался мент.
-Тогда тебе, мент, амбец! – обрадовался Бивень.
-А тебе нет? – злорадно спросил мент.
-А мне нет! Я в прошлом году крестился! А ты и сегодня партбилет в буфете хранишь, атеист! Тебя в мае с Анпиловым видели! Дружбанишь с ним, скажи?
-По разнарядке в оцеплении стоял, - заныл мент.
-Хватит вам, - остановил их Четыркин. – Не надоело еще? Оделись? Тогда пошли. Идете тихо за мной, руками ничего не трогать, вперед не соваться, ничему не удивляться.
-Ты чего же это, гад, китель-то не одел? – увидев, что Портупея в нательной рубахе, перебил Бивень Кузьму Федоровича.
-Может так лучше? – робко предположил мент.
-Нет уж, лучше в форме, - решил Четыркин. – Кто его знает, кого встретим наверху, а ты в нижнем белье.
-Ты еще в кальсонах выйди, фраер! – вставил Бивень.
-В форме так в форме, - обречено вздохнул Портупея.
Привыкнув к темноте, они крадучись прошли к парадной лестнице и стали, не спеша, подниматься вверх к массивной двери, ведущей в «купеческий» зал.
« Все, как в прошлый раз!» - подумал Четыркин.
-Не греми ты сапожищами-то! Не в ментовке своей! – одернул Бивень Портупею, когда они поднимались по лестнице.
-Я и так чуть слышно ступаю, - сконфузился мент.
-Так он еще и глухой! – не утерпел Бивень.
-Тихо! – скомандовал Кузьма Федорович. – Это вам не офис!
Войдя в «купеческий» зал, Бивень в ужасе замер.
Из всех зеркал на него смотрел Четыркин, какая-то квадратная уголовная морда, стриженная под ноль, а из открытой двери, как в Бутырке, выглядывал ужасный мент.
Тысячное отражение всех троих вспыхивало фиолетово-синим светом.
-Я дальше не пойду, - прошептал Портупея.
-Пойдешь, чувырло! – зловеще предупредил Бивень. – Еще как пойдешь!
Они сторожко прошли через зал, с замирающим сердцем разглядывая свои отражения в зеркалах и не узнавая самих себя, и остановились у знакомой Четыркину двери.
-Теперь слушайте меня, ничему не удивляться, стоять спокойно и смотреть.
-А чего будет-то? – насторожился Портупея.
-Кино! – отрезал Четыркин, и приоткрыл знакомую ему дверь.
В комнате, как в прошлый раз, стоял знакомый ему старик все с той же свечей…
-Ишь ты, чуть занедужилось Матушке, как и гонцы из Гатчины скачут! – сказал старик. – Этих то зачем с собой притащил, Кузьма Федорович? Погоди пока!
-Здорово, Захар! – поприветствовал Четыркин старика. – Может помочь чем, так ты скажи, мы тут же сбегаем!
Кузьма Федорович оглянулся на Бивня и Портупею, и чуть не рассмеялся, увидев их обомлевшие лица. Глаза у Бивня вылезли из орбит, и готовы были шлепнуться на пол, а Портупея так открыл рот, что были видны даже пломбы.
-Рот закрой, Портупея, - скомандовал Кузьма Федорович, и Портупея щелкнул зубами, издав звук похожий на сцепку вагонов при формировании поездов на узловой станции.
-Пустое, Кузьма Федорович, - ответил дед.
-Он его знает?! – с ужасом прошептал Бивень.
-Видишь ли, совсем весела была.…В карты вечером играла.…А тут пришла, гляди, мухи какие-то летают.…Мелькают, говорит, в глазах. Какие тут мухи? Их летом к ней не пускают. А теперь и вовсе, не пора для них…
-Осенью мухи злые, - вспомнил мент.
-В твоей ментовке сраной! – тут же добавил Бивень.
-Захар! – позвал старика знакомый Четыркину голос. – Кто там в передней?
Старик приложил палец к губам, предупреждая их троих помолчать.
-Да никого, Матушка…Тихо тут… Разве пустят к тебе кого в необычную пору? В такой-то час? Окромя генерала…Так он дверь свою знает, я ему не нужен. Никого тут нет.
-Значит, в ушах у меня что-то…Ведь слышала я голоса-то…Господи, как я устала…Сил нет. Ступай, милый, принеси воды…Холодной, смотри! Жарко как натоплено нынче. И мухи эти опять…
-Достали ее эти мухи! – возмутился Бивень.
-Да какие мухи, Ваше Величество? И вовсе не пора им теперь... – повторил Захар. – А водицы холодной сей момент принесу.
-Давай я сбегаю, - предложил мент.
-Я тебе сбегаю, чувырло! Стой, где стоишь, - зашипел Бивень.
И старик, прикрывая ладонью пламя от свечи, тихо прошел мимо них.
-Кто это был? – спросил шепотом Бивень.
-Захар, - ответил Четыркин, ничего не объясняя.
-Откуда они все тут взялись то? Ведь все давно ушли! Я сам их провожал!
-Оттуда, - кивнул на потолок Кузьма Федорович.
-Мать честная! Нечистая сила! – обалдел мент.
-Теперь крестись, не крестись, один свист в кармане, - вздохнул Бивень. – И чего мы сюда приперлись?
-А вас предупреждали, чтобы по дворцу не шлялись, - напомнил Кузьма Федорович.
-Пойди, голубчик, пойди… Опять эти мухи… - снова послышался знакомый голос. - И лица…Лица…Петра лицо…Иссини - бледное, глаза закрыты…Нет, глядит, глядит муженек мой… В Москву, в Москву надо…Пожить там, подтянуть, кого следует…Заворочались, слуги мои верные…Да что же это такое!? Галлюцинация?
-С кем это она? – зашептал Бивень.
-Сама с собой…Видно, плохо ей…Врача бы позвать надо, - предположил Четыркин.
-Давай я сбегаю? – снова предложил мент.
-Не мент, а динамо! – удивился Бивень. – То сонный, как дохляк, то готов лететь, как BMW. Где ж тут врача-то найдешь? И старик этот за водой ходит, как мертвый! Телефон то у них есть?
-Какой еще телефон?!
-Может, тогда Портупею пошлем поторопить этого фрея богодульного? А то мент уже ногами сучит! Слетай за ним, поторопи козла, - скомандовал Бивень.
-Да стойте вы, дуроломы!
Открылась дверь, и в комнату вошел старик, неся в одной руке свечу, в другой высокий бокал с водой.
-Тебя за смертью посылать, старый! – набросился на него Бивень. – Старухе твоей совсем плохо, заговариваться стала, а ты ходишь, как оглоед – помоечник!
-Захар, доктора надо звать, - сказал Кузьма Федорович. – Не криз ли это? У моего отца похожее было…Тоже мухи в глазах, и все казалось что-то, а потом как шандарахнуло, и помер. Инсульт.
-И у моей тетке такое же… - встрял Портупея.
-Да у тебя и родственников никогда не было, одна ментовка, - вынес приговор Бивень.
-Послали уже за Роджерсоном, - ответил Захар. – Льдом виски потрет, кровь пустит – полегчает, поди, Матушке.
-Какую кровь, дед?! Скорую надо вызывать! Где тут у вас телефон? – заволновался Бивень. – У твоей старухи вот-вот инфаркт будет! А кровь я тебе, старый, сам пущу!
-Да кто там у тебя в передней, Захар! – строго спросил голос. – Выйти мне что ли?! И где вода, которую я просила? Вот наказание…Чуть ослабнешь, так уж и слуги не замечают! Где ты там, старик?
-Иду, иду, Матушка! – заспешил Захар, открывая массивную дверь. – Никого тут нет, Матушка, за Настей послали, Роджерсона с минуту на минуту ждут.
-Хорошо, Захар. Пусть посмотрит меня… И Зубова…Зубова…Генерала позови…Пошли за ним.
-И за ним послали, Матушка. С минуту на минуту тут будет…
-А Настю не надо…Она вчера всю ночь не спала. Умаялась со мною: подай, укрой, напои…Нездорова я, Захар. Надо снова кровь пустить.
-Да что же это у них тут в Питере! Как что, так кровь пустить! – слыша их разговор, возмутился Бивень.
-А в Москве иначе? – возразил мент. – В месяц одних висяков больше дюжины! Не успеваешь на вызовы выезжать.
-Кто о чем, а вшивый о бане! – махнул рукой Бивень. – Угробят ведь старуху! Ей – Богу, угробят! Как что, так у них кровь пустить… - повторил он. - Упыри мохнорылые! Жаль старуху, хорошая, видать, баба… Настю какую-то жалеет, другая бы душу из нее вынула…
-Ну, теперь ты ступай, Захар, я сама лягу. Отдохни. Когда Роджерсон и генерал придут, предупреди меня, но сразу ко мне не пускай, а то я страшна, как божий грех…
-Да что ты, Матушка! Ты для нас, как солнышко красное! Позволь, Матушка, укрою тебя. Свечу задуть?
-Не надо, оставь. Пусть горит. Что-то голова тяжелая. В затылке ломит…Ну, ступай, ступай, Захар!
Старик вышел к ним и тихо прикрыл за собой дверь.
-Ступайте, ступайте, ребята, легла Матушка, - сказал он троице, настороженно глядящей на него. – Тревожится что-то…
-Ты этим, дед, не шути, - предупредил его Бивень. – Старухе твоей совсем плохо! С этим шутить нельзя! Скорую надо вызвать, а не генерала! Чего этот лампасник сделает? У нас тоже был один контр-адмирал…Матершинник, почище старшины…А когда баржа на мель села, так от него ничего, кроме мата и не слышали! «Эй, на барже, мать вашу…» И все! Знаю я этих генералов…
-Так ведь сегодня и откушала весело, и венгерского выпила, и клубничку после полдника ела, - начал перечислять старик.
-Вот вина – то не надо было бы… - вздохнул Портупея.
