Милашка

Я смотрел на эти бугристые жилистые ноги. Я смотрел на эти, на эти кургузые колени с многочисленными ссадинами и царапинами. Взгляд постепенно опускался вниз – на  пальцы ног, которые усмехались грязными ногтями, выглядывая из дырявых стоптанных лаптей.
Всё это происходило в полупустом вагоне метро. Она со своим спутником сидела напротив, и мне было довольно неловко пялиться ей в лицо.
Я увидал их мельком, когда они входили в вагон. До этого я, уткнувшись в порнографический журнал, размышлял о какой-то ерунде. И вот они вошли.
Секунда. Полсекунды брошенного взгляда. Но всё же я разглядел, что она белая, дородная, а он загорелый, даже чересчур. «Натуральный араб», - подумал я тогда. Он был ниже её на голову, а то и на полторы, и, кажется, действительно, араб. По крайней мере, не негр. Уж это я рассмотрел, пусть даже за полсекунды.
Я опят уставился в журнал, а они уселась напротив. Это я уже видел периферийным зрением. По громкоговорителю объявили, что двери закрываются, и следующая станция, пёс её помнит какая, кажется, Вокзал, а может Причал, хрен с ней! Состав рванул. Ребёнка в соседнем вагоне стошнило прямо в сумочку  симпатичной девушке  - популярной фотомодели, которая непонятно что делала в метро. По-моему, она находилась под действием наркотиков. Кажется, она потратила на наркотики все деньги. И теперь при наличии последней гривны 50 копеек хотела сэкономить… Вот, чем обернулась экономия… Теперь-то, уж точно не будет ездить в общественном транспорте. А вот и нечего жмотиться!
- На такси нужно ездить! – высмеяла  супермодель пьяная мамаша.
  Теперь наверняка сумочку стирать придется, а то и выбрасывать. Ну да, пёс с ней, с фотомоделью. Она меня абсолютно не волновала.
Не читалось, и я стал разглядывать дамские ноги напротив, но, всё же делая вид, что читаю. Сначала я, подобно истинному художнику, хотел по давно немытому мизинцу левой ноги мысленно восстановить портрет незнакомки. Мне это не то, чтобы не удавалось, – просто не давал покоя сидящий рядом с ней араб. Мне всё казалось, что он следит за мной. Это сбивало с толку. Да и взгляд мой скользил от мизинца до колена и от колена до мизинца. Сугубо на мизинце сосредоточиться не удавалось.
Её ноги были толстенными, и обе казались в несколько раз шире арабовских. Своей правой, пухленькой ладонью девушка гладила острое колено ухажёра. Что-то в этом движении было от мистики.
Вдруг я резко вскинул голову и бросил мимолётный взгляд на араба; и точно так же опять резко уставился в журнал. Одет он был в обычные арабские тенниску, брюки и сандалии. Араб был несколько несимпатичен, но это не умаляло его заслуг в плане экстравагантности. Лопоухий, с изъеденным оспой лицом, этот араб обладал парой горящих пламенем близко посаженых глаз. Эти глаза фантастически скашивались к мясистому хоботку. Это хоботок  носом назвать можно было с большой натяжкой. Нижняя губа была фиолетовой, с бардовыми прожилками и отвисала, слегка касаясь изогнутого подбородка. Арабская голова - маленькая, круглая, словно капуста, соединялась с детским туловищем по средству тонкой былинки-шеи. Ручки и ножки казались ивовыми ветками, и от этого поглаживание и ублажающие ласки девушкиных рук ввело меня в дикий ажиотаж.