-Тебе только водяры! – зашипел Бивень.
-Ну, что я тебе сделал? – заныл мент. – Слова не даешь сказать!
-Идемте, ребята, идемте, а то опять Матушка заволнуется. Я и так уж всех домой спровадил. Граф хотел подежурить тут, но я сказал ему, что не любит она, когда народу много.
-Это тот лотошник долбленный? – решил уточнить Бивень. – Правильно, гони его, дед, гони! Старуха помирает, а он тряпье свое толкает, челнок хренов! Нашел когда торговлишку открыть. Ну, что с людьми рынок этот делает! – всплеснул руками Бивень. - У нас вот тоже, дед, отморозки палатку сожгли, и тоже ночью!
Захар, ничего не понимая из того, о чем забубнил наивный Бивень, слушал его, открыв рот.
-Ну, мы пойдем, Захар, - сказал Кузьма Федорович, толкнув Бивня локтем в бок.
-Посветить вам? – спросил старик.
-Не надо, сами дойдем, - отказался Портупея.
И Бивень впервые кивнул головой, не возражая ему.
Миновав «купеческий» зал, Четыркин, шедший последним, оглянулся.
Дед стоял там же, где он оставил его в прошлый раз.
Слабый огонек свечи отражался тысячами огоньков в зеркальных стенах зала, чуть пригашая от невидимого и неощутимого сквознячка.
-Прощай, Кузьма Федорович, не свидимся более, - тихо сказал Захар, но Четыркин услышал его, и соглашаясь с ним, кивнул головой.
В Петькиной реставрационной все трое с полчаса молчали, тупо уставившись в пол. Первым нарушил молчание Бивень.
-Помрет старуха, - вздохнул он. – К утру и помрет.
-Кузьма Федорович, а что это было? – спросил Портупея.
-Кино это было, - ответил Четыркин.
-Какое такое кино? – удивился мент.
-Репетиция. А завтра снимать станут.
-А старуха? Что с ей будет? – спросил Бивень.
-Помрет, - согласился с Бивнем Кузьма Федорович.
-У нас там осталось? – с надеждой спросил мент. – Чего - то сердце вдруг защемило.
-Бутылка осталась, - тут же догадался Бивень. – Жаль старуху, тяжело этому деду придется одному…
-Добьем? – предложил Портупея.
-Наливай, Владимир Иванович, наливай, - впервые назвав Портупею по имени и отчеству, разрешил Бивень. – Голова кругом идет от этого кино. – Это надо же, сколько сегодня горя у людей! – по-бабьи всхлипнул он.
Утром, когда они умывались в туалете, Бивень сказал:
-А наверху никого нет! Я все кругом обошел – пусто. Ни этого деда, ни старухи этой…Чего вчера было-то, Кузьма Федорович?
-А может, и не было ничего… - с надеждой предположил Портупея. – Перебрали вчера, вот всем и померещилось.
-Померещилось ему… - Бивень с интересом посмотрел на Портупею. – Мне Лепрозорий рассказывал, у них в психушке раз такой случай был: все разом заорали! Врач потом сказал, что это месмеричеством называется. Всеобщий транс. Страшная сила! А нам померещилось… И тебе померещилось, Кузьма Федорович?
-Я ж говорил вам, дуроломам, что тут такое бывает, рассказать – не поверят. Одним словом, кино. Нельзя тут пить, проверено.
-Не знаю, как вы, а я завяжу, - твердо заявил мент. – У меня в прошлом годе уже такое было… На свадьбу поехали с женой к свояку, сына он женил, так утром проснулся, а Колька – дурачок рядом голый спит! Он у них в деревне пастухом ходит. Я ему: «Колька, ты откуда?» А он мне, гад: «Давеча ты, дядя, с лесенки цубулах и гоп – гоп - гоп …покатился к куме под юбку!» И ведь точно! Говорят, к куме приставал, а ничего не помню. Чем уж нас тогда свояк напоил, не знаю…
-Самогонкой, чем же еще!? А ты - голубой, Портупея! – обрадовался Бивень.
-Почему голубой-то? – обиделся мент.
-А зачем дурачка то раздел? – заржал он.
-Если честно, то тут пить нельзя, - снова повторил Четыркин. – В прошлый раз, когда мы с Пашкой перебрали, я этого старика видел! Тут, правда, есть один Захар. Плотник. Он и тогда с нами был, когда мы с Пашкой поддавали, но убей меня, не помню, куда потом делся? И вот еще что, сами-то они чуть стемнеет, тут же все валят из этого дворца, как от огня! Я, когда приехал из Питера, Зойке рассказал, так она сказала, что это мог быть и сон. Бывают такие сны. Но чтобы троим один и тот же сон… С ума сойти!
-Я ж говорю, всеобщий транс. Страшная сила! Кривому только не рассказывай! – насторожился Бивень. – Засмеет, - предупредил он. - Он такие истории страсть как любит, а потом достанет, мало не покажется! У них в тюряге друг другу сны рассказывали, делать-то по вечерам бандюганам нечего, вот и травили разные истории. Ладно, мужики, пошли отсюда к хренам собачьим, в кафешке на станции поедим. Там и на опохмелку сообразим.
-Я только чайку! – замотал головой мент.
-А тебе никто и не предлагает, - отрезал Бивень, и строго добавил, как отрезал: - С
голубыми не пьем!
Они оделись, забрали сумку с деньгами, попрощались с бабой Настей, и поплелись на электричку.
Ни Петька, ни Педрило – Давыдов не провожали на это раз Четыркина.
Гнетущая тишина нависла над осенним парком. Дворец стоял сумрачный и тревожный. Ни одно окно во дворце не было освещено, даже матовое, тусклое осеннее солнце и то не отражалось в его зеркальных окнах.
Наскоро перекусив и как горькое лекарство, выпив водки, Четыркин, Бивень и притихший мент Портупея сели в пустую и холодную электричку.
Через полчаса их ждал Петербург.

…а в то утро бледный, напуганный Захар бросится к покоям императрицы, услышав невнятные хрипы, долетающие из – за тяжелой массивной двери.
Нажав ручку, с трудом откроет дверь, и увидит Екатерину, лежащую на полу возле кровати.
Кровавая пена на ее губах и удушливое хрипенье помешают Захару разобрать три слова:
-Я здесь, мама…

 Часть третья.
«… Не ходи в путь с ними, удержи ногу твою от стези их, потому что ноги их бегут ко злу и спешат на пролитие крови. Таковы пути всякого, кто алчет чужого добра: оно отнимает жизнь у завладевшего им»

1.

Весна, весна, что только не делает она с душой, особенно того, кто уже познал свои первые огорчения и радости…
В стремительном беге лет многое бесследно уходит из памяти, но при раннем приближении весны, снова воскресают те далекие весны, оставившие в памяти щемящее чувство восхитительного предощущения обязательного счастья.
Смутные чувства вновь оживают, как первые побеги, озаряя все вокруг неясными желаниями, которым быть, может и не суждено сбыться, но украшая тем самым жизнь смутно очерченными абрисами некоего размытого окоема фантастической мечты, припорошенной, как старинная гравюра угольком пережитых огорчений, дарят надежду.
Неудержимое влечение к чему-то чудесному, фантастическому воссоздает удивительные картины, которых не было, и не могло быть в жизни человека, но которые оживают в мечтах и видениях, смешивая эпохи, как запахи.
Этот источник волнений, через который проходят многие впечатлительные люди, и рождают неясные надежды и веру в себя.
Ведь давно замечено, что душа человека способна на многое, ибо в ней содержится и все прошлое и все грядущее. И никакой строгой логикой нельзя судить мечту и воображение, где быстро текущее время всего лишь родничок, дающий начало устью.
Все эти фантастические видения, сотканные из одного только света, позволяют совершать упоительные путешествия по реке времени, где жизнь каждого всего лишь результат его мыслей.
Вся наша история, в сущности, и есть сбывшиеся мечты одних и разочарование других. Вот только никто не ведает кредита исполнения мечты.
Четыркин это понял не сразу.
Заказать то можно все, что пожелаешь, но никто не знает, сколько отпущено каждому и, что исполнится в итоге.
Как - то однажды Кузьма Федорович прочел, что даже наскальная живопись, при помощи которой заклинали духов, и заказывали удачную охоту, в сущности, и была мечтой первобытного человека. Судьба находит свое отражение в жизни, как в зеркале, где завершенный образ как раз и есть живой и постоянно присутствующий план творения яви. Все остальное – обстоятельства, случайности, всего лишь подручный материал в судьбе каждого, без которого трудно осуществить любую мечту.
А мечта – это надежда на счастье.
И пусть эта надежда часто бывает обманчива, но она никогда не причиняет человеку зла. Можно прожить целую жизнь, но так и не понять, что мечта и есть движущий образ неподвижной вечности, той самой вечности, в которой все установления жизни, зачастую ставящие человека в противоречие с самим собою, как раз и определяют судьбу.
Весной Кривой поменял офис, освободив подвал на Садово-Кудринской для такой же, как когда то он сам, начинающей конторы. Теперь у ЗАО «Trotter» были две светлые комнаты, хорошая офисная мебель, факс и компьютер, которым Кривой гордился больше, чем своим наганом. В приемной сидела длинноногая, крашенная блондинка Вероника с кукольным личиком и европейскими стандартами - 60х90х60.
-Веркой не называть, звать только Вероникой! И не лапать! С глупостями к девке не лезть, - строго настрого предупредил Кривой. – Тебя, Бивень, предупреждаю особо! Потащишь девку в ресторан или в казино на стриптиз, уволю! Не посмотрю, что давно друг друга знаем. Теперь наша фирма – дело серьезное. Многому научиться придется: и как клиента увести, и как найти информацию, и как поссорить с партнерами. Как это вы все называете, Борис Абрамыч? – обратился он к юристу «Trotterа».
-Краеугольные камни, - пояснил Борис Абрамович.
-Запомнили?
-Камни они и есть камни, - согласился Бивень. – Как на кладбище. - Чего тут запоминать? Скажешь увести, уведем, поссорить – так это раз плюнуть. Мне вон вчера Лепрозорий анекдот клевый рассказал, обхохочешься! Два братка встретились, один хвастает, что галстук за семьдесят долларов купил. «Ты чего, сдурел? За такие башли пару ботинок купит можно!» «Дура! С ботинками на шее ходить?!» - и первым весело заржал.
Офис они арендовали в бывшем здании Министерства высшего образования СССР, и теперь у въезда под арку парковали три машины: «Ford» Кривого, «BMW» Бивня и «шестерку» Четыркина. Юрист от машины отказался, ходил к офису пешком от метро «Шаболовская».
-Это что! Новый русский спрашивает прохожих: «Ск-кажите, а где здесь противоположная сторона?» Ему п-показывают. « С-совсем обалдели, а там говорят, что з-здесь», - влез со своим анекдотом Кузьма Федорович.
-Где ты вчера был, Кузьма Федорович? Вероника не могла найти тебя весь день, - спросил Кривой, даже не улыбнувшись.
-В Люберцы ездил на базу, Копылову возил документы на таможню, заезжал на «Кристалл», как просили, билеты заказывал на Ленинградке, - начал перечислять Четыркин.
-А почему пейджер был отключен?
-Забываю я про него, - сознался Кузьма Федорович. – Никак не привыкну.
-Привыкайте, привыкайте, Кузьма Федорович, - встрял юрист.
-Мне вчера Утюг скинул на пейджер: « Я тебя вижу! Пригнись! Снайпер»,- хохотнул Бивень.
-С тобой особый разговор, крякушник, - оборвал его Кривой. – Знаю про все твои дела.
-Какие дела?! – заволновался Бивень. – Нет никаких дел.
-Потом, потом поговорим, не здесь, - зловеще пообещал Кривой. – Я тебя отучу бить понт! А ты, Кузьма Федорович, никуда больше ездить не будешь, а сядешь с Борис Абрамычем на таможне, да так сядешь, чтоб они от тебя сопрели. Сиди, книжки читай, угости мужиков, деньги на это получишь, но чтоб через месяц своим у них стал. Зацепка там у нас есть. Не на пустое место идешь. Пускай теперь другие возят, а мы разтамаживать станем. Большие деньги можно тут иметь, если с умом к этому делу чалиться. В торговле за нами наша доля остается, а дело надо расширять. Мне эту наколку Могила прислал, а он – балдоха в этом деле!
Давно замечено, что ненасытная жажда денег, гораздо тягостней нужды. Ведь чем больше растет желание, тем больше и потребности они порождают. Возили себе, и возили тряпье, но появившиеся деньги тут же и проявили столько желаний, что даже Силыч и тот заметил как – то Четыркину:
-Поберегись, Кузя! Так просто деньги не приходят. Мне на твою «шестерку» год не заработать, а ты уже об иномарке заговорил. Когда мешки с тряпьем возил, это понятно, нужда была, а вот с таможней…Тут что-то не так. Если что случится, Кривой не сядет! Он тебя в ту курную избу подтолкнет.
-Н-нет, Силыч, он мужик х – хороший, - не поверил наивный Четыркин. - Это ведь он мне р - работу дал! Смотри, меньше года м - мешки потаскал, а он мне свою м-м-машину уступил! – заикаясь, сказал Кузьма Федорович.
-Хороший, - согласился Силыч, и добавил, - когда спит. Возвращайся, Кузьма Федорович, в Останкино. Я на пенсию ухожу, ты на мое место. Прижмет, подработать позовешь. Это ведь твое дело, творческое! А сейчас и работа есть, концерты разные, клипы шебутные…Жить можно. Возвращайся. Мне вот и Зоя говорила, что не нравится ей твоя новая работа. Опять ты во сне разговаривать стал, а помнишь, что тебе врач сказал? Ты этим не шути.
-Я не пью, Силыч. Я теперь на машине. А работа, ты прав, н-нервная, - согласился Четыркин. - А возьмут назад?
-Почему нет? Сам уходил, никто тебя не гнал.
-С кем-нибудь поговорить ведь надо… - предположил Кузьма Федорович.
-Да я сам поговорю, ты только решись!
О том, что с таможней не все чисто, Четыркин стал догадываться после одного случая, когда его остановили на Ленинградском шоссе люди в пятнистой форме ОМОНа, и обыскали. Хорошо еще, что остановили на обратном пути, а не тогда, когда он вез толстый пакет с деньгами, который должен был передать Копылову. В последнее время в их офис стали заходить «солидные» люди с кейсами, и о чем-то часами разговаривали с Кривым. Вероника не успевала варить кофе и готовить бутерброды. Когда «солидные» люди покидали офис, Кривой, радостно потирая руки, объяснял Кузьме Федоровичу, что только ленивые сегодня живут плохо.
-Время сегодня замечательное, Кузьма Федорович, - начинал разглагольствовать довольный жизнью Кривой. – Деньги сами с куста в руки валятся. Вот эти двум чудилам из Нижнего Тагила, что вышли от нас, надо растаможить три джипа, которые они купили в Сан-Франциско. Нашли, понимашь, - подражая Ельцину, кривлялся Кривой, - где машины покупать! Каждый джип у нас за тридцать тысяч тянет, а купили они все три машины меньше, чем за двадцать. Считай, какой навар?! Если все по правилам, то таможня с них возьмет по полной программе, они в убытке, а если мы поможем, то с каждого джипа у них круглая сумма и нам добыток. Они в Сан-Франциск летали, контейнеры заказывали, фирму оплачивали, транспорт, тут ноги били, там ноги били, а мы с тобой кофе пили да мух гоняли! И что для этого надо было? А ничего особенного. Оговорил с ними сумму, деньги от них получил, ты завтра Копылову отвезешь, он документы оформит, они свои машины и получат. Все довольны, всем в радость, а нам добыток!
-А государство?
-А что государство? Государство у нас богатое. Тут вот на терминал под Сергиевым Посадом три спиртовоза притащили, так с этим потруднее будет…Тут, брат, и суммы другие, - вздохнул он. - Но постараемся, Кузьма Федорович, постараемся.
-Я, Виктор Васильевич, хочу на телевидение вернуться.
-Зачем?! – изумился Кривой. – У тебя уже сейчас за тысячу перевалило, а там будешь деревянные ждать по полугоду! Кто же в наше время от своего счастья бегает?
-Хочу спать спокойно, - признался Кузьма Федорович.
-Кто тебе мешает? Спи себе. Ты думаешь, что на твоем телевидении все иначе? Черта лысого! На этой рекламе почище нашего с тобой зарабатывают. Посмотри, скулы сводит от этой рекламы! Одна эта толстая тетка с порошком, что как тихушница по квартирам промышляет, всех достала! Тра****он ты, Кузя! У тебя сроду таких бабок не будет на твоем телевидении! Я так считаю, Кузьма Федорович, сначала надо хорошо заработать, а потом спать спокойно. Без денег сегодня не поспишь! Куда не плюнь, в фирму или в фонд попадешь! Все деньги делают. Как могут, конечно. Наш «Trotter» так, а кто-то иначе. Но людей не грабим, по квартирам с порошками не лазим, налоги платим… Понятно, не с каждой суммы, но, сам посуди, если платить все эти налоги, по миру пойдешь! А что, ты думаешь, раньше было иначе?
-Когда раньше?
-Да хоть при царе Горохе! – хохотнул Кривой. – Он к тебе, часом, еще не забегал? – зная их историю от Бивня, лукаво спросил он, и тут же заорал: - Вероника! Сделай-ка нам с Кузьмой Федоровичем кофейку! Уж больно разговор у нас интересный!
Длинноногая Вероника, с непроницаемым лицом, принесла им кофе, и расставив чашки на столе, гордо удалилась, плавно покачивая бедрами.
-Атомный реактор, - определил Кривой, проводив ее глазами. – Так на чем мы остановились, Кузьма Федорович? Знаешь что, разгрузим спиртовозы, а там ты сам решишь: уходишь ли на свое телевидение или тут остаешься? Ведь вместе начинали, чего сейчас-то разбежимся? Давай так, к Копылову ты больше не мотайся, может, и неслучайно тебя остановили, кто знает? Пусть там теперь наш юрист пошустрит, а поезжай-ка ты завтра в Сергиев Посад, это по Ярославке, повстречайся там с Махониным, передай ему маляву и деньги. Все это он возьмет, но ничего тебе не скажет, а ты и не спрашивай. Если все пойдет ладком, наш клиент спирт скачает, а цистерны из терминала пустые уйдут. И ищи ветра в поле! Я от тебя ничего не скрываю. Спирт дагестанский, питьевой, пойдет в Пушкино. Только сам, смотри, никогда водки этой не пей! – предупредил Кривой. – Заводик-то у их не ахти какой, чем они этот спирт разбавляют, никто не знает. Может ослиной мочей! – засмеялся Виктор Васильевич. - Да и не наше это с тобой дело. А что деньги завтра повезешь, никто и знать не будет: только ты и я. Даже Бивню не говори, если станет спрашивать. Парень в последнее время забурел. По казино стал шляться, вчера три тысячи, сказали мне, спустил в рулетку, из «Метрополя» не вылезает, дурак, а там под каждым столом прослушка, девок с Тверской кормит, миллионер хренов. Что получит, тут же и спустит с дружками. А по-пьяному делу, сам знаешь, язык без костей, такое плетет, уши вянут. Ну, да я ему мозги прочищу, а не поймет, пусть и дальше чемоданы по вокзалам тырит. Мне тебя, Кузьма Федорович, терять не хочется, есть в тебе что-то, что людям нравится, а в нашем деле – это капитал.
Знал бы Кузьма Федорович, что искусство нравиться – это искусство обманывать, пожалуй, и задумался бы.