Внезапно я до безумия захотел посмотреть в глаз спутнице неординарного арба. Но почему-то я стыдился смотреть на неё. Ведь мы сидели напротив друг друга, и мне казалось, что мой взгляд будет неправильно истолкован. И не то, чтобы  я боялся темпераментной вспышки арабской ревности, - просто я не хотел, чтобы девушка была обижена моим, якобы, порицанием. Ведь она могла подумать, что я подумал, что она проститутка. Действительно, ведь мой взгляд мог быть истолкован как угодно, в том числе, как и устыживающий: мол, гуляешь с черножопыми, когда столько вокруг белых парней – русских Ванек, которые не хуже арабов, а может даже и лучше, только без арабской валюты и дезиков. Я так абсолютно не думал, и не стыдил её за крайнее ****ство. Но я не хотел, чтобы она подумала обо мне как о строгом пуританине. И как было бы неудобно она думала, что я посчитал её проституткой, хотя, я давно, еще, когда они вошли в вагон, отметил, что эта толстоногая девица приторговывает своим телом.
И всё же я поднял взгляд немного выше колен, то есть до подбородка. Я осматривал её одежду, и всё больше убеждался, что девица – крестьянка. Почему мне так казалось тогда? Не знаю. Может из-за того, что её наряд давно вышел из моды, а, впрочем, и не входил туда никогда…
Отслужившие срок плетеные лапти с дырками, из которых торчали грязные когтистые пальцы. На жилистые ноги были натянуты фельдеперсовые, дырявые на коленях чулки. Синтетическая, ярко-синяя юбка и фосфорицидная едко-зелёная вязаная кофта с пушистым начёсом – всё это врезывалось в глаза; и если, посмотрев на это, зажмуриться, то ещё долго в глазах будут свербеть зайчики, как от продолжительного смотрения на  сварку. Но все же я увидал, что кофта надета на почти голое тело, что под кофтой просвечивается драный бюстсгалтер. На шее висело монисто из разноцветных пластмассовых шариков. Огромные груди-арбузы, подрагивающие, как желе, толстые ноги – вот, что я видел. На лицо пока что не хватало смелости взглянуть.
И вдруг я подумал, что скоро остановка, и парочка может выйти, и я больше не увижу их никогда. И не полюбуюсь девицей - сельской проституткой. Я стал прислушиваться к их разговору. Из-за рёва метро доносились только отрывки некоторых фраз. О чём они говорили? Пёс их разберёт… Кроме матюков я положительно ни хрена не слышал. Это ещё больше интриговало. Не хватало уже мочи удержаться, и я все-таки бросил взгляд на лицо незнакомки, оторваться от которого уже не мог...
Да, это была ОНА. Моя бывшая одноклассница, с которой мы  сидели за одной партой. Мы любили тогда друг руга, и это продолжалось до третьего класса, а потом мы расстались – они с мамой уехали, куда-то в другой город, или село, не знаю. Я думал, что больше никогда не увижу свою красу-деваху.
Вот просто-таки не верилось, что такое вот так запросто может произойти, как будто во сне или в сказке какой-то, или в неудачной киноленте, когда не веришь в события, которые там происходят, - это когда у режиссера фантазии не хватает, а у сценариста таланту написать что-то толковое, необычное. Но вот теперь у меня  так и происходило. И я бы мог подумать, что это я сам придумал себе такое приключение, но это было не так. Дело в том, что моя бывшая одноклассница тоже меня узнала, и хотела, уже подать мне знак, означающий, что мы давно знакомы и сидели за одной партой. Как мне тогда хотелось, чтобы кроме нас в этом проклятом вагоне больше никто не  присутствовал!
Она смогла только лишь незаметно подмигнуть и провести языком по губам. Я всё понял: она меня вспомнила! Оказывается, она  любила меня не меньше, чем я её!.
Мне показалось, что не было этих лет за плечами, я вновь почувствовал себя первоклассником с ранцем за плечами. Мы смотрели друг на друга и молчали. Только мысленно разговаривали, словно Штирлиц и его жена, передавая, как в кино, мысли и чувства на расстоянии.