-Вот пошли Бивня с деньгами, ведь никто их и не возьмет! – продолжал философствовать Кривой. - Сразу подставу почувствуют. Его только на разборки и посылать, но нас Бог миловал, ни разу в серьезное дерьмо не вляпались.
Кузьма Федорович слушал, и млел. Никогда еще Кривой не разговаривал с ним так откровенно.
-Ты ведь сам посуди, Кузьма Федорович, время сегодня серьезное, работы особой в стране нет, заводы стоят. Если вот так доведись поменять нам все, что делать-то станем? Снова в труженики идти? Так я уже стар, по форточкам скакать, у Бивня ничего за душой нет, из ФЗУ парня турнули – ни профессии, ни образования, даже в тюрьме и той не сидел. Это вот у тебя есть, куда податься, а нам? Хорошо мне помогли, а не помогли бы, жили бы как? А теперь у нас и офис солидный, и бухгалтер свой, и шофер, и юрист в штате. Сам-то ведь не пешком ходишь, а на «шестерке» рулишь? Зоя Ивановна вон шубу купила, мебелишку, знаю, поменяли. И заметь, без стрельбы, и без погонь. Ну, так как, съездишь завтра в Сергиев Посад?
И глупый Четыркин согласился.
-Вероника! – позвал он секретаршу. – Дай-ка нам с Кузьмой Федоровичем коньячку, что-то мы с ним давно не выпивали. Открой нам баночку икорки, лососинки нарежь, что вчера ребятки подвезли. Помнят меня, не забывают друзья!
-Да я на машине, - робко напомнил Четыркин.
-Не волнуйся, Вася тебя домой отвезет, а «шестерку» к подъезду утром подгонит, и пакетик оставит. Ты уж тогда с утреца и смотайся в святые места. Туда часик, назад часик, а к 12.00 подъезжай в офис, доложись. Дело-то плевое, но твои проценты от выручки, как штык! – пообещал Кривой, разливая дорогой коньяк по рюмкам.
Кузьме Федоровичу бы задуматься, коль уж Кривой заговорил о процентах, но от всего этого парадиза Четыркин окончательно сомлел.
Кстати, человек никогда так легко не обманывается, когда думает, что все обойдется…В их числе есть некая секта особо доверчивых людей, которые беспрерывно обманывают самих себя, не понимая или не желая понимать, что любое плутовство и лесть – кровные родичи. И самое поразительное, все это известно уже много веков, но живо и злободневно всегда.

2.
А ночью Четыркину впервые приснился вещий сон.
И снилось ему, что проезжая рынок у Тарасовки, заметил он четверку лошадей, украшенных пышными султанами.
«Свадьбу играют!» - подумал Четыркин, перестраиваясь из первого ряда во второй. У поворота на Ивантеевку он снова увидел эту четверку, летевшую в первом ряду, нисколько не уступая в скорости потоку машин.
«Во-о, чешут, милые!» - порадовался Четыркин, и тут же забыл про них. И только у развилки на Красноармейск обратил внимание, что четверка идет следом за ним метрах в двадцати и правит четверкой низкорослый крепыш в красивой форме стрельца Стремянного стрелецкого полка, и морда у крепыша красная, как после бани, вся в рубцах и шрамах старых ран, глаза голубые и ясные, как у мальчишки. И машет этот мальчишка рукой, показывая Четыркину, что должен он обязательно свернуть на Красноармейск.
«Чего-то ему надо?» - подумал Четыркин, включая сигнал правого поворота.
Проехав метров триста, Четыркин съехал на обочину, и остановился. Остановилась и четверка.
«Ну, чего сидишь-то? – спросил Четыркина знакомый ему голос. – Ступай, поговори с ним, да помни, что он скажет, то и случится!»
Четыркин вылез, и неспешна пошел к колымаге, на козлах которой сидел человек лет сорока в зеленом опашни с красными отворотами на коротких, не закрывающих кисти рук, рукавах.
-Либонь тебе голову замстило, либонь сторону воров держать сбираешься, боярин? – проговорил стрелец, стоило только Четыркину подойти ближе. – Нешто неведомо тобе, сколь много беды хлебнешь? Свой своему глаз не клюет. А такие, как ты и в послугу к ним идут, и доводчиком служат, и грамоты возят, какие псам надобны. Со стороны нихто не втешется в их обиход, а втешется, так враз они того и порушат. Шарпать-то они умеют, свычай у них есть. И как это ты, боярин, на такой посыл решился? Аль совсем с глузду съехал? Чево рот-то открыл? Закрой, засквозит.
-Кто вы такой? – поинтересовался Четыркин во сне.
-Неужто, боярин, забыл, про что сказывал тебе мой сродственник? «Тебе бы, Кузьма, ума вложить через задние ворота, да стар ты уже для таких уроков. Чего под кожей нет, на кожу не пришьешь. Лучше быть осторожным, нежели хитрым, лучше пусть от тебя зависят многие, нежели тебе зависеть от одного. Не жди, пока вода подойдет к горлу, уходи заранее». Аль забыл, боярин, чему радити тебя?
-Захар! – изумился Четыркин. – Ты?!
-Захар – то я Захар, да не тот, что тебя натакал, а прапрапра…
«Мать честная, и этот заика!» – поразился Четыркин во сне.
-Родитель его, – закончил стрелец. - Род наш завсегда подле трона царского стоял, верой-правдой служил царям да царицам. А вот ты, боярин, знать должен, что попадись ты, тут же и вины друг на дружку искать станут, поклепы возводить начнут, чево и не было – приберут, а тебя, дурня, в курную избу наместо дворца, где ты с матушкой боярыней, подружей своей, Зоей Ивановной, поживать изволишь, в черном «воронке» свезут…Гаить станешь, не услышат. Доводчики сыщутся. Блазнить, боярин, твой Кривой умеет, научили его в курной избе.
-Почему? – не поверил Четыркин во сне. - Попросил отвезти пакет, отвезу. Я то не знаю, что в том пакете.
«Ох, и глуп же ты, Кузьма Федорович!» - определил знакомый Четыркину голос. – Тебе весть благая послана, а ты глупости городишь!»
-Вестимо, врешь, боярин, но един Бог без греха… - вздохнул стрелец. – В щепу, говоришь, расшибусь, а сделаю, коли што надо? О-хо-хо…Пионер ты, боярин, юный ленинец…Ну-ну, не стану тебя, боярин, журить… Вот только чем же тута беде твоей помочь, коль сбираешься ты, боярин, грамоту до места свести? Не впервой таки грозы отводить…Оставь-ка ты, боярин, ту грамотку дома, а свези до места пустой конверт, аль бумагой какой его набей… Ежили я прав, то должны тебя за Софринским ГАИ прихватить, но останавливать не станут, а поскачут за тобой до поселка Тураково, что за Подсосенками, вот там и остановят. В поле чистом остановят, от глаз чужих подале, и искать шибко станут, а не найдут, дятьчить станут, а ты им скажешь, што скачешь, мол, патриарху Иоасафу свечу ставить. Помер он днями, а Питирим Новгородский литургию отслужить должен.
«Помер?» – спросил Четыркин во сне.
-В феврале, боярин, Иоасаф помер.
-Так у нас уже весна!
-Ну, и што? Истории никто не знает, а главное, и знать не желает! Живете слепыми, как щенки малые…Перемены в государстве, а вы как замстились все…
-Вы-то откуда знаете? – не поверил Четыркин во сне.
«Ну, и дубина ты, Кузьма Федорович, прости меня, Господи!» - не выдержал знакомый Четыркину голос, слушая их разговор.
-Не от лукавства, боярин, от Бога познание, - успокоил стрелец Четыркина. - Не волшба, не изменение жребия, а только прозорливость некая, как сквозь туман земной – вперед провидеть могу, если без греха и башка тверезая на плечах…Ну, боярин, мне пора. Мое время вышло. Все запомнил, поди?
-Запомнил, - вздохнул Четыркин во сне.
-Вот и хорошо, коль запомнил. Спаси тебя, Господи, люди твоя…Отведи от уразу, от злова, наведи на ворогов его, на лихова…Побереги, Господи, от состава его! – проговорил стрелец, разбирая вожжи.
-Машину отогнать? – спросил Четыркин во сне.
-Зачем? Мне и этого стогна хватит. Колымага твоя, боярин, мне не помеха. В высь, вот, словно птица взлечу, как на крыльях взнесусь. А сверху гляну вниз, как боярин поскачет…Ты бы, боярин, остерегся, хоть и время воровское, песье, ремства хватает, а о душе всегда помнить надо. Придет время, спросят там, а как это ты прожил жизнь тебе подаренную, как землю свою боронил, от ворогов берег, чекан сохранил? Ты вот, боярин, подумай, от ково тьма, от кого неурядица в царстве? Кто болей себе ворует, ничем в казну несет царскую, кто и не думает земскую тяготу облечить, житье все русское наладить, покой справить? Вот ведь, как што умное удумаете, так все на изворот сделаете! Студ потеряли. Себе одному любо, земле на пагубу! Ину бы долю царству, да вот таки, как твой Кривой, пока силу взяли, а таки, как ты, боярин, оглохли, онемели, сверчками по щелям попрятались, пахолики малые. Стрекотать то стрекочете, а толку што?! Свободой слова это у вас кличут?! Да какая же та свобода, коль все голову опустили, и нелюбо вам, когда чей – то глаз заглянет, лукавства раскроет? Э - эх, боярин! Ну, прощай, боле не свидимся, меня в другой раз уж и не пустят! Другим очередь приспела…
-А почему? - бухнул Четыркин во сне.
-У нас, боярин, в самоволку с ружом не убежишь! Это у вас с автоматами мужики по лесам бегают, от службы прячутся… Позор! Ежили знамю присягал однажды, так у оного и по смерть стоять должен! Таким пахоликам коней никто не даст. У нас с этим строго! С полуголовой Зарембой не забалуешь!
-Старшина! – заорал во сне Четыркин. – И он там! Так это ж мой старшина! Я с ним срочную служил!
Но во сне ведь не расскажешь, как встретил бравый старшина с орденом «Красной Звезды» и медалью «За отвагу» разношерстную и дурно пахнущую толпу новобранцев, когда их привели в артиллерийский полк. Фамилию старшина носил грозную и рыкающую – Зарембо. На плацу, после его доклада, что новое пополнение старшина Зарембо принял, вызывая искренний восторг артиллерийского полка, словно взрыв с пороховым запахом, долго висело эхо – «р-ре-м-бо-о-о», по мощности чем-то напоминавшее далекий и затухающий раскат полкового залпа.
-Так это у тебя срочная, боярин, а у нас бессрочная! Кому старшина, а кому и полуголова, - вздохнул стрелец. – Теперь вот и у меня только через двести лет увольнительная будет, раньше, боярин, никак нельзя…Хотел, вот было, погулять всласть в Париже, аль в Риме, аль на Тверской – Ямской девочек поглядеть, да родственничек упросил, умолил, на коленях стоял, и все ради тебя, убогого. Уж очень ты ему понравился, к тому же и Светлейший князь Григорий Александрович Потемкин по цепочке, как у нас водится, вместе с Захаром Матушку упросили, а она уж Алексея Михайловича, а он, солнышко наше, и дальше, богоданный…И все ведь тебя, пахолик, от прорухи спасти! Так что, боярин, явишься в полк – за тобой бо-о-ольшой должок! Не отмотаешься, помни! Полсотни веков в казарме посидишь! Полы помоешь! А уж потом коней тебе дадут! Ну, милые, выноси!
И стрелец Стремянного стрелецкого полка полуголова Захар Матвеев натянул вожжи, привстал на своих рейтарских ногах колесом, вырос, как ослоп, раздался в плечах, ухнул что-то очень понятное и знакомое, но грозное и с посвистом, красавцы кони напряглись, вздыбились, привстали на задние ноги, высекли хрустальный перезвон, будто разом чокнулся огромный зал хрустальными бокалами, наполненными восхитительным шампанским мадам Клико, и разом четверка взмыла вверх, оставив за собой лишь размытый след заколыхавшегося, как над утренним костром у реки, нагретого воздуха.
Четыркин, было, поднял глаза к небу, чтобы посмотреть, но тут же и проснулся.
«Не смотри, Кузьма Федорович, куда не просят!» - последнее, что услышал он, открывая глаза.
-Вставай, вставай, Кузьма, Вася уже машину подогнал к подъезду, и пакет оставил, - тормошила Кузьму Федоровича Зоя Ивановна. – Мойся, брейся, и пошли завтракать. Я гренок твоих любимых нажарила.
-Подкатил, пахолик, с грамоткой-то, - пробурчал со сна Четыркин. – Уразить надумал меня Кривой, ан не выйдет у него ничего, не повезу я облыжный пакет, - проговорил Кузьма Федорович, почувствовав предвкушение чего – то приятного.
Так бывает, как заметил классик, когда человек стремится стать центром внимания, принести куда – нибудь сенсационное сообщение.
-Да что с тобой, Кузьма? – всполошилась Зоя Ивановна. – Опять что ль сон видел?
-Видел, Зоя, видел. Вещий сон, не простой. Захар ко мне коней присылал! Помнишь, я тебе про старика рассказывал, так вот он сродственника своего ко мне во сне послал, тот и предупредил меня, что поймают меня сегодня с этим пакетом по дороге в Сергиев Посад.
-И что ж теперь делать-то? – всплеснула руками Зоя Ивановна, всегда верившая снам.
-А не повезу я облыжного пакета! – решил Кузьма Федорович. – Дома его оставлю. Если сон не в руку, то завтра свезу, а если в руку, пусть сам Кривой везет. Береженого Бог бережет. У нас в доме конверт какой-нибудь есть?
-Я с работы несколько пустых конвертов привезла. Красивые такие, «EXPRESS MAIL» называются. Да зачем они тебе?
-А газетами их набью, а тот, что Васька привез, куда – ни будь спрячь, да смотри, не дома! – распорядился Кузьма Федорович и вдруг вздрогнул, аж передернуло его всего.
-Да что с тобой, Кузьма Федорович? – испугалась Зоя Ивановна. – Как током тебя шибануло!
-Почудилось что-то… - прошептал Четыркин.
Да ничего особенного и не почудилось Кузьме Федоровичу, просто знакомый ему голос порадовался за него, ухнув откуда-то сверху, с потолка:
« Айда, Кузьма Федорович, айда, велемочный ты наш, айда, боярин ты наш! Ума палата! Стряпчий доволен будет! Не в пустую радить ему пришлось! Не охулить им тебя, Кузьма Федорович, не охулить! Поезжай, богоданный, а там видно будет! Сбудется твой сон, аль не сбудется, гадать не станем, а главное то, что побережешь себя».
Должен заметить, что вещие сны снятся не часто, только вот мало кто им верит. Женька Цветков рассказывал мне, что приснился одной женщине, накануне последних выборов Президента ( в 1996 год), вещий сон. Она сама ему рассказывала, а потом он этот сон в своей книге «Счастливые сны» пересказал. Снился, значит, ей ледоход, огромная река и люди, много людей, и все стараются перебраться через реку на другой берег. И такое смятение было, бежали, торопились, отпихивая друг друга локтями… А на том берегу яркая изумрудная трава. Ну, такая яркая, яркая, что аж глаза слепит! И вот люди переправляются, а на берегу встречает их улыбающийся
 ЕЛЬЦИН
Она и проголосовала за Ельцина, когда подошел второй тур.
В чем секрет, спросите вы?
А секрет в том, что изумрудная трава во сне снится к надежде, а вот сама трава – это пустое дело, сплошные затруднения, и один обман…
Так ведь все и вышло, не надо было торопиться к пустой надежде.
Вот и не верь вещим снам…
3.
У Софринского ГАИ Четыркина никто не остановил. Не остановили его и в поле, куда он вынужден был заехать из – за ремонта развязки, ведущей в сторону Рязанцев. Доехав спокойно до терминала, Кузьма Федорович понуро развернулся, и поплелся назад в Москву со своими газетами, догадываясь, что скажет ему Кривой, когда он явится в офис.
По сути, Четыркин никогда не задумывался над тем, что каждый из нас грезит собственной явью, прежде чем она воплотится в сущей жизни. У одних эта явь связана с творчеством, с интересной работой, с мечтой о счастье близких, с надеждой, приносящей удовлетворение и веру, у других, с вечным страхом быть пойманным на воровстве и обмане, и, прежде чем все это воплотится в сущей жизни, жизнь перестает быть жизнью, а превращается в муку мученическую. Даже если все это и окрашено личным благополучием и завистью окружающих. Впрочем, забота о личном благе ни сколько не унижает человека, если он не пренебрегает заботами, которыми живут люди, не наживается на их нуждах, не обманывает, и не обворовывает их. Жизнь только тогда не постыдна и не гнусна, когда человек не ставит своей целью обогатиться за счет других. Не зря ведь замечено, хочешь быть счастливым всю жизнь – будь честным человеком. Кстати, это имеет прямое отношение и к государству.
Кривой встретил Четыркина неприветливо.
-Махонин звонил. Не было тебя там! Рассказывай, где был?
-Сон мне приснился, Виктор Васильевич. Вещий сон, - промямлил Кузьма Федорович.
-Что-о-о?! – изумился Кривой. – Сон ему приснился! Я с шести на ногах, а он сны смотрит!
-Да был я, был в Сергиевом Посаде! Только - только вернулся. Но пакета не возил, а поехал пустым.
-Почему?!
-Сон мне приснился…
-Слышал я уже, слышал! Дальше что?
-Нельзя было мне деньги везти, остановить меня должны были у Подсосенок, и обыскать, - твердо заявил Кривому Кузьма Федорович.
Кривой насторожился.
-Ты слышишь, Бивень, что Кузьма Федорович говорит?!
-Портупея! – припечатал Бивень. – Я ж, в натуре, рассказывал тебе, что пацаны мне из трюма тасанули! В ОМОНе он теперь, танкист наш! Как после Питера тогда вернулись, так он тут же и заскучал. С башкой у него что-то приключилось, я ж говорил тебе! Все ходил какой-то задумчивый, все шептал чего-то, губами шлепал.
-Кто тебе, Кузьма Федорович, про Подсосенки подсказал? – спросил Кривой.
-Стрелец, - бухнул, не подумав Четыркин, и поразился мгновенной реакции Бивня.
-Стрельцу верить можно! Крепкий пацан. Ручаюсь. Если Стрелец срисовал, значит, точно - Портупея.
-Ну, мент, ну, совдепия! – возмутился Кривой. – Это надо же, как люди меняются! Ты помнишь, Бивень, каким мы его в пивной подобрали? Мочало, а не человек. А у нас отъелся, как ломоть стал! Ему ведь даже звание какое-то дали?
-Младший он теперь, чтоб ему спечься. Ну, ушел, ладно, но зачем сушарить на своих – то, родных?
-И на Ленинградке его наводка! – охнул Кривой. – Точно! А я все думал, почему это Кузьму Федоровича ОМОН остановил? Ладно, если ГАИ, а ОМОН то причем тут?
-Дай мне с ним путем потолковать! Уж я ему жить положняком не дам!
-Это ты брось, Бивень! Запрещаю. С Портупеей потом. Деньги где?
-Зоя спрятала. Привезти?
-Нет, - твердо заявил Кривой. – Попроси завтра утром Зою, чтоб она деньги с собой взяла, когда на работу поедет, а Бивень с пацанами ее в метро перехватят. Тебе же надо будет на время в отпуск смотаться, Кузьма Федорович. С месячишко где – нибудь дурочку повалять. В Москве тебе светиться не надо, Портупея на тебя нацелился. Через тебя на меня выйти хотят, - догадался он.