По моей щеке скатывалась скупая слеза тридцатипятилетнего девственника. Ни одной женщины я не знал за эти годы. Мало того, я ни разу не почувствовал себя мужчиной, даже наедине с собой. Я знал, понаслышке, ещё с детства от нехороших, распутных подростков, что мальчик может стать мужчиной самостоятельно, не прибегая к помощи женщины или другого мужчины.  Но мне даже и в голову не приходило воспользоваться таким протиестественным методом. Я знал, что это плохо и противно. Я решил даже не пробовать. Я даже и не знал, как это делается. И даже старался не вникать. Конечно, тяжело так вот жить, когда на каждом углу кишит порнографическая эйфория. Но всеми правдами и неправдами мне удавалось избегать  непотребства.
Я не спрашивал, почему у неё стертые до крови локти, почему под глазами отвисшие мешки – один бардового, другой чёрного цвета. Я догадывался, что это и есть последствия тех бессонных утомительных ночей, отданных проклятому арабу за кусок хлеба. Наверное, тяжко ей приходилось по ночам. Я представил себе, как моя красуля обстирывает по ночам этого деспота и варит ему картошку. И мне стало не по себе. Я не спрашивал у неё зачем всё это, зачем такие жертвы, ради чего… Я лишь спрашивал: как дела милашка? Я прекрасно понимал, что это единственная, причём, уникальная возможность признаться наконец-то в любви. Но всё равно  я продолжал молчать.
Милашка смотрела на меня обжигающим взглядом и как бы говорила: «…не надо, пожалуйста, не лезь, мне и так плохо,  не надо… »
Легкая одутловатость не придавала её лицу такого уж великолепия, но что до обаяния – так тут всё было как нельзя лучше. Мне нравилась моя грустная фея, каким бы лицом она ни обладала! Мне было начхать на это! Любовь не меряется одутловатостью! Я все ещё любил свою милашку. Теперь я захотел помочь её, помочь вырваться из рук и ног этого маленького араба.  Я вдруг очень захотел жениться на моей крохе, и чтобы она нарожала мне как можно больше детей, - человек десять или двадцать, -  и тем самым сделать её самой счастливой на планете. « Конечно, на данном этапе в материальном аспекте я ничего не значу, но потом… потом, особенно, если ты будешь рядом, у меня будет много, мог денег, и смогу озолотить тебя, моя сладкая… купить тебе новую одежду и много, много вкусной еды…» – думал я тогда, отчаянно стараясь передать свои мысли моей красавице. Конечно, она всё понимала, однако всем своим видом показывала, что поделать ничего не может, что такова судьба – пусть будет, как будет. Да и к тому же она уже дала клятву верности арабу. А это очень важно. И он к тому же обещал ей подарить дезодорант использованный всего лишь наполовину , а также почти новые трусы из местного секондхенда, в котором он работал продавцом. Хорошие женские трусы за полторы гривны он ей подарил ещё в прошлом году на Новый Год.
И вот случилось самое ужасное. Араб заметил нашу «беседу» и стал проявлять некоторые признаки беспокойства и ревности. Первым делом он наотмашь саданул свою спутницу дряблой ветвистой рукой поддых. Я уверен, что ей абсолютно не было больно, - ну разве можно причинить боль таким маленьким кулачком? Тем не менее, милашка уткнулась в свои ладони и зарыдала, как-то странно истерически повизгивая, как будто это было уже не в первый раз.
Я хотел было встать и гордо пересесть  в другой пролёт вагона, но араб схватил меня за руку и плюнул прямо в глаз. Он грязно выругался и сказал что-то  скрипучим голосом типа того: «Ийоб твой омат! Чо смотрыш! Морда-эбалник делат будэм!»
Я хотел было переспросить, что, собственно он от меня хочет, но проклятый араб опередил меня, и плюнул в другой глаз: «****ий совок! Фуфел сабаший! Шито ти можишь дат на мой проститьютка!»
Мне было стыдно, что я не смог защитить себя и свою милашку. Всё-таки я был на три головы выше араба и явно сильнее, но я не хотел международных эксцессов и молча вышел из вагона, когда поезд остановился, как будто бы ничего не случилось.
С милашкой мы больше не встречались.
И больше не хотелось видеться, хотя меньше любить я её не стал.





       1990 г.