-Я ж говорю, после Питера Портупея какой – то обкайфованный ходил! Видать, та история его крепко по башке звезданула! Нам тогда всем померещилось, я ж тебе рассказывал! А вот Портупея, видать, всерьез призадумался, выводы какие-то свои, ментовские сделал, после Питера понятиям жить не захотел.
-Звезданула его та история или не звезданула, не наше дело. Главное, нам самим притихнуть надо.
-А что пушкинская пехота скажет? – удивился Бивень. – Они не дадут притихнуть.
-Там порядок! Махонин сказал, спиртовозы пустыми ушли. Теперь только деньги ему передашь, и затихнем. Тебе тоже отпуск дам, а сам в офисе посижу. Какая – суматошная весна в этом году выдалась… То одного взорвут, то у бани, как Отарика, пристрелят… - закручинился Кривой. - Братаны, как грачи, за бугор потянулись. Чего – то ждать надо, а чего и не скажет никто... Какая – серьезная разборка предстоит в державе, нюхом чую.
-Ну, я тогда в Сочи, там темные ночи, - решил Бивень, но это не понравилось Кривому.
-В какие Сочи? Тебе что, кучерявится небо в клетку лупать? Только появись там, тут же заметут. Сочи – хуже Москвы. В деревню мотай, как Кузьма Федорович.
-В какую деревню? Я в Подольске родился.
-А поехали вместе? – предложил Кузьма Федорович. – Хата у бабы Насти большая, места всем хватит.
-А что?! Кузьма Федорович дело говорит! Возьмете мой «Ford», набьете жратвой под завязку, подарки купите, и мотайте вместе к бабе Насте, так ее кажется зовут, Кузьма Федорович?
-Свой «Ford» даешь?! Ну, дела-а-а! – поразился Бивень. – А когда ехать?
-А вот завтра деньги передашь Махонину, купите, что надо, и поезжайте. Может, и Зою Ивановну с вами отпустят. Месяц в деревне покантуетесь, а после Пасхи в Москву, - даже не обратив внимание на удивление Бивня, решил Кривой.
-Я согласен, - заявил Бивень.
-А я уж и не помню, когда в последний раз в отпуск ходил, - вздохнул Кузьма Федорович.
-Вот и отдохните, - подытожил Кривой, мечтая лишь о том, чтобы эти два пахолика побыстрее убрались из Москвы. Он не хотел, чтобы они видели, что он, Кривой, умевший оправдывать свои поступки любой причиной, и находивший любой повод для своей личной безопасности, бессовестно трусит. Он никогда не признался бы даже самому себе, что в последнее время отчетливо стал метать атанду, что на блатном языке значило идти на попятную, но, меняя место, не менял своего образа жизни и своих привычек. И весь этот душевный раздрай, рождал унизительное чувство страха, когда нет ничего страшнее самого страха. Отсидев три срока, Кривой боялся тюрьмы. Если раньше ему было нечего терять, то сегодня, поездив по миру, повидав, как живут другие, и сам вкусив все прелести этого мира, в котором, как бы он не старался, все равно оставался чужим, терять все «нажитое» было выше его сил. Прикупив на Кипре домик на берегу Средиземного моря за шестьдесят четыре тысячи долларов, Кривой вспоминал о тюрьме с потаенным ужасом. Можно быть хитрее других, но нельзя быть хитрее себя самого. Деньги подарили Кривому удивительное чувство жадности, когда одних денег уже было мало, хотелось власти, неприкасаемости, уважения. Чувство это было ненасытно, тягостнее нужды, ибо рождало желание иметь больше, и, чем больше он приобретал, тем больше и вырастало это чувство. Он даже стал подумывать о депутатстве, видя каждый день отвратительное шоу, которое без меры и такта, показывало телевидение. Чем он – то хуже всех этих, ковырявших в носу, депутатов?
Кривой принадлежал к числу тех, кто готов сделать одно единственное, но большое усилие, чем упорно идти избранной дорогой, требующей от человека труда, знаний, совершенства. Тюрьма одарила его упоительной ленью, непостоянством и коварством, когда утрачиваются лучшие истоки, заложенные в человеке самой природой. Если внимательно присмотреться, то именно лень завладевает всеми нашими чувствами и желаниями, именно в лени душа и черпает тайную усладу, ради которой идут на обман, кражу, преступление. Скрывая от окружающих истинное свое лицо, Кривой старался играть роль добродетельного бизнесмена, жертвуя крохи на эстрадные фестивали, покупая телевизоры в больницы, отчисляя небольшие суммы на театральные постановки, помня, что если придется когда – ни будь встретиться со следователем прокуратуры, то это может очень даже сгодиться.
Понимая, что все это может произойти в любую минуту, Кривой не мог уже остановиться, видя, как деньги, о которых он мечтал всегда и о которых дня не проходило, чтобы не говорили его товарищи, сами валятся к нему в руки. «Покос нынче отменный, - говорил Могила, с вожделением потирая руки. – Это надо же, за полгода пол миллиона баксов скосил! Как шерсть с линялой кошки! Колотушкой бабахнешь по стволу, как кедровые орехи, баксы сыплются! В какой стране такое было?!» Правда, в последнее время участились разборки, кое-кто поменял место, отвалив за кордон, «крутые» обзавелись охраной, но Кривой не крысятничал, щедро отваливая свою долю в общак, не жмотничал, оплачивая труд тех, кого он нанимал. Впрочем, давно замечено, что если у человека появилась хотя бы одна корыстная цель, жизнь его тут же обернется малодушием, безрассудством, жестокостью и подлостью. Потому древние и считали бескорыстие величайшим достоянием.
-Кстати, Бивень, у тебя пушка есть? – спросил Кривой, вдруг что-то вспомнив.
-Откуда же? – соврал Бивень. – Ты сам ведь говорил, чтоб мы не обзаводились волынами. А что, надо достать? Это можно! Пацаны могут даже градодомет достать, - гордо заявил он.
-Что достать? – взвыл Кривой. – Ты сам-то понимаешь, что несешь? То сабоножки у тебя, то теперь этот градодомет, вместо гранатомета! Чучело ты, Бивень.
Несчастный Бивень скукожился, как береста на огне.
-Никаких градодометов, никаких волынов! И не думай! Возьми завтра с собой Лепу, вместе смотаетесь к Махонину. Один не езди. Обязательно сотовый возьми. Звони каждые полчаса. Махонин будет ждать в ресторане «У камина». Подойдет, скажет, что он от Кривого.
-А где это? – спросил окончательно пристыженный Бивень.
-Не доезжая деревни Рязанцы, - встрял Кузьма Федорович. – Только поезжай на Ярославль, а там свернешь налево и выйдешь напрямую. В самом начале, справа, не доезжая Рязанцев, увидишь ресторанчик, - пояснил Четыркин. – Развязку там ремонтируют, сразу на Сергиев Посад не попасть, - добавил он.
-В 12.00 Махонин будет там ждать. Уже звонил. И смотри, чтобы Лепрозорий ничего с собой не брал, - предупредил Кривой. – На анаше поймают, срок вдвое больше.
-Не поймают! – хвастливо заявил Бивень. - Впервой, что ль? Знаю я этот трюм «У камина»! Там Посадские пацаны оттягиваются.
-Впервой, градодометчик, - озлился Кривой. – Ты таких денег в руках не держал!
-А чего он сам не приедет? – заметно струхнул Бивень.
-Зачем ему дважды рисковать? Он спирт пехоте скачал, теперь наша очередь пришла. Потому и предупредил я тебя с анашой. Покатишь, рот-то не раскрывай!
-Засквозит! – вставил Четыркин.
-Меня еще тля-тля учить будет! – взвыл Бивень. – Лучше последи, чтобы твоя баба с баксами не отвалила!
-Н-не в-волнуйся, - тут же стал заикаться Кузьма Федорович, вспомнив, что, вернувшись в Москву, он так и не позвонил Зои Ивановне, и не узнал, где же эти самые деньги, которые он утром оставил дома?..
-А чего мне волноваться, пускай Кривой волнуется, - нагло заявил Бивень. - Это ему деньги дали из… - и тут же замолчал, вытаращив глаза от страха.
-Кончай базар, - вспыхнул Кривой. – Язык откусишь!
Он хотел, было добавить еще пару – тройку крепких слов, но, вспомнив своего первого наставника по трюму, преподавшего ему главный закон зоны, что гнев плохой советчик, в гневе ни говори, ни действуй, сдержался.
Слушайте, все-таки тюрьма чему-то учит…
4.
К ресторану Бивень с Лепрозорием подкатили за пятнадцать минут до назначенного срока.
Махонина пока не было.
Конверт, который они должны были передать Махонину, по размерам больше напоминавший школьный ранец первоклассника, Бивень нес подмышкой.
-Ну, и деньжищ! – уважительно заметил Лепа.
-И не думай, дольняк ! – тут же одернул его Бивень. – Они из - под земли достанут! Деньги-то, догадываешься чьи?!
Лепрозорий с уважением посмотрел на пакет.
Суматошная пара не знала, что за паленым заводиком в Пушкино и ЗАО «Trotter» давно уже следили службы МВД, а когда прикатили две цистерны спирта из Дагестана, стал понятен и весь замысел Кривого: срубить шальные деньги и с самого заводика за ворованный спирт, и с общака на оплату таможенных расходов, пообещав и тем и другим большие проценты от продажи спирта, разбавленного водой с лягушками из близлежащего озерца.
Не знали они и то, что уже третий день за их передвижением следили люди в штатском, что цистерны ушли пустыми не благодаря Махонину, а вопреки ему, а сам он уже сидит в Бутырской тюрьме в следственном трюме, добросовестно помогая следователю, в надежде из обвиняемого превратиться в свидетеля.
-Чего-то наш турмалай запаздывает? – поглядывая на часы, заметил Бивень. На запястье у Бивня сверкал золотой «Relics» за двадцать тысяч долларов.
-Ого-о! Сколько отдал? – поинтересовался Лепа.
-Подарок! На день рождения пацаны подарили.
-Здорово! Позвони Кривому, - предложил Лепа.
-Звонил. Молчит его мобильник.
-Где же он тогда?
-А кто его знает…Если через полчаса не будет Махонина, назад покатим, - решил Бивень, усаживаясь поудобней на деревянной скамье за ресторанным столиком.
-Мальчики, обедать будете? – спросила их высокая и стройная девица за стойкой бара.
-Давай здесь поедим? – предложил Лепа.
-Давай, - согласился Бивень. – Заказывай.
-А чего у вас есть то?
-А у нас все есть! – весело ответила девица. – Шашлыки, осетрина на вертеле, котлеты по-загорски, мясо тушеное с грибами. Пить будете?
-Будем, - решил Бивень. – Водка «Смирновская» есть?
-Есть и «Смирновская», есть и «Текила», - почему-то засмеялась девица.
-Тащи осетрину и бутылку «Смирновской», - распорядился Бивень.
Ох, зря Бивень, ох, зря!
Они уже доедали осетрину, когда в ресторан стремительно ворвались люди в пятнистой форме ОМОНа. У Лепрозория от ужаса выкатились глаза из орбит, он, было, попытался встать, но сильные девичьи руки больно схватили его сзади за плечи, и с силой прижали к деревянной скамье. Бивень резко развернулся навстречу ворвавшимся в ресторан, выхватив из-за пояса пистолет TT, и, не видя лиц от страха, выстрелил наугад в бегущих к нему.
-Не надо! Не надо, Бивень! – дико заорал Лепа.
Но выстрел уже прозвучал…
Один из бегущих вскрикнул, и, отброшенный пулей, попавшей ему в грудь, ударился спиной о косяк двери, и медленно сполз на пол.
Тут же ударила короткая автоматная очередь, и не стало больше Вовки Пилюгина из Подольска по кличке Бивень.
Бивень умер мгновенно, так и не узнав, что человек, упавший после его выстрела, был…Портупея.
Кривого не нашли.
В тот злополучный день он не приезжал в офис, где его ждали с утра, не ночевал дома, где была устроена засада, не звонил Веронике, а его сотовый телефон милым женским голосом отвечал любопытным, что абонент «не отвечает, и временно не доступен».
Учуял старый волк расставленные флажки.
Эта временная недоступность растянулась на долгие пять лет, пока не выяснилось, что абонент, чем-то похожий на Кривого, мирно поживает на Кипре в собственном доме, и даже имеет небольшой магазинчик в Ник Азии с неброской вывеской «Русский антиквариат». Кстати, кто спешит разбогатеть, не останется
ненаказанным. Вот только никто не скажет, как скоро это произойдет…
Бивня хоронили с размахом.
Крутые пацаны с шиком подъезжали на разномастных иномарках с венками и букетами роз к Ваганьковскому кладбищу, где отпевали, и должны были похоронить Вовку Пилюгина, а потом всей толпой шумно гуляли на поминках с музыкой и девочками в лобстер-баре ресторана «Метрополь».
А вот Портупею похоронили скромно и тихо, отвалив вдове и двум сыновьям аж целых десять портупейных окладов.
Кузьму Федоровича Четыркина до осени не выпускали из Москвы, приглашая дважды в неделю к следователю, где он, мучительно заикаясь, рассказывал о том, как служил менеджером в ЗАО «Trotter», и возил турецкое тряпье в Питер. То ли следователю надоело ждать, когда лысый заика наконец-то выговорит предложение из трех слов « Я ничего не знаю», то ли само дело без участия главного обвиняемого не имела перспектив, но Кузьму Федоровича перестали вызывать в прокуратуру, а вскоре и вовсе забыли про заику – оттырщика.

5.

Гуще наплывали грозовые тучи, пучились, как брага в ведре, темные с сиреневыми разводами небеса, гонимые резкими порывами ветра. Тяжелый ветер, налетевший неожиданно, гнал эту муть, затягивая небо, и сменяя день на печальную мглу. Дождя не было, хотя и был нужен дождь воспаленным головам сотен людей, сутками простаивающих у Белого дома с красными знаменами.
Все ждали грозы.
Где-то далеко – далеко, почти за горизонтом, прокатились первые удары колокольного грома, заставив на мгновение затихнуть ветру, но затем снова сильные порывы напомнили о подступающей беде.
Над Воробьевыми горами небо вспыхнуло яркой сваркой, и раскаты грома на мгновение заглушили злой ропот толпы.
Сухая гроза подступала все ближе и ближе.
Гроза вспугнула только сомневающихся, и они, поспешно засеменили к метро, побросав транспаранты у стадиона.
Две – три вспышки молнии: одна в стороне Киевского вокзала, другая чуть правее гостиницы «Украина», и вот уже гроза загрохотала над головами тех, кто ждал от Верховного Совета одного единственного и давно ожидаемого решения.
Но разгневанное небо, рассекаемое молниями и громовыми ударами, так и не одарило горячие головы ни одной каплей дождя.
И ни у одного в этой толпе не промелькнуло и мысли:
«Случай это или печальное предзнаменование?»
Сухая сентябрьская гроза, по всем законам физики, наэлектризовала измученных пустыми обещаниями и неминучей радостью людей, давно уже не верящих бушующим в России реформам.
Вдали густо заворчало, как заметил классик.
Желтобрюхая грозовая туча с золотистым краем медленно наползала на Белый дом.
Ядовитое море грязи из одиннадцати чемоданов компромата Руцкого, ставшего по воли Верховного Совета в сентябре Президентом России, подозрительность и вражда, убийства и грабежи, отсутствие денег и зримая нищета, как смрадный воздух, полный испарений и крови, мешал свободно дышать каждому.
Все ждали грозу, верили в нее, как когда-то ждали и верили всем этим ваучерам, переменам, перестройкам, Чубайсам и Гайдарам, Бурбулисам и Шумейкам…Верить то может быть и верили, но вера эта была непонятна, а потому и вызвала всеобщее омерзение.
В сентябре Зоя Ивановна получила наконец – то отпуск без отпускных, и они с Четыркиным поехали в деревню к бабе Насти. Надо было и познакомиться, и благословение получить, и хоть немного передохнуть после всех этих допросов и очных ставок с Лепрозорием и Вероникой, юристом и бухгалтером. А вот шофер Кривого Василий как-то сразу отпал: его никуда не вызывали, с ним никто не беседовал по душам в прокуратуре, его не приглашали на очные ставки, хотя ведь деньги то накануне именно он привозил Кузьме Федоровичу…
Что-то странное было во все этом…
Где-то месяца через два, когда следователь порядком устал выслушивать Четыркины заикания, и утратил бдительность, собираясь, судя по всему, вот-вот отбыть на отдых в Кисловодск в санаторию «Красные камни», Лепрозория и Четыркина оставили на две минуты одних в следственной комнате: то ли по недосмотру, то ли специально, сейчас ведь точно не скажешь.
-Скажи пацанам, Васька ОМОН навел! Ссучиный он, фуганок , - засвистел шепотом Лепа.
Кузьма Федорович хотел было ответить, что все кончено, не будет он больше иметь дело с крутыми пацанами, но, начав говорить, так затянул свое вечное «Э-э-э-э…», что Лепа только рукой махнул:
-Да, заухляю , кент , ты совсем тля - тля стал… - с завистью вздохнул он. - Тут и косить под заику не надо, сразу видно, что чухнорылый.
Кузьма Федорович только улыбнулся, припомнив телефонный разговор в Питере. « Все в этом мире повторяется, - подумал он». Никогда больше Четыркина не сводила судьба с Лепрозорием.
А ведь жизнь, дав человеку пусть даже видимое благополучие, и бороня его от приятельского кентства, не перестает испытывать, и дразнить. Упоительный соблазн и постоянная неудовлетворенность, оставаясь всегда недосягаемыми, как раз и толкают на сомнительные поступки, где русское авось – то ли тормоз, то ли соблазн. Особенно сегодня, когда сам воздух пропитан мерзкой иллюзией завтрашнего счастья, которой пичкают ежедневно, не давая продыху. Этот вечный «переходной период», который длится уже больше десяти лет и конца, которому не видно, по – сути и есть та самая волшебная призма, разлагающая наше бытие, где прошлое мертво, настоящее – отвратительно, а будущее не имеет даже идеи…
Первые две недели Зоя Ивановна привыкала к деревни, а потом втянулась в не суетный ритм этой идиллии, когда не надо было спешить на работу, не надо было составлять еженедельные графики дежурств, отвечать на многочисленные телефонные звонки, просиживать часами на нудных летучках, подменять девочек, у которых была своя и не всегда счастливая жизнь.
А Кузьма Федорович часами просиживал на Оке, возвращаясь к обеду с ведерком пескариков, чуть больше ладошки, сам чистил эти семечки, а потом жарил во дворе на большой сковородке.
Раза два к ним заходил в гости старый учитель Захар Фомич Матвеев, сильно постаревший за эти годы, пристраивался на лавочке у дома и, покуривая свою «любимую» «Приму», заводил неспешные беседы о политике, пересказывая на свой лад все, что довелось ему посмотреть в новостных программах ОРТ, а пересказывая, обязательно добавлял что-нибудь из своего любимого предмета – истории. И всякий раз, когда заходил Захар Фомич, баба Настя выносила бутылочку самогонки, пряча ее под передником, а Зоя Ивановна накрывала стол в саду за домом, и они обедали или ужинали, как родственники, вспоминая, как Кузьма Федорович, окончив техникум в Рязани, часто приезжал в деревню с кинопередвижкой, пока его не призвали в армию.
-Сейчас и клуб закрыли, - вздыхал Захар Фомич. – Не знаю, как тебе, Кузьма, а мне эти американские фильмы осточертели. Ведь одно и тоже каждый вечер, - возмущался он. – Бабы голые и пальба, пальба и бабы голые. Неужели все это им нравится? Ну, пусть американцы смотрят, нам то это, скажи, зачем?
Кузьма Федорович только слушал, не возражая старому учителю истории, блаженно щурясь от еще теплых солнечных зайчиков, пробивавшихся сквозь листву старой антоновки. Сад у бабы Насти за эти годы загустел, разросся, яблони никто не обрезал по весне, и они почти закрывали от солнца грядки с чесноком, луком и огурцами.
-Обрезать бы надо, - заметил Кузьма Федорович, заметил вскользь, не специально, а как бы вслух подумав.
-Ага, - согласилась баба Настя, догадавшись, что имеет в виду Четыркин. – Вот приезжайте с Зоей по весне, и обрезайте, а мне одной не под силу.
-Растут и растут, я свои не режу, - тут же подхватил Захар Фомич, забыв про осточертевшие ему американские фильмы. – Пусть все растет, - добавил он.
Жену Захар Фомич похоронил в начале перестройки, Нина Филипповна преподавала русский язык и литературу, а единственная дочь, уехав с мужем в Саратов, никогда больше не приезжала к отцу. Писала что приехала бы, да вот денег нет…Завод, на котором работал ее муж, купил какой-то хрен со скрипкой, и задумал перепрофилировать, а потому и деньги перестал платить… «Обещают, - писала дочь Захару Фомичу, - но не говорят, когда…»
Раньше бы он смог помочь дочери как «Заслуженный учитель РСФСР», но сегодня это звание, которым справедливо гордился, ничего не добавляло к его мизерной пенсии, которую и платили к тому же через пень колоду.
Раньше старики верили, что их силы и труд помогут счастливо жить будущему поколению, а потому и стремились достойно исполнить свое предназначение. Мерзли в тайге, прокладывая дороги, обживали новые земли, строили города, обезлюдившие сегодня, учили и воспитывали детей, отказывая себе во всем, открывали новые месторождения газа и нефти, в одночасье переставшие быть всенародными и перешедшие в частные руки по воли тех, кто взялся строить «счастливый» капитализм, стесняясь даже вслух говорить об этом. Многие готовы были принять на веру любую нелепицу, лишь бы избавиться оттого, во что когда-то самозабвенно верили.
Новое время множило новых самозванцев с ужасающей быстротой, и они тут же обрастали должностями, званиями, неприкосновенностью. Всяческие президенты росли, как грибы после теплого летнего дождичка, издавая указы и распоряжения, отнимавшие у одних и прибавлявшие другим, кругом воровали чужое, нажитое другими, но вот постепенно те, кто самозабвенно верил всем этим нелепицам, начали наконец – то понимать, что оказывается украли то у них самих, и лишились они всего этого по доброй воли…
Эти признаки всеобщего безумия коснулись и деревни, в которой доживали свой век знакомые Четыркину старики. На окраине «Серебряных ключей» уже росли сказочные особняки новой знати, утратившей все чувства национального самосохранения. Казалось бы, куда дальше – пора бы и начать исцеляться от безумной мечты о шальном счастье, но прозрение покинуло прежде всего тех, кто призвал сначала рушить, впрочем, как и всегда, а потом строить что – то, не объясняя, что именно они собираются строить. И ведь никто не услышал тех, кто криком кричал о гибельности и бесперспективности этого пути, кто призывал вспомнить русскую историю, кто напоминал, что русская нация – нация родственников.
Какие родственники, возмутятся граждане, если никто не вспомнил о стариках, сделав их нищими и бесправными в стране, где веками искренне верили, что в каждом живет труд и сила тех, кто жил до них, ни о детях - беспризорниках, тысячами бродящих по огромной стране…
Но ведь общие желания и общие отвращения – и есть понятие родственности.
6.
Нет, граждане, как хотите, а забегал, забегал в октябре к Белому дому старый регент – певун, клетчатый специалист – хормейстер, умолявший когда – то персонал филиала облегченных развлечений грянуть «Славное море…».
И ведь грянули.
И славно так грянули, погрузившись на грузовики и, качнувшись с первым движением, покатили к Останкинской башне, оглашая улицы Москвы совсем не хоровым пением «Славного моря», а грозовыми призывами и матом генерала Руцкого. Следует всегда помнить, что любая власть в России, будь то демократия или тоталитаризм, искала и ищет опору в силе и угрозе, а лучшим воспитательным приемом считала и считает наказание. Только особые обстоятельства заставляли искать более справедливых средств влияния, чем кнут и ссылка. «Пристойную знатность пред публикою» старались проявить лишь тогда, когда хотели дать обществу ровно столько свободы, сколько было нужно, а потом накрывало и карало наивных и неосторожных простаков, поверивших всем этим свободам. И думаете, кто-нибудь запомнил все это? Вот уж нет. И заметьте, все это повторяется в России, как день сменяет ночь, а ночь день.
Можете верить, можете не верить, а в октябре Москву, судя по всему, снова посетил иностранец в дорогом сером костюме, в заграничных, в цвет костюма, туфлях, в сером берете и тростью с черным набалдашником в виде головы пуделя.
Иначе с чего бы это вдруг могло случиться, что раньше дружно голосовали за развал огромной страны и партии, наплевав на всенародный референдум, а потом готовы были сложить буйные головы, лишь бы все вернулось вспять?
Уважили, видать, уважили старого регента – певуна.
Уважили даже самые застенчивые и сомневающиеся, только потом сообразив, что ведь это – беда. Вот беда и грянула.
И славно, знаете, грянула.
К вечеру проснулся Марс, заряженный чудовищной силой первобытной экспрессии, и загремели выстрелы у Останкинского телецентра, ухнул бивнев градодомет, трассирующие пули расписали ночное небо над Останкинским прудом, у Моссовета стали собираться встревоженные люди, поднятые с теплых кроватей неугомонным и бессовестным Гайдаром, готовым, как поп Гапон, вести безоружных людей под пули, чтобы защитить удобную ему и его друзьям «democratic».
Горел Белый дом, расстрелянный из танков, увозили понурых «борцов» за конституцию в Лефортово, « победители» ссорились, деля в очередной раз награды и заслуги, а вся страна, пресыщенная противоборством и склоками на бесконечных съездах, одни, с интересом, другие, равнодушно, и ничего не понимая, что происходит, спокойно наблюдала, чем же все это закончится…
Все повторяется на нашей многострадальной земле, как - будто бы всем нам кто – то так неудачно нагадал судьбу на крапленых картах.
Постскриптум.
В 1993 году, в конце декабря, когда приглашенные туземные рабочие счищали копоть с белых стен бывшего Верховного Совета, я уже работал заместителем Председателя ВГТРК . И вот как – то раз, ближе к вечеру, позвонили мне из кадров и попросили побеседовать с человеком, который пришел устраиваться на работу осветителем. Всем, мол, хорош, сказали мне, и опыт есть, работал осветителем на ОРТ, и образование средне – техническое, и рекомендации хорошие со старого места работы, только вот немного заикается и четровщинка какая – то в глазах. Вот если бы не эта чертовщинка, тут же и взяли осветителем, даже без собеседования с зампредом.
-Приглашайте, - сказал я, даже не ведая, что встречусь с Кузьмой Федоровичем Четыркиным.
Давно замечено, что читателей всегда интересует, а было ли все, о чем им честно поведал автор, на самом деле? Впрочем, Толстой однажды заметил, что выдумка богаче факта, но на это мало кто обращает внимание. А ведь именно воображение и расширяет пределы времени.
Автор этой байки изменил только фамилиею героя, все остальное, поверьте на слово, чистая правда.
Проговорили мы с Кузьмой Федоровичем до позднего вечера, после чего я с легким сердцем подписал его заявление.
Ну и что, если человек заикается? Осветителем ведь идет, а не диктором. А то, что воображение у него развито сильнее, чем у обыкновенных людей, так это в нашем деле плюс, а не минус. К тому же и рассказывал он так увлеченно и раскрепощено, что не поверить ему было просто нельзя. Кстати, многие истории, связанные с телевидением, я слышал и раньше, работая заместителем главного редактора литдрамы Центрального телевидения. Взять хотя бы эту история со
СТАЛИНЫМ,
так ведь это чистая правда. Все так и было, как рассказывал Кузьма Федорович.
Вот и выходило, что Кузьма Федорович, не жалея самого себя, честно поведал свою судьбу. Ведь мы часто пропускаем сквозь пальцы лучшие свои минуты, думая почему – то только о завтрашнем дне и не живя сегодняшним, а судьба не любит долго потчевать и предлагать.
Не воспользовался подарком судьбы, считай, потерял.
И сны его имеют прикладную явь, а не просто выдумка больного человека. Все подтверждается, если к снам относиться так же серьезно, как к своему здоровью. Ведь сны это - быстротечное время, и выбрасывать все это на ветер – самое изощренное расточительство.
Знал я и Зою Ивановну, жену Кузьмы Федоровича. Она работала у нас в железнодорожной кассе при ВГТРК. Командировок тогда было много, и компания, договорившись с МПС и Аэрофлотом, предоставила помещение на первом этаже для железнодорожной кассы и для кассы Аэрофлота, чтобы не выстаивать длинные очереди на вокзалах.
Проработал Кузьма Федорович в ВГТРК до того самого дня, когда поменялась жизнь в компании, и все службы, созданные для собственного производства, были сокращены и уничтожены во имя «честного отъема» бюджетных денег, или и того проще, ради телебизнеса, приносящего прибыток всем тем, кто сегодня руководит компанией.
Но это уже другой сказ…
Тут уж, как верно было замечено, стой спокойно и смотри.


г. Сергиев Посад, садово-огородное товарищество «Радуга», что у деревни Рязанцы,66 км и сразу направо, а записано все это летом 2000 года.

PS.
Роман-баутка напечатан в журнале "Наш современник" №4,2001